Дитя урагана

25

Пароходы французской морской почтовой линии регулярно совершали рейсы из Марселя в австралийские порты, и я подумала, что путешествие на одном из них будет весьма полезно для моего усовершенствования во французском языке. Так оно и получилось: около месяца мне пришлось говорить только по-французски.

Я оказалась единственной девушкой на борту, хотя среди пассажиров было несколько замужних дам, возвращавшихся с супругами в Индию и Новую Каледонию, так что мосье капитан и его офицеры относились ко мне как к несчастной одинокой девице, которая нуждается в их рыцарском внимании. Даже помощник капитана, немолодой уже толстяк самого прозаического вида, увивался вокруг меня, болтая на смеси южных наречий, которую я едва понимала.

Но когда в Бомбее я решила сойти на берег, все они были заняты высадкой пассажиров, разгрузкой судна и прочими делами, неизбежными в порту.

Один из пассажиров, инженер, ехавший с женой в Бомбей, предложил показать мне город. Но пришла телеграмма — обстоятельства вынуждали их торопиться на первый же поезд, уходящий в глубь страны. Они просили простить их за то, что они не могут взять меня в город, и умоляли не отправляться в рискованное путешествие одной. Сейчас в Бомбее заметно усилились антибританские настроения, говорили они, и молодой англичанке опасно бродить по городу.

«Австралиец» бросил якорь на рассвете далеко от берега, и меня вовсе не привлекала перспектива провести день на борту, пока судно будет грузиться углем, в то время как на берегу передо мной раскинулся восхитительный чужеземный город. И я села на катер, чтобы хоть краешком глаза увидеть великую и загадочную землю — Индию. Катер возвращался на судно в четыре часа дня. У меня не было страха перед «туземцами». Детство, прошедшее на Фиджи, внушило мне симпатию к темнокожим, научило понимать их чувства. Я твердо верила, что индийцы и буддисты, с религией и литературой которых я была немного знакома по «Махабхарате», «Свету Азии»[35] и поэзии Тагора, ничего плохого мне не сделают.

Прогуливаясь по широким и оживленным улицам европейской части Бомбея, я набрела на контору агентства Кука, и тут же меня осенила блестящая идея — нанять коляску и съездить к Башням Молчания, которые, как я слышала, находятся на окраине города.

Денег у меня в кошельке было немного, и я зашла в контору узнать, сколько может стоить такая поездка. Клерк назвал мне обычную цену и предупредил, чтобы я не вздумала заплатить вознице больше. Стоит только проявить щедрость, сказал он, тут же на вас набросится целая толпа нищих. Коляски стояли снаружи, у здания; я вскочила в одну из них и сказала вознице, величественного вида человеку в тюрбане, восседавшему на козлах, куда надо ехать.

В приподнятом настроении, наслаждаясь ездой в открытом экипаже по просторным, обсаженными деревьями улицам, я разглядывала белые особняки, затененные пальмами, джакарандами и коралловыми деревьями, сады, где пышно алели и золотились канны, стояли в розовом цвету кусты гибискуса и франгипаны осыпали землю своими душистыми лепестками.

Но вместо того чтобы выехать из города, мы почему-то довольно скоро очутились в тесноте туземных кварталов. Толпа индийцев была столь же пышно расцвечена красками, как и сады. Женщины в сари — пурпурных, красных, зеленых, шафранных и светло-вишневых — заполняли улицу. Теснившиеся одна к другой мастерские, в которых работали ремесленники, продовольственные и фруктовые ларьки, где были выставлены напоказ товары, складывались в огромную живую мозаику. Меня так и подмывало сойти и побродить пешком по улице. И только крики и резкие запахи, стоявшие в жарком утреннем воздухе, удержали меня.

Внезапно коляска остановилась, и я увидела, что мы в каком-то тупике. Дальше дороги не было. Возница повернулся и, протянув руку, потребовал денег. И — как мне показалось — в тот же миг пролетку окружила озлобленная, враждебная толпа. Нищие с язвами на лицах, с мертвенной, шелушащейся кожей, цеплялись за меня костлявыми, иссохшими руками и с воплями и визгом карабкались прямо в коляску. Я растерялась. А потом вспомнила слова одного пассажира, англичанина, жившего в Индии, — я его терпеть не могла: «Если вы попадете в какую-нибудь историю с туземцами, единственное спасение — прийти в ярость и бить направо и налево чем попало».

При мне оказался розовый зонтик, и я принялась размахивать им, изображая, насколько хватало моих способностей, ярость и в то же время крича: «Полиция! Полиция!» Я смутно надеялась, что какой-нибудь европеец или хотя бы местный полисмен явится мне на помощь. Но никто не появился.

И тем не менее нападающие по непонятной причине отступили. Возница, покрикивая на своих притихших соплеменников, кое-как выехал из узкого закоулка. «Кук, Кук!» — тут же закричала я. Он, видимо, не знал ни слова по-английски, но я думала, он хотя бы помнит, где его нанимали.

Ворча и временами оборачиваясь, чтобы произнести проклятие, он той же дорогой поехал обратно, но не к конторе Кука и, ссадив меня на пристани, потребовал двойную плату по сравнению с той, какую мне назвали. Я была рада избавлению от ужасной толпы и поэтому спорить не стала, отдала ему деньги и, присев на край пристани — лавочки поблизости не оказалось, — попыталась успокоиться.

Стоял полдень, солнце палило нещадно, и нигде не видно было ни клочка тени, чтобы от него укрыться. Но больше всего меня заботило, как бы поскорее попасть на судно и принять ванну с дезинфицирующими средствами после всех этих цепких рук и покрытых язвами тел, которые ко мне прикасались. Удрученная физиономия, помятое, грязное белое платье — в таком виде я ожидала, не появится ли кто-нибудь, у кого можно будет узнать, как добраться до «Австралийца»; отсюда, с пристани, он даже не был виден среди других судов. Насколько я знала, он стоял где-то милях в трех от берега.

Подошла какая-то туземная посудина, и я уже собиралась окликнуть лодочника, когда из ялика поблизости высадились двое юных англичан. Я спросила их, можно ли без опаски нанять одного из туземных лодочников, чтобы тот отвез меня на «Австралийца».

— Ни в коем случае, — отвечал старший, паренек лет четырнадцати. — Скорее всего у вас отнимут все деньги, а потом бросят вас в воду где-нибудь посреди гавани.

Итак, оставалось только сидеть на солнцепеке и ждать, когда прибудет катер с «Австралийца». Я слишком устала, чтобы идти назад в город, да и денег оставалось мало, вряд ли их хватило бы на обед в одном из роскошных европейских ресторанов.

Когда наконец показался катер, французский офицер в безукоризненно белой форме с золотыми галунами, командовавший им, ужаснулся моему разгоряченному, растрепанному виду. Я объяснила, что произошло, и он посоветовал, как только мы доберемся до «Австралийца», непременно обратиться к доктору. Но погрузка еще не закончилась, повсюду лежал слой угольной пыли, и лишь после полуночи, когда судно снова было в пути, я смогла пойти к доктору и принять ванну.

Доктор сидел в своей крошечной каюте, точно толстая старая лягушка. Как он хохотал — его огромный живот так и сотрясался от смеха, — когда я объяснила, отчего мне кажется, будто я подхватила оспу, проказу, холеру и еще много ужасных болезней во время своей увеселительной вылазки на берег. Он рассеял мои страхи — надо только хорошенько помыться, сказал он. Итак, я побарахталась в прохладной морской воде, побрызгалась своими любимыми духами «Красная роза» и мирно заснула, не чувствуя себя сколько-нибудь хуже после бомбейского приключения; было только немного стыдно за панику, которую я подняла из-за таких пустяков.

Каждое утро на рассвете я выходила на палубу подышать свежим воздухом, и обычно ко мне присоединялся капитан — пожилой, мрачный, величественный и по-старомодному аристократически galant[36]. Так мы и прогуливались вдвоем — он в синей шелковой пижаме, я в довольно изящном розовом платье. Наутро после стоянки в Бомбее я получила от него серьезный выговор за то, что отправилась на берег одна. Это могло кончиться большой неприятностью для экипажа судна, сказал он. Совсем недавно какую-то молодую англичанку сбросили с Башни Молчания, и она умерла от полученных увечий. Я пообещала впредь не предпринимать поездок на берег без его разрешения. Эти наши утренние прогулки крайне забавляли одного из офицеров, в которого я была почти влюблена. Загорелый, с твердыми чертами лица, голубоглазый и светловолосый, он казался ослепительным в белом мундире с медными пуговицами; но беседовать со мной он решался, только когда мосье капитан был на мостике или спал у себя в каюте.

— По правилам субординации подчиненному не полагается ухаживать за дамой, которой оказывает внимание сам мосье капитан, — говорил он.

Я, разумеется, предпочитала ухаживания этого молодого и красивого офицера. Нам все же удавалось довольно часто встречаться, но для легкой любовной связи я была слишком неискушенна, и Франсуа, надо думать, испытывал некоторое разочарование. Во всяком случае, в Коломбо он купил мне ярко-зеленого с золотом скарабея и преподнес со словами: «Un etre belle et etrange pour une autre»[37].

Тем и завершился наш короткий роман. А приятным беседам с мосье капитаном пришел конец, когда уже вблизи австралийского берега судно сильно накренило и мы вместе со своими лонгшезами покатились к шпигату, где нас и накрыло высокой волной. Выволакивали нас оттуда, точно мокрых крыс. Мосье капитан так и не мог оправиться после этого унижения и забыть широкие ухмылки матросов, спасавших нас.

Первый день в Австралии я обещала провести с Франсуа, но Preux chevalier попросил одного из своих друзей встретить меня. Вместе с нами на катере вверх по реке от Фримантля к Перту поехал и рыжеволосый француз-журналист, направлявшийся на Новые Гебриды, — беседы с ним меня часто развлекали во время плавания.

Радостная, возбужденная возвращением на родную землю, я восторгалась прихотливыми изгибами прекрасной реки, ее заросшими кустарником берегами, дымом лесных пожаров вдалеке, и мне очень хотелось, чтобы французы разделили мое восхищение. Они терпеливо выслушивали мои излияния, но особых восторгов не выражали.

Соотечественника моего явно обижало внимание, которое я оказывала иностранцам. Я старалась, как могла, переводить его слова французам, а их фразы ему, тем не менее все ощущали неловкость. Он упорно не хотел оставить нас, несмотря на наши вежливые намеки и отговорки, настаивал на том, чтобы исполнять обязанности хозяина за завтраком. Между ними едва не вспыхнул скандал, когда и он и французы пожелали заплатить за еду. Мне пришлось самой убеждать французов, что в Австралии они — наши гости.

Франсуа считал себя оскорбленным тем, что я позволила этому человеку испортить нам последний день на берегу. Бесполезно было доказывать, как я старалась избавиться от непрошенного спутника. На судно мы возвратились недовольные и отчужденные.

Рыжему журналисту кто-то сказал, будто австралийцы обожают «походный чай», и он обошел все магазины, пытаясь его купить. Но чая такого сорта не оказалось.

— Что это за «походный чай»? — спросил он, когда катер вез нас обратно на «Австралийца».

— Это чай, который мы варим на пикниках в походном жестяном котелке, — объяснила я.

— О! В таком случае я надеюсь все-таки угостить вас «походным чаем», — обрадовался он.

Я даже не заметила, когда он успел во Фримантле все купить; но на следующий день, уже в море, он торжествующе прошествовал по палубе с дымящимся котелком чаю, а следом за ним официант нес на подносе чашки, блюдца, молоко, сахар и пирожные. Итак, мы выпили «походного чаю» в честь моего возвращения домой!

Долгое плавание и жизнь среди французов сильно помогли мне в изучении этого прекрасного языка, хотя в любви, если не считать мимолетного ivresse[38], как сказал бы Франсуа, я осталась все так же невежественна. Когда мама, Би и мальчики встретили меня в Мельбурнском порту, я в возбуждении буквально оглушила их своей французской болтовней. Алан даже взмолился:

— Бога ради, говори по-английски, Джуля!