Дитя урагана

31

Би и мой новый родственник, который уже много лет был другом нашей семьи, встретили меня в Коломбо.

Сестренка казалась счастливой и была очень мила; у Пэка в тропическом шлеме и белом костюме вид был тоже веселый и добродушный. Они повезли меня далеко в глубь острова в свое бунгало, стоявшее на вершине холма. Под холмом раскинулись каучуковые плантации, окруженные густыми джунглями.

Я прекрасно там отдохнула; иногда, объезжая плантации, Пэк брал меня с собой и рассказывал мне при этом всякие истории из тех времен, когда чайные и каучуковые плантации только начинали завоевывать эту страну, когда леопарда можно было встретить прямо на дороге, дикие слоны с шумом и треском выбегали из зарослей, кобры и «тик палонги» буквально осаждали вырубки, а худшим врагом новых плантаторов были малярийные комары.

Совсем недавно у себя в бунгало они увидели кобру, которая вытянулась посреди комнаты, слегка покачиваясь в такт музыке, потому что Би разучивала в это время ноктюрн Шопена. Слуги-буддисты не хотели убивать кобру. Пэку самому приходилось расправляться с этими змеями возле бунгало, и он делал это почти так же неохотно, как буддисты.

— Кобра ведет себя как джентльмен, — сказал он. — Раздувает зоб и шипит, показывает, что злится, и всегда предупреждает о нападении.

И все же, когда заклинатель змей приковылял к ним на холм со своими корзинками и флейтой, ему разрешили выманить всех этих смертоносных гостий, затаившихся в саду. Старик был из рода потомственных заклинателей, однако в тот день ни одна змея не услышала странных ритмических завываний его флейты, много часов звучавших над садом. За несколько месяцев до этого ему, впрочем, удалось выманить из гнезда самку кобру со всем ее выводком.

После стольких лет, проведенных в Лондоне, природа и обычаи востока завораживали меня. Просыпаясь на рассвете от грохота тамтамов, извещавших тамилов о начале работ на каучуковой плантации, я видела, как белый туман поднимается над зарослями. Потом бой, худощавый красивый юноша в белой куртке и набедренной повязке, приносил мне чай и бананы на бронзовом подносе. Ужин тоже бывал весьма живописен; за раздвинутыми шторами сгущался фиолетовый сумрак, в котором мерцали светлячки, старый почтенный «аппу» в тюрбане и в безупречной белизны куртке с медными пуговицами стоял за креслом «дораи», следя, чтобы блюда подавались с соблюдением должной церемонии. Рядом с «аппу» стоял его внук, который согласно обычаю учился прислуживать белому хозяину.

Как-то вечером мальчишка, не выдержав, прыснул со смеху, когда Би в ответ на какое-то замечание мужа ласково воскликнула:

— Нари наи! (Грязная собака.)

Старик дал мальчишке подзатыльник, и тот выбежал из комнаты. Пэк по-тамильски объяснил старику, верно служившему ему еще с тех времен, когда он юношей приехал на Цейлон, что жена его не хотела никого оскорбить. Просто она не понимает значения слов, которые произнесла, вот и все, поэтому «аппу» не должен наказывать внука за непочтительность. Это была прелестная комедия смешения восточных и западных нравов.

Мне нравилась музыка, которая доносилась к нам из ближнего храма, и деревенские танцы. Сингалезцев на плантации не было. Там работали тамилы, вывезенные на каучуковые плантации из Южной Индии, и система труда, установленная европейскими плантаторами, была крайне несправедливой. Вербовщики давали тамилам аванс для выезда из Индии; но потом они никак не могли отработать свои долги. Среди тамильских рабочих существовал кодекс чести, согласно которому сын брал на себя ответственность за долги отцов и дедов, так что практически он оказывался в кабале из-за постоянно растущего семейного долга. Всякого, кто убегал с плантации, полиция ловила и возвращала хозяину.

Тамильские женщины, хотя и казались довольно привлекательными в своих ярких цветных сари, были настолько истощены, что не могли выкормить грудью своих детей. При рождении ребенка компания подносила каждой матери банку сгущенного молока — это было не только дешевой рекламой молока, но и циничным признанием того факта, что система труда на плантациях лишала женщину дарованной ей природой способности выкормить собственное дитя.

На фоне прекрасного тропического леса бараки, в которых размещались рабочие-тамилы, оскорбляли глаз. Они представляли собой бесконечные ряды строений из рифленого железа, пустых и нестерпимо душных внутри; это было уродливое порождение стяжательства дельцов, заботившихся лишь о том, как бы выжать побольше прибылей из страны и ее обитателей.

Не удивительно, думала я, что сингалезцы не работают на плантациях. Самые бедные из их хижин и те построены из дерева и крыты пальмовыми листьями. В хижинах этих прохладно, их легко отстроить заново, когда время и ураганы их разрушат. В бараках из рифленого железа, считавшихся капитальными постройками, гнездились болезни, и они становились роковой западней для многих рабочих.

Сингалезские деревни словно вырастали из земли на прогалинах среди леса, подступавшего к ним со всех сторон. Кокосовые пальмы и широколистные бананы покачивались вокруг хижин, тут и там золотились плоды дынного дерева, созревали плоды манго. Женщины здесь носили алые цветы гибискуса в черных блестящих волосах. Изящные и стройные, в красных, розовых и зеленых сари, они порхали у домов или пробегали босиком по грязной деревенской улице. Когда же появлялся буддийский жрец в своем желтом одеянии, женщины сбегались к нему насыпать риса в его чашу и кланялись ему, молитвенно сложив руки. Они рассыпали цветы жасмина перед святилищами Будды.

Порой какая-нибудь девушка, точно наяда, купалась в придорожном роднике. Украшенные цветами и впряженные в тонгу лошадки проносились под перезвон серебряных колокольчиков; маленькие, местной породы бычки, понукаемые бронзовыми нагими погонщиками в набедренных повязках, тащили по крутым горным дорогам тяжело груженные повозки. В этих деревнях тоже царила нищета; бродячие собаки украдкой рылись в помойках. Слепые нищие просили подаяния. И когда мы с Пэком проходили по деревне, угрюмая толпа не раз провожала нас голодными взглядами.

Зато когда нам приходилось ездить на дальний край плантации, то сингалезец, хозяин небольшой усадьбы, расположенной там, дружелюбно встречал нас, протягивая нам зеленые «корумбы» с питьем. Удивительно вкусным было это ледяное кокосовое молоко! Пэк говорил:

— Не забудь и груму оставить немножко!

Тамил-грум бежал рядом с моей лошадью, отгоняя мух. Мухи эти жалили лошадей, приводя их в неистовство, и грумам приходилось гнать их рысью под палящим утренним солнцем.

Грум не сводил с меня тоскливых темных глаз, пока я пила, а когда я протянула ему «корумбу» он жадно вцепился в нее. Я, наверно, и не догадалась бы сама предложить ему напиться, если бы не Пэк. В отношениях с людьми, работавшими под его началом, он всегда сохранял доброту, хотя обладал огромной властью как управляющий компании, нанимавшей тысячи рабочих. Он выступал в качестве судьи, когда они ссорились между собой или даже разводились с женами, и, осуществляя свою власть, строго поддерживал дисциплину. Но, судя по всему, мой зять был добрым деспотом.

Сингалезец, который вынес нам «корумбу», держался перед ним с почтительным достоинством, и Пэк уважал его за это.

— Таких людей, как этот сингалезский джентльмен, редко встретишь, — сказал мне Пэк на обратном пути.

Эти дни на Цейлоне открыли мне столько нового и интересного, что я почти забыла о войне, хотя Пэк тоже числился офицером Цейлонских конных стрелков и мог быть призван на военную службу в любую минуту. На свое заявление с просьбой послать его сражаться за океан он получил отказ на том основании, что его работа по производству каучука имела важное значение для военной промышленности.

Несмотря на свою занятость, он все же сумел выкроить время, чтобы съездить со мной на другой конец острова, в Канди, который мне хотелось увидеть. Что это за сказочный город! Можно ли забыть его, этот город на берегу озера, его белые здания, отраженные в прозрачных недвижных водах под сенью вековых деревьев, пестроту бурлящей толпы, храм Зуба в блеске увядающей славы!

Буддизм связывался в моей памяти лишь со «Светом Азии» сэра Эдвина Арнолда — знаменитым произведением об индийском принце, который покинул всех, кого любил, и пренебрег легкой, беззаботной жизнью, чтобы найти путь спасения человечества от горя и страданий. Арнольд писал:

«Если говорить о древности, большинство прочих верований кажутся совсем юными по сравнению с этой почтенной религией, в которой вы найдете неизбывность всеобщей надежды, бессмертие всеобъемлющей любви, неразрушимую стихию веры в конечное торжество добра и самое гордое из провозглашенных когда-либо утверждений человеческой свободы».

Долгие годы я лелеяла в памяти заключительные строки поэмы Арнолда:

Я прочла много книг о таинствах буддизма, и меня привлекали его моральные принципы, но отнюдь не его мистицизм или отказ от активного действия ради одних только мечтаний и раздумий, противопоставленных злу, повелевающему жизнью стран и народов. Нирвана — достижение блаженного покоя как высшая цель существования — никогда не была близка моей душе. Живя в Лондоне, я изучала теорию цехового социализма, синдикализма и философского анархизма Кропоткина. Это направило мои мысли на поиски практических мер для разрешения проблем нищеты, социальной несправедливости, болезней и войн. Ни одна из этих теории не удовлетворила меня полностью, хотя частично, как мне казалось, каждая из них могла быть использована для создания общего плана изменения и перестройки «этого прискорбного порядка вещей» и преобразования его в нечто «более желанное».

Эдвин Арнолд указывал, что «крайности, искажающие историю и практику буддизма, следует отнести за счет тех неизбежных ухудшений, которым жрецы всегда подвергают вверенные им великие идеи». Тем не менее я тоже подпала под волшебную власть буддистского вероучения, когда мы посетили храм Зуба в Канди.

В тот день святилища были закрыты для посетителей. Городок казался пыльным и заброшенным, хотя зеркало озера отражало его во всей красе. Больше всего я мечтала посетить библиотеку древних рукописей и познакомиться с библиотекарем, который, как мне сказали, был всемирно известным знатоком санскритской литературы.

Мой зять повелительным тоном, каким разговаривают представители правящей расы, потребовал, чтобы мне показали библиотеку. Приведенная в смущение надменностью, с какой он обращался к хранителям храма в этом священном месте, я все же была рада, когда мне разрешили вскарабкаться по винтовой лестнице на белую круглую галерею, заставленную книгами; рада была познакомиться там с монахом в желтом одеянии, который и оказался библиотекарем. Он выглядел совсем молодым, в совершенстве владел английским и покорял своей безграничной простотой и достоинством. С несколько холодноватой вежливостью он показывал мне старинные рукописи и рассказывал о них, бережно держа их в своих тонких руках цвета старой слоновой кости. У него было лицо безмятежно-прекрасное, как у рафаэлевской мадонны, и черные глаза, которые улыбались и все же таили в своей глубине печаль и мудрость, словно все его знания и все поиски еще не дали ему объяснения человеческих страданий и падения.

Мой зять говорил потом, что я была явно очарована буддийским жрецом, но, право же, в том впечатлении, которое он произвел на меня, не было и тени личных чувств. Мне лишь почудилось, будто в нем светились чистота и величие учения Будды. Но потом, выйдя на улицу, залитую ярким солнцем, я взглянула на стены храма и увидела, что произошло с учением Будды за прошедшие века. Стены были покрыты фресками, изображавшими муки и наказания, которые предстоят непокорным слугам в их новом воплощении после смерти. Я никогда не могла поверить в то, что усовершенствование собственной души важнее, чем забота о здоровье и счастье других. Мне всегда было дорого человеческое тело. На первом плане должны стоять его потребности, его красота, мощь, величие и достоинство и та радость, которую таят в себе его силы. Мне верилось, что на доброй почве должны взрасти прекрасные цветы и целительные плоды. Символические боги индуизма и буддизма на протяжении веков сделали так мало (а то и вовсе ничего не сделали) для того, чтобы избавить от голода и нищеты миллионы людей в Индии и на Цейлоне. Хотя страна была похожа на тропический эдемский сад, процветала здесь только элита, подсовывавшая обделенным массам лишь мираж лучшей жизни, которая наступит за гробом, ту самую веру, которую христианство навязало народам других стран.

Эти размышления не покидали меня на обратном пути, когда мы спускались вниз узкой дорогой, петлявшей по склону, откуда по временам вдруг открывался вид на беспредельные джунгли, подернутые туманом. Наш шофер-малаец на головокружительной скорости преодолевал крутые повороты. Внизу, на верхушках деревьев, мы видели обломки машин, которые перемахнули через обочину этой немощеной дороги. Пэк верил в искусство своего шофера, однако время от времени придерживал его, напоминая ему, что Би «в положении».

— Нужно было наставить пистолет в затылок этому малому, — сказал мне впоследствии один из друзей. — Эти малайцы — шоферы бесподобные, но помешаны на скорости.

После того как мы весь день спускались с гор от Канди, наше бунгало с увитой жасмином верандой показалось нам мирной гаванью. Приближалось, однако, время, когда муссоны приносят дожди, и Пэк спешил отправить Би в Австралию, где она должна была родить ребенка.

Мы покинули Цейлон на пароходе Пиренейско-Восточной линии и без приключений добрались до Мельбурна. В то же утро Би обнаружила, что, отправляясь завтракать, она забыла в каюте подвязку. В эту подвязку она зашила обручальное кольцо с бриллиантом и сапфиром, серьги и прочие драгоценности, которые подарил ей Пэк. После завтрака мы лихорадочно обшарили всю каюту и ничего не нашли. На мой звонок явился стюард-гоанец, который застилал койки в наше отсутствие.

— Мадам ищет вот это? — спросил он, протягивая нам подвязку. — Я решил припрятать ее для сохранности, пока мадам не вернется с завтрака.

Я чувствовала, что несу перед Пэком ответственность за Би и за ее вещи, поэтому я испытала большое облегчение, когда драгоценности нашлись.

Я помнила о мелких кражах из кают, которые вечно случались во время других моих путешествий, и потому я, кажется, больше, чем Би, оценила исключительную честность этого юноши. Он выслушал наши изъявления благодарности без тени улыбки на темном лице.

В суматохе высадки нам нелегко было бы разыскать следы драгоценной подвязки. Однако Би сказала только:

— Эти стюарды из Гоа славятся своей честностью.

А еще через несколько минут нас уже целовали и обнимали мама, Алан, всевозможные тетушки, кузины и друзья, которые пришли нас встречать. В этой возбужденной суматохе и суете вокруг багажа я думала лишь о том, какое счастье снова вернуться домой.