Дитя урагана

22

В Париж я приехала, чтобы взять интервью у Сары Бернар — «божественной Сары», как ее называли.

Лондон был чужим и внушал страх, зато Париж в ту осень с первого же взгляда показался мне удивительно знакомым и полным очарования. Помню поездку из Кале, золотые кроны деревьев, синие тележки с грудами желтых яблок для сидра, медленно движущиеся по дорогам, слабый запах сидра, влетающий в окна вагона; затем — вокзал Сен-Лазар и старого cocher[22], первого, на ком я испробовала свой школьный французский язык. Старик воспринял его вполне благодушно, как добрую шутку, и, весь сотрясаясь от хохота, повез меня в скромную гостиницу на рю дель’Аркад.

В тот день, гуляя по Парижу, я чувствовала себя легко и беззаботно, точно участвовала в веселом спектакле. Все были так дружелюбны и от души забавлялись, стоило только мне открыть рот. Я полагала, будто говорю по-французски вполне прилично, знала французскую литературу от «Chanson de Roland»[23] до Мопассана, Флобера и Анатоля Франса; но друзья объяснили мне потом, что мой французский изрядно устарел. Однажды я зашла в patisserie[24] купить каких-то пирожных, но вдруг позабыла все слова, и мне пришлось спасаться бегством под добродушный смех хозяев.

Перед тем как мне поступить в Южно-мельбурнский колледж, меня учила французскому мадемуазель Ирма Дрейфус. Лет в тринадцать я ходила на ее занятия, но мало что понимала. И все-таки именно ее книге «Весна и лето французской литературы» я обязана знакомством с классикой и во многом — своим увлечением французскими писателями.

Я считала мадемуазель Дрейфус самой очаровательной женщиной, какую только можно вообразить, и была по уши влюблена в нее. Минуло много лет, но и теперь, когда я пришла повидать ее в Париже, она оставалась все такой же прелестной, хотя талия ее слегка пополнела и волосы чуть отливали серебром.

Она была знакома с Бернар и предложила устроить мне встречу с ней.

Интервью нужно брать на французском языке, предупредила мадемуазель Дрейфус. Мы тщательно отрепетировали все вопросы и реплики, составленные из самых изысканных идиоматических выражений. А в случае, если вдруг я растеряюсь и память мне изменит, мадемуазель обещала стоять поблизости и оказать помощь.

Я писала кое-какие статьи для доктора Рудольфа Брода, для его «Обзора искусства, литературы и социального прогресса во Франции», и вдруг буквально за несколько дней узнала, что доктор Брода устраивает прием в честь «уважаемой молодой сотрудницы из Австралии» в тот же вечер, на который мадемуазель Дрейфус условилась с Бернар об интервью.

Делать было нечего, следовало сначала выполнить свой профессиональный долг, и лишь после этого я могла прийти на прием.

Однако интервью состоялось только по окончании последнего акта «Орленка», и все время спектакля, пока «божественная Сара» не провела свою знаменитую сцену на Ваграмском поле и не согласилась принять нас, я сидела как на иголках с мыслями о гостях, ожидавших меня на рю Гей-Люссак; среди них были несколько известных писателей и художников, с которыми мне хотелось познакомиться.

Театр Сары Бернар, в тот день битком набитый публикой, пришедшей посмотреть пьесу Ростана о сыне Наполеона, был похож на храм, изящный, раззолоченный храм, посвященный искусству Бернар. Стены фойе были увешаны портретами Сары почти в натуральную величину в ее наиболее прославленных ролях: Таис, самаритянки, Камиллы, Теодоры, леди Макбет, Орленка, Гамлета. Зал восторженно аплодировал в конце каждого акта. А когда занавес опустился в последний раз, все как один встали и запели Марсельезу.

Мы с мадемуазель Дрейфус ожидали Бернар в ее уборной. Она больше напоминала салон, чем уборную актрисы: длинная, роскошно обставленная комната, по креслам и диванам, словно подушки, разбросаны груды темно-фиолетовых фиалок, которые, увядая, наполняли воздух своим ароматом.

Бернар вошла, тяжело опираясь на руку старого serviteur[25], волоча по полу длинную пурпурную мантию. Мадемуазель сказала, что этот старик всегда сопровождает ее в театре; уже много лет он служит у Сары; обычно, когда после длинной сцены актриса буквально валилась с ног, он на руках относил ее в уборную.

Пока мадемуазель представляла меня и мы обе бормотали поздравления, Бернар выглядела измученной и ко всему безучастной. И только постепенно, словно выходя из транса, она осознала наше присутствие. В ее необычных зеленовато-желтых глазах под блеклым ореолом сухих волос цвета соломы мелькнул слабый интерес.

Я знала, что передо мной шестидесятилетняя женщина. Но глаза ее, даже в эту краткую минуту усталости, ее свободная поза, ее фигура в юношеском платье дышали напряженной энергией. При взгляде на нее вам никогда бы не пришла в голову мысль о старости, хотя лицо в сети тонких морщин было желтым, как старая слоновая кость; она была без грима, только контур губ обведен тускло-красной линией.

Я начала свою короткую речь.

— Австралия? — брови Бернар поднялись. — Ведь это так далеко. Море... ужасное море! Никогда мне не забыть то путешествие. И все-таки — прекрасная страна. У меня остались добрые воспоминания об Австралии.

Я не могу передать все своеобразие ее интонации, но она говорила что-то в этом роде, хотя, казалось, не была расположена к беседе.

Толпа друзей и поклонников хлынула в комнату. Вокруг нас раздавался гул приветствий. Я продолжала интервью, смущенно задавая вопросы и стараясь не путаться во временах и наклонениях.

— Какую роль мадам любит больше других?

— Каждая роль для меня любимая, пока я играю ее, — отвечала Бернар. — Я сама становлюсь на время тем, кого играю. Этим все сказано.

Мадемуазель пришла мне на выручку, и завязался непринужденный разговор о триумфах Бернар, об огромной ее работе над каждой ролью, о поисках достоверных деталей, спорах с авторами из-за толкования непонятных реплик, о пристальном внимании, которого требует от актрисы постановка пьесы на всех этапах.

— Да, это так, — сказала Бернар. — Я всегда была послушной рабой своего искусства. Рассудок и трудолюбие необходимы. Но их недостаточно, если нет главного — вот здесь!

Ее тонкая белая рука коснулась груди.

— Кто может объяснить, отчего стал артистом и откуда берется это увлечение своей работой?

Она откровенно томилась, ей надоел мой допрос и точно так же надоела толпа, окружавшая ее, трескотня комплиментов по поводу сегодняшнего спектакля, какие-то незнакомцы, представляемые ей и с официальной галантностью целующие руки, бесконечные свидетельства уважения и пулеметный обстрел восторженных взглядов. Однако не все взгляды были восторженными, в некоторых, как я заметила, сквозило любопытство, жалость и даже насмешка.

И никто не ощущал этого острее, чем сама Бернар, несмотря на свою роль королевы на дворцовом приеме. Среди множества дам в блестящих туалетах, мужчин в мундирах, принцев, герцогов и государственных деятелей, чьи имена я время от времени улавливала краем уха, когда их подводили к ней, Бернар держалась отчужденно, небрежно, с холодным достоинством.

И вдруг в одно мгновение лицо ее переменилось. Она словно помолодела на много лет, стала радостно оживленной, сияющей.

— Mon ami![26] — вскричала она. — Вы вернулись наконец!

Высокий, благородного вида мужчина, худощавый и загорелый, словно он долго жил в тропиках, шел к Бернар.

— Давний возлюбленный, с которым она долго не виделась, — шепнула мадемуазель.

Толпа тут же растаяла как по мановению волшебной палочки. Мы с мадемуазель Дрейфус удалились вместе со всеми.

Когда я приехала, прием на рю Гей-Люссак подходил к концу.

Но нескольких гостей из тех, с кем мне особенно хотелось познакомиться, я еще застала. Был М. Фернан Мазар — переводчик «Электры» Еврипида, которую как раз ставили на сцене «Комеди Франсез», высокий мужчина, с копной седых волос, сверкающими карими глазами и совершенно беззубый; профессор психологии из Сорбонны с золотистой бородкой, который непрестанно поглаживал эту бородку своей белой рукой, украшенной перстнем с квадратным изумрудом; художник-албанец со следами оспы на лице и папкой рисунков под мышкой; двое студентов-медиков, политических эмигрантов из царской России; золотоволосая поэтесса в черном бархатном платье; Ганс Юллиг, австрийский скрипач, и еще кое-кто.

Хозяин и хозяйка весьма снисходительно приняли мои извинения, и всем, разумеется, не терпелось узнать, какое впечатление произвела на меня Бернар.

— Но ведь это настоящая трагедия — видеть ее в роли Орленка! — воскликнул один из гостей. — Бедная старая женщина, как может она играть этого нервного, чувствительного юношу? В свое время, когда Ростан писал для нее свою романтическую драму, Бернар действительно была великой актрисой. Но теперь — будем откровенны — грустно смотреть на эту женщину, утратившую свою красоту, свою стройность и изящество, утратившую трепет своего гениального вдохновения.

— Раз она по-прежнему в силах вызвать такой пылкий восторг зрительного зала, значит, она и сейчас великая актриса, — возразила я. — Множеству актрис удается это, пока они молоды и прекрасны. А Бернар делает это и сейчас, несмотря на свой возраст. Разве стали бы зрители вскакивать как один на ноги и петь Марсельезу, если бы Бернар утратила свой талант? Она обладает удивительной властью над публикой, разве не так?

Я рассказала о появлении ее давнего возлюбленного и о том, как просияла Бернар в момент их встречи.

Друзья с рю Гей-Люссак всячески язвили по поводу «легенды о божественной Саре», но я была уверена, что не ошиблась, угадав в старой актрисе редкостный дар вечной молодости души, не поддающейся годам и физическому увяданию.

Русские студенты, с которыми я познакомилась у доктора Брода, говорили о борьбе против царизма с целью установить социалистическую форму правления. Не верилось, что это осуществимо. Власть русского самодержавия представлялась мне в виде мощной стены, потемневшей от времени, гнетущей и несокрушимой, о которую неизбежно разбивалась всякая попытка протеста, как было с демонстрацией рабочих и крестьян, пришедших с хоругвями под окна Зимнего дворца в 1905 году в надежде, что батюшка-царь облегчит их нужду и страдания.

Я вспомнила это, а также и то, как демонстрация была расстреляна царскими войсками и снег окрасился кровью множества жертв. Ничего не зная о растущем возмущении этими жестокостями и о мощи революционных сил в России, я от души жалела русских студентов и удивлялась, как они могут жить столь смутной, нереальной мечтой.

Но я запомнила этих людей и, когда мечта их осуществилась, начала изучать те идеи, которые привели к победе революции в России.