Вернувшись домой, я засыпала всех рассказами о том, как гуртуют и стригут овец, как объезжают лошадей, какие огромные там просторы, как вдали, у самого горизонта, цепочкой тянутся караваны верблюдов, а стада волов чуть свет бредут под крики погонщиков по дороге на Брокен-Хилл, продолжая свой утомительный путь из Куинсленда.
Прожив так долго среди чужих людей, чудесно было почувствовать себя среди любящих и любимых; приятна была радость отца и мамы при встрече, поцелуи и объятия мальчиков и Би. Я уже предвкушала беседы с Хильдой, свидания со старыми друзьями, разговоры о занятиях в университете, поездки на пикники, на пляж и танцы во время каникул.
Но дома меня ждали тревожные новости. Отец слишком напряженно работал все это время и стал терять сон. Доктор рекомендовал ему морское путешествие и несколько месяцев отдыха. Мама подала отцу мысль — навестить братьев в Новой Зеландии, но негде было взять денег на дорогу. Мама не хотела отпускать его одного.
— Не хочется мне просить тебя об этом, дорогая, — сказала она, — но не поедешь ли ты с ним?
С годовым жалованьем гувернантки в кармане я чувствовала себя богачкой и гордилась, что в состоянии заплатить за билеты; хотя, как ни странно, охоты ехать в Новую Зеландию у меня не было. Я так долго жила вдали от дома и досадовала, что рухнули все планы, которые я строила на каникулы.
Дома я побыла немного; вскоре мы с отцом отплыли на одном из лайнеров Объединенного пароходства. После захода в Хобарт судно взяло курс на Блуфф, порт на южной оконечности Новой Зеландии. Едва скрылся из виду Хобарт, как мы попали в полосу густого тумана. Два или три дня белая пелена висела над морем, словно покрывало. Круглые сутки пароход гудел, выли сирены. Временами казалось, что из тумана нам отвечают гудки и сирены других пароходов. Но, по словам отца, это могли быть только отголоски наших собственных сигналов. Отец и другие пассажиры беспокойно ходили взад и вперед по палубе, всматриваясь в белую мглу, и озабоченно обсуждали опасности, которые таило в себе плавание в таком тумане. Отец знал их все: я же оставалась в неведении, пока старший офицер кое-что не рассказал мне.
Этот Джон Джослин был валлиец с глазами цвета морской воды. Он частенько придвигал свой лонгшез к моему, и мы подолгу беседовали, а вечерами гуляли по палубе рядом, вышагивая положенную милю.
Отец забеспокоился.
— Что-то старший офицер слишком много оказывает тебе внимания, — сказал он. — Будь осторожна, этот палубный флирт нельзя принимать всерьез.
— Ни о каком флирте не может быть речи, — возразила я в негодовании. — Просто он интересный человек, и мне нравится с ним беседовать.
По правде сказать, было нечто возбуждающее в веселом, добродушно-шутливом интересе к моей особе этого красивого офицера. Его внимание было очень приятно и даже лестно. Человек много старше меня, он как будто забавлялся моими понятиями о жизни вообще и о некоторых частностях, и между прочим тем, что я решила не выходить замуж и не влюбляться, а собираюсь стать писательницей. Сам он поражал меня необычностью своих взглядов, порой циничных и весьма радикальных. Я старалась не выказывать своей неискушенности и наслаждалась его кипучим жизнелюбием, его рассказами о скитаниях по всему свету, о несхожести обычаев и верований у народов разных стран.
Когда стало ясно, что погода испортилась надолго, Джона Джослина словно подменили. Он ходил мрачный и озабоченный.
— Отца беспокоит этот туман, — сказала я ему.
— Меня тоже, — ответил он. — Уже два дня мы не можем определиться, только смотрите не проговоритесь никому. С прошлой ночи мы идем к берегу. А старик понятия не имеет, на каком он свете. Да еще пьет без просыпу.
По расчетам Джона Джослина, судно приближалось к берегам Новой Зеландии, но объяснить пассажирам положение дел он боялся — могла начаться паника. В то же время он хотел предупредить меня об опасности и научить, что делать в случае крушения.
— Вы девушка разумная, — сказал он. — Не хочу вас пугать, но ложитесь сегодня не раздеваясь и будьте готовы помочь отцу. Может случиться, я буду слишком занят и не смогу о вас позаботиться.
Я последовала его совету, проверила наши с отцом спасательные пояса, узнала, как в случае необходимости быстрее добраться до шлюпки.
Надо ли говорить, что я не много спала в ту ночь, поминутно ожидая столкновения или аварии, которых, как я знала, опасался старший офицер. Но ночь прошла благополучно, а ранним утром, когда я вышла на палубу, туман рассеялся. Он взвился вверх, словно поднятый занавес, а впереди — казалось, туда можно было добросить камнем — встал пустынный холмистый берег с отвесно вздымающимися из моря скалами.
— Слышали бы вы, как ругался старик, когда увидел, куда нас занесло, — рассказывал мне потом со смехом Джон Джослин. — Я уж собирался принять на себя команду, но он протрезвел и туман рассеялся.
Когда мы очутились в виду новозеландских берегов, это было неожиданностью для отца и других пассажиров. Они что-то подозревали, но не знали наверняка, что мы были на самом краю катастрофы.
Блуфф и Дьюнедин показались мне чуть ли не иностранными портами. Я сделала набросок суровых голых холмов, обращенных к океану, и живописного извилистого устья реки у Дьюнедина. Мы с отцом направлялись в Кристчерч и сошли на берег в Литтлтоне. Я не думала когда-нибудь еще увидеться с Джоном Джослином. Правда, мы успели подружиться, и я сказала ему, что буду возвращаться из Веллингтона в Сидней на другом судне примерно в конце января.
В Блуффе и Дьюнедине жизнь так и кипела, зато Кристчерч выглядел скучным и унылым. Жить у родственников оказалась не так уж весело, хотя я познакомилась со множеством двоюродных братьев и сестер, очень дружелюбных и милых молодых людей. Но — увы! — ни литература, ни все остальное, чем я интересовалась, их не занимало. Разговоры вращались вокруг семейных дел, хозяйственных забот да всяких торговых фирм и предприятий, где они служили. И никаких пикников, никаких танцев! В Кристчерч мне нравилась только река да ягоды рябины, алыми гроздьями свисавшие со стройных деревьев в старых садах. Одна из моих двоюродных сестричек, весьма благовоспитанная юная особа, лазила через забор чужого сада, чтобы добыть для меня этих ягод.
Отец хотел погостить на ферме у дяди Альфреда, на Кентерберийской равнине. Вдали голубели заснеженные горы, но пустые поля наводили тоску. Местами они были засеяны турнепсом и репой на корм овцам. Казалось, лишь разбросанные повсюду огромные валуны удерживают почву — не будь их, студеные ветры давно развеяли бы ее.
Ужасно не хотелось мне оставлять здесь отца. Одетый во всякое старье, он работал, возил воду и навоз. Больно было видеть его робость и старания помочь брату по хозяйству. Я боялась, как бы тяжелый труд ему не повредил. Но он утверждал, что на время ему нужна именно эта тихая однообразная жизнь и что физический труд принесет ему душевное успокоение. Как бы то ни было, он твердо решил остаться, и я уехала в Веллингтон.
В Веллингтоне я несколько дней гостила в веселой и очень милой еврейской семье — это были друзья кузины Эди; кузина Эди, величественная, красивая особа, названная в честь моей мамы, служила старшей сестрой в больнице. Ее друзья меня сердечно встретили, показали все достопримечательности города и вообще постарались сделать мое пребывание у них по возможности интересным и приятным.
Правда, каждое утро начиналось шумными ссорами между незамужней сестрой хозяина и его семнадцатилетней дочерью. Час, а то и два они яростно поносили друг друга, но к полудню всегда наступало примирение. А вечером они уже ворковали, словно голубки, и осыпали друг друга заверениями в самой нежной привязанности. Эти ежедневные скандалы были для меня новостью. В жизни я но слыхивала подобной брани и не видела, чтоб люди так беспечно, с легким сердцем забывали ссоры и обиды. Я все раздумывала: может, сама вулканическая природа острова виновата в этих вспышках? Они не портили удовольствия от жизни в Веллингтоне, а были чем-то вроде интермедии, которая углубляла мое понимание человеческой натуры, показывая, как странно иногда ведут себя люди.
И еще я познакомилась в Веллингтоне с кузеном, которого запомнила на всю жизнь. Едва мы встретились, нам показалось, будто мы знали и любили друг друга всегда. Мы стали видеться каждый день, поверяя друг другу многое, о чем не решались говорить больше ни с кем. Я выслушала печальную запутанную историю его жизни, поведала ему о своих мечтах и чаяниях. Короткое наше знакомство вызвало у меня ощущение безграничной симпатии и взаимопонимания.
Эта встреча не оставила иного следа в наших судьбах, кроме воспоминания о редкостном дружеском чувстве. Виделись мы всего три не то четыре дня и больше никогда не встречались.
Этот кузен и мои хозяева пришли проводить меня в день отплытия в Сидней, откуда мне предстояло добираться домой. После того как мы вдоволь накричались и намахались руками на прощание и провожающие превратились в крошечные точки на краю причала, я спустилась к себе в каюту.
Дул штормовой ветер, и судно то и дело зарывалось носом в воду, прокладывая себе путь в открытом море. Я решила не обедать, распаковать багаж и лечь спать. Устав за день, я сразу заснула, но вскоре проснулась от невыносимой духоты в каюте и от запаха из мужской уборной, находившейся по соседству. Зловоние было ужасающее. Не в силах терпеть, я взяла одеяло и поднялась на палубу.
На палубе было темно и безлюдно, фонтаны волн перехлестывали через борт, но я закуталась в одеяло и свернулась на деревянной скамье, тянувшейся вдоль фальшборта. Устроившись таким образом, я довольно быстро внушила себе, что «сам океан убаюкивает меня в своей колыбели», и стала засыпать, наслаждаясь свежим воздухом и привкусом соли, который оставляли на губах водяные брызги.
Проснулась я от яркого света фонаря, направленного мне в лицо, и услышала удивленные восклицания, смешанные со смехом: «Какого черта вы тут делаете?» Рядом со мной на качающейся палубе стоял человек в клеенчатой куртке и зюйдвестке.
Встрепанная, с мокрыми волосами — вид у меня, судя по всему, был не очень-то пристойный, — я села на своем ложе и сначала решила, что мне только со сна чудится, будто этот человек — Джон Джослин.
Но это был он, собственной персоной. Я рассказала ему о своих злоключениях.
— Но нельзя же вам оставаться здесь, — сказал он. — Вас может смыть за борт.
Он отвел меня в каюту горничной и упросил ее позволить мне поспать на диване.
Наутро горничная сказала, что старший офицер выхлопотал мне другую каюту. Хотя меня слегка подташнивало, я твердо сказала себе, что не должна поддаваться морской болезни. Встреча с Джоном Джослином была такой приятной неожиданностью; не хотелось огорчать его, а это было бы неизбежно, если б я оказалась не на высоте.
Позавтракать я тем не менее не рискнула; зато оделась, вышла на палубу, взяла лонгшез и при появлении Джона Джослина ухитрилась выдавить из себя какое-то подобие улыбки. Он перенес мое кресло на солнечную сторону, поближе к капитанскому мостику, откуда я могла видеть его и помахать ему рукой, когда он стоял на вахте. Проходя мимо, он всегда останавливался перекинуться со мной словечком, а когда сменялся с вахты, мы наговаривались всласть. Оказалось, он специально перешел на другое судно, зная, что на нем я буду возвращаться в Сидней. Удивлению моему не было предела.
День за днем вокруг нас простиралось бушующее море, и судно упорно боролось со встречным ветром. Первые дни мне тоже приходилось бороться с подкатывавшими к горлу волнами отвратительной тошноты. Тут все дело в силе воли, убеждала я себя, а моя воля не допускает каких-либо уступок морю, в особенности после того, как одна пухленькая крашеная блондинка поставила свое кресло еще ближе, чем я, к мостику и явно пыталась перехватить красивого офицера, когда он спускался оттуда. Но я, ликуя, увидела, что с ней рядом он так и не сел, а подошел ко мне.
Я всячески старалась быть веселой и очаровательной. От него не укрылись мои усилия. Он посмеивался и дразнил меня — мол, Дочь Урагана, а скисла от первого крепкого ветра. Но узнав, что я ничего не ем, всерьез забеспокоился и взял с меня обещание проглотить то, что он пришлет мне на палубу, даже если часть еды угодит прямым ходом за борт.
Послушавшись его совета, я поела немного, и меня не стошнило. Вскоре я совсем свыклась с качкой и еще до прибытия в Сидней была в состоянии прогуливаться по палубе рядом со своим опекуном.
Между нами не было влюбленности и даже намека на флирт. Я не умела флиртовать. Просто у Джона Джослина добрый характер, и к тому же мы интересны друг другу — так я объясняла себе нашу дружбу, хотя глаза его цвета морской воды порой блестели и улыбались как-то совсем особенно. Мне не приходило в голову, что кто-нибудь из нас может придать этому особое значение. Когда мы прощались, он сказал, что надеется как-нибудь еще увидеться со мной.
Сбегая по сходням с чемоданом в руках, я, к своему удивлению, заметила среди встречающих одного своего знакомого из Мельбурна. Я очень ему обрадовалась, потому что впервые попала в Сидней и не знала, куда пойти, где лучше остановиться на те несколько дней, пока я буду в городе. Правда, это меня не пугало. Я чувствовала себя как птица, впервые расправляющая крылья; я думала снять комнату в гостинице неподалеку от вокзала и осмотреть исторические места города, а потом уж ехать домой.
Но у моего мельбурнского знакомого были иные планы. Первым делом он взял у меня чемодан, кликнул кэб и посоветовал остановиться в «Метрополе», тихом и очень приличном отеле рядом с небольшим парком на одной из оживленных улиц в центре города. Сам он жил где-то поблизости. Он объяснил, что о моем приезде из Новой Зеландии узнал от моих родных и, приехав в Сидней по делам, решил, что может оказаться мне полезным, поскольку неплохо знает город.
Я призналась, что в Сиднее у меня знакомых нет; правда, мама просила меня позвонить старой своей подруге, муж которой заведовал сумасшедшим домом.
— Я буду вашим Preux chevalier[12] и покажу вам Сидней, — сказал мой знакомый.
На ближайшие несколько дней я позабыла и про мамину подругу, и про сумасшедший дом.
Прежде мы с моим Preux chevalier не слишком близко знали друг друга. Он интересовался моими литературными опытами и давал мне кое-что читать. И еще он был одним из немногих, с кем я могла практиковаться во французском языке. К тому же он был женат и имел дочь моих лет — именно оттого, заключила я, он и относился ко мне так предупредительно.
Все время, пока я жила в Сиднее, он был на редкость любезным и приятным рыцарем. Каждый вечер он водил меня обедать, а потом в театр, на концерт или на прогулку в порт. Днем мы бродили по городу или совершали прогулки по изумительно живописным его окрестностям. Он рассказывал мне о первых днях освоения страны, показал Пинчгут, каменную крепость на одном из островов посреди гавани, построенную в 1857 году. Мы любовались изяществом и благородными линиями построек, выполненных по проектам архитектора-заключенного Гринвея, ходили в Художественную галерею и Публичную библиотеку, подолгу сидели при лунном свете в порту близ Манли, следя за разноцветными огоньками судов, бесшумно сновавших взад-вперед, и лучом прожектора с мыса, скользившим по темным водам залива.
Вероятно, мы были на редкость странной парой. Он, светский человек, элегантный, уверенный в себе, привыкший к всеобщему вниманию, и рядом я, в летнем, сшитом своими руками платьице и обвисшей шляпке с голубой лентой или в простеньком вечернем туалете из белого шифона по крайней мере трехлетней давности. В то время наряды меня не интересовали, но все же я чувствовала себя довольно безвкусно одетой, и мне было неловко в обществе этого Preux chevalier. Правда, сам он, казалось, не замечал этого. Он вел себя со мной так, словно я была не зеленой, малоинтересной девицей, а привлекательной, умной молодой женщиной, сопровождать которую доставляло ему истинное удовольствие.
Очарованная городом и польщенная серьезностью, с которой этот человек беседовал со мной, я все эти дни словно плыла по течению. Заядлый атеист, восстающий против всяких предрассудков, он пробудил во мне интерес к политике, к международным проблемам войны и мира, к положению женщин, заражая меня всеобъемлющим гуманизмом и страстной верой в Австралию, ее прогресс и ее будущее, когда она станет могучей, независимой державой. Политика, история, поэзия — обо всем этом он со мной беседовал, высказывая остроумные наблюдения и забавляя меня комичными историями о политических деятелях и писателях, с которыми был знаком. Я внимала ему с благоговейным удивлением. А тут еще и цветы, экипажи, в которых мы ездили в театры и концерты, обеды и ужины в модных ресторанах, струнные оркестры, игравшие на прогулочных судах по вечерам. Это была совершенно ошеломляющая, сказочная жизнь.
Однажды, когда мы сидели на скамейке в парке, пожилая женщина рядом со мной заметила: «Не доверяйте ему, дорогуша. Все мужчины — лукавые обманщики».
— Именно это я только что говорил моей юной приятельнице, мадам, — отвечал мой Preux chevalier, приподнимая шляпу.
— Скажите, а вы не считаете меня обманщиком? — спросил он потом, когда мы прогуливались по набережной, близ «скамьи миссис Маккуэри».
Я ответила:
— Нет. Я не поддалась бы обману, будь это так, но не скрою, мне странно, что вы уделяете мне столько внимания.
— Ничего странного тут нет, — холодно сказал он. — Есть бесконечное множество оттенков в отношениях между мужчиной и женщиной, непостижимых и не поддающихся объяснению. Я хотел узнать вас получше, cherie[13], и сделать ваше пребывание в Сиднее приятным. Только и всего. Возможно, вы будете помнить это, когда станете знаменитой писательницей.
Он довольно часто повторял эти слова — «когда вы станете знаменитой писательницей», в шутку, как я подозреваю, а может быть, чтобы потешить мое самолюбие. Однажды вечером в отдельном кабинете кафе «Париж» он поднял тост «за то время, когда вы станете знаменитой писательницей в настоящем Париже».
Но он никак не пытался пробудить мои дремлющие чувства. Ни разу не пробовал меня поцеловать или многозначительно пожать мне руку. Все время нашего дружеского общения среди беззаботной атмосферы Сиднея он старался увлечь мое воображение и создать между нами интеллектуальную связь.
И только когда мне пришло время возвращаться в Мельбурн, я поняла, что этот случай может иметь последствия, которых я вовсе не предвидела.
— Вы сами понимаете, — сказал мой Preux chevalier, — никто не должен знать, что я встретил вас на пристани и мы проводили вместе время. Людям это покажется странным. Вы ведь понимаете это, не правда ли? Конца не будет злобным сплетням, а вы слишком молоды и не искушены, чтоб соприкасаться с этой грязью. Мне невыносима мысль, что вас могут обидеть.
— Вы правы, — согласилась я. — Пусть это будет нашей тайной.
— Вот именно, — сказал он со смехом. — Мне было чудесно с вами, cherie. А вам?
— Конечно, — призналась я. — Мне тоже. Это было изумительно. Благодарю вас от всей души.