Дитя урагана

2

Свой старый матросский сундучок камфарного дерева с медными уголками и замком отец бережно хранил как реликвию в память первых лет, прожитых на Фиджи. Мы с братьями готовы были без конца слушать его рассказы о том, как его шхуна потерпела крушение и отец проплыл целых три мили в открытом море, толкая перед собой этот сундучок. В сундучке хранились важные документы, от одного из них зависело оправдание человека, приговоренного к смерти. Документы надо было спасти любой ценой.

Отплыв немного от места крушения, отец увидел своего фокстерьера, последовавшего за ним. Отец посадил собаку на сундук, зная, что сил ее хватит ненадолго. Сундук хорошо держался на воде, и отец мог время от времени отдыхать, плывя по течению. Океанская зыбь вынесла отца к скале, с которой ему удалось подать сигнал туземцам, жившим в дальнем конце лагуны. Они спустили на воду каноэ и доставили отца вместе с собакой и сундучком на берег.

Мы слушали рассказ отца, затаив дыхание; нам представлялось бушующее море, огромные тихоокеанские валы, а среди них — беззащитный человек, белая собака и сундучок, который спас жизнь обоим. Волны захлестывали их, но они плыли вперед, напрягая все силы, хотя надежды на спасение почти не было.

Отец знал: где-то там, далеко впереди, есть скала. И мы ликовали вместе с ним, когда он рассказывал, как нащупал ногами острый выступ кораллового рифа, встал на него и помахал туземцам прибрежной деревушки.

До гибели шхуны отец некоторое время был торговым агентом фирмы Броджиак в Левуке и доставлял товары на острова. Из альбома, где собраны вырезки его газетных статей, рассказов, стихов и пьес, из старых дневников и фотографий мне удалось почерпнуть кое-какие сведения о тех днях.

Поскольку в 1882 году он говорил о своем «почти пятнадцатилетнем пребывании на Фиджи», я, призвав на помощь все свои математические способности, пришла к выводу, что, очевидно, Томас Причард приехал на эти острова в 1868 году.

Первые страницы дневника — потрепанной тетради в матерчатом переплете с металлическими застежками — заполняют слова и выражения на языке фиджи; записи сделаны округлым, почти ученическим почерком. Пролетели годы, и в тетради появились новые строчки. Почерк за это время изменился, стал тверже, размашистее, приобрел характерную отцовскую плавность.

Следующие записи короче и касаются в основном торговых дел, доставки писем и товаров в Левуку и обратно. Одна из первых записей помечена январем 1876 года:

«В Левуке до 14-го, затем вместе с «армией» возвращаюсь в Мото Ко Були. Б. договорился, что будем платить по старым расценкам до 12-го. В среду 12-го вводится новый тариф.

22-е. Погрузил и отправил в Левуку 50 мешков зерна.

31-е. Построил загон в Сели-Сели.

1 февр. Пытался согнать лошадей за ограду. Не удалось.

2 февр. Согнал и отобрал лошадей.

10 февр. Написал Эди, Фредди, Мартину. Отправил юношей в Буа.

9 апреля. Ездил с двумя молодыми ребятами ставить вехи на дороге к На-Сара-Вага. Рука у меня на перевязи. Челноки старые, прогнили насквозь. Залило. Пустили каноэ по течению. Адская работа. Ружье, порох, спички — все намокло; потерял нож. Ругался.

13 апреля. Катер отвалил рано утром, к 5.30 вышли из устья реки и поплыли вдоль берега. Дал 4 сулу ребятам, помогавшим грузить зерно. Писал.

26 апреля. Юноши из племени Ра отказались идти за оставшимся товаром. Послал юношей Апиа и двоих мужчин Ра. Мужчины Ра тоже отказываются привести корову. В таком случае — никаких сулу.

27 апреля. Ребята вернулись, доставили 96 мешков и прочее. Остальные мешки в На Ви. Выдал Бени и Тавиуни по сулу.

28 апреля. Дал мужчинам Апиа по сулу каждому».

Из старого матросского сундучка на свет извлекались всякого рода сокровища, словно хранившие еще тепло тропического солнца и запах кокосовых циновок: тапа — белая ткань, которую туземные женщины изготовляли из древесной коры, а затем сепией наносили на нее угловатые узоры; переливающиеся перламутром раковины и ожерелья из мелких ракушек, желтых, похожих на зерна маиса; веточки розового коралла, кусочек серой амбры, черепаховый крестик с жемчужиной посередине, нож племени Тукалау, украшенный акульими зубами.

И о каждой вещице отец мог рассказать целую историю: как женщины выделывают тапу, распевая в такт своим ритмическим ударам по размягченной древесной коре; о кусочке серой амбры, которую дочь туземного вождя дала отцу для его дочурки.

Там же, в сундучке, лежал и полый кусок бамбука, а в нем — бумага, удостоверявшая офицерский чин отца в «армии», принимавшей участие в межплеменной войне. Под этим документом, написанным по-английски на плотной голубой бумаге, стояла подпись Какобау (в более позднем произношении и написании — Сакомбау), которого отец называл «старым негодяем». Отец всегда с некоторым стыдом говорил о своей причастности к этой «армии», и в его дневнике она неизменно упоминается только в кавычках; видимо, даже тогда он в глубине души относился к ней иронически.

Я часто слышала от отца о несправедливости, которая была совершена по отношению к туземным племенам и вождям, когда Какобау отдал их земли под власть британской короны. Эти земли без права отчуждения были навсегда закреплены за ним по местной системе землевладения, а Какобау продал и земли и права, доверенные ему его народом. Он, можно сказать, продал их первородство, и, чтобы поднять его авторитет и придать сделке видимую законность, его провозгласили королем Фиджи и прилегающих островов. А когда вожди племен помельче восстали, для защиты Какобау была сколочена армия, офицерский состав которой набирали из числа плантаторов, чиновников, торговцев жемчугом и всяких белых авантюристов.

Сохранились фотографии отца в форме офицера этой армии — он снят весь в белом, с бакенбардами и при шпаге. Бакенбарды эти мама называла «тоска зеленая». А шпагой он частенько пугал ее. Хотя война между племенами происходила задолго до их свадьбы, при переезде с Фиджи мама запретила отцу брать с собой шпагу. Она «не желала видеть у себя в доме эту ужасную вещь».

Благодаря знанию языка и туземных обычаев отец стал официальным переводчиком и сохранил хорошие отношения с Какобау.

В одном из рассказов отец описал, как его пригласили на обряд питья кавы, где присутствовал Какобау и приближенные к нему вожди. Кава — это крепчайший спиртной напиток, который изготовляется из корней перца. Женщины разжевывают корни и выплевывают полученную массу в деревянную чашу, оставляя ее там для брожения. Вкусом кава напоминает мыльную воду и вызывает у белых отвращение, но с ног валит любого. Беря чашу на пиру, гость должен сказать в честь вождя цветистую речь и залпом, не переводя дыхания, проглотить свою порцию кавы.

У отца был красивый голос, сильный и мелодичный, и его звучная, хвалебная речь, а также лихость, с которой он осушил чашу, так пришлись по вкусу Какобау, что он преподнес эту чашу гостю; в роду вождей такие чаши обычно передавались по наследству. Считалось огромной честью для туземца удостоиться такого подарка.

Это был красивый сосуд, вырезанный из цельного куска дерева; внутренняя поверхность его приобрела перламутровый блеск от многолетнего воздействия кавы. Отец в равной мере ценил редкую красоту чаши и авторитет, которым он пользовался у туземцев как ее обладатель.

Но однажды в отсутствие Т. Г. П.[1] в бунгало побывал молодой англичанин — позже он стал графом Сэндвичским. Он оставил записку, сообщая, что заходил проститься и прихватил деревянную чашу, стоявшую на письменном столе, для своей коллекции местных диковинок.

Отец часто жалел об этой потере.

В коротком рассказе «Граф и голландец» из цикла «В сапфировых морях», который был напечатан в мельбурнском «Лидере», когда я была еще школьницей, Т. Г. П. ярко описывает Левуку, какой она была до переезда редакции «Фиджи таймс» в Суву и переноса туда столицы Фиджи.

«Левука была едва ли не самым веселым, шумным и оживленным на всем острове центром с белым населением к югу от пограничной черты и ничуть не походила на убогий рыбачий поселок, каким она стала под благотворным воздействием британского владычества, — пустые дома, обитатели которых вымерли, теснимые со всех сторон непроходимыми зарослями, которые снова заполнили отвоеванное у них пространство.

В то время здесь не было установившейся формы правления. Закон и порядок существовали на деле, а не на словах. Три тысячи наиболее предприимчивых жителей австралийской колонии, среди которых было немало бродяг, до этого безуспешно пытавших счастья в разных уголках Тихого океана, собрались в Левуке, привлеченные растущим спросом на хлопок. Каждый поступал так, как считал правильным, при непременном условии, что против этого не станет возражать более сильный сосед. В гавани было полно каботажников и судов дальнего плавания, люди торговали, платили долги, пили, веселились и все вместе жарились под знойным тропическим солнцем, соблюдая дух подлинного товарищества и, что самое интересное, не совершая никаких серьезных преступлений».

У отца сохранились акварельные портреты, изображавшие его в ролях Ясона, Шейлока, Мефистофеля и других, которые он исполнял в драматических постановках; у нас, детей, эти портреты вызывали живейший интерес. Они были нарисованы Перси Спенсом, впоследствии членом Королевской Академии художеств. Отец и сам сочинял комедии и пародии, стараясь по мере сил оживить однообразие духовной жизни оторванного от мира общества.

Альбом с вырезками статей, написанных отцом, когда он был редактором «Фиджи таймс» и корреспондентом мельбурнского «Аргуса» и сиднейской «Морнинг геральд», также живо отражает события, происходившие в Левуке: крушения кораблей, напоровшихся на рифы, что случалось порой раза четыре в месяц, трагедии вроде той, когда два фиджийца ограбили лавку и убили ее хозяина-немца, а затем по туземному обычаю удавились сами, убедившись, что скрыть преступление не удастся.

Статьи написаны со знанием всех политических тонкостей, имевших значение в южных морях, и местных фиджийских дел. Некоторые из статей резко критиковали правительство, а «Куплеты сумасброда», занимавшие несколько столбцов, высмеивали самые разнообразные общественные и политические события того времени.

Мама помнила некоторые четверостишия, и ее тихий смех сливался с отцовским, когда они припоминали какой-нибудь эпизод тех дней, например, пышный банкет и бал, устроенные «важной персоной» — англичанином, который объявил, что бросает плантации и отбывает на родину, так как получил богатое наследство.

Танцевальный зал, рассказывала мать, находился над самым морем; никогда еще жители Левуки не видели такой необычайной роскоши. Ранним утром гости проводили хозяина на корабль. Но когда через месяц судно вернулось с неоплаченными чеками, многим пришлось с грустью подсчитывать убытки:

Оказывается, уехавший пройдоха ловко воспользовался доверием торговцев и простодушных жителей Левуки, которые открыли ему кредит.

Отец посвятил этому случаю один из «куплетов сумасброда».