Дитя урагана

16

Трудно вспоминать эти первые месяцы после смерти отца. Мы были так подавлены горем, что казалось, какая-то мрачная тень нависла над нами; и все же жизнь шла своим чередом.

Алан продолжал работать в редакции «Рудного дела», Би училась в школе, я писала и давала уроки.

Окончив школу, Найджел устроился работать на нефтехранилище. В скором времени брат понял, что дело это ему не по душе. Тогда он поступил младшим учителем в Вангараттскую среднюю школу и решил одновременно готовиться в университет. Но он дважды провалился по французскому и попросил меня подготовить его к экзамену заочно. Меня порадовала его просьба, потому что я и раньше предлагала свою помощь, но брат предпочитал брать уроки у человека, в чьи знания я не очень-то верила. Найджел обещал слушаться моих советов и делать все упражнения, которые я ему стану посылать. Когда в конце года Найджел благополучно сдал французский и получил право заниматься в университете, победу торжествовали мы оба.

Преподавая в Вангаратте, он скопил денег на первый год обучения. В нашей семье всегда считалось, что Найджелу следует стать юристом: недаром у него «здорово язык подвешен». И что правда, то правда: в любом споре он всегда так уверенно гнул свою линию, что независимо от того, на чьей стороне была истина, буквально изматывал противника своей железной логикой. Поэтому, само собой, ему была прямая дорога на юридический факультет университета.

Но, проучившись там почти год, он вдруг как-то совершенно неожиданно для меня признался:

«Знаешь, Джуля, я ведь учусь на юридическом только из-за того, что, по твоему мнению, это мне подходит. По правде говоря, меня гораздо больше тянет на медицинский».

Мне и в голову не приходило как-то влиять на его выбор, разве только сказалась моя вера в его способность добиться успеха на этом поприще. Признание Найджела меня расстроило: ведь медицинский — это семь лет учебы, а платить за обучение Найджелу предстояло только из своих заработков.

— Разумеется, раз так, надо переходить на медицинский, — сказала я.

— Не мне первому придется трудно. Другие сумели, сумею и я, — решил Найджел.

План Найджела был таков: год работать в школе, а на следующий посещать лекции. Он знал, что мы с Аланом в меру наших сил будем помогать ему, но оба мы зарабатывали немного да еще должны были заботиться о маме и Би, деля поровну хозяйственные расходы. У мамы был только дом. Это все, что отец мог оставить ей при своих весьма скромных доходах.

Найджел успешно закончил первый курс; а затем, чтобы днем иметь возможность посещать лекции, он вместе с одним своим товарищем открыл вечерние курсы по подготовке студентов к экзаменам. Слава репетитора пришла к Найджелу после того, как один богатый биржевой маклер попросил его подготовить двух своих сыновей к экзаменам на аттестат зрелости. Мальчики учились в Мельбурнской средней школе; по словам учителей, не было и тени надежды, что они выдержат экзамены в этот год. Отец их встревожился.

Он убедил Найджела давать им частные уроки после школы. Найджел положил на них уйму сил и времени, но зато ребята эти преподнесли своим учителям настоящий сюрприз. Оба выдержали экзамен, и счастливый отец не только подарил Найджелу чек на значительную сумму, но вдобавок рекомендовал его другим родителям, нуждающимся в подобных же услугах. Таким образом, мой маленький братец стал знаменитым репетитором, получая фунт за час — это были большие деньги по тем временам.

Нечего и говорить, что дневные лекции и преподавание по вечерам требовали огромного напряжения сил; вид у Найджела был изможденный, усталый, и это доставляло маме немало беспокойства. Но он сохранял веселое расположение духа, как всегда, бойко ухаживал за девушками и изредка отправлялся с какой-нибудь из них на танцы или на пикник.

Потом, когда Найджел начал изготовлять пилюли и всякие, по выражению Алана, «мерзкие шарлатанские снадобья», он приносил их домой, чтобы испробовать на членах семьи. Мы с Аланом наотрез отказались от роли подопытных животных, зато мама обычно говорила доверчиво:

— Я приму их, дорогой, если это тебе нужно.

И поскольку дело неизменно обходилось без неприятных последствий, мама была уверена, что из Найджела получится замечательный врач.

В школьные годы он был порядочным шалопаем и не слишком утруждал себя уроками, пока не провалился на выпускных экзаменах. Зато потом, испытав на нефтехранилище, каково не иметь квалификации, он словно очнулся. И, отказавшись от прежнего лениво-беззаботного отношения к жизни, он превзошел нас всех в трудолюбии.

В те первые университетские годы Найджела мы не уставали ему удивляться. Поразительно, как он умудрялся и учиться, и зарабатывать на жизнь. Он не обладал блестящими способностями, как, скажем, Хильда, не хватал знания и награды во мгновение ока, без всяких заметных усилий. Найджел добивался своего упорно и настойчиво. Провалившись по какому-нибудь предмету, он упрямо готовился к переэкзаменовке и в долгой и трудной борьбе за диплом врача потерял всего один год.

Время от времени Алан помогал ему перебиться, а к началу третьего курса, самого сложного и требующего больших расходов, мне тоже удалось послать брату чек на 90 фунтов, полученный мною совершенно неожиданно от какой-то газеты. Я была тогда в Англии, и Найджел прислал ответ вполне в своем духе, с ошибками и небрежно перевранными фразами:

«Спасибо тебе, Джуля дорогая, за твою потом и кровью отработанную повинность. Купил на нее скелет и микроскоп и твердо решил в этом году ковать железо пока горячо!»

Найджел первый обнаружил, что с образованием Би дело обстоит неблагополучно. Она занималась в монастырской школе Воклюзе в Мельбурне, потому что маме очень хвалили одну тамошнюю монахиню — прекрасную учительницу музыки.

Мы все не могли нарадоваться музыкальным успехам Би и похвальным грамотам, которые она получила на экзаменах в Лондонской музыкальной школе, но Найджел ужаснулся, обнаружив, насколько отстала она по другим предметам, а о физиологии вообще ничего не знала.

— Монахини говорят, что физиология — неприличный предмет, — объяснила Би.

— Джуля, надо позаботиться, чтоб наша юная Беатриса научилась кое-чему помимо музыки, — сказал мне Найджел.

На тайном семейном совете было решено отдать Би в Южно-Мельбурнский колледж. И вот она следом за мной и Найджелом поступила в этот колледж, который мы считали одним из лучших в Мельбурне по постановке преподавания.

В 1908 году я совершила свою первую поездку в Англию. Хотя я уже не первый год лелеяла надежду в один прекрасный день увидеть исторические достопримечательности и места, связанные с именами великих английских писателей, возможность эта представилась скорее, чем я предполагала.

Пароходство «Белая звезда» объявило о рейсе судна, где все каюты были одинаковые и билет стоил 26 фунтов. Приблизительно столько лежало на моем счету в банке. Мои рассказы и статьи печатались в ряде австралийских газет и журналов, но, думала я, австралийская писательница никогда не добьется признания у себя на родине, пока она не докажет, что ее произведения могут получить одобрение в Англии.

В тот год в Лондоне должна была состояться франко-британская выставка. «Геральд» согласился напечатать несколько статей о выставке, а редактор «Новой мысли», мой добрый приятель Уильям Сомерсет Шам, предложил мне взять для него ряд интервью. Подхваченная вихрем событий, я помчалась брать билет.

Денег на туалеты для путешествия у меня, естественно, не было, но мама подарила мне новое пальто, а мальчики купили шляпу по своему вкусу. Несколько старых друзей, услыхав о предстоящем мне великом похождении, сложились и подарили мне меха — горжетку и муфту из серебристо-черной лисы. А мамина крестная, тетя Сара, вручила мне не только чек на обратную дорогу, но еще несколько незаполненных чеков, которыми я могла воспользоваться в случае нужды.

В своем восторженном настроении я сочла «Руник» роскошным судном. Оно было битком набито пассажирами, но здесь были длинные палубы для утренних и вечерних прогулок. Моими соседками по четырехместной каюте оказались полная пожилая женщина и Робби, рыженькая девушка примерно моего возраста.

Правда, в первое утро была непогода и меня стало слегка мутить, но я напомнила себе, что люблю море и не стану киснуть. Потом я познакомилась с Гарри. Это был типичный австралийский парень, красивый, атлетически сложенный, с характером прямым и располагающим к доверию. Его брат священник фигурировал в моих «Письмах из глубины континента». Гарри обладал чистым звонким голосом необычайно широкого диапазона. Он ехал в Лондон в надежде составить себе имя выступлениями на эстраде.

В один из первых вечеров, когда он поставил два кресла рядом и мы сидели, глядя на темное море и небо, усыпанное звездами, Гарри сжал мою руку, спрятанную в муфте. Я отняла руку.

— Ого, — смеясь, сказал он. — Вот меня и отмуфтили!

И мы договорились, что станем добрыми друзьями, но без всякого флирта и ухаживаний. Мы торжественно заверили друг друга, что каждый из нас должен прежде всего думать о своей карьере. После этого Гарри продолжал заботиться обо мне уже как брат и все время плавания сопровождал меня на танцы и концерты. Он даже смастерил плакат «Нету дома», и когда мне хотелось читать или писать, я вешала его на спинку кресла, чтобы отпугивать всех, кто в это время устраивался рядом поболтать. Правда, оказалось, что отпугнуть их не так-то легко! Очень скоро в нашем углу палубы подобралась веселая компания; мы устраивали чаепития и ужины, в основном добывая угощение из чудесной корзины с припасами, которую перед отпплытием прислала мне тетя Сара.

Первая стоянка наша была в Дурбане. Мы с Гарри осматривали город, сидя в колясках, которые везли рикши-кафры, на головах у них красовались пышные уборы из перьев и воловьих рогов. Это делало нашу экскурсию особенно экзотической. Волнующее мимолетное зрелище незнакомой страны открылось нам; мы громко восхищались красотой зеленых пойнсеттий, белым городом в обрамлении алых деревьев и синеющим вдали морем. Все это я описала в первой корреспонденции, отправленной в «Геральд».

В виду Кейптауна погода испортилась, и «Руник» стал на якорь в открытом море. К нашему величественному лайнеру выслали лихтер, но пассажирам посоветовали не рисковать и остаться на судне. Когда лихтер поднялся на волне в каком-нибудь футе от лайнера, несколько мужчин спрыгнули на палубу лихтера, и среди них Гарри; с некоторым страхом я прыгнула вслед за ним. Мы чудесно провели день, расхаживая по туземному базару и разглядывая старые голландские постройки. Когда мы возвратились на «Руник», нагруженные тропическими фруктами и цветами, на борт нас втаскивали с помощью канатов.

Я наслаждалась каждой минутой этого долгого плавания. Растянувшись в лонгшезе, я лениво и сонно наблюдала, как океан катил громады волн вдоль берегов Африки; впитывала слепящую голубизну тропического неба и моря и теплыми, звездными ночами предавалась мечтам, свободная от всех тревог и волнений. Мысли о трагической смерти отца постепенно перестали меня мучить.

Жизнь на борту проходила интересно и весело. Я не занималась спортом, и время, которое остальные тратили на спорт, использовала для чтения и литературных занятий. Пассажиры разыгрывали свои маленькие комедии. Удачливый старатель ходил в той же одежде, в которой работал на золотых приисках. И никогда не снимал шляпу, даже за едой. Конечно, мужчины дразнили его и всячески над ним потешались. Но он был что называется стреляный воробей и принимал все это вполне добродушно. А в последний вечер плавания, когда судно приближалось к берегам Англии, он поднялся в салоне во весь рост, сорвал с головы свою обтрепанную шапчонку и заорал: «Эй, глядите, все ж таки есть у меня волосы на макушке!»

Наша с Робби соседка по каюте, «вдова пекаря на покое», как она любила себя называть, полная, хорошо сохранившаяся дама лет шестидесяти, советовалась с нами, как заставить молодого человека, который ей «уж очень пришелся по душе», сделать ей предложение. А некая замужняя женщина, воспылавшая любовью к одному из судовых офицеров, попросила меня написать ему письмо от ее имени. Он не имел права вступать в беседы с пассажирами, но был так великолепен в своем белом мундире с золотыми галунами, что, вспомнив Кристину Розетти[18], я начала письмо обращением:

«Мой повелитель, любовь моя, мой дивный солнечный цветок...» По всей видимости, я нашла правильный подход, ибо за письмом последовали тайные свидания, и мне еще не раз пришлось сочинять послания для этой дамы.

А Гарри флиртовал с девицей по имени Грейс и едва не попал в беду. Он чрезвычайно гордился бриллиантовым кольцом — подарком своей матери. И однажды вечером на палубе — так потом он рассказывал — Грейс сняла с его пальца это кольцо, чтобы полюбоваться бриллиантом, и как бы невзначай надела его себе. А потом, к ужасу Гарри, отказалась его вернуть и на следующий день показывала кольцо всем, утверждая, будто они с Гарри помолвлены. Гарри в ответ на поздравления пытался отшучиваться, объяснял, что Грейс просто смеется над ним; но убедить ее расстаться с кольцом не мог. Пусть даже он передумал насчет помолвки, говорила Грейс, но кольцо она все же оставит себе на память. Когда «Руник» уже входил в док у Тильбьюри, Грейс все не отдавала кольца и Гарри в полном отчаянии не знал, как поступить. Тогда за дело взялись Робби и еще кто-то из пассажиров. Уж не знаю, как им удалось этого добиться, но Гарри получил свою драгоценность обратно и поклялся, что ни одной девице больше не позволит «примерить это кольцо».

Немало дружеских отношений и романов вспыхнули и угасли за эти недели на «Рунике», но наша дружба с Гарри и Робби завязалась на годы. Случилась на борту и смерть, печально отозвавшаяся во всех сердцах. Немолодые, заурядного вида супруги везли к родителям в Англию единственного своего сына, в котором души не чаяли, — кудрявого рыжеволосого мальчонку, едва начинавшего ходить. Мальчик умер от крупа за несколько дней до конца плавания. Невыносимо больно было смотреть, как маленькое тело, завернутое в парусину, поглотили бурные, свинцовые воды Атлантического океана.

И вот однажды на рассвете, сквозь мутную пелену измороси, проступили низкие зеленые берега Англии. Впервые я отчетливо представила себе необъятные морские просторы, отделявшие меня от Австралии, и в душе шевельнулась тоска по родине и страх перед неизвестным будущим. Казалось, далеко позади остались детство и юность, и теперь уже самостоятельным, зрелым человеком я вступала на путь борьбы за осуществление надежд, которые так долго лелеяла.

Путь этот лежал впереди, пустынный, полный опасностей. Удастся ли преодолеть бесчисленные препятствия, стоящие передо мной? Как знать! Но, сказала я себе, Дочь Урагана должна быть готова встретить лицом к лицу все бури — и победить.