Preux chevalier не раз говорил: «Когда-нибудь я покажу вам Париж». Мне и не снилось, что это может случиться на самом деле. Но в одно прекрасное утро вскоре после моего приезда он действительно пришел ко мне в отель.
Он знал, когда я буду в Париже, посоветовал остановиться в отеле «Аркада» и приехал из Италии, чтобы провести со мной эти несколько дней в Париже.
То были восхитительные дни, проведенные в Лувре и Люксембургском дворце, в поездках в Булонский лес и Версаль среди великолепия золотой осени, в прогулках вдоль Rive gauche[27], мы подолгу рылись на прилавках книжных торговцев, бродили по узким улочкам, на каждом шагу обнаруживая всякие исторические места, вроде церкви св. Женевьевы и Сент-Шапель. Помню dejeuners[28] и обеды в укромных ресторанчиках, вечера в «Комеди Франсез», «Одеоне» на Мулен-Руж, торжественный спектакль в опере, а потом ужины у Максима и в таверне «Олимпия».
В «Олимпии» всегда было полно; шикарно разодетые дамы полусвета разгуливали между столиками. Что и говорить, я выглядела замухрышкой и, чувствуя себя чужой в этом блистательном обществе, с наивным любопытством глазела вокруг. Одна из очаровательных дам остановилась у нашего столика и обратилась ко мне. Я не поняла, что она сказала, зато мой рыцарь понял. Он встал, поклонился и поблагодарил даму. Оказывается, она сказала, что мадемуазель поступает неосторожно, положив свою сумочку рядом с собой и не присматривая за ней. Видно, заметив мою неискушенность и простодушие, эта умудренная жизнью женщина решила передать мне кое-что из своего опыта. Без сомнения, то был чрезвычайно благородный жест.
Боюсь, Preux chevalier нашел меня не слишком увлекательной в роли chere amie[29], хотя, обзаведясь коричневым платьем в стиле «ампир» с короткой талией и шлейфом, огромной касторовой шляпой на подкладке из атласа цвета персика и с длинным страусовым пером, я ощущала себя не менее эффектно одетой, чем все эти fille de joie[30].
Однажды, обедая со мной, он заметил:
— Вы, кажется, и не подозреваете, что едите тот самый суп, которым знаменито «Кафе Рояль».
Я и вправду понятия не имела, что этим супом следовало восторгаться. Суп как суп, ничего особенного.
А однажды я даже навлекла на себя его неудовольствие. В тот день у Preux chevalier была назначена деловая встреча, и я решила в это время осмотреть кладбище Пер Лашез, где похоронены многие знаменитые писатели Франции. Мне это представлялось чем-то вроде смиренного паломничества, и я, сев в трамвай, отправилась на окраину Парижа. День стоял туманный; я долго бродила по кладбищу, благоговейно читая знакомые имена на внушительных памятниках и огромных поблекших плитах из гранита и мрамора.
Часа через два мне захотелось вернуться в город, но я не могла найти кладбищенские ворота. Несколько раз я проходила мимо молодого каменотеса в синих брюках, возившегося у какого-то памятника. За все время, пока я ходила по кладбищу, я не встретила, кроме него, ни одной живой души; я попросила его указать мне дорогу.
Он забеспокоился.
— С вашего разрешения, мадемуазель, — сказал он, — я провожу вас до ворот. Молодой даме, да еще англичанке, опасно ходить одной по кладбищу в этот час.
Видно, я выглядела совершенно потерянной в этом городе мертвых, среди могильных камней, белеющих в предвечернем тумане.
Мой проводник сказал, что boulevards de l’exterieur[31] заслужили в последнее время дурную славу из-за банды хулиганов, облюбовавших эти места. Всего неделю назад они ограбили здесь одну англичанку и столкнули ее в свежевырытую могилу.
Мне и сейчас видится серьезное, открытое лицо того молодого каменщика; помню, как я была благодарна ему за его истинно рыцарский поступок. Он не только проводил меня до ворот, но еще и подождал, пока я села в трамвай, идущий в город. Навряд ли было бы приятно провести ночь на Пер Лашез; Preux chevalier пришел в ярость, оттого что я предприняла эту поездку без его ведома.
И тем не менее благодаря ему я испытала поистине сказочные минуты во время первого знакомства с Парижем. Повторилось то, что было в Сиднее, только еще увлекательнее. Если б не наши с ним экскурсии по бесчисленным театрам и знаменитым ресторанам, самой мне так и не удалось бы заглянуть в эту беспутную, расточительную парижскую жизнь. Он познакомил меня также с художниками и писателями, водил в их студии и артистические кафе; и каждый день, пока мы странствовали по улицам и паркам Парижа, он воскрешал в моей памяти французскую историю — грозовые дни революции, империю времен Наполеона.
Я, вероятно, не удивилась бы, встретив Наполеона и Жозефину в садах Тюильри; мы заново переживали события, описанные в романах Дюма, Виктора Гюго и Бальзака, осматривая места, которые они описывали, — собор Парижской богоматери, мост Генриха IV, остров Сите. Необыкновенно прекрасен был Париж в сиянии осеннего солнца, в желтеющей листве, в пелене туманов, и Preux chevalier был обворожительным спутником, хотя влюбиться в него я не могла.
Она пролетела быстро, эта восхитительная неделя. Preux chevalier уехал, и я стала готовиться к возвращению в Лондон.
В маленьком отеле у рыночной площади, где я жила, появление ливрейного лакея с квадратным конвертом в руках произвело настоящую сенсацию. В конверте была карточка с надписью, что мадам Матильда Маркези, маркиза де ла Раджата ди Кастроне будет рада принять меня в одиннадцать часов.
Я писала Маркези, прося у нее интервью, но когда по прошествии двух недель ответа не последовало, решила, что больше ждать нечего. Как я слышала, недавно у мадам умер муж; из разговоров, которые велись в студиях и кафе, я заключила, что, хоть мосье маркиз и не блистал супружескими добродетелями, мадам была очень привязана к нему и тяжело переживала утрату.
Друзья говорили мне, что некоторое время она будет вести затворническую жизнь, и потому я решила уехать. Багаж мой был уже отправлен, но время еще оставалось — как раз для интервью. И с тем же красавцем лакеем я послала ответную записку, что буду счастлива воспользоваться приглашением мадам Маркези.
Боясь заблудиться или опоздать, я взяла фиакр — один из этих забавных старомодных французских экипажей — и, бесконечно довольная, горя желанием выполнить поручение одного из своих редакторов, добралась до строгого особняка в не слишком отдаленном предместье.
Меня ввели в просторную красивую комнату, залитую утренним солнцем. Маркези сидела у окна — высокомерная трагическая фигура в глубоком трауре.
Она встретила меня так, словно, примирившись с мыслью об интервью, все же досадовала на мое появление. Ее прекрасное старое лицо, иссушенное горем, не улыбалось. Серебристые волосы аккуратной короной увенчивали голову, глаза были поистине глазами орлицы — сверкающие и проницательные.
— На каком языке мы будем говорить? — строго спросила она.
— На английском, мадам, если позволите, — пролепетала я.
— Вы не говорите по-французски?
— Немного, мадам, но видите ли...
— Ах, вы, австралийцы, так бестолковы! — воскликнула она. — Я, например, владею в совершенстве двенадцатью языками. А вот Нелли Мельба, она не была бестолковой. Понимаете? Именно уму она обязана своим голосом.
Я сказала что-то о том, что Маркези известна всему миру как замечательный педагог и мы в Австралии особенно чтим ее, так как именно благодаря ее мастерству прекрасный голос Мельбы обрел такое совершенство.
— Да, — подтвердила Маркези, блестя глазами. — Я замечательный педагог. Еще совсем недавно все лучшие примадонны выходили из моей школы. В нынешние времена учат не пению. Весь мир не поет, а кричит.
И она принялась в пух и прах разносить методы некоторых известных преподавателей. Я добросовестно скрипела пером.
— Что вы там написали? — спросила Маркези.
Я прочла последний абзац.
— Нет! Нет! — вскричала она. — Вы не должны этого писать. Я хочу умереть спокойно.
Я переписала абзац и опять прочла.
— Вот это верно, — сказала она, вздохнув. Но тут же с удвоенным жаром воскликнула: — Я так не говорила! Вы не должны этого писать.
Мы беседовали о Мельбе, о ее голосе, о том, как она училась, об ее успехах,
— Ко мне приходили девушки с голосами не хуже, чем у Нелли, — сказала Маркези. — Но у них не хватало ума, чтобы учиться, не хватало умения пользоваться голосом. Они не вкладывали всю свою жизнь, всю волю в пение. Скажем, Мэгги Стирлинг тоже из Австралии и притом с прекрасным голосом, но очень уж добродетельна! Что вы там написали?
Теперь мадам уже говорила по-французски, и я перевела ей свои записи.
И снова: «Нет! Нет! Здесь нет ни одного слова моего! Вы не должны писать такие вещи!»
— Не будет ли мадам была так добра повторить свои слова? — отважилась я предложить.
На это мадам заявила:
— Никогда из вас не выйдет журналист. Вы безнадежны! И зачем вам далась эта журналистика? Брать всякие интервью! Вы станете певицей. У вас подходящий голос. Приходите ко мне, и я сделаю из вас певицу. Вот так, по нескольким словам, я угадала талант Нордики. И сделала ей голос.
Я была уже близка к истерике и совершенно отчаялась написать что-нибудь такое, что Маркези сочтет приличным и достойным опубликования. Она говорила то по-французски, то по-английски да еще с примесью итальянского, поминутно требовала, чтобы я читала вслух каждую написанную строчку, и тут же отрекалась от всех своих слов.
В то время я скорее умерла бы, чем призналась, что перед отъездом из Австралии брала уроки пения у одной из ее учениц. Мое пение всегда было не более чем обычный девичий писк; но даже обладай я голосом, которым стоило бы заниматься, я ни в коем случае не приняла бы всерьез предложение Маркези, так она меня запугала.
По возможности вежливо, но твердо я поблагодарила мадам и объяснила, что хочу стать писательницей. Но мадам уже все решила за меня.
— Вы отправитесь в Лондон, устроите там свой дела и возвратитесь ко мне немедленно.
— Но это невозможно, — отбивалась я. — У меня нет денег. Я должна зарабатывать на жизнь.
Но такие мелочи, казалось, не интересовали Маркези. Она берет меня в свою школу, и я буду учиться, заявила она. Пением я заработаю много больше, чем журналистикой.
К счастью, мой визит длился уже достаточно долго; я собрала свои листки и сказала, что должна спешить на поезд.
— Ну вот еще, — запротестовала Маркези. — Я согласилась дать интервью, и вот не успела я вымолвить слово, как вы уже убегаете.
— Мадам оказала мне необыкновенную любезность, приняв меня, — отвечала я. — Но я боюсь отнимать у вас слишком много времени.
— Сколько вам лет? — спросила мадам.
— Двадцать три.
— Mon Dieu![32] — ужаснулась она. — Я бы дала вам все тридцать три. А все эта шляпа. Безобразная шляпа! Безобразная!
Я попыталась объяснить, что мне предстоит через несколько часов пересечь Ла-Манш и я люблю быть на палубе в любую погоду. Поэтому я и надела будничный костюм и старую шляпу. А мой багаж давно был упакован и отправлен на вокзал, когда я получила приглашение мадам.
— Никогда больше не носите таких шляп, — сказала Маркези. — Никогда.
Она проводила меня до двери, потом остановилась на мгновение, и улыбка осветила ее мрачное, властное лицо. Я поняла тогда, почему большинство учениц обожали Маркези, хотя временами она могла быть невыносимо нудной. Куда девались аристократизм и деспотичность — в тот краткий миг она была само очарование; она словно понимала, как измучила меня за это утро, и теперь хотела чем-то вознаградить.
— Ну что ж, — заключила она с чувством. — Я пыталась вам помочь, потому что вы мне понравились!
Когда я вышла на улицу, моросил дождь. Я подставила лицо сырому туману; кружилась голова, было такое ощущение, точно я чудом вырвалась на волю. Я не питала иллюзий насчет своего голоса, а потому благодарила судьбу, что не соблазнилась карьерой певицы и никогда не попаду в руки мадам Маркези.
Я воображала, будто ее предложение — результат минутного порыва, которым столь подвержены люди с «артистическим темпераментом», и не пройдет и дня, как она сама забудет о нем.
Но когда я послала ей копию интервью — довольно-таки льстивую и сглаженную версию нашей беседы, — она ответила, что там нет ни слова правды. Мне следует тотчас же вернуться в Париж. Она даст мне другое интервью, и на этом с моей работой в журналистике будет покончено. Я смогу, не теряя времени, готовиться к карьере певицы. Она все устроила для моего поступления в музыкальную школу.
Я ответила, что высоко ценю честь, которую любезно оказывает мне мадам, принимая участие в моей судьбе, но не могу отказаться от избранного пути. Не будет ли мадам добра внести все необходимые, по ее мнению, поправки в интервью и вернуть его мне возможно скорее. Иначе, к глубокому сожалению, статью придется напечатать в том виде, как я ее написала.
Несколько дней спустя Маркези прислала статью без единой поправки, а при ней фотографию с автографом и письмо, где называла мое интервью «прелестным» и выражала «глубокое удовлетворение» им. И еще просила непременно навестить ее, когда в следующий раз я буду в Париже.
Я больше никогда не виделась с ней. Она умерла вскоре после этого. Интервью, написанное мной тогда, было типичным панегириком, какие часто пишут о прославленных людях. О нем я совершенно позабыла, зато сама встреча не прошла для меня бесследно; никогда после этого я не отправлялась брать интервью в старой шляпе.