Я описал этот день так подробно потому, что в нем были минуты небоязни смерти, и, кажется, прожит он был достойно.
Однако это был день боя и, значит, убийства. Как же можно достойно прожить день убийства? [102]
Не удается избежать вины и солдату, который не хотел стрелять в Бёлля, – как доктору Живаго, который все же попал в нескольких атакующих (в том числе, как полагает сам доктор, в Сережу Ранцевича).
Мы заключили с вами перемирье.
Но только вы и я. Ведь во весь рост
Вставал фашист, вояка и прохвост,
Убийца, освенцимский ницшеанец…
(ровно так же персонаж этот, кем бы он ни был, видит перед собой «вояку, прохвоста и убийцу», «русского варвара» или «жидовского комиссара»).
Стреляйте, Генрих! Уступаю вам,
Дарю вам, Белль, свой самый лучший выстрел…
Вы опустили автомат. Увы!
Мне кажется, что это были вы!
Но я не промахнулся, Генрих Белль!
Я выстрелил. И в прорези прицела
Я увидал, как оседает тело.
Немудрено попасть в такую цель! (479).
Поэт пытается убедить себя, что убил он «плохого» немца. И то, что реальный Бёлль выжил и стал замечательным писателем, как будто подтверждает такую трактовку. Но только «как будто». Из того, что Бёлль жив, вовсе не следует ни того, что убитый солдат вермахта был «освенцимским ницшеанцем», ни того, что немцев (или любых врагов – людей иной нации или класса) должно делить на «плохих» (убивать которых не грех) и «хороших». Дважды (в первой и последней строфах) возникающая строка «Мне кажется, что это были вы» указывает на сомнения поэта, а финальное превращение человека (на самом деле, неизвестно какого!) в мертвое «тело» заставляет расслышать в последней строке не торжество победителя, но близкую к отчаянию иронию.
Рискну предположить, что «двоящееся» стихотворение не удовлетворяло автора. То, что оно не печаталось при жизни Самойлова, разумеется, не аргумент – советскую цензуру текст этот пройти не мог, а в последние свои (перестроечные) годы поэт не стремился распечатывать старые стихи. Гораздо важнее, что, познакомившись с Бёллем, Самойлов не прочел ему это стихотворение – если бы он представил адресату поэтическую версию давней анонимной записки, это должно было бы отразиться в дневнике и не ускользнуло бы от Копелева, благодаря которому и происходило общение Самойлова и Бёлля. (Страстный ценитель поэзии Самойлова, Копелев знал немало его неопубликованных текстов, но стихи о Бёлле Самойлов не показал и ему – потому Копелев и не идентифицировал некоего посетителя ЦДЛ, пославшего Бёллю записку, со своим другом.) 18 февраля 1972 года в доме Копелевых Самойлов прочел Бёллю «Поэта и гражданина» (стихотворение написанное недавно и еще не опубликованное).