Рождение ребенка у Би отвлекло меня от грустных мыслей о Хьюго. Девочку назвали Беатрис Катарина в честь ее матери и меня. Би еще не совсем окрепла, и мне пришлось взять на себя заботы о ребенке. Это была прелестная малышка! Пальчики ее обвивались вокруг моего пальца, она цеплялась за меня, пищала и отказывалась сосать надетую на бутылочку безобразную резиновую соску вместо розовых материнских сосков.
Алан стоял в дверях и улыбался, глядя, как я успокаиваю ее.
— Джуля, милочка, — сказал он. — Тебе нужно бы завести собственного ребенка!
— Нет уж, спасибо, — ответила я. — Хватит с меня и этой.
Я привязалась к ребенку, и поэтому, когда Би оправилась, мама решила, что мне будет лучше на некоторое время уехать, чтобы ребенок не привыкал ко мне слишком сильно. Полугодовой срок, на который мне был разрешен бесплатный проезд по железным дорогам штатов Виктория и Новый Южный Уэльс, подходил к концу. Я хотела побывать на месторождениях опалов за Уолгеттом, в самом конце железнодорожной линии Нового Южного Уэльса. Это нужно было мне для нового романа, который уже созревал у меня в голове; однако я решила ехать до Орбоста, конечной станции железной дороги штата Виктория, а оттуда наемным экипажем по дороге на Сидней, вдоль побережья.
Дождливым зимним утром этот экипаж — обыкновенная четырехколесная коляска с откидным верхом, запряженная двумя лошадьми и управляемая старым возницей, коренным обитателем тамошних лесов, — встретил меня на железнодорожной станции. Мистер Макалистер не мог взять в толк, с чего б это молодой женщине вдруг вздумалось тащиться по этим местам в такую погоду, и вначале он немного поворчал, недовольный, что ему придется везти меня в такую даль к Дженоа.
Двое суток пробирались мы по разбитым дорогам, останавливаясь на ночлег в одиноких хижинах. От рассвета до заката ехала я через южные леса, снова видела подступающие толпой к дороге стройные рябины и эвкалипты, лощины, поросшие папоротниками, вдыхала запахи сассафраса и кизила, легкий аромат бледных ранних цветов в колючих зарослях, слушала, как в густой тени леса, точно колокольчики, звенят медоеды, и мне казалось, что я заново приобщаюсь к Австралии, заново ее познаю. По временам мы видели сумчатых мишек коала, сновавших меж деревьями.
Выходец из семьи пионеров, осевших в Южном Гипсленде, Джек Макалистер с детства колесил по всей стране, от верхних истоков Снежной реки до Маллакутских озер и Идена. Целые дни он рассказывал мне истории давно минувших времен: о ловле диких лошадей, о лесных пожарах, о крушениях у здешнего берега — все эти предания лесной глуши, послушать которые я так жаждала. Он рассказал мне, что в первой лачуге, в которой нам пришлось ночевать, совсем недавно был убит человек. Во второй лачуге, где мы меняли лошадей, хозяин заявил, что у него нет «помещения для дам». Однако потом меня все же кое-как устроили, и я прекрасно выспалась у пылавшего очага, накрывшись ковриком из шкурок опоссума.
Ни повозок, ни всадников не встретилось нам в пути. Макалистер утверждал, что автомобилям никогда не пробиться по этим грунтовым дорогам через горы, потому что зимой дороги раскисают от дождей, становятся грязными и скользкими, а летом каменеют под палящим солнцем, застывая буграми и впадинами. Нам не верилось тогда, что через несколько лет здесь пройдет асфальтированное шоссе и сотни машин будут мчаться через леса там, где наши лошади с таким трудом тащились то вверх, то вниз по склонам.
В Дженоа, на высоком берегу рядом с только что отстроенным новым мостом, был заезжий двор. Лесорубы и строители моста еще праздновали это событие в баре. В комнате для гостей пылал камин. Этот камин был в чисто побеленной нише в стене, а по бокам пристроены скамейки, чтобы в холодные ночи, когда южный ветер налетает с юга, от океана, можно было присесть поближе к огню.
В тот вечер, когда мы с Макалистером приехали туда, штормовой ветер нещадно хлестал наших лошадей и леденил кровь у нас в жилах. Пошатываясь, я вошла в комнату и увидела чудесное зрелище — поленья пылали в огромном камине! Хозяйка, маленькая живая старушка, подошла поговорить со мной, пока я, съежившись, отогревалась у очага. Она стала рассказывать мне про новый мост, который ей как самой старой здешней жительнице выпала честь открывать, о наводнениях, которые сносили все прежние мосты, но тут вдруг от стойки к нам нетвердой походкой направился какой-то пьяный охотник.
— Журналистку поглядеть охота! — орал он.
— Убирайся! — прикрикнула на него маленькая хозяйка и, утихомирив, снова выдворила его.
— Так я ж никогда не видел женщину-журналистку, мамаша, — протестовал он. — Охота поглядеть журналистку!
Я поняла, что Макалистер рассказал о своей пассажирке, и это вызвало всеобщее любопытство; однако «мамаша» не могла позволить, чтобы у нее в доме вели себя недостойным образом или глазели на меня, как на какую-нибудь диковину.
На следующее утро я простилась с мистером Макалистером, поблагодарив его за доброту и сказав, что наше путешествие доставило мне большое удовольствие. Загорелые босоногие ребята Э. Дж. Брэди подвели к причалу его катер. Они должны были отвезти меня по Маллакутским озерам до лагеря Брэди, стоявшего на берегу океана.
Два часа катер, покряхтывая, бежал по серебристой сверкающей глади трех озер сказочной красоты, вытянувшихся цепочкой и отражавших пустынные холмы, поросшие лесом и еще не тронутые поселенцами. Мальчишки застенчиво улыбались в ответ на мои восторженные возгласы и управляли суденышком с ловкостью заправских матросов. Они осторожно причалили у берега, где ждала нас Норма, красивая и стройная, точно статуя, — настоящая Юнона, женщина, наделенная незаурядной духовной и физической силой, благодаря которой она стала матерью такого большого семейства и вела дом в Маллакуте, где повесился Брэди, а это в те времена была настоящая пустыня!
Лагерь состоял из нескольких большых палаток с дощатым полом, удобных и хорошо обставленных. Палатки были соединены зеленым коридором из вьющихся растений. Вокруг, куда ни глянь, видны были озеро, леса да море, набегавшее на полоску золотого песка, которая протянулась на много миль, а вдали, на востоке, темной глыбой маячил остров Габо.
Норме нравились эти места, и она с удовольствием оставалась здесь во время долгих отлучек Э. Дж. И только с приходом зимних штормов она начинала мечтать о времени, когда Брэди наконец построит для своей семьи бревенчатый дом, крытый рифленым железом. Он устроил мою поездку к Норме, хотя сам в это время должен был жить в городе, чтобы кормить семью.
Я глубоко восхищалась Нормой и уважала ее. Восемнадцатилетней девушкой она уехала с Брэди в Маллакуту, и в самые трудные для них годы, когда зачастую, по ее собственным рассказам, у нее не было денег даже на заколки для ее длинных черных волос, она оставалась непоколебимой и мужественной в своей верности ему. Брэди стал старше и был уже не тот веселый и беззаботный рыжебородый сын богемы, какого я знала в те времена, когда он редактировал «Нэйтив компэнион». Он сбрил бороду, и с ней словно бы исчезла его бесшабашность. Однако он сохранил и свою неистовую ирландскую неумеренность во всем и свое обаяние. Мне иногда думалось, что я была единственная молодая женщина, с которой он был знаком и за которой никогда не ухаживал. Он любил льстить женщинам и почти всем будоражил сердца. Просто «такая уж у него была манера», вот и все, и это вовсе не следовало принимать всерьез, как делали некоторые.
Его кратковременным увлечениям Норма не придавала значения. Глубокие и прочные узы, связывавшие ее с Брэди, были нерасторжимы. Я завоевала ее доверие тем, что понимала это, и она знала, что я это понимаю и не стану между ней и мужем. Норма брала меня с собой в дальние прогулки по лесу и рассказывала увлекательнейшие истории о немногочисленных обитателях берегов здешних озер, о трапперах, об охотниках на уток, о рыбаках и о норвежце — смотрителе гавани.
Однако, насколько я поняла, все эти истории она узнала от Брэди. За несколько недель до моего приезда у них в лагере гостил Генри Лоусон, и Норма рассказала мне, улыбнувшись при этом воспоминании, что между Э. Дж. и Генри разгорелась ссора, когда Генри сказал, что хочет написать про обитателей Маллакуты.
Э. Дж. считал это чем-то вроде браконьерства, и, конечно же, существует неписаный закон, запрещающий гостю вторгаться на территорию писателя-хозяина. Маллакута, без сомнения, принадлежала Брэди. Он знал ее историю, знал здесь каждого взрослого и ребенка на многие мили вокруг: он открыл эти места, писал об их первозданной красоте, о «простой жизни», которая еще возможна здесь, и так давно отождествлял себя с этим краем, что было только естественно со стороны Нормы считать, что предания Маллакуты принадлежат Брэди. Так оно по сути дела и было: все, писавшие об этом, слышали их от него. Я ничего не стала записывать в Маллакуте, считая, что это будет несправедливым по отношению к Э. Дж.
Вернувшись в Дженоа, я думала, что до Идена, где на дальнем краю залива была расположена китобойная станция, мне придется добираться с новым возницей.
И я была приятно удивлена, увидев, что меня поджидает мистер Макалистер. Мы отправились в путь ранним утром и весь день ехали через влажные от дождей леса Кроуджингалонга у края Южных Альн, и по временам нашему взору вдруг открывалась изрезанная линия берега и далекая синева моря. (Позднее я написала рассказ «Встреча» об одном из эпизодов этой поездки и рассказ «Мост» по впечатлениям того вечера, который мы провели на постоялом дворе в Дженоа.)
Первый городок, который мы проехали, был Киа, прилепившийся к склону холма над лазурной дугой залива Туфолд. Макалистер рассказал мне, что на жесткой полосе белого песка чуть пониже городка жители окрестных селений собираются под рождество на скачки и празднества.
В Киа Макалистера попросили взять с собой в Иден жеребенка. Дорога от Киа вела все время под уклон и была лишь уступом, вырубленным в склоне горы; один край дороги круто поднимался вверх к лесной чаще, другой обрывался вниз, в подернутые туманом густые заросли деревьев и кустарника.
Жеребенок резво бежал впереди. Казалось, ему больше и некуда деться, кроме как бежать все время по узкому уступу. Мистер Макалистер время от времени доверял мне вожжи, мы не спеша трусили по дороге, и только я успела порадоваться, что Макалистер похвалил мои успехи, как вдруг жеребенок прыгнул в сторону, вскарабкался на высокий склон и стал пробираться сквозь чащу.
Макалистер, соскочив с козел, бросился за ним. Я сдерживала лошадей, пока Макалистер снова не выгнал жеребенка на дорогу. Но когда жеребенок, с треском выскочив из чащи, промчался вперед, лошади рванулись ему вслед и понесли. Я услышала, как Макалистер крикнул: «Прыгай!», но я чувствовала, что смогу удержать лошадей и буквально висела на вожжах до тех пор, пока лошади не опомнились. Макалистер, бежавший сзади, вскарабкался в коляску. Он был бледен и с трудом переводил дыхание. И только когда он снова взял у меня вожжи, я поняла, как взволновало его это происшествие.
— Я уж думал — все, и вам и коляске конец, — сказал он. — Если кто-нибудь узнает, что случилось, я без работы останусь.
— Я никому не скажу, — пообещала я и сдержала свое слово. Однако потом он сам рассказал об этом Брэди, а Пенни, дочь Брэди, через несколько лет написала об этой истории.
У меня не было времени любоваться безмятежной красотой Идена и разбираться в исторических ассоциациях. Я рассчитала, что сразу уеду в автобусе, который только раз в неделю ходил в Бегу и Куму и должен был отправиться, едва я приехала в Иден.
Расхлябанная разбитая машина, которую здесь именовали автобусом, дребезжа, тащилась по голой волнистой местности, в изобилии населенной кроликами; необщительный шофер молчал, и мне даже представить было трудно, что можно предпочесть автомобильное путешествие поездке на лошадях, особенно когда на козлах восседает человек, подобный Макалистеру, истинному сыну лесов, сыплющему как из рога изобилия разными историями и сведениями о здешних местах и такому заботливому к одинокой девице, временно оказавшейся на его попечении!
Остаток пути до Сиднея был малоинтересным, хотя по временам вдруг открывался восхитительный вид на побережье и океан или на маленькие суетливые городки в кольце зеленых садов.
От Сиднея поезд с грохотом помчал меня на северо-запад, к Уолгетту, через раскинувшиеся на сотни миль выжженные засухой просторы. Это был край Лоусона, и, чтобы дать о нем представление, достаточно «нарисовать проволочную загородку, несколько ободранных эвкалиптов да кучку овец, убегающих в страхе от поезда».
Уолгетт, приютившийся в самом конце железной дороги, представлял собой скопище лачуг из досок и рифленого железа, иссеченных и избитых пыльными бурями до того, что по цвету их не отличить было от голой земли. Опаловые прииски были за много миль отсюда в глубь континента. Против станции стояла гостиница, а вокруг не было ни души, и я не могла узнать, когда пойдет дилижанс до Лайтнинг-Риджа. Я направилась к гостинице, которая казалась наименее ветхой из всех домов.
Бармен, единственный, казалось, живой человек в этих местах, сказал, что дилижанс в Лайтнинг-Ридж отправляется только вечером. Итак, мне предстояло провести целый день на этой мучительной жаре, под раскаленным солнцем, и к тому же тут некуда было пойти и нечего смотреть. Я стала прогуливаться по берегу Дарлинга, но река эта совсем пересохла и только мутные лужи поблескивали там и сям под невысокими эвкалиптами. Я не выспалась в поезде и, присев на стул в полутемном вестибюле гостиницы, клевала носом. Никому не было дела до того, попаду я на дилижанс или нет.
На закате я увидела с веранды старую повозку, стоявшую неподалеку от станции. На нее грузили пакеты и свертки всевозможных размеров и видов. Какие-то люди держали под уздцы лошадей, на головы которым были надеты мешки.
— Это и есть дилижанс? — спросила я какого-то человека, который слонялся поблизости.
— Он самый, — сказал тот.
Когда я подошла и объяснила одному из мужчин, грузивших пакеты, что я хочу доехать до Лайтнинг-Риджа, он хмыкнул и угрюмо оглядел меня. «Залазь», — сказал он.
На козлах уже сидел какой-то старый пьяница. Когда кучер вскарабкался на свое место, он заставил пьяницу подвинуться и дать мне сесть, потом подобрал вожжи и крикнул: «А ну, пускайте!»
Мужчины, державшие под уздцы лошадей, сдернули мешки. Лошади рванули, потащили в разные стороны; копыта их рассекали воздух и рыли землю, так грозно мелькая перед повозкой, словно вот-вот разнесут в щепы эту неизвестно откуда взявшуюся штуку, которую к ним прицепили; но потом мы вдруг поскакали, утопая в клубах рыжеватой пыли, и вылетели на простор бесплодной равнины, простиравшейся до самого горизонта.
Я все боялась, что старый пьянчуга свалится, потому что мы мчались с головокружительной быстротой. На каждом повороте он угрожающе кренился вбок. И тогда я хватала его за пояс. Кучер мычал что-то, но так и не сказал ни одного вразумительного слова. Последние блики заката догорали за деревьями у пересохшего речного русла, когда кучер вдруг остановил лошадей и старикашка сполз со своего сиденья.
— Когда мы доберемся до Лайтнинг-Риджа? — спросила я кучера.
— В шесть, если все пойдет хорошо, — проворчал он.
Это означало, что мы доберемся только на следующее утро, и больше мне ничего не удалось из него вытянуть за долгие часы нашего нудного путешествия по едва различимой колее дороги, тянувшейся через равнину, которая казалась безбрежной в тусклых вечерних сумерках. Он ни в какую не поддавался на вежливые разговоры. Каждый раз, когда я заговаривала с ним, он только хмыкал что-то и начинал нахлестывать лошадей. Мне пришла мысль, что он сумасшедший, а не просто замкнутый человек.
Появились звезды, сверкая, точно алмазная россыпь, на огромной чаше неба, опрокинутой над равниной. Кругом не видно было ни деревьев, ни жилья. Край этот затерялся далеко-далеко от хаоса войны, и никакие бомбардировки не тревожили здешних горизонтов; и все же, нагой и пустынный, он пережил собственную трагедию. Побелевшие кости быков, погибших от жажды, поблескивали близ дороги. Время текло медленно. Я напевала, чтобы не заснуть: «Если бы звезды были моими», «Любила руки бледные я возле Шалимара» и все песенки, какие только могла припомнить, а лошади, уже утомленные, еле тащились, двигаться их заставляли теперь только яростные хриплые окрики нашего кучера и щелканье кнута.
Около полуночи на фоне сверкающего звездами неба выступили темные очертания какого-то домишки и конных дворов. Мы сменили лошадей, а хозяин домика пригласил меня выпить чашку чаю. У одной стены стояла койка, а в другую был вделан открытый очаг; комнатка оказалась чистенькой и аккуратной, какими часто бывают в этой глуши жилища холостяков. Хозяин, словоохотливый и добродушный, рассказал мне, что комната эта служит также классом, где он занимается с ребятишками этой заброшенной станции, которые каждый день, кроме воскресенья, приходят сюда учиться.
Ранним солнечным утром подкатили мы к новой и довольно большой гостинице в центре разбросанного шахтерского поселка. Это и был Лайтнинг-Ридж. Хозяин гостиницы, еще сонный, в пижаме, вышел поздороваться с кучером и принять у него весь груз, в том числе и меня.
Меня провели в комнату позади бара и я, не теряя времени, легла спать, надеясь хоть отчасти возместить упущенное за ночь. Однако вскоре я убедилась, что шум в баре уснуть мне так и не даст. Я оделась и пошла искать хозяина.
— Вы не можете дать мне комнату, где было бы потише? — спросила я.
Вначале он разговаривал со мной довольно пренебрежительно и даже грубо. Однако после того, как я объяснила ему, зачем я приехала в Лайтнинг-Ридж, и показала рекомендательное письмо от члена парламента, представлявшего этот округ, его поведение изменилось. Он представил меня своей жене. Оба они были необычайно любезны, тут же переселили меня в более удобную и спокойную комнату и пригласили позавтракать с ними, вместо того чтобы идти в общую столовую. Но мне-то, конечно, хотелось побыть среди горняков, послушать их разговоры о черных опалах, побеседовать с ними.
Потом меня взял под свою опеку человек, который в моей книге о Ридже выведен под именем Майкла Брэди. Он показал мне все этапы добычи опала. Именно такой герой и был мне необходим для моего рассказа. Пользуясь избитым выражением, он был «простой и благородный человек». Больше того, это был человек из народа, умный, гуманный, полный глубокого стремления отстаивать достоинство и права рабочего. Он рассказал мне о борьбе, которую вели здесь горняки за утверждение своей независимости, о целых состояниях, добытых некоторыми из этой сожженной солнцем земли, и о годах лишений, которые пришлось пережить другим в их отчаянных поисках тех драгоценных красных огоньков в черном теле камня, из-за которых опалы Лайтнинг-Риджа считаются редчайшими в мире.
Майкл взял меня с собой в шахту, где работал с товарищем, и позволил мне самой выдолбить из породы опал, зеленоватым огоньком сверкавший в стене забоя. А потом я сидела в полумраке вместе с мужчинами в домишке одного горняка, который нашел опал величиной с куриное яйцо, и они поворачивали перед пламенем свечи сказочный камень, вызывая поразительной красоты красноватое свечение и чудесное мерцание зеленых, голубых и желтых бликов.
Дни, проведенные в Лайтнинг-Ридже, были наполнены интересными и волнующими событиями. Майкл и не подозревал, что ему предстоит стать героем романа, однако, когда я послала ему экземпляр своей книги, он написал мне, что в ней все правильно, если не считать того, что «для своих книжных полок Майкл использовал ящики из-под масла, а не из-под фруктов». Так он дал мне понять, что узнал себя в образе Майкла.
Перед отправлением дилижанса некоторые горняки на прощание принесли мне в подарок кусочки опала. Кучер приветствовал меня так, словно мы с ним были старые друзья. Это был тот самый кучер, что привез меня в Лайтнинг-Ридж, но поведение его совершенно переменилось. Он больше не был мрачен, скорее его можно было назвать игривым, он шутил и рассказывал мне разные истории весь долгий жаркий день, пока мы добирались до Уолгетта через голую выжженную равнину. У самого горизонта маячили миражи, по временам вороны, клевавшие у дороги кости, вдруг взлетали с пронзительным карканьем и уносились прочь, превращаясь в черные точки в вышине ясного синего неба.
— Эх, поглядели бы вы на эти места после дождей, — сказал кучер. — Разом все зазеленеет. Травы так быстро растут, что и оглянуться не успеешь, как у коров в поле только спины и видать.
Не доезжая Уолгетта, он засмеялся и сказал мне с широкой ухмылкой, словно это была веселая шутка:
— Я подумал, вы из городских шлюх, когда вы со мной в Лайтниг-Ридж поехали. Туда по другому делу молодые женщины и не ездят — в одиночку, понятное дело.
И мне стало ясно, что именно поэтому он чурался меня во время нашей ночной поездки. Он боялся меня еще больше, чем я его. По той же причине и хозяин гостиницы отвел мне комнату позади бара. Однако письмо мистера Блэка все разъяснило, и теперь я тоже смеялась вместе со своим рослым кучером, который сообщил мне, что он человек положительный, женатый и у него уже дети взрослые.
Я сказала, что мне никогда не забыть, как добры и обходительны были жители Риджа. В этом отношении они не отличались от других австралийцев из далеких углов страны, всегда готовых проявить благородство по отношению к женщине, которая нуждается в их помощи и защите.