Дитя урагана

15

Отец возвратился с Новой Зеландии похудевший и сильно постаревший. В шелковистых черных волосах его, которыми он так гордился, появились серебряные нити. Мама поседела уже давно, но у отца волосы долго были черными как смоль и даже во время последней его болезни лишь чуть-чуть отсвечивали серебром.

Он снова стал работать главным редактором в журнале «Рудное дело в Австралии», но без свойственной ему прежде кипучей энергии. Когда мы просили его спеть, он отказывался. Потом после долгих уговоров сдавался: и пел песни, которые мы так любили в детстве, — «Волынку Донуила Ду», «Дрок золотистый на лугах», народную уэльскую песенку либо шуточную песню про собачку:

Но прежнего веселья уже не было в отцовских глазах. Грусть и с трудом скрываемая усталость звучали в его голосе. Казалось, его постоянно угнетало сознание, что силы его слабеют.

Алан тоже работал в «Рудном деле», он был начинающим и под руководством отца приучался разбираться в проспектах рудников и котировках биржевых акций. Отец внушил ему свои принципы журналистской этики: ни под каким видом не принимать акции или другого рода подношения от агентов рудных и прочих компаний, добивающихся благоприятных отзывов о своих предприятиях, и в статьях всегда честно оценивать материалы, представленные в редакцию.

Один человек, близко связанный с Мельбурнской фондовой биржей, говорил мне много лет спустя: «Ваш отец и брат могли бы стать богатыми людьми, если б воспользовались возможностями, которые им подворачивались».

Но для отца сохранить честность, а с ней и чувство собственного достоинства было важнее всех богатств, которые ему сулили. И для Алана тоже. Я знала: когда Алан уже занимал ответственную должность в «Рудном деле», а потом в «Аргусе», ему не раз предлагали взятки, только бы он написал благоприятный отзыв о каком-либо сомнительном предприятии. Алан рассказывал мне об этом, смущенно улыбаясь, словно ему представлялось забавной шуткой то, что от него зависело чье-то разорение или, наоборот, успех. Ни отец, ни Алан в жизни не имели акций рудников. Отец говорил, бывало: «Все мои капиталы — в благоденствии и счастье семьи».

Помню, как-то вечером я слышала разговор отца с дядей Слингсби.

Старый дядя Слингсби, муж тети Хэн, англичанин, в свое время получил богатое наследство. Жили они поблизости от нас, в полном достатке, но скучно, никогда не позволяли себе удовольствия пойти в театр или на концерт, не интересовались ни музыкой, ни поэзией. Единственным их развлечением были посещения церкви да поездки на Праранский рынок за овощами и фруктами в экипаже, запряженном белой клячей. Дядя Слингсби вовсе не стремился дать своим сыновьям и дочкам образование, чтобы они могли заработать себе на жизнь. Он целиком полагался на свои доходы и на господа бога.

— Хвала господу, — благочестиво и безмятежно говорил он отцу. — Я могу не беспокоиться — все дети после моей смерти будут обеспечены.

— А вот я этого не могу сказать, Слингсби, — отвечал отец. Все что в моих силах — это дать детям образование, и надеюсь, они сумеют сами себя прокормить.

Но по иронии судьбы обеспечение, которое оставил детям дядя Слингсби, оказалось весьма ненадежным. Хотя каждый из них получил по нескольку тысяч фунтов, всем так или иначе не повезло — одни неудачно поместили капиталы и прогорели, у других мужья промотали деньги. Некоторые дошли до полной нищеты. И только один сын, тот, который имел образование и опыт работы в сельском хозяйстве, с пользой употребил наследство. Зато мой отец не просчитался. Его дети доказали, что могут себя прокормить.

Болезнь Алана была для отца потрясением, после которого он так и не оправился. Мы с Аланом были на вечере, он танцевал со мной и вдруг сказал: «Джуля, у меня что-то страшно болит в животе».

На следующее утро он не мог встать с постели. Местный врач нашел у него острый аппендицит и посоветовал пригласить специалиста. Доктор Кэйрнс Ллойд приехал вскоре после полудня. Он признал положение Алана очень серьезным. Оперировать сейчас опасно, сказал он. Во всяком случае, он считал, что лучше выждать и посмотреть, не спадет ли воспаление. Карета «скорой помощи» увезла Алана в больницу.

Мы провели ужасную ночь. Отец, мама и я знали, что Алан, возможно, не доживет до утра. Только Найджел и Би по молодости лет не понимали, насколько опасна его болезнь. Всю ночь отец шагал взад-вперед по холлу, терзаясь тревогой. У нас не было телефона, и мы не могли позвонить в больницу. Не было телефона и ни у кого из соседей. Я выскользнула украдкой из спальни и попыталась подбодрить отца; взяв его руку в свою, я стала ходить вместе с ним.

— Мой сын! Мой сын! — твердил он. Выглядел отец странно и трагически — он был в ночной рубашке, волосы, всегда тщательно причесанные, разлохмачены.

— Лучше бы это случилось со мной, — сказала я, чувствуя, что охотно поменялась бы местами с Аланом.

— Да, да, — вырвалось у отца.

Впервые я почувствовала, что не занимаю главного места в семье. Но мне было понятно, чем продиктованы эти слова. Мы все так болели душой за Алана, что любовь к нему, стремление увидеть его живым и здоровым заслонили остальные чувства.

Рано утром отец пешком прошел четыре мили до больницы, расположенной в Северном Брайтоне. Медицинская сестра сказала, что больной жив, но ему необходим полный покой. Шевелиться и говорить ему запрещено. В следующие два дня она твердила то же самое, но воспаление постепенно шло на убыль. Сначала к Алану пустили маму; на следующий день разрешено было прийти мне.

— Алан очень слаб. Смотри не разговаривай с ним, просто молча посиди рядом, — предупредила меня мама.

И чтобы мне было чем занять руки, она предложила мне взять с собой вышивание. Узор на грубом полотне изображал красные соцветия и зеленые листочки герани. Я притворилась, будто с головой ушла в шитье, а сама изо всех сил старалась сдержать слезы.

Никогда прежде Алану не приходилось видеть, чтобы я столь усердно орудовала иглой. Он улыбнулся, в главах блеснули озорные искорки. Видно, его так и подмывало подразнить меня. Но он мог только еле слышно прошептать: «О Джуля!»

И все же я не сомневалась, что дело пошло на поправку. Он действительно поправился, но, возвратясь домой, еще долгое время был бледным и осунувшимся. К тому вышиванию я больше не прикасалась, при одном взгляде на него я вспоминала болезнь Алана и наше горестное, без слов, свидание в больнице.

Операцию отложили до того времени, когда Алан совсем окрепнет, и доктора уверили нас, что она не будет сопряжена с опасностью для жизни. Правда, в те дни удаление аппендикса не считалось такой пустячной операцией, как сейчас; но у Алана операция прошла куда менее болезненно, чем первый приступ аппендицита. Он быстро оправился и скоро стал прежним славным Аланом, работящим и скромным; о болезни напоминала только грустная улыбка в его глазах, словно он просил прощения, что нагнал на нас страху, и слегка смущался тем, как все мы рады вновь видеть и слышать его.

В те давние годы, делая первые шаги в журналистике и сочиняя статьи по горному делу, Алан изучал минералогию, кристаллографию и геологию в Рабочем колледже. В комнате у него стояли ящики, заполненные разного рода окаменелостями и образцами, которые он собирал во время своих поездок. Если мы отправлялись на прогулку к Черной Скале или Данденонгскому кряжу, он то и дело подбирал всякие камешки и гальку и рассказывал нам о них. Он, как книгу, читал следы веков на земле, разбросанные у нас под ногами. Хотя Алан очень добросовестно относился к своей профессии журналиста, специализирующегося по горному делу, мне он признался, что его мечта — стать геологом, ученым и раскрывать тайны строения земли.

По мере того как здоровье отца слабело, Алан все больше помогал ему в работе. Я тоже, как умела, старалась облегчать отцу боль от сознания, что он не в силах уже, как прежде, «порхающим пером» заполнять листы бумаги молниеносно, почти со скоростью своей мысли, без запинок или исправлений. Однажды вечером, когда у отца болела голова и он беспокоился об очередной своей статье для «Хобартского Меркурия», я предложила:

— Отец, я напишу ее за тебя.

— Ты не сумеешь, — возразил он.

В статье надо было дать обзор политических и парламентских новостей за неделю, и — что правда, то правда — я в этом ничего не смыслила. Почти всю ночь я просидела, читая газеты и изучая статьи отца в «Меркурии».

На другой день я вчерне набросала статью, подражая отцовскому стилю и освещая события под тем политическим углом зрения, под каким, по моим расчетам, это сделал бы отец. Тогда в парламенте штата рассматривался билль, запрещающий азартные игры, и я подробно разобрала этот билль и причины, его породившие. Когда я прочла черновик отцу, он поразился:

— Моя маленькая Катти, — сказал он, — вот уж не думал, что ты можешь так писать.

После этого он предоставил мне писать статьи для Тасмании. Я делала это полгода. Когда отец скончался, я сообщила в «Меркурий», что во время болезни отца замещала его. Редактор попросил меня взять на себя еженедельный обзор новостей. По его словам, никто даже не заметил перемены в слоге или выборе фактического материала. Стиль этот не был мне свойствен, да и новости я предпочла бы излагать по-иному; но как раз тогда семья очень нуждалась в деньгах, и потому я приняла предложение и некоторое время писала обзоры для «Меркурия».

На нас обрушилось самое ужасное несчастье, какое только можно вообразить, — нервное расстройство и душевная болезнь отца. Невыносимо было видеть, как, уже не владея рассудком, он вновь и вновь делал отчаянные попытки писать. Он упрекал себя, что надорвал силы и «погубил данный ему от бога талант», работая в редакции «Сан». Надпись на объемистом альбоме вырезок стихов и политических куплетов гласит:

«Поучения» и «Куплеты сумасброда» сочинены мною, Т. Г. П., который со вздохом признается в своей глупости».

Самые блестящие статьи отца появились на страницах «Сан» — в те времена это был литературный и общественно-политический еженедельник. Все силы и способности отец вкладывал в этот журнал, ежедневно исписывал горы бумаги, работал далеко за полночь, добиваясь, чтоб каждый номер «Сан» становился ярким событием мельбурнской жизни. Финансовые затруднения журнала и решение хозяев превратить его в заурядное общественно-политическое издание были для отца жестоким ударом.

Когда ему, оставшемуся без работы, предложили пост редактора «Дейли телеграф» в Лонсестоне, газета едва влачила существование и издатели надеялись, что отец сумеет оживить ее. Два года без малого бился он над этой проблемой, а потом «Телеграф» закрылся, и отец вновь оказался не у дел. Последовал долгий период безработицы и отчаяния; целые месяцы его терзало сознание, что он не может прокормить и одеть своих детей. Работа в «Рудном деле» сняла бремя нужды с его плеч; но она не давала выхода веселому, сатирическому таланту и выразительности поэтического языка, этим наиболее ярким чертам литературного дарования отца.

В конце концов напряжение и неудачи многих лет сломили его. Он не мог спать и часами сидел над чистым листом бумаги. В последние недели своей жизни он отказывался от еды, боясь, что «детям нечего будет есть».

Мама пробовала его успокоить:

— Но, дорогой, дети ведь уже выросли. Они могут позаботиться о себе и о нас с тобой.

Но все было напрасно.

— Стать обузой для своих детей? — восклицал он. — Нет, нет, этого я никогда не допущу.

Каждый вечер отец молился. Вся семья преклоняла колени вокруг него в маленькой гостиной, и он долго и истово молил бога возвратить ему здоровье и дать возможность еще раз попытать счастья ради его дорогой супруги и детей. Невыразимым смирением звучали эти проникновенные молитвы. В них была безыскусственная поэтичность, лившаяся из сокровенных глубин его существа. Красивый голос отца прерывался от горя и волнения. Во все глаза я смотрела на него, а он сидел, склонившись, в кресле, уверенный, что общается с богом. Видеть его душевные страдания и горе мамы, тихо плачущей рядом с ним, было невыносимо.

«О боже, если ты существуешь, помоги отцу!» — молилась я, обещая себе, что поверю в бога, если только восстановятся силы и здоровье отца.

Но в то же время жестокие муки отца и мамы порождали горячий протест в моей душе, протест, обращенный против религии, требующей от них такой покорности и унижения. Что-то подсказывало мне, что нелепо, трагически нелепо полагать, будто существует какой-то бог, который может услышать их молитвы и отвратить надвигающуюся беду.

После смерти отца я бесповоротно покончила с какими бы то ни было религиозными предрассудками. Мне казалось тогда и по сей день кажется достойным сожаления, что люди способны вопреки здравому смыслу и рассудку слепо принимать теории и догмы разных религиозных организаций, основанные лишь на предположениях, в то время как наука уже дала нам так много сведений о происхождении мира и высокой миссии мужчин и женщин на нашей планете.

Я прочла много изданий «Ассоциации рационалистической литературы»[17] по геологии, астрономии и биологии, подкрепляющих конкретными данными теорию эволюции и критику различных религий. Отец, я знаю, не читал этих книг, считая их опасными для своей веры и политических убеждений.

Но вопреки разнице наших мировоззрений, о которой я никогда не осмеливалась с ним говорить, я любила и уважала отца. Часто в последние месяцы жизни он, мучаясь бессонницей, просил меня спеть что-нибудь. И я пела часами, чтоб успокоить и утешить его. После смерти отца я долго совсем не могла петь. Сердце мое окаменело, и голос мне не повиновался.

Некролог в «Австралийском рудном деле», напечатанный третьего июля 1907 года, рассказал 0б отце многое такое, чего даже я не знала. «Честный и неустрашимый литератор», говорилось в некрологе, он своей «горячей поддержкой» помог добиться «...ряда усовершенствований законов в области горного дела в Виктории, Тасмании и Западной Австралии... среди них — регистрация штатами добычи золота чистым весом в унциях, а не в руде, посредством чего определялся точный валютный доход золотодобывающей промышленности; отмена трудовых соглашений по аренде; полная гарантия прав арендатора и запрещение делать заявки через подставных лиц; тщательная охрана лесов Австралии; использование электрического оборудования на ряде рудников; прогресс науки о горном деле в целом...

Особое внимание он уделял школам рудного дела. Он понимал, что в будущем во главе предприятий должны стать хорошо обученные управляющие, геологи, металлурги, химики и т. п. Их готовили в школах рудного дела. Томас Генри Причард усиленно добивался создания при университетах специальных филиалов — школ рудного дела — и не менее энергично возражал против существования, особенно в штате Виктория, множества так называемых школ в бесчисленных центрах рудной промышленности.

Когда в Налгурли (Западная Австралия) была основана Школа рудного дела, он усердно добивался передачи ее в ведение Министерства горной промышленности на тех же условиях, что и школы в Чартерс Тауэрс (Куинсленд), а не в ведение Министерства образования, как в Виктории, и его усилия принесли плоды. Он написал множество интересных статей о развитии рудного дела в Северных областях и об их связях с Южной Австралией.

Он проявил себя также выдающимся специалистом по политико-экономическим проблемам. Серия его статей «О распространенных в Австралии иллюзиях» была издана отдельной брошюрой и получила известность по всей Австралии».