Если я к этому времени и приобрела кое-какую уверенность в своих писательских способностях, то работа в «Геральде» на первых порах почти подорвала ее.
В число сотрудников этой газеты я попала, очевидно, благодаря своим статьям, присланным из Лондона. Теперь мне предложили вести отдел светской хроники и разных сообщений, представляющих интерес главным образом для женщин. Но по неопытности я очень плохо ориентировалась в повседневной журналистской работе, а в светской жизни Мельбурна — и того хуже. Иногда один вид моих заметок, исчерканных до неузнаваемости, доводил меня до слез. В отчаянии я пошла к редактору и издателю газеты полковнику У. Т. Рэю и сказала, что, по всей видимости, из меня никогда не получится хороший журналист. Полковник Рэй был придирчив, и его редакторский карандаш не знал жалости; но по доброте душевной он всегда старался помочь другим. Он научил меня писать кратко и избегать «высокого стиля» в простых репортажах. Благодаря ему же я получала специальные задания, которые позволяли мне проявить свою творческую индивидуальность.
Одним из таких заданий было написать очерк о приюте для одиноких матерей.
С первой же минуты меня возмутило поведение управительницы, которая показывала мне приют. Девушек она называла не иначе как «правонарушительницами» либо «рецидивистками» и обращалась с ними, словно с преступницами. Крошечные «живые улики», закутанные в отрепья, выглядели невыносимо жалко. Ничего не было сделано, чтобы дети могли принести своим несчастным матерям хоть каплю радости. Наоборот, младенцы рассматривались как постыдное свидетельство грехопадения, а женщинам внушали, что материнство для них — позорное пятно. Моя статья произвела настоящую сенсацию.
За этим последовали интервью с Мэри Гилмор, недавно возвратившейся из Парагвая, и с миссис Кэтрин Лоу, одной из первых деятельниц Движения за предоставление женщинам избирательного права.
Сама Мэри, энергичная и деятельная, ее судьба, ее живая, откровенная манера разговаривать поразили меня. О ней я писала с искренним восторгом. Когда она спросила меня о работе, я рассказала о своих увлечениях — посещаю собрания, много пишу, помимо газетных статей, още и рассказы. На это Мэри заметила, что, по ее выражению, я «жгу свечу с обоих концов»: слишком много энергии трачу на добывание средств к существованию, в то время как мне еще столько предстоит испытать, столько накопить знаний.
— Дорогая моя, — говорила она мне со свойственной ей неиссякаемой энергией и прямотой, — вы черпаете средства из банка юности. Берегитесь — когда-нибудь вы превысите свой кредит.
Миссис Кэтрин Лоу, когда мы познакомились, показалась мне женщиной совершенно иного склада — добрая, снисходительная и спокойная; хотя в первое время, особенно трудное для Движения в защиту прав женщин, ее считали одной из самых отважных суфражисток Австралии. Благодаря живости ума, храбрости и спокойной уверенности во время выступлений ей удалось многих убедить в правоте своего дела.
Она рассказывала, как во время ее выступления в Мельбурнской ратуше спикер одной из палат парламента заявил, что, мол, «дать право голоса женщинам — все равно что дать его стае крикливых какаду».
В ответ миссис Лоу вежливо осведомилась:
— А известно ли достопочтенному члену парламента, что визгливые крики издают только самцы какаду?
Другой оппонент призвал аудиторию «вспомнить наших отцов-пионеров, вспомнить, как они боролись и трудились, осваивая землю, которой им суждено было управлять».
— О да, — согласилась миссис Лоу. — Наши отцы были действительно замечательными людьми! Они действительно боролись и трудились. Но то же самое выпало и на долю наших матерей, а ведь им, помимо всего прочего, приходилось еще и терпеть наших отцов.
Я бывала на собраниях Лиги борцов против потогонной системы, беседовала с женщинами-работницами: они трудились у гладильных прессов на рубашечной фабрике либо брали шитье на дом, чтобы заработать несколько шиллингов на пропитание детям, когда их мужья болели или оказывались без работы. Платили женщинам немыслимо мало; но и эту работу достать было нелегко. Мне рассказывали случаи, когда потерявшие совесть хозяева небольших фабрик под угрозой увольнения принуждали работниц к сожительству с ними.
Одним из самых трудных заданий в период моего ученичества в журналистике оказался отчет о розыгрыше кубка на Флемингтонском ипподроме. Мне предстояло отправить в редакцию «Геральда» целую кипу описаний дамских туалетов для опубликования в номере, который должен был выйти из печати через две минуты после главного заезда.
При мне состояла целая стая посыльных, обязанностью которых было хватать заметки по мере того, как я их писала, и мчаться с ними в редакцию. Накануне скачек главный курьер — гроза мальчишек-посыльных, несмотря на свою высохшую руку, — сказал, энергично подергивая одной щекой:
— Попросите босса послать с вами на скачки меня, мисс. Я пригляжу за мальчишками, чтоб они занимались делом, а не ошивались около букмекеров в рабочее время.
Вначале босс не соглашался — он, мол, не может обойтись без главного курьера, — но в конце концов я втолковала ему, насколько важно, чтобы мой материал вовремя попал в редакцию. Скачки были мне в новинку, и я действительно могла не справиться с посыльными без главного курьера. Тогда при редакции была всего одна машина, и я сильно сомневалась, хватит ли у меня времени разыскать ее.
Нарядившись в новое изящное платье из розового шелка, я отправилась на ипподром пораньше, условилась с главным курьером и его подчиненными, чтобы они зашли за материалом в комнату отдыха для дам, и принялась деловито строчить имена известных женщин и описания их туалетов. Кое-какие сведения поступили в редакцию прямо из крупнейших магазинов, но надо было проверить, не перепутаны ли имена и туалеты. Вокруг меня толпились дамы в великолепных нарядах и возбужденно галдели, умоляя обратить внимание на их парижские модели и шедевры портновского искусства, сделанные по последнему слову моды. Какая-то женщина, чтобы попасть в газету, пыталась подкупить меня тремя пенсами; другая шептала советы — на какую лошадь ставить. Наконец я вручила первую пачку заметок стоявшему в ожидании посыльному.
Губернатор со всей своей свитой запаздывал, а мне позарез нужно было упомянуть наряды высокопоставленных дам. Перед самым розыгрышем кубка мне удалось, послав записку адъютанту, узнать их имена и описать туалеты, но мои посыльные исчезли. Ни мальчишек, ни самого главного курьера — никого, кто мог бы доставить это важное сообщение в редакцию. Времени терять было нельзя. Я опрометью бросилась на станцию, едва успела на отходивший уже поезд и, доехав до Спенсер-стрит, вскочила в единственный оказавшийся поблизости кэб. Никаких такси в те дни и в помине не было!
— В редакцию «Геральда» и как можно быстрее, — единым духом выпалила я.
Старик-кэбмен клевал носом — как оказалось, он был просто-напросто мертвецки пьян. Кэб еле полз, и я быстро сообразила, что при такой скорости непременно опоздаю.
Мы как раз подъехали к трамвайной остановке — в два прыжка я очутилась на площадке трамвая, не тратя времени на расчет с кэбменом; тот, пошатываясь, заковылял к трамваю, крича:
— Стой! Стой! Подавай-ка мне вон ту, в розовом!
— Он пьян, — объяснила я кондуктору, — а мне надо поспеть в редакцию «Геральда» до розыгрыша кубка.
— Ясно, — сказал кондуктор, и трамвай помчался вперед. По Рассел-стрит я почти бежала, влетела с черного хода в редакцию, швырнула свои заметки на стол замреда, а сама свалилась от усталости в своей комнате, заливая слезами розовые шелка. Материал попал в номер, тем не менее я, как и следовало ожидать, получила выговор за то, что чуть не провалила задание.
И только на следующий день ко мне с робкими извинениями явился главный виновник всей суматохи. Насколько я поняла, причиной его исчезновения были винные пары и слишком горячее увлечение скачками.
Когда я впервые увидела Эдит Ониэнс, это была хрупкая, со вкусом одетая женщина, со светлыми волосами и серо-голубыми глазами, уже немолодая; подозреваю, что она по собственной воле осталась незамужней — слишком была привязана к маленьким продавцам газет и не могла променять их ни на какого мужчину. Почетный секретарь Союза юных газетчиков, она много лет заботилась о них и убеждала других людей поступать так же.
Она могла остановить мальчишку на улице и сказать:
— Сынок, у тебя башмаки прохудились. Зайди к нам в союз, я подыщу тебе новые.
Она любила ребят-газетчиков, и они платили ей тем же. У Эди было необыкновенно мягкое и доброе сердце. Не только мальчиков-газетчиков, но и их матерей и сестер брала она под теплое крылышко своего покровительства.
Вместе с Эди я ходила в трущобы, где жили мальчики. Порой целая семья зависела от заработков этих девяти- и десятилетних ребятишек. Сколько я видела брошенных жен с младенцами на руках — маленькие труженики были единственными кормильцами младших братишек и сестер; и все они ютились в мрачных, тесных клетушках, в домах, лепившихся на окраинах и в глухих переулках.
Эди рассказала мне историю одного двенадцатилетнего мальчика, чья мать жила в публичном доме самого низкого пошиба. Мальчик взял на свое попечение меньшого братишку.
— Нельзя мальцу там оставаться, у мамки, — объяснял мальчик. — Пропадет он, мисс, вот я и забрал его.
В те дни у союза не было помещений для ночлега, и Эди беспокоило, как ребятишки устраиваются на ночь.
— Мы спим у тетушки Травки, — сказал ей этот неунываемый паренек. Это означало спать в парке, на открытом воздухе. — Зимой, когда холодно, иной раз берем койку за три пенса, но я присмотрел хорошее местечко в депо.
Эди знала: существует ряд дешевых пансионов, где с беспризорных берут по три-четыре пенса за ночлег, и порой ребятишек укладывают там вповалку, по четверо на одной койке. Само собой, они предпочитали железнодорожное депо, где вместе с ватагами других парней и подростков забирались на ночь в пустые вагоны.
Эди хлопотала, подыскивая приличные дома и помещения под ночлег для бесприютных ребят. Она говорила с матерями, которые превратились в пьяниц и проституток, стараясь выяснить, есть ли возможность вытащить их из этой грязи ради детей; беседовала с власть имущими, всеми способами выжимала деньги из богачей и владельцев газет на расширение помещений союза и увеличение помощи ребятам.
В конце концов Союз юных газетчиков приобрел новое здание. В нем был устроен плавательный бассейн, парикмахерская и библиотека, велись занятия, на которых ребят обучали разным ремеслам. Многое, о чем мечтала Эди, осуществилось еще при ее жизни; помимо прочего, союз обзавелся загородной усадьбой, куда больных детей отправляли на поправку и где они могли получить кое-какие навыки сельскохозяйственной работы.
Но когда я познакомилась с Эди, еще в самом разгаре была ее борьба с опасностями, подстерегавшими беспризорных и бесприютных городских бродяжек, которые храбро отстаивали свое право на жизнь в суровой борьбе за существование.
Среди разношерстного городского люда попадались воры и всевозможные преступники, использовавшие ребят для своих темных делишек. Если кто-нибудь из ее подопечных оказывался в тюрьме, то, когда он отбывал срок, первой у ворот тюрьмы его встречала Эди; она немедля принималась искать для него работу и новых друзей — друзей, которые наверняка окажут хорошее влияние на подростка. В ее собственном благотворном влиянии никому не приходилось сомневаться.
— Я не встречала испорченных среди ребят-газетчиков, — говорила Эди. — Достаточно вспомнить, как трудно им живется и как они стоят друг за друга. Каждый из них скорее снесет любое наказание, чем свалит вину на другого.
И по сей день живут в Мельбурне тысячи мужчин и женщин, которые обязаны спасением от нищеты и бед своей юности преданной и бескорыстной помощи Эдит Ониэнс. Лучшим утешением в старости для нее были встречи с бывшими ее подопечными, теми, кто «преуспел», стал квалифицированным мастером или отличился в армии и на флоте. Иные получили профессии инженеров, зубных врачей, учителей. Эдит радовалась детишкам, которых они приводили к ней, словно она была им любящей бабушкой.
Часто бывшие юные газетчики помогали ей работать в союзе. Действуя где хитростью, где упорством, она старалась добиться для союза финансовой поддержки от владельцев газет; но чаще всего ее выручало вовремя пущенное в ход женское обаяние, против которого трудно было устоять. Каждому, кто знал Эди Ониэнс, никогда не забыть ее почти детского простодушия и редкостного очарования.
Но она не интересовалась политическими и экономическими причинами нищеты и бесправия, которые вынуждали детей ради нескольких шиллингов бегать по полным опасностей улицам города, продавая газеты. На все она смотрела глазами ребят-газетчиков, с точки зрения их нужды в нескольких шиллингах, и довольствовалась тем, что преданно и самоотверженно защищала ребят и их интересы. Я же начала понимать: одной ее мягкой доброты да временных пособий недостаточно, чтобы покончить с нищетой и причинами, ее порождающими; нужны какие-то более решительные меры.
Среди тех, с кем я могла обсуждать проблемы нищеты и социальной несправедливости, была Мэри Фуллертон. Она заметно выделялась из массы журналистов. Я любила мелодичность ее поэзии, ее приверженность к демократическим идеям. За «Мелодиями и настроениями» — первым сборником сонетов Мэри Фуллертон — последовали баллады и лирические стихотворения «Первой борозды» и цикл очерков «Жизнь в хижине», написанных по воспоминаниям ее деда и бабки, которые были одними из первых австралийских поселенцев. Мэри считала, что, если бы женщины играли более активную роль в политических делах, их влияние могло бы благотворно сказаться на законодательстве и обеспечении лучших условий жизни для женщин и детей. Именно через Мэри я познакомилась с Видой Гольдштейн.
Вида Гольдштейн отстаивала право женщин быть членами парламента; хотя женщины тогда уже голосовали наравне с мужчинами, вокруг вопроса о том, могут ли женщины как выборные представители избирателей заседать в обеих палатах парламента, все еще бушевали споры. Вида, стройная, ясноглазая, деловитая и целеустремленная, сама выступала кандидатом на предстоящих выборах. Для защиты интересов женщин и для того, чтобы помочь Виде провести кампанию, была создана Политическая ассоциация женщин. Мы с Мэри Фуллертон восхищались энергией и способностями мисс Гольдштейн и горячо ратовали за то, чтобы женщины получили все политические права.
Это привело меня к конфликту с редактором. Он заметил, что мой отдел слишком много внимания уделяет мисс Гольдштейн и праву женщин заседать в парламенте.
— Иметь собственные политические убеждения — слишком большая роскошь для журналиста, — сказал он. — Мнения, которые все мы выражаем, должны совпадать с направлением нашей газеты.
— Но ведь это важнейшая проблема для всех женщин, без различия политических убеждений, — возразила я. — Я не могу высказаться против права женщины выставить свою кандидатуру и заседать в парламенте, если ее изберут.
К тому времени моя женская страничка уже пользовалась некоторым успехом, так что меня не слишком прижимали и в этом вопросе разрешили поступить по-своему. Вообще дирекция «Геральда» весьма считалась со мной. После того как председатель правления однажды едва не задавил меня, когда я в вечернем туалете переходила улицу, он настоял, чтоб «мисс Причард, отправляясь на официальные приемы, обязательно брала экипаж».
Я поняла, что честь «Геральда», равно как и честь лица, его представляющего, надо держать высоко. С той поры я подъезжала к резиденции губернатора или к зданию парламента только в приличном экипаже, над чем сильно потешались остальные дамы-журналистки, хозяева которых не отличались такой щедростью.
Среди журналисток я была самой молодой, но они приняли меня сердечно и даже опекали, как едва оперившегося птенца, особенно Генриетта Мак-Гоуэн из газеты «Эйдж» — она собственноручно провела меня через опасный лабиринт светской хроники; от нее я узнала, например, как важно упомянуть наряды и поставить инициалы перед фамилиями богатых и влиятельных дам, но не упоминать светских ультрамодных карьеристок сомнительной репутации. Сама я навряд ли отличила бы одних от других.
Генриетта была самой остроумной и опытной из мельбурнских журналисток тех дней; вечно она смеялась и вообще относилась к своей газетной поденщине довольно легко. Почти каждая из нас была бы удручена и навлекла бы на себя бурю редакторского гнева, окажись она автором информации, в которой губернатор штата появляется на балу «в черном бархатном туалете и алмазной тиаре». А Генриетта представила это как самую забавную шутку сезона и едва не уморила всех со смеху, так и не признавшись, что текст заметки просто-напросто исказили во время печатания.
Помнится, одного из своих коллег репортеров, хорошего, но очень неряшливого человека, она прозвала «жемчужина в навозе».
Был случай, когда мужчина, с которым я познакомилась накануне на пикнике, замолчал и тут же улизнул, едва рядом появилась Генриетта. Я удивилась.
— А что он вам говорил? — спросила она.
— Говорил, что я настоящая дриада и что наша вчерашняя беседа под деревьями запомнится ему на всю жизнь, — призналась я.
— Смотрите, не попадитесь на его крючок, моя дорогая, — сурово заметила Генриетта. — Этот тип — прирожденный бабник. Вчера две женщины из-за него плакали, видно, ему этого мало, так он еще и вас изловчился подцепить.
Я была благодарна Генриетте за этот и многие другие мудрые советы. Правда, меня тот увертливый господин заинтересовал лишь потому, что оказался автором какого-то романа.
Завтракая с Генриеттой, я впервые познакомилась с Хью Мак-Крэем, чьей поэзией горячо восторгалась. Но Хью в ту пору было не до восторженных поклонниц. Генриетта же представила меня Биллу Дайсону и Руби Линдсей; Билл, темноглазый и циничный повеса, смахивал на юного фавна; прелестная белокурая Руби вполне могла бы позировать для одной из нимф Нормана, хотя одетая, в шляпке с голубым перышком над ухом, она выглядела, пожалуй, еще прелестнее. Всегда она казалась радостной и неотразимо-прекрасной, а смеяться переставала, лишь когда они с Биллом торопились в Национальную галерею, где оба учились живописи. Они почти не выпускали из рук карандашей. Придя на вечеринку, оба вечно хватали, что попадется, — какую-нибудь программу, журнал — и начинали рисовать. Однажды зимней ночью мы ехали с журналистской вечеринки; окна в вагоне запотели. Билл и Руби развлекались тем, что рисовали на нас всех карикатуры, водя пальцем по запотевшим стеклам.
Помню другую журналистку, Мэйзи Максуэлл, добрую и много помогавшую мне на первых порах. Однажды она спасла меня от крупной неприятности. Мы все ожидали Мельбу, которая впервые после возвращения из-за границы должна была появиться на приеме в саду у губернатора. Она запаздывала; мне пришлось, не дождавшись, позвонить в редакцию «Геральда» — иначе я не успевала к последнему выпуску. Но едва я сообщила, что Мельба не приехала, как в телефонную будку влетела Мэйзи, выпалила, что Мельба наконец появилась, и сообщила, как она одета.
Без сомнения, на следующий день я получила бы выговор, если бы информация о появлении Мельбы на приеме не попала в газету. Это было так похоже на Мэйзи — выручить подругу из беды, — она всегда отличалась великодушием и сердечностью.