Дитя урагана

12

На следующий год я поступила в семью владельца овцеводческой фермы в самый отдаленный, глубинный район Нового Южного Уэльса.

Я рассказала об этом в «Письмах из глубин континента», написанных там же, на ферме. Они были как будто адресованы маме; «Новая мысль» заплатила за них 20 фунтов — сумму, баснословную по тем временам. Вся серия была принята после того, как в редакции прочли первое письмо.

В ночном экспрессе Мельбурн — Аделаида я от возбуждения не могла заснуть. «Странно было представить себе это чудовище, увлекавшее меня сквозь тьму, его выпуклые желтые глаза, горящие буйным пламенем, его тяжелое, жаркое дыхание и подобные призракам облака пара, который оно изрыгало».

Из Аделаиды тяжелый, медлительный поезд довез меня до Брокен-Хилла, а затем началось долгое путешествие в почтовом дилижансе в глубь материка. К несчастью, эти самые «Письма» вызвали неудовольствие моих хозяев. И неудивительно, достаточно их перечесть. Живые, реалистические картинки природы и жизни на станции я связала между собой нитью вымысла, и притом вымысла глупого и сентиментального.

На это указал один из моих читателей в «Баррьер майнер». Путешествие за три сотни миль от Брокен-Хилла в глубь континента достаточно интересно само по себе, без прикрас из малоправдоподобных приключений, которые я выдумала, чтобы ярче изобразить переживания юной гувернантки, впервые оказавшейся среди этих необъятных, нехоженых просторов.

К слову сказать, на самом деле я ехала вместе с семейством своих хозяев в старом дилижансе «Кобба и К°», нанятом специально для этого случая, и наш возница был почтенный и рассудительный, уже немолодой мужчина, которому в жизни не пришло бы в голову увиваться вокруг какой-то случайной пассажирки. Но мое романтическое воображение требовало отважного и беззаветного кавалера, вроде героя из книги Оуэна Уистера «Виргинец» — романа, очень популярного в те дни.

«Письма» — это всего-навсего свидетельство моей молодости и глупости. Применительно к аборигенам там даже употребляется слово «черномазые», что совершенно непростительно с точки зрения теперешних моих взглядов; рассуждения о забастовщиках, в точности отражающие мнение хозяина фермы, говорят о полном непонимании прав рабочих, а вся любовная история с мифическим героем Норфвестом — о наивном тщеславии.

Во время долгого пути в дилижансе я записывала свои впечатления в большую черную тетрадь.

«Поначалу хриплые крики ворон, уныло и непрестанно звучащие над пустошами, туманная беспредельность и одиночество широких серых равнин сжимает сердце и наполняет душу невольным страхом.

Вороны тысячами носятся над кустами акации; их огромные гнезда усеивают ветви едва ли не каждого дерева. А впереди — лишь длинная недвижная дорога с каменистыми откосами да голая, без травинки, земля под частой порослью акаций...

Зубчатые очертания скал, венчающих высокие неровные холмы, виднелись с обеих сторон. Блеклая зелень чахлой акации слабо выделялась на фоне неба. Вдоль подножия холмов тянулась длинная стоячая лужа. От ручьев остались лишь сухие русла, устланные гладко отполированной галькой, да застывшие струи песка. Вокруг них деревья росли гуще; то тут, то там ствол, покрытый серебристой корой, поблескивал, словно призрак погибшего потока. И над ним, весь в бледно-лиловом цветении, склонялся алтей...

Покрытые бурым гравием равнины чернеют и искрятся под серым маревом полуденного зноя. За ними — волнистая равнина, вся в россыпях кварца, что придает ей вид снежного поля, на много миль лишенная каких-либо следов растительности».

С фермы я писала:

«Отсюда мне видна длинная линия сапфировых холмов, цепочка словно заблудившихся в пустыне деревьев да длинные плоские языки красного песка в золотистой дымке. Стон ветра похож на вечернюю мусульманскую молитву; пристально смотрит вниз звезда да иногда бесшумно пронесется птица».

Заметки эти местами незрелы и многословны, но мне надо было дать выход своим впечатлениям.

Эти впечатления повлияли на описание фермы, которая была настоящим феодальным владением в миллион квадратных акров, а сама усадьба разрослась в целый поселок: хижины скотников и батраков, лавка, кузница, скотопригонные дворы и бесчисленные сараи. Потом я узнала, что пастухи и скотники прозвали центральную усадьбу «губернаторская резиденция», а хозяин фермы, «правитель, чьи владения не окинешь взглядом», именовался у них боссом.

«Мисс Как-вас-там», — обращался он к новой гувернантке, когда не мог припомнить ее имени.

А вот запись, сделанная после пыльной бури:

«Поля зияют, словно желто-красный провал, в нем вздымаются и перекатываются тучи песка. Солнце блестит лихорадочными вспышками. Дневной свет меркнет. Рано поутру множество гала[8] и белых какаду с пронзительными воплями метались в воздухе, трепеща крыльями в красноватой пыли, — казалось, злые духи вырвались на свободу, потом, обессиленные, падали меж деревьев. И теперь один лишь злобный крик ястреба доносится сквозь шум ветра и пересыпающегося песка».

Мои ученики вовсе не походили на тех неотесанных юнцов, каких я изобразила в «Письмах». Это были три благонравные девочки от двенадцати до шестнадцати лет, еще одна их сестрица, постарше, обучалась у меня английскому и французскому, а самая старшая — рисованию и живописи. Я объяснила, что моих музыкальных познаний хватает лишь на то, чтобы помогать упражняться одной из старших девочек.

Потребовалась известная изобретательность, чтобы составить расписание занятий по всем предметам. Вечерами я усердно готовилась к урокам, особенно к арифметике; я не решалась дать своим ученицам ни одной задачи, предварительно не осилив ее сама.

Не зная иного способа преодолевать трудности, я вкладывала в свое преподавание очень много душевных сил. И нередко в конце дня я валилась на кровать, чтобы отдохнуть перед обедом, — порядком утомленная молодая девица с ужасной мигренью. Обед, когда за столом по старшинству рассаживалось все семейство да еще, как правило, несколько гостей, завернувших к нам по пути на соседние фермы или в отдаленные городишки, всегда был довольно тяжким испытанием.

Но в стенах старой детской бывали и просветы среди однообразных занятий. Иногда девочки учили свою гувернантку играть в теннис и могли вволю посмеяться над ее неловкостью. А когда пригоняли очередную партию скота, детям и гувернантке разрешалось, забравшись на высокий забор, смотреть, как клеймят быков. Если пригоняли молодых лошадей и начинали их объезжать, кого могли интересовать задачки и учебники?

А в сезон стрижки мы ходили в сарай, где стригли овец, примерно за милю от дома, и ученицы объясняли учительнице, что происходит в сортировочных загонах и сарае.

Благодаря этому я, радостная и возбужденная, чувствовала себя как бы участницей великой драмы жизни, разыгрывающейся на ферме.

Вечером перед началом стрижки, когда ягнят отняли от маток, я писала:

«Овец сгоняют для стрижки. Ах, как жалобно они блеют! Нет звука печальнее, чем плач ягнят на рассвете и низкие голоса маток.

Словно неумолчный стон тысяч душ в аду... Под ясным холодным куполом ночного неба, под леденящим светом звезд на равнине, серебристой от лунных лучей, резкое, хриплое, полное муки блеяние маток неизменно и монотонно откликается на по-детски тонкий плач ягнят.

Звуки, которые издает движущаяся вдали отара, — словно шум толпы в час бедствия; кажется, это море людей изливает свои обиды и отчаяние, это рабы, придавленные горем и болью, молят о свободе и сострадании. По равнинам, голым и бесплодным, несутся крики и плач — это тысячи душ погибают в мучениях, так и не обретя милосердия и покоя».

После нескольких лет засухи впервые пошли дожди.

«Дождь начался на рассвете, неторопливый, но упорный. К полудню уровень воды поднялся на 21 миллиметр. Ручей, обычно едва видимый среди песка, превратился в быстрый поток и вышел из берегов. Эти низкие плоские берега покрыла блестящая водная гладь. Между деревьями от течения образовались воронки и водовороты. Вода красно-бурая, как и песок.

Вечером, когда я шла через веранду в свою комнату, мне странно было видеть разлившуюся воду на месте безжизненных равнин. Водная гладь пролегла, мертвенно блестя, меж прибрежных деревьев. А в ручье стремительно бегущая вода издавала резкие бурлящие звуки. Этот непривычный слуху шум напоминал какую-то торжественную победную песню».

После дождей мы начали совершать прогулки, верхом и в экипажах, на самые отдаленные пастбища. «Под самшитовыми деревьями пышно разросся шпинат. И наконец-то я увидела здесь траву. До сих пор мне почти не верилось, что в этих местах могла расти трава. Овцы существовали каким-то чудом, кормились в основном сухой акацией да пылью. А теперь нам попался по пути лагерь косарей, и мы видели дикие травы, уже скошенные и сложенные в стога. Я нарвала полевых цветов: алые колокольчики, бледно-розовую дикую фуксию с сероватыми листьями, несколько веток пахучего белого львиного зева и еще один цветок, пунти, похожий на боронию, желтый и пахучий». (Это была дикая кассия.)

Я никак не могла нарадоваться чуду, которое сотворили дожди. Вот еще одна запись:

«Мы рвали горошек у ворот на четвертой миле. Теперь поля расцвечены пурпурными пятнами горошка и душистой дикой иберийкой. Горошек — один из самых красивых полевых цветов, он стелется по земле и растет большими массами; пурпурные цветы его имеют ни с чем не сравнимый аромат, мягкий и пьянящий».

Обычно эти экспедиции происходили по субботам или воскресеньям, и возглавлял их младший хозяйский сын. У него была остроконечная рыжая бородка и водянистые глаза. Борода больше всего поразила мое воображение; и вообще он казался воплощением моего идеала фермера-австралийца: высокий, стройный, нервный, но сдержанный, с красивой, чуть вразвалку, походкой человека, привыкшего больше ездить верхом, чем ходить.

Мой герой из «Писем», Норфвест, и есть слегка замаскированный рыжебородый малый. Помню, однажды он случайно коснулся моей обнаженной руки, и я вся задрожала. Такого со мной еще ни разу не случалось.

Любовь никак не входила в мои планы. Я давно дала себе обет не влюбляться и не выходить замуж. Жизнь моя целиком посвящена одной цели, говорила я себе. Я должна стать писательницей! Все остальное не имеет значения.

Тем не менее было время, когда мы с Рыжей Бородой украдкой поглядывали друг на друга, словно ослепленные чем-то необъяснимым, что возникло вдруг между нами.

В моей записной книжке есть упоминания о «чудесной верховой прогулке» с Рыжей Бородой — мы целый день катались по окрестным лугам. Интерес Рыжей Бороды и Катарины Сусанны друг к другу, вероятно, заметили все. Вскоре после этой прогулки отец Рыжей Бороды игриво заметил:

— Строить глазки моему сыну — напрасный труд, мисс Как-вас-там. Он уже обручен с дочерью наших старых друзей.

— А я никому и не строю глазки, — с достоинством отвечала мисс Как-вас-там.

После этого я и не взглянула на Рыжую Бороду; всеми силами старалась я скрыть волнующее чувство, которое он вызывал во мне. Больше уж не было ни встречающихся взглядов, ни робких улыбок. И когда он наездом появлялся в усадьбе с дальних пастбищ, я даже избегала говорить с ним.

Отец Рыжей Бороды был старик добродушный, но с норовом. Он приехал в эти места одним из первых и получил во владение огромную полосу девственной земли по ту сторону Дарлинга. Жене его, тихой, милой женщине, разделявшей с мужем все тяготы, пришлось в свое время мириться со многими лишениями. Бывало, во время родов, рассказывала она, ей помогала одна только местная старуха.

Достигнув благосостояния, наш пионер приобрел важность, стал гордиться своим семейством и владениями. «У него все куры яйца о двух желтках несут», — заметил однажды какой-то гость. И хотя закладные тяжким бременем лежали на тех тысячах акров, что принадлежали ему, по поведению хозяина вы об этом никогда бы не догадались. Он всегда был весел, изысканно вежлив и в широте и щедром гостеприимстве следовал лучшим традициям скуоттерской[9] аристократии. Скупщики опалов, священники, коммерсанты, торговые агенты, странствовавшие между Уилкэннией и опаловыми приисками, — все могли в любое время получить в его усадьбе еду и кров: а рядом с сараем для стрижки овец стоял барак, где останавливались свэгмены[10] и прочий бродячий люд, для которого на много тоскливых миль кругом не было другого пристанища. Засуха опустошила земли. Я восхищалась отвагой, с которой старик балансировал на грани разорения, но порой меня изумляло его тщеславие.

— Должно быть, вам очень интересно, мисс Причард, попасть в такую литературную семью, — однажды за обедом обратился он ко мне через длинный стол.

При моем воспитании и привычке к каждодневным домашним спорам о книгах, поэзии и искусстве, при том, что отец всю жизнь проработал журналистом, невозможно было принять эти слова всерьез.

Но я припомнила, что действительно одна из замужних дочерей хозяина когда-то выпустила книжку, а другая дочь сочиняет сказки.

И я смиренно ответила:

— Да, конечно.

По случаю начала дождей все жители на добрую сотню миль окрест были приглашены в усадьбу на бал. Автомобили еще не проникли в эти края. Многие считали, что они никогда не смогут пробиться через песчаные заносы по едва различимой колее. Гости высылали вперед подставы и проезжали верхом либо в экипажах, порой правя целой четверкой лошадей. В день торжества был дан роскошный обед. После этого гости не разъезжались еще трое или даже четверо суток.

Я писала маме: «Мы танцевали на веранде, а крышу у нас над головой образовывали розовые бумажные цветы и белый муслин, прикрепленный к ветвям и как две капли воды похожий на туманную дымку в саду в пору цветения миндальных и яблоневых деревьев. Пятна света падали с потолка, словно огромные розовые соцветия. Их отражения дрожали, расплывались по натертому до блеска полу.

Я была в шифоновом платье, которое ты мне прислала. Казалось, меня окутывало облако. Словно из тончайших перистых и кучевых облаков ты скроила одежду и сшила ее серебряными нитями звездных лучей. Она колыхалась и растекалась волнами вокруг меня. Я вплела жасмин в волосы и большой букет его приколола к платью, вполголоса повторяя слова из «Песни облака» Шелли.

Не имея здесь ни родных, ни друзей, я обратилась за одобрением к большому зеркалу. Каждый гадкий утенок, милая мамочка, с детства мечтает о лебединых крыльях и с надеждой глядит в зеркало, ожидая всякий раз чудесного превращения.

Из зеркала на меня смотрела девушка в прелестном платье, украшенном белыми цветами; у нее были бледные щеки, дорогая ма, и большие глаза; волосы легкой тенью обрамляли лицо.

«Ну что ж, — сказала я, обращаясь к своему отражению, — ни разу за все свое безгрешное существование ты не прожигала жизнь, любезная дама. Начни сегодня, не то, как знать, вдруг завтра будет поздно. Кто не смеется, тот должен плакать».

И, так сказать, намотав на ус это мудрое изречение, я вышла к гостям».

Мужчин на балу было больше, чем дам, и у меня мгновенно появился пылкий кавалер — высокий, нескладный тип с торчащими, как у моржа, усами. Да, именно тип, никакими иными словами его не опишешь. Я протанцевала с ним несколько танцев, а потом Рыжая Борода пригласил меня на вальс. Потом мы молча сидели при лунном свете под цветущим апельсиновым деревом. Для меня это были самые приятные минуты за весь вечер.

Весь следующий день шли теннисные соревнования, а вечером все развлекались на костюмированном балу. Какой-то бородатый фермер шести футов росту, напялив чепец и детский передник поверх короткой юбочки, изображал Крошку Нелл. Субъект с моржовыми усами в черно-красном халате никак не мог решить, кто он — Мефистофель или Красная Шапочка. Дядя Сэм нацепил вместо шляпы на голову китайский фонарь и во всю ухлестывал за Тотти. У Тотти была светлая бородка. Многие дамы напудрили волосы, наскоро смастерили себе накидки и целые костюмы из ситцевых занавесок. Было там и привидение в белых простынях, и Тетушка Салли.

У меня нашелся черный веер и кружевной шарф; я воткнула в волосы красную искусственную розу, накинула поверх нее шарф, надела широкую черную юбку, узкий корсаж и превратилась в испанскую танцовщицу.

Чтобы до конца выдержать стиль, надо было танцевать. И когда этого потребовали хозяин и хозяйка, я закружилась в испанском танце, том самом, который давным-давно, еще в мои школьные годы, вызвал неодобрение отца.

Гости, сидевшие вокруг ярко освещенной танцевальной площадки, аплодировали, но, по всей видимости, танец мой явился причиной драки, которая разгорелась на рассвете. Мужчины ночевали в бараках, и кто-то отпустил замечание, вызвавшее гнев Рыжей Бороды. Оба они вышли из барака и сцепились. Рассказала мне об этом старшая сестра Рыжей Бороды.

Мои родители ничего не узнали про этот случай; они, без сомнения, решили бы, что не дело гувернантки плясать, как испанская цыганка.

Многодневное празднество закончилось разъездом гостей верхом и в экипажах, среди облака пыли и громких прощальных криков. Долговязый фермер с моржовыми усами встал в коляске во весь рост и исполнил «Кэтлин Мэворнин».

Когда наступили жаркие месяцы, хозяева решили вернуться в Викторию. Я уехала вместе с ними.

Рыжая Борода во многом лишился своего обаяния, когда сбрил бороду. Теперь он выглядел вполне заурядным молодым человеком; но я чувствовала, что нас по-прежнему связывает непонятное влечение. За несколько дней до прибытия дилижанса он пришел в классную комнату, где я сидела, исправляя тетрадки.

— Я уезжаю на дальнюю ферму, — сказал он. — И вот пришел попрощаться.

— Прощайте, — сказала я.

После нескольких попыток завязать разговор на общие темы он спросил меня напрямик — не говорил ли мне кто-нибудь, что он помолвлен с девушкой, на которой, как ему известно, отец хотел бы его женить.

— Да, — отвечала я.

— Это неправда, — сказал он.

— В самом деле? — Я притворилась равнодушной и продолжала исправлять тетради.

Скажи он что-нибудь такое, что обычно говорят влюбленные, я наверняка не осталась бы столь непреклонной. Но он ничего такого не сказал. Я решила, что он боится рассердить своего отца. Гордость моя была уязвлена. «Рыцарь склонил увенчанную перьями главу и смирил огонь, пылавший в сердце», — записала я в блокноте, разумея под рыцарем себя.

За пределами фермы лежал Уайт Клиффс, район опаловых приисков, и поездка туда дала мне тему для романа. Опал, черный опал, должен был стать эмблемой Австралии. Много позднее, когда вышел мой первый роман «Пионеры» и Хью Троссел, кавалер креста Виктории, развеял все мои предубеждения относительно любви и брака, я совершила путешествие в Лайтнинг Ридж, на места добычи черного опала; а воспоминания о Рыжей Бороде и той первой вылазке в глубь страны вплетены в ткань повествования «Черного опала».

Тот же знаменитый дилижанс «Кобба и К°», желтый с красными колесами, доставил все семейство в Брокен-Хилл, только другой дорогой — сначала по равнине, потом через каменистое тесное ущелье.

На империале дилижанса вместе со мной и моими питомицами ехала семья скупщика опала из Уайт Клиффса. Они были русские евреи. Отец бежал от погрома из Одессы; жена и дети только недавно приехали к нему. Жена все еще оплакивала свою мать. Я очень подружилась с младшей девочкой. Это была премилая девчушка с яркими лентами в волосах.

— Мисс Причард, дорогая, — все твердила она по-русски — по-английски она не понимала и не говорила ни слова. Отец сказал ей, как меня зовут. Почти все время долгого пути мы с ней держались за руки.

Я записала в свой блокнот: «Когда мы свернули в ущелье, за мрачными громадами гор садилось солнце. Внушительно и величаво вздымались бесплодные вершины среди пламени заката... А у подножий бесконечной нитью разматывалась дорога, убегая вперед, к простору плодородных земель. Вдали смутно зеленели деревья. Из ущелья дохнул свежестью ветер. И гнетущая тень страха и ожидания чего-то непонятного, надвинувшаяся было оттуда, развеялась.

В сумерки мы подъехали к придорожному трактиру, где решили заночевать. Это была приземистая лачуга, прилепившаяся по ту сторону ущелья, среди неприступных громад и душного безмолвия. К трактиру приближалось большое стадо белых коз, позади него брел старик в шляпе, увешанной по краям кусочками пробки[11]. Солнце зашло, но последние розовые блики еще дрожали меж эвкалиптовых стволов. Колокольчики на шеях коз мелодично позвякивали».

Из Брокен-Хилла мы поездом добрались до Аделаиды, а оттуда морем — до Мельбурна.

Итак, кончился год; мы с девочками успели привязаться друг к другу; прощание с хозяевами получилось очень милым и вежливым. Я была признательна им за терпимость, проявленную к моим «Письмам», и за то, что благодаря им мне представился случай увидеть и узнать кое-что о жизни на ферме в самой глуши.

Я радостно и жадно впитывала в себя новые картины, наблюдала уклад жизни — ведь все это давало мне представление о бескрайности и удивительной многоликости страны и народа, создававшего Австралию. Каким открытием была эта засушливая глушь для девушки, выросшей на юге с его буйной растительностью, лесистыми холмами, папоротниковыми лощинами, плодородием полей и ферм!

У меня было такое чувство, словно я сразу повзрослела и шагнула далеко вперед по пути своего жизненного и литературного ученичества. Все пошло мне на пользу — и самые напряженные дни занятий с учениками, и даже тоскливое разочарование в первой любви к Рыжей Бороде.