20


В ту зиму с помощью некоего отставного детектива и одного офицера Армии спасения я узнала кое-что об ужасающей нищете и страданиях, вызванных безработицей в Лондоне.

Они привели меня на набережную в девять часов вечера. Над нами на темном фоне неба, в ослепительном сиянии огней возвышались отели «Савой» и «Сесил». А на набережной, на всех скамейках теснились люди, большей частью женщины, с бумажными шапочками на головах и ногами, обернутыми в газеты; мужчины всех возрастов, по двое или четверо в ряд, выстроились в очередь, тянувшуюся вплоть до самого Вестминстера. То были голодные, ожидавшие двух часов ночи, когда откроется бесплатная столовая, где они смогут получить миску похлебки и ломоть черствого хлеба.

Полковник Ансуорт сказал мне, что Армии спасения разрешено открывать столовую лишь после того, как закроются рестораны. Еду выдавали только мужчинам. А женщины всю холодную длинную ночь до утра проводили на скамьях, так как не имели четырех пенни, чтобы уплатить за койку в одной из ночлежек в трущобах.

Мы обошли эти ночлежки. Все они были битком набиты: огромные, с голыми стенами, настоящие загоны для скота, с койками, придвинутыми так близко одна к другой, что между ними едва-едва можно было протиснуться. В одной из ночлежек мы видели сотни четыре мужчин в последней стадии истощения. Здесь стояло такое зловоние от немытых тел, отсыревшей одежды и заживо гниющей человеческой плоти, что я рада была снова оказаться на свежем воздухе; в этой сырой, удушливой атмосфере меня едва не стошнило, на сердце лежала тяжесть от зрелища беспросветной людской нищеты.

Одна из ночлежек для женщин оказалась до того переполненной, что запоздавших некуда было поместить. В другом месте какой-то подвыпившей женщине отказали в ночлеге. Она свалилась прямо на улице и так и осталась лежать, точно куча тряпья. Я стала просить за нее управительницу и даже всучила ей какую-то сумму в виде пожертвования. Она объяснила, что пускать пьяных, когда не хватает мест даже для «достойных помощи клиенток», противоречит правилам. Но я не могла оставить несчастную на улице. Облегчить участь одного-единственного человека после всех ужасов, на которые я насмотрелась в ту ночь, — довольно-таки слабое утешение! Все-таки я настояла на своем, и мы не ушли, пока пьяная бедняжка не была водворена на койку.

Всю ночь, блуждая в лабиринте угрюмых смрадных зданий, я с моими проводниками пробиралась по узким переулкам и карабкалась по шатким лестницам во все эти общежития и ночлежные дома, где лондонские бедняки могли переспать ночь, если имели в кармане четыре или хотя бы два пенса, чтобы заплатить за койку. Некоторые из домов содержали организации вроде Армии спасения. Там старались поддерживать какое-то подобие чистоты и давали поесть. Другие же были простыми ночлежками, принадлежавшими домовладельцам в трущобах. Окинув отставного детектива — моего спутника — наметанным взглядом, они чаще всего отказывались давать сведения о своих постояльцах — о том, сколько их и на каких условиях содержится заведение.

К бесплатной столовой у Вестминстера мы вернулись в два часа ночи, как раз когда длинная очередь мужчин, которую я видела на набережной в девять вечера, начала продвигаться вперед.

У входа в столовую стоял офицер Армии спасения с корзиной хлеба, собранного по ресторанам. Каждый, проходя в двери, хватал ломоть хлеба и тотчас с жадностью его проглатывал. Какой-то парнишка, худенький блондин, споткнулся о булыжник у входа в столовую и упал. Несколько добровольных помощников Армии спасения бросились к нему и помогли встать. Позже мне рассказали его историю. Он приехал из глуши в поисках работы, но не нашел ее, и в течение почти двух недель ему не на что было купить даже кусок хлеба. В тот день он впервые стоял в этой очереди доведенных до крайности голодных людей, впервые пришел в бесплатную столовую.

На всю жизнь запомнились мне впечатления той ночи. Меня ужасало существование подобной нищеты рядом с богатствами огромного города. И я непрестанно ломала голову над тем, каким образом можно избавить людей от этой бездны нищеты и страданий.

И однажды вечером, обедая с друзьями-англичанами в «Савое», я не удержалась и заговорила о тех голодных, которых видела на набережной. Но никто не поверил мне. Все заявили, что я преувеличиваю и виной тут мое «богатое воображение».

Наш столик был у окна. Я встала и отдернула занавесь.

— Вот они, — сказала я. — Можете посмотреть сами. И всю зиму, каждую ночь они стоят здесь.

(Замечу в скобках: когда тремя годами позже я вновь приехала в Англию, мне рассказали, что многие посетители «Савоя» стали смотреть вниз, на толпу несчастных, собиравшихся на набережной. И столовая была перенесена в другое место, чтобы не портить аппетит богатым завсегдатаям ресторана.)

Поездка к крестной в Сомерсетшир познакомила меня с мирной английской усадьбой, где ничего не знали об этих страшных сторонах жизни города. Крестная была та самая очаровательная зеленоглазая Поллоу, которая держала меня на руках во время крещения на Фиджи.

Открытая коляска с лакеем и грумом в ливрее, высланная к поезду, привезла меня в дом крестной. Поллоу вышла замуж за пожилого английского аристократа, который был едва ли не большим консерватором, чем мой двоюродный дядя Джим.

Этот мой дядя, Джеймс Фрейзер, весьма гордился своей прямотой и откровенностью. Отец оставил ему немалое состояние. Болтая о старых временах, он любил вспоминать те дни, когда на своей яхте вместе с компанией других владельцев яхт он сопровождал принца Георга в Средиземном море. И при этом на чем свет стоит ругал «этого дьявола Ллойд Джорджа» и его радикальную политику.

Муж Поллоу отличался учтивостью и старомодно изысканными манерами. Он торжественно повел меня к столу, хотя обед проходил в узком семейном кругу, и осведомился, как мне понравился его херес, словно я была светской дамой и знатоком вин, а не совершенно неопытной молодой женщиной, полным новичком в этих делах.

Но некоторые его высказывания, правда, полушутливые, изумили меня.

«Насколько я понимаю, вы приехали из варварской страны, где верят в пользу образования для рабочих», — сказал он.

И еще: «Я слыхал, в Австралии мужу разрешено вступать в брак с сестрой умершей жены».

Никогда мне не приходило в голову, что в женитьбе человека на сестре покойной жены можно усмотреть нечто необычное. Одна из моих теток вступила в такой брак и стала нежной матерью детям своей сестры. Я не знала даже, что подобные браки в Англии запрещены и англиканская церковь всячески противится реформе законодательства, дебатировавшейся в те дни.

Поллоу, как обнаружилось, стала чрезвычайно благочестива, и скептицизм крестницы ее очень расстроил. Зато муж ее, когда на следующий день повез меня на прогулку по живописным окрестностям усадьбы, несмотря на свой консерватизм, гораздо сочувственней воспринял мое критическое отношение к религиозным предрассудкам. С присущей ему утонченностью и прихотливой игрой ума он говорил о некоторых церковных порядках, вызывавших его неодобрение, и согласился, что разумному человеку трудно принять их без известных оговорок.

Когда мы проезжали поле, где в траве там и сям мелькали первоцветы, он заметил:

— Помнится, в детстве я видел, как неподалеку отсюда человека повесили за кражу овцы. Фермер, хозяин украденной овцы, хлестал его кнутом, даже когда тот уже болтался на виселице!

Эта картина жестокости, ворвавшаяся из недавнего прошлого в солнечный день, когда кругом лежали мирные зеленые поля и волнистые холмы, напомнила мне разговор с одним священником в мой первый приезд в Хантингдоншир.

То был пожилой холостяк, костлявый и какой-то неухоженный. Сисс пригласила его к обеду в честь моего приезда. Сидя за широким полированным столом, он с любопытством разглядывал меня.

— Так вы из Австралии? — осведомился он для начала.

— Да! — отвечала я с гордостью, которую чувствовала всегда, говоря о своей родине.

— А знаете, — продолжал он вполне добродушно, — у нас, в Англии, говорят: «Ковырни любого австралийца поглубже, и он окажется каторжником».

Ошеломленная, я не могла выговорить ни слова.

А он, хохотнув, продолжал:

— Мы считаем Австралию своей помойкой.

Тут ярость моя прорвалась наружу.

— Не мы превратили людей в каторжников, — с негодованием воскликнула я. — Это вы здесь, в Англии, жестокостью и бесчеловечным угнетением превращали людей в каторжников, а потом сплавляли их с глаз долой, за океан. Австралия, наоборот, сделала их людьми. К вашему сведению, гораздо больше свободных поселенцев, чем каторжников, по собственной воле покинули вашу страну, надеясь в Австралии найти лучшую жизнь, чем здесь.

Потом родственники просили извинения за пастора, но забыть его бестактную выходку я так и не могла.

Доктор Литтон, когда я рассказала ему об этом, воскликнул:

«Что за грубиян!»

Я возвратилась в Лондон, и вслед за мной прибыла корзина первоцветов, а потом и пара фазанов в память о моем коротком приезде в Сомерсетшир.


Загрузка...