Дневник читателя. Русская литература в 2007 году - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Андрей Немзер (ч. 311)

Примечания

Долинин Александр. «Вальтер-Скоттовский» историзм и «Капитанская дочка» // Тыняновский сборник. Десятые – Одиннадцатые – Двенадцатые Тыняновские чтения. Исследования. Материалы. М., 2006. С. 194; в статье приведена основная литература по истории вопроса.

Долинин Александр. Указ. соч. С. 177; Альтшуллер Марк. Эпоха Вальтера Скотта в России. Исторический роман 1830-х годов. СПб., 1996. С. 251.

Сказочный протагонист – общий литературный предок персонажей Вальтера Скотта и Пушкина, а сказка – общий прообраз их романов. О сказочной основе «Капитанской дочки» см.: Смирнов И. П. От сказки к роману // История жанров в русской литературе X-XVII вв. (= АН СССР. Институт русской литературы (Пушкинский дом). Труды отдела древнерусской литературы. Т. XXVII). Л., 1973. С. 284—320.

Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977—1979. Изд. 4. Т. VI. С. 361.

Долинин Александр. Указ. соч. С. 183, 192.

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. VIII. С. 44—45.

Долинин Александр. Указ. соч. С. 182.

Здесь должно указать на еще одно различие между Пушкиным и Вальтером Скоттом. Шотландский романист безусловно понимал, сколь относителен «порядок», торжествующий в конце каждого из его романов. Иначе он просто не мог бы описывать в других романах другие – столь же напряженные и столь же «благополучно» в итоге разрешаемые – конфликты. Однако Скотт не делает акцента на повторяемости социальных коллизий и взаимосоотнесенности разновременных гражданских распрей, что глубоко важно для исследующего русское «метаисторическое противоречие» Пушкина. Характерно, что Пушкин обходит самый выигрышный в русской истории сюжет «торжествующего порядка» – конец Смуты и воцарение новой династии. Напомним, что именно до этой точки намеревался довести «Историю Государства Российского» Карамзин, что этой теме посвящен первый русский «Вальтер-Скоттовский» роман – «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» М. Н. Загоскина, что «мининский» и «сусанинский» мифы явились важными составляющими официальной идеологии николаевского царствования.

Насколько «Князю Серебряному» повезло с читателем (роман постоянно переиздавался как до революции, так и в советскую эпоху, хотя и числился по ведомству «отроческого чтения»), настолько же ему не повезло с исследователями. Достаточно сказать, что в итоговых академических многотомниках роман этот либо не упомянут вовсе (см.: История русской литературы: в 4 т. Л., 1982. Т. 3), либо упомянут один раз – констатируется факт его существования с неверной (1863, вместо 1862) датой публикации (см.: История всемирной литературы: В 9 т. М., 1990. Т. 7. С. 88). Высокомерное отношение к роману, идущее от издевательской рецензии Щедрина (впервые: Современник. 1863. № 4; ср.: Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1966. Т. 5. С. 352—362), к сожалению, сказалось даже в новой ценной работе, содержащей ряд верных наблюдений, но подменяющей обсуждение исторической концепции, этики и литературных решений Толстого штампом полуторавековой выковки: «…“Князь Серебряный” был произведением явно устарелым уже к моменту своего появления» – Альтшуллер Марк. Указ. соч. С. 272.

Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. М., 1963—1964. Т. 3. С. 419. Ниже роман цитируется по этому изданию (с исправлением советского орфографического произвола), страницы указываются в скобках; при цитировании – по тому же изданию – других сочинений и писем Толстого в скобках указываются том и страница.

Заметим, что решение Елены оказывается неожиданным не только для хитромудрого Годунова («Того не опасайся, чтоб она постриглась <…> не по любви она за Морозова вышла, незачем ей и постригаться теперь» – 424), но и для простодушного Михеича («Ну, а теперь (после смерти Морозова. – А. Н.), конечно, дело другое. Теперь ей некому ответа держать, царствие ему небесное! Да и молода она, голубушка, вдовой оставаться» – 421), и для самого Серебряного.

Загоскин М. Н. Соч.: В 2 т. М., 1987. Т. 1. С. 275, 278.

Этот мотив разработан в линии Максима Скуратова, гибель которого в битве с татарами предсказывает судьбу протагониста. Покинув Слободу, Максим оказывается в монастыре. «На боковых стенах были написаны грубо и неискусно притча о блудном сыне, прение смерти и живота да исход души праведного и грешного. Мрачные эти картины глубоко подействовали на Максима; все понятия о смирении духа, о безусловной покорности родительской власти, все мысли, в которых он был воспитан, оживились в нем» (322); Максим называет себя «великим грешником» и, признавшись в своих чувствах, слышит от игумена: «– Ты не любишь царя? Ты не чтишь отца? Кто же ты таков?» (323). Грехи ему после исповеди отпущены, но уделом героя может быть лишь бегство от соблазна: либо пребывание в монастыре (что предлагает игумен – 325), либо ратоборство с иноплеменниками, предполагающее скорую смерть.

Загоскин М. Н. Указ. соч. С. 276.

Здесь намеренно вводится ассоциация с эпизодом «Дубровского» (почитавшийся безоружным Дубровский-Дефорж вынимает пистолет и убивает медведя), но со сдвигом (Серебряного при въезде в Слободу обезоружили, а потому понадобилось вмешательство Максима). Таких трансформированных цитат в романе немало: оба свидания Елены с Серебряным (свидетелем второго становится Морозов, который из-за темноты не может распознать молодого соперника) ориентированы на балладу Пушкина «Воевода» (191—192, 201—202; ср. слова Морозова разоблаченной «поцелуйным обрядом» Елене – «тебя я не убью», подразумевающие, что боярин намерен убить на глазах у жены Серебряного – 273); «бунт станичников» (и их решение – идти не на Слободу, а на татар) напоминает бунт казаков в «Тарасе Бульбе»; когда мельник несколько раз выдает свою осведомленность в произошедших событиях за «тайное знание», читатель должен вспомнить «ложных колдунов» из «Юрия Милославского» – незадачливого Кудимыча и ловкого Киршу (но мельник оказывается настоящим колдуном!); в том же ряду стоит освобождение Серебряного из тюрьмы (ср. освобождение Милославского Киршей, которое, однако, не противоречит – как у Толстого – воле героя, связанного словом), бросающееся в глаза сходство Михеича с Савельичем, немощь Вяземского на Божьем суде, напоминающая аналогичный эпизод «Айвенго» (отмечено: Альтшуллер Марк. Указ. соч. С. 271), снятый мотив русалочьего соблазнения (прямо перед появлением Серебряного Елена спрашивает у девушек, есть ли в Литве русалки – 190), обличения Василием Блаженным Грозного в сцене казни, отсылающие к «Борису Годунову» (юродивый отказывается от царских денег и просит «царя Ирода» не зарезать мальчишек, но «пробороть» его самого – 404—405), слова Иоанна «Я придумаю ему (Коршуну. – А. Н.) казнь примерную, еще не бывалую, не слыханную, такую казнь, что самого тебя (Малюту. – А. Н.) удивлю» (317), вторящие угрозе пушкинского Годунова Шуйскому («…тебя постигнет злая казнь: / Такая казнь, что царь Иван Васильич / От ужаса во гробе содрогнется» – Пушкин А. С. Указ. соч. Т. V. С. 230; сходный оборот позднее Толстой использует в «Смерти Иоанна Грозного», где Годунов говорит Битяговскому: «А я тебе грожу такою казнью, / Какой бы ни придумал и Малюта / Скуратов-Бельский, мой покойный тесть – 2: 174) и проч. Эти «сдвинутые» цитаты (все похоже, но не совсем так, а в итоге – совсем не так) поддерживают главные (смыслообразующие) перелицовки классических сочинений – «Капитанской дочки» и «Песни про царя Ивана Васильевича…», о которых ниже.

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. VIII. С. 191.

Вяземскому (уже проклятому, одержимому безответной любовью и из-за того ставшему опричником) было дано увидеть будущую казнь (гадание мельника – 179) и вспомнить это видение на плахе (402). Его немощь на Божьем суде одновременно объясняется психологически и мистически: Вяземский знает, что ладанка мельника бессильна, если противник окунул саблю в святую воду, как знает о правоте Морозова. Для Толстого подобного рода двойные мотивировки принципиальны (так будет и в «Смерти Иоанна Грозного»), хотя именно они отторгались даже наиболее расположенными современниками. Так 15 (27) июня Толстой сообщал жене: «Я читал Гончарову «Смерть Иоанна». Он восхитился, но ты никогда не отгадаешь, что он осудил и даже сказал, что он на это негодует (курсив Толстого. – А. Н.). Зачем сбылось предсказание волхвов? Это, мол, невозможно. И зачем в «Серебряном», которого он ставит очень высоко, сбывается предсказание мельника» (4: 163).

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. VII. С. 314, 338.

Здесь важна отсылка к XL—XLI главам «Айвенго» (воинство Локсли – Робин Гуда спасает Ричарда Львиное Сердце). Параллель отмечена М. Г. Альтшуллером с неточностью (у Толстого разбойники нападают на опричников вовсе не по призыву Михеича, как пишет исследователь, а просто в надежде на добычу), а смысловое различие не истолковано. Обитатели Шервудского леса «отдаривают» Черного Рыцаря за помощь при осаде замка (откликаются на звук рога, который их предводитель на такой случай и вручил союзнику), а король прощает добрым молодцам все, совершенное «в его отсутствие и в порожденные им смутные времена», весело (пренебрегая опасностью) с ними пирует и выражает «твердую решимость ограничить произвол в применении лесных законов, под давлением которых так много английских йоменов превратилось в бунтовщиков» – Скотт Вальтер. Собр. соч.: В 8 т. М., 1990. Т. 6. С. 414, 423 (перевод Е. Г. Бекетовой). Сравнение с Ричардом (истинно великим королем) дискредитирует царевича Иоанна, которому недоступна мысль о том, что верноподданных в разбойников превратила опричнина. Эта тема возникает в рассуждении по дороге в Александрову слободу (203) и организует линию Митьки, у которого кромешники «нявесту взяли» (246, 364, 385); показательно описание Митьке на молитве: «…если б одежда и вооружение не обличали ремесла его, никто бы по добродушному лицу Митьки не узнал в нем разбойника» (293).

Неблагодарность Грозного и царевича отзывается смертью последнего от руки отца: в этот раз Серебряного рядом не оказалось, а Годунов, бросившийся меж царем и его сыном, не смог (или не захотел?) спасти царевича. В то же время смерть Иоанна-младшего сопряжена с линией Скуратовых. Решаясь оклеветать и погубить царевича, Малюта мстит за свой разрыв с сыном и царю (из-за него Максим покидает отчий дом), и царскому сыну, обвинившему Максима на пиру («Он гнушается батюшкиной опричниной» – 222). Максим погибает от татарской стрелы, а Годунов, заместивший Малюту (прежде вошедший с ним в дружбу и женившийся на его дочери, то есть сестре Максима) по-своему выполняет заветное желание уже умершего тестя (одновременно торя себе дорогу к трону).

Цитирую безусловно известный Толстому вариант «Никите Романовичу дано село Преображенское»: Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1977. С. 175—176.

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. VII. С. 336.

Пушкинской паре «Белобородов – Хлопуша» у Толстого соответствует пара «Малюта – Годунов», но и здесь отличия разительны. Хлопуша не столько защищает Гринева (он, а не Белобородов, говорит Пугачеву, что тот «торопится» казнить Швабрина «по первому наговору»), сколько возмущается свирепостью и коварством Белобородова: «Тебе бы все душить да резать <…> Разве мало крови на твоей совести? <…> я губил супротивника, а не гостя, <…> кистенем да обухом, а не бабьим наговором» – Пушкин А. С. Указ. соч. Т. VII. С. 333—334. Годунова интересуют не высшие соображения, а Серебряный, в котором он видит полезного и безопасного для себя сотрудника (ср. его позднейшее признание: «А ты, когда поступил бы на место Вяземского да сделался бы оружничим царским и был бы в приближении у Ивана Васильевича, ты бы этим всей земле послужил. Мы бы с тобой стали идти заодно и опричнину, пожалуй, подсекли бы! <…> А было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя» – 423). Дважды спасая Серебряного (второй раз – в темнице, когда Малюта рвется пытать князя, – 296), он действует хитростью (ср. прямодушие Хлопуши).

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. VII. С. 316.

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. VII. С. 308.

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. VII. С. 315.

Даже в последней главе, где царь от милости формально не отступает (прощает Перстню-Кольцу и другим разбойникам, покорившим Сибирь, все вины) его дар оказывается смертоносным: Иоанн посылает Ермаку кольчугу, из-за которой, по преданию, атаман утонул в Иртыше. Толстой прямо к легенде не отсылает (предполагая знакомство читателей с VI главой IX тома «Истории Государства Российского» и/или думой Рылеева); важно, однако, что самый чистый герой романа – Митька – не может при примерке «пролезть» в царскую кольчугу. Этот данный намеком сюжет сигнализирует о мнимом благополучии финала: станичники искупили свои грехи, но не грехи Грозного, воздаянием за которые станет Смута, о приближении которой читатель должен помнить и без авторских указаний. Отсюда зловещий призвук в последней – внешне фиксирующей благополучие – фразе собственно романного текста: «…гости разошлись, очарованные радушием Бориса Федоровича» (445). Выше сказано, что в Годунове «уже совершился тот переворот, который, по мнению современников, обратил в преступника человека, одаренного самого высокими качествами» (436), а в послесловии упомянуты «смутные годы самозванцев» (445).

Лермонтов М. Ю. Полн. собр. стихотворений: в 2 т. Л., 1989. Т. 2. С. 398, 401, 407—409.

Лермонтов М. Ю. Указ. соч. С. 398.

В этой связи отметим демоническую роль мельника, «помощь» которого губит Вяземского («Корень душит меня! <…> Анафема тебе, колдун <…> анафема, что обманул меня!» – кричит он на Божьем суде – 381) и Басманова (в его ладанке нашлись «лягушачьи кости» – 391). Мельник, как и положено агенту нечистой силы, двусмысленно предупреждал клиентов об опасности, что не могло остановить избравших дьявольский путь с понятным финалом. Выведенному на казнь мельнику безразличен Вяземский (он и раньше знал, что с князем будет), но колдун уверен, что его-то злые духи в беде не покинут («Подымися ветер от мельницы, налети на ворогов моих! <…> Разметай костер, загаси огонь!»). Нечисть, однако, и здесь блюдет свои правила: ветер, «как будто повинуясь заклинаниям», поднялся, но не затушил, а раздул костер. Ср. также «огненное» исчезновение двух демонических локусов: по пути в монастырь Серебряный видит свежее пожарище на месте мельницы (427), а в послесловии сообщается, что слободской дворец сгорел от зимней грозы (446).

О Смуте говорит автор в послесловии; намеки есть и в тексте романа. Таково появление среди персонажей разбойника Хлопки, который – с худшей частью шайки Перстня – не пойдет виниться перед царем, а будет продолжать свой промысел. Так называемое «восстание Хлопка» (1603) станет прологом Смуты.

Ср. реплику Толстого на стихи Тютчева, смысл которой не сводится к недовольству дурным хозяйствованием: «Одарив весьма обильно / Нашу землю, Царь небесный / Быть богатою и сильной / Повелел ей повсеместно. // Но чтоб падали селенья, / Чтобы нивы пустовали – / Нам на то благословенье / Царь небесный дал едва ли! // Мы беспечны, мы ленивы, / Все из рук у нас валится, / И к тому ж мы терпеливы – / Этим нечего хвалиться» (1: 197). «Терпение» здесь стоит в одном ряду с другими – названными и подразумеваемыми – свойствами национального характера, которые на протяжении столетий не позволяют завести на Руси истинный порядок.

В романе не раз утверждается, что разбойники лучше опричников (приключения Серебряного начинаются с того, что он принимает царевых слуг за станичников) – и это справедливо, но не отменяет преступлений тех, кого опричнина довела до разбоя. Мысль эта тревожила Толстого. Дав самому чистому персонажу – Митьке – наилучшую участь (он не погибает с дружиной Серебряного и не грабит с Хлопком, а покоряет Сибирь с Ермаком и Перстнем-Кольцом), писатель вновь изобразит чистосердечного увальня в трагедии «Царь Борис»: тут Митька – разбойник в шайке Хлопка-Косолапа, которую соблазняет встать за «царя Дмитрия» Посадский; одолев прежде непобедимого Митьку в кулачном бою, этот демонический персонаж (дважды назвав противника «тезкой», Посадский намекает, что он и есть чудесно спасенный царевич) преуспевает в своем замысле – разбойники решают пристать к «царевичу» и идти на Годунова (2: 462—464). Так Россия (и Митька) вступает в Смуту, причина которой не только преступление Бориса, но и разгул всей земли, которые в равной мере обусловлены царствованием Грозного.

Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 2000. Т. 2. С. 56. То, что у Жуковского звучит голос возлюбленной, сути дела не меняет, особенно учитывая шиллеровский генезис стихотворения (стихотворение «Текла. Голос духа», которое свободно варьирует Жуковский, связано с романсом Теклы из «Пикколомини»).

Датировка текстов, о которых пойдет речь, была предложена И. Г. Ямпольским в первом издании Большой серии «Библиотеки поэта (Толстой А. К. Полн. собр. стихотворений. Л., 1937) и не корректировалась ни Е. И. Прохоровым, подготовившим второе издание (Толстой А. К. Полн. собр. стихотворений. В 2 т. Л., 1984. Т. 1), ни самим И. Г. Ямпольским (Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. М., 1963; Толстой А. К. Полн. собр. стихотворений и поэм. СПб., 2004). В статье стихи цитируются по: Толстой А. К. Полн. собр. стихотворений. В 2 т. Т. 1, письма (кроме оговоренных случаев) по: Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4; страницы указываются в скобках.

«Ода…» обоснованно отождествляется с опусом, упомянутым в письме М. М. Стасюлевичу от 3 июля: «Есть у меня “Баллада для немногих”. Я прислал бы ее Вам, но она уж очень игрива, вроде “Бунта в Ватикане”» (369—370).

М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 2. С. 354.

Ямпольский И. Г. Неопубликованные письма А. К. Толстого // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. Ежегодник 1979. Л., 1980. С. 108.

Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: В 23 т. М., 2003. Т. 4. С. 20.

Там же. С. 13—14. Гоголевские подтексты (тот же «Ревизор» и особенно «Нос») ощутимы в «Оде на поимку Таирова».

В названии игрового, агрессивно эротизированого текста («И вспрыгнуть щепка каждая, / На щепку норовит <…> Пошли быки с коровами / В зеленый луг гулять <…> Готов я бессознательно / Сам сделаться быком» – 318—319) спрятано имя одного из самых просветленных и «воздушных» стихотворений Жуковского («Весеннее чувство»), а в размере (трехстопный ямб с чередованием дактилических и женских рифм) парадоксально присутствуют три присущие ему семантические окраски – собственно комическая и (в обращенном виде) патетическая и лирическая. О семантических ореолах этого метра см.: Гаспаров М. Л. Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной памяти. М., 1999. С. 97—102. Гаспаров полагает, что Толстой в «Весенних чувствах…» пародирует Фета («Уж верба вся пушистая…»); кажется, и генезис, и семантика текста не столь однозначны.

Отмечено И. Г. Ямпольским: Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. С. 369.

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1974. С. 166, 29. На «Бесов» как объект пародии указывал И. Г. Ямпольский; см.: Толстой А. К. О литературе и искусстве. М., 1986. С. 302.

Прутков Козьма. Полн. собр. соч. Л., 1949. С. 84, 86.

Не пытаясь решить сложный вопрос о датировке текстов, связанных с поручиком Прутковым, заметим, что завершены они быть могли не ранее апреля 1870 года: Крестовский выступил в «Голосе» 27 марта, Буренин ответил в «Санкт-Петербургских ведомостях» 28 марта. Естественно, что Толстой с его обостренным рыцарским чувством чести помнил эту позорную историю и год спустя. Весьма вероятно, что помнил он и более давний сюжет: 28 апреля 1862 года Е. Н. Гарднер, десятью днями раньше ставший мужем кузины и возлюбленной Д. И. Писарева, получив оскорбительное письмо Писарева, пришел в его квартиру и ударил обидчика хлыстом. Писарев тщетно пытался добиться дуэли и 3 мая на Царскосельском вокзале нанес такой же удар Гарднеру. Ср. в пародии: «Желтухин! – сказал он ему, – я прощаю вам вашу горячность, ибо я слишком развит, чтобы обращать внимание на оплеуху, но будьте уверены, что если застану вас врасплох, то отхлестаю вам морду сыромятным ремнем» (365).

Отмечено И. Г. Ямпольским.

Ср. также в «Церемониале…»: «На краю разверстой могилы / Имеют спорить нигилисты и славянофилы. // Первые утверждают, что, кто умрет, / Тот весь обращается в кислород» (387).

Тютчев Ф. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1987. С. 157, 164.

Не располагая данными о знакомстве Толстого со «Спиритическим предсказанием» Тютчева (в отличие от «Рассвета» и «Тогда лишь в полном торжестве…», не печатавшимся при жизни поэтов), заметим все же, что для автора «Потока-богатыря» Москва уже неприемлема и в качестве, говоря словами Тютчева, «новейшей» из трех столиц России – Там же. С. 187. Геополитический аппетит Толстого умереннее явленного Тютчевым в «Русской географии». Он не претендует на «град Петров», отождествляемый с Римом. – Там же. С. 152. Но и тютчевская двусмыслица (позволяющая предположить, что поэт назвал официальную столицу империи) для него невозможна.

Жинкин Н. П. А. К. Толстой и Г. Гейне // Сборник статей к 40-летию ученой деятельности академика А. С. Орлова. Л., 1934. С. 435.

Гейне Г. Избр. произв.: В 2 т. М., 1956. Т. 2. С. 439—440. Гейне именует коммунистов «мрачными иконоборцами», что должно было привлечь внимание Толстого, вне зависимости от того, познакомился он с предисловием к «Лютеции» до написания «Иоанна Дамаскина» (1859) и «Против течения» (1867) или позднее (что менее вероятно). В любом случае, обыгрывая и оспаривая иронические пассажи Гейне в 1871 году, Толстой актуализировал для памятливых читателей свои апологии художества.

Ср. в пародии на «Бесов» детей Насти, восторженно демонстрирующих «взрослость» («мы все понимаем» – 366).

Чернышевский Н. Г. Что делать? Из рассказов о новых людях. Л., 1975. С. 123—124.

Там же. С. 206.

Ср. эпиграмматический отклик Майкова (1888) на поэму уже давно почившего Толстого «Иоанн Дамаскин»: «Свел житие он на что? На протест за “свободное слово” / Против цензуры, и вышел памфлет вместо чудной легенды. / Все оттого, что лица говорящего он не видал пред собою» – Майков А. Н. Соч.: В 2 т. М., 1984. Т. 2. С. 353. Майков, вероятно, не знал, что наслышавшийся сходных укоризн Толстой в письме Маркевичу от 4 февраля 1859 года утверждал: «Пусть они откроют Четьи-Минеи – они увидят, что все было точно так, как я описал» (107). В связи с запретом «Царя Федора Иоанновича» Толстой писал ему же 13 декабря 1868 года: «В произведении литературы я презираю всякую тенденцию <…> Не моя вина, если из того, что я писал ради любви к искусству, явствует, что деспотизм никуда не годится» (246).

«Ах, кстати, что это за сказка о Лорелее? Ведь это ее скала виднеется? Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама бросилась в воду» – Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1955. Т. 6. С. 251.

Тургенев И. С. Указ. соч. Т. 3. С. 92—94, 82, 84—86, 104.

Ср. в письме Рудина Наталье: «Мне природа дала много – я это знаю и из ложного стыда не стану скромничать перед вами <…> но я умру, не сделав ничего достойного сил моих, не оставив за собою никакого благотворного следа <…> Я остаюсь одинок на земле для того, чтобы предаться, как вы сказали мне сегодня поутру с жестокой усмешкой, другим, более свойственным мне занятиям <…> Если б я по крайней мере принес мою любовь в жертву моему будущему делу, моему призванию; но я просто испугался ответственности, которая на меня падала…» – Там же. С. 107, 108.

В концовке возникает еще один отзвук русалочьей темы. Простившись, Перекопин «выпрыгнул из лодки и, по колено в зеленой тине, быстро зашагал к усадьбе». Герой не утонул (не погиб от любви), но замарался. «Зеленая тина» ассоциируется с лягушками, которых потрошат нынешние поповичи и прочие нигилисты.

Толстой не принял обвинений в безнравственности, которые через Маркевича предъявил балладе Катков. Отстаивая автономию искусства (которое не может и не должно быть «учебником жизни»), поэт, однако, взял под защиту богатыря-певца в письме Маркевичу от 9 октября 1871 года: «Впрочем, с уверенностью могу Вам сказать, что по сведениям, которые я собирал насчет описываемого происшествия, Попович и девица, проплыв 25 минут на лодке, сошли на берег в деревне по названию Папусевка, Авсеевы лозы тож, где их повенчал добрый священник отец Герасим Помдамурский, в чем ему содействовал благочинный Сократ Борисович Гермафродитов, случайно находившийся там» (379—380).

Стихотворение «То было раннею весной…» тоже посвящено прошлому, «утру наших лет», когда поэт был счастлив, а не вспоминал о счастье.

Рассказ о своем детстве, перерастающий в историю становления поэта, Липкин назвал «Пушкинская улица» (1985). Наиболее полно мемуары поэта, повествующие о его великих современниках и литературной жизни 1930—50-х годов, представлены в книге: Семен Липкин. Квадрига. М., 1997. Здесь же опубликована «одесская» повесть «Записки жильца» (1962—1976), свидетельствующая, кроме прочего, о том, сколь важным для Липкина был дух его родного города.

В 1949 году Гроссман был еще относительно «в силе».

С Заболоцким Липкин познакомился и сблизился в послевоенные годы. Тесное дружеское общение с Ахматовой приходится на вторую половину 1950-х – начало 1960-х. Липкин был знаком с Пастернаком, но, судя по всему, без короткости: мемуаров о Пастернаке он не оставил; в поэме «Вячеславу. Жизнь переделкинская» (1982) Пастернаку (и описанию его похорон) посвящен обширный и глубоко значимый фрагмент.

Разумеется, и Тарковский занимался переводами не только ради хлеба насущного, а иные его работы стали весомыми художественными фактами, и Липкин наверняка временами морщился от заказов (переводить приходилось не только эпосы и классиков). Любое жесткое противопоставление искажает сложность исторической реальности, но и не приметить различия мироощущений и жизненных стратегий двух поэтов (так или иначе сказавшихся в их главном деле) было бы неверно.

Повесть эта – абсолютно невозможная в советской печати – несомненно мыслилась автором как его итоговое «слово» о ХХ веке, помрачившемся мире и сохраняющем в себе Божье начало человеке.

Самойлов Давид. Стихотворения. СПб., 2006. С. 187; 683—685 (примечания). Далее страницы этого издания указываются в скобках.

Рылеев К. Ф. Полн. собр. стихотворений. Л., 1971. С. 186. Хотя в переписке Пушкина с издателями «Полярной звезды» (1825) обсуждается множество разнообразных сюжетов (историзм и аллюзионность; современный герой; сатира и «легкая» – шутливая – поэзия; социальный статус поэта и его отношения с властью и обществом; особенности истории русской литературы и критики; их современное положение; отношение к традиции и «учителям»; конкретные актуальные литературные факты и проч.), неизменным остается противостояние свободной (автономной, бесцельной) поэзии и поэзии, служащей «общественному благу». Спор этот рассматривался многократно; см., например: Эйдельман Н. Пушкин и декабристы: Из истории взаимоотношений. М., 1979. С. 290—305; важные акценты расставлены в новейших работах: Мазур Н. Н. Пушкин в образе метромана: полемический смысл одного автопортрета (в печати); Мазур Наталия, Охотин Никита. «“Зачем кусать нам груди кормилицы нашей?.. ” (комментарий к одной пушкинской фразе)» (в печати).

Комментаторы наиболее авторитетных изданий Некрасова согласно предполагают, что реминисценция Рылеева в стихах «Поэтом можешь ты не быть, / Но гражданином быть обязан» навеяна соответствующей цитатой (без указания автора) в четвертой статье «Очерков гоголевского периода русской литературы» Н. Г. Чернышевского – Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1981. Т. 2. С. 336 (примеч. А. М. Гаркави); Некрасов Н. А. Стихотворения. 1856. М., 1987. С. 404 (примеч. И. И. Подольской). Едва ли, однако, Некрасов, смолоду страстный читатель стихов, не помнил посвящения «Войнаровского», которое знал его сотрудник, младший семью годами и куда менее увлеченный поэзией. Рылеев присутствует в «Поэте и гражданине» не единичной реминисценцией. Едва ли располагая точными сведениями об эпистолярном споре 1825 года, Некрасов угадывал противостояние Пушкина и Рылеева, а ключевые строки «Поэта и толпы», к которым апеллирует его поэт, воспринимал как значимую пушкинскую реплику в не окончившемся со смертью Рылеева диалоге.

В стихотворении В. А. Зоргенфрея «Над Невой» (1920) люди, ставшие под ветром революции «гражданами», в итоге оказываются мертвецами: «Сумрак тает. Рассветает. / Пар встает от желтых льдин, / Желтый свет в окне мелькает. / Гражданина окликает / Гражданин: // – Что сегодня, гражданин, / На обед? / Прикреплялись, гражданин, / Или нет? / – Я сегодня, гражданин, / Плохо спал! / Душу я на керосин / Обменял. // От залива налетает резвый шквал, / Торопливо наметает снежный вал – / Чтобы глуше еще было и темней, / Чтобы души не щемило у теней». – Цит. по: Строфы века: Антология русской поэзии. М., 1999. С. 104. В разговоре захвативших Гаммельн (совершивших революцию), а затем «обуржуазившихся», крыс слышим: «– Обращение камерад / Устарело. В виду седин / Предлагаю вам господин… // Господин гражданин… / Для форм…» – Цветаева Марина. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994. С. 74. Остап Бендер рекомендует Шуре Балаганову: «…если уж вы окончательно перешли на французский язык, то называйте меня не месье, а ситуайен, что значит – гражданин». – Ильф Илья, Петров Евгений. Золотой теленок. М., 2000. С. 88. Шуре, пожелавшему выразиться «красиво», невдомек, что у хорошо знакомого ему «стертого» слова есть «высокий» (внятная читателю, но не Шуре аллюзия на припев Марсельезы) французский аналог.

Галич Александр. Стихотворения. СПб., 2006. С. 67.

Ср.: «– Подсудимый Кузькин, вам известно было решение общего колхозного собрания <…> – Нет, товарищ судья. – Отвечайте: гражданин судья. – Пусть гражданин… Какая разница, – согласился Фомич <…> – Свидетель Назаркин Матвей Корнеевич! – Я, гражданин судья <…> – Надо говорить: товарищ судья. – Слушаюсь!» – Можаев Борис. Живой: Повесть и рассказы. М., 1977. С. 103. В отличие от «вольных» мужиков зэки в обращениях не путаются: «– За что, гражданин начальник? – придавая своему голосу больше жалости, чем испытывал, спросил Шухов» – Солженицын Александр. Собр. соч.: В 30 т. Т. 1. М., 2006. С. 17.

Евтушенко Евгений. Братская ГЭС: Стихи и поэма. М., 1967. С. 69.

Обращение в «Молитве…» к еще здравствующей в год завершения «Братской ГЭС» (1964) Ахматовой было невозможно с любой точки зрения. На ее смерть Евтушенко откликнулся диптихом «Памяти Ахматовой» – Там же. С. 28—31.

Опустив великое множество всем памятных примеров, укажу на варьирование монолога некрасовского гражданина в поэмах «Владимир Ильич Ленин» и «Во весь голос». «Еще стыдней в годину горя / Красу долин, небес и моря / И ласку милой воспевать <…> Но гром ударил, мачта стонет, / И снасти рвет, и мачту клонит, – / Не время в шахматы играть, / Не время песни распевать! <…> А ты что делал бы, поэт? / Ужель в каюте отдаленной / Ты стал бы лирой вдохновенной / Ленивцев уши услаждать / И бури грохот заглушать?» – Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 2. С. 8. Ср.: «Я буду писать / и про то / и про это, / но нынче / не время / любовных ляс. / Я / всю свою / звонкую силу поэта / тебе отдаю, / атакующий класс» и (после строк, пародирующих «лирику»): «Неважная честь, / чтоб из этаких роз / мои изваяния высились / по скверам, / где харкает туберкулез, / где блядь с хулиганом / да сифилис. / И мне / агитпроп / в зубах навяз, / и мне бы / строчить романсы на вас, – / доходней оно / и прелестней. / Но я / себя / смирял, / становясь / на горло / собственной песне» – Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: в 12 т. М., 1940, 1941. Т. 6. 156—157; Т. 10. С. 176.

Там же. Т. 7. С. 254; Т. 10. С. 181.

Там же. Т. 8. С. 35.

Там же. С. 16, 15.

Там же. С. 379, 381.

Там же. Т. 6. С. 138; зачин первой части поэмы «Владимир Ильич Ленин» вообще насыщен «морской» метафорикой. Ср. финал поэмы, где темы преодоления ленинской смерти, продолжающейся революции и молодости сходятся в «море»: «Подшефный флот, / подымай якоря, / В море / пора / подводным кротам (разумеется, «кротам истории», по Марксу. – А. Н.). / «По морям, / по морям, / нынче здесь, / завтра там» – Там же. С. 229.

Евтушенко Евгений. «Я прорвусь в двадцать первый век…». М., 2001. С. 190 (восстановленный вариант); Евтушенко Евгений. Братская ГЭС. С. 9.

Замена немецкого революционера русским писателем-народником усиливала национальную окраску текста (разночинское пьянство, народолюбие Успенского, его одиночество и тяжелая судьба и т. п.), но убирала важную мотивную перекличку: Карл Либкнехт, как и человек, о котором рассказывает поэт, – бессудно убитый немец.

Там же. С. 10.

Лермонтов М. Ю. Полн. собр. стихотворений: В 2 т. Л., 1989. Т. 2. С. 33; Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. С. 19—20; Т. 3. С. 44.

Евтушенко Евгений. Братская ГЭС. С. 9—10.

О ней см.: Неклюдов С. Ю. «Гоп-со-смыком» – это всем известно… // Фольклор, постфольклор, быт, литература: Сб. статей к 60-летию Александра Федоровича Белоусова. СПб., 2006. С. 65—85.

О Евтушенко Самойлов писал в главе «Литература и общественное движение 50—60-х годов» незавершенной мемуарной книги (при жизни автора не публиковалась); см.: Самойлов Давид. Перебирая наши даты. М., 2000. С. 353—356.

Слуцкий Борис. Собр. соч.: В 3 т. М., 1991. Т. 1. С. 428—429 (далее стихи Слуцкого цитируются по этому изданию, том и страница указываются в скобках). Стихотворение (условно датируемое рубежом 1950—60-х) при жизни автора не публиковалось (впервые напечатано лишь в 1988 году), широко ходило в самиздате и безусловно было известно Самойлову. Отношениям со Слуцким посвящен мемуарный очерк «Друг и соперник»; см.: Самойлов Давид. Перебирая наши даты. С. 151—175.

Там же. С. 215—216.

В этой связи см.: Швецов Иван. О рифмах «свет – поэт» и «свет – нет» у позднего Е. А. Баратынского // Русская филология. Сб. научных работ молодых филологов. Тарту, 2003. <Вып.> 14. С. 69—74. Уже предшествующая реплика поэта «Нету брата у меня» вторит строке «Я в мире не оставлю брата» из монолога об абсолютном одиночестве: «Гляжу на будущность с боязнью, / Гляжу на прошлое с тоской / И, как преступник перед казнью, / Ищу кругом души родной…» – Лермонтов М. Ю. Указ. соч. Т. 2. С. 22.

В стихотворении «Хлеб» (1979) Самойлов словно бы варьирует тезис из «Разговора с фининспектором…» «Труд мой / любому / труду / родствен» (Маяковский В. В. Указ. соч. Т. 8. С. 27), но позиция его гораздо тверже; он не оправдывается, а утверждает самодостаточность своего дела, расходясь здесь со столь разными художниками, как Маяковский и Слуцкий, с одной стороны, и Солженицын – с другой (последний литературно-общественный сюжет требует обстоятельного обсуждения). «Сам свой хлеб я сею. / Сам убираю <…> Без вашего хлеба я отощаю. / Ну а вы-то – / Разве будете сыты хлебом да щами / Без моего звонкого жита?» (263—264). Не касаясь мифопоэтической (и евангельской) символики отождествления «слова» и «зерна» и ее многообразных рецепций в русской модернистской литературе (кроме прочего, в «Хлебе» почти наверняка обыгрываются генезис и семантика фамилии самого «ненужного» и далекого от «масс», но очень значимого для Самойлова поэта – Хлебникова), отмечу полемику с влиятельными «почвенническими» умонастроениями. Отсюда важность не только «земледельческого» кода, но и русской его огласовки: «В русское небо с заботой гляжу я, пахарь безвестный» (264) – при этом взгляд направлен в небо, а не в землю. Ср. в «Оде» (1982): «России нужны слова о хлебе, / Поскольку живет она не на небе. // Живет не на небе? А может быть – в небе, / Поскольку так широки ее бреги» (317).

Самойлов Давид. Перебирая наши даты. С. 130; курсив мой. Напряженные и многомерные отношения Самойлова с Наровчатовым осмыслены (да и описаны) еще меньше и «приблизительнее», чем его «дружба-вражда» со Слуцким.

Отождествление пушкинской няни и есенинской матери – расхожая шутка. «Зимний вечер» цитируется Самойловым со злой иронией, адресованной, разумеется, не пушкинскому тексту, а «гражданам» его освоившим и присвоившим – в «культурных» легендах «о счастье мнимом» Михайловской ссылки («Святогорский монастырь»; ср. там же: «Смерть! Одна ты домоседка / Со своим веретеном» – 169) и пьяном пении (в стихотворении «Смерть не врет. Она открыта…» «Зимний вечер» сплетается с еще одним застольным хитом: «Что ж, старуха, вместе выпьем, / Чокнись, древняя, со мной, / Угости старинным сбитнем – / Он горячий и хмельной» – 519; ср. в песенном варианте стихотворения Д. Н. Садовникова: «Сам веселый и хмельной» – Песни русских поэтов: В 2 т. Л., 1988. Т. 2. С. 422).

Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 2. С. 246—247; Т. 3. С. 258.

Вознесенский Андрей. 40 лирических отступлений из поэмы ТРЕУГОЛЬНАЯ ГРУША. М., 1962. С. 98—99, 105—106.

Евтушенко Евгений. «Я прорвусь в двадцать первый век…» С. 290, 310. Оба текста написаны в 1967 году после путешествия автора в Испанию, долгие годы закрытую даже для самых проверенных советских людей.

13 декабря 1962 Самойлов писал в дневнике: «Видел Женю Евтушенко. Прочитал ему “Матадора”. Он в ответ прочитал стихи оправдательные – “Золушка”. Я предложил напечатать оба рядом. И все же я его люблю» – Самойлов Давид. Поденные записи: В 2 т. М., 2002. Т. 1. С. 314. На полемичность «Корриды» по отношению к «Матадору» (особенно ощутимую в «диалоге» молодого и старого тореро) указал В. С. Баевский, ознакомившийся с дневниками Самойлова до их публикации; см.: Баевский Вадим. Давид Самойлов. Поэт и его поколение. М., 1986. С. 109—110. Стихотворение «Золушка» (1960) см.: Евтушенко Евгений. «Я прорвусь в двадцать первый век…». С. 147—149.

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 3. С. 86.

100

Запись от 1 октября; см.: Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 1. С. 303. О том, что встреча состоялась 29 сентября, свидетельствует дневниковая запись Л. З. Копелева, включенная в очерк «Наш Генрих Бёлль», написанный совместно с Р. Д. Орловой. Там же объясняется появление записки (мемуарист, не называет имени адресанта, скорее всего, не зная, что им был его друг), которой предшествовала другая: «Где вы были во время войны?» Кожевников «захлопал крыльями»: «“Господин Бёлль, не надо отвечать, у нас тут не встреча ветеранов. Это бестактный вопрос <…>”. Бёлль густо краснеет. “Нет, я буду отвечать. Вы расхваливали мои сочинения. Но если вы их читали, как же вы можете предполагать, что я не отвечу. Ведь именно об этом я столько писал. Я был солдатом шесть лет. Правда, я дослужился только до ефрейтора и мог бы сослаться на то, что был телефонистом и моя винтовка оставалась в обозе <…> Но это не оправдание. Я был солдатом той армии, которая напала на Польшу, на Голландию, на Бельгию и на вашу страну. Я как немецкий солдат входил в Киев, в Одессу, в Крым. И я сознаю личную ответственность за все преступления гитлеровского вермахта. Из сознания этой ответственности я и пишу”». Новая записка. (Курсив Копелева. – А. Н.) «Я был пулеметчиком на тех фронтах, где были вы. И много стрелял. Очень рад, что я не попал в вас». – Орлова Раиса, Копелев Лев. Мы жили в Москве. 1956—1980. М., 1990. С. 148—149. В оба дневника текст записки заносился явно по памяти.

101

Пастернак Борис. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 3. С. 330—332, 370, 458. Самойлов прочел роман Пастернака еще до появления первого русского издания (август 1958); см. запись от 29 января 1958: Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 1. С. 297. (Машинопись Самойлов мог получить от Вяч. Вс. Иванова.) Даже предположение о том, что поэт запомнил роман при первом чтении плохо, а затем не располагал его текстом, не отменяет ориентации стихов о Бёлле на «Доктора Живаго»: 4 глава одиннадцатой части была полностью воспроизведена в письме (отказе от публикации) членов редколлегии «Нового мира» Пастернаку (сентябрь 1956), опубликованного в связи с присуждением Пастернаку Нобелевской премии в «Литературной газете» (25 октября 1958) и «Новом мире» (1958, № 11); см.: С разных точек зрения. «Доктор Живаго» Бориса Пастернака. М., 1990. С. 28—32. Членам редколлегии «Нового мира» надо отдать должное: они точно угадали пункт радикального расхождения Пастернака и «их» литературы. В недавней работе установлено, что герой Пастернака в обсуждаемом эпизоде повторяет действия персонажа фадеевского «Разгрома» старичка Пики, безусловно презираемого автором; см.: Поливанов К. М. Пастернак и другие. М., 2006. С. 227.

102

Самойлов Давид. Перебирая наши даты. С. 215.

103

Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 62. Из дневника Р. Д. Орловой известно, что 1 октября 1966 Самойлов в доме Копелевых читал Бёллю «Та война, что когда-нибудь будет…», а 8 марта 1972 Бёлль с женой, Копелев и Орлова были у Самойловых в Опалихе, где поэт читал отрывки «Нюрнбергских каникул» (неоконченная поэма «Последние каникулы»); см.: Орлова Раиса, Копелев Лев. Мы жили в Москве. С. 161, 174—175. Визит отмечен и в дневнике гостеприимца – Т. 2. С. 63.

104

Осенью 1971 года в книге Слуцкого «Годовая стрелка» появилось стихотворение, в котором поэт энергично отстаивает достоинство дискредитируемого властью и улицей слова: «Говорить по имени, по отчеству / вам со мной, по-видимому, не хочется. / Хорошо. Зовите “гражданин”. / Это разве мало? Это много. / Гражданин! / В понимании Рылеева, / а не управдома. / Я ль буду в роковое время/ позорить гражданина сан и чин? / Хорошо. Зовите “гражданин”» (2, 262; в текст введено раскавыченное первое двустишье программных стихов Рылеева; ср.: Рылеев К. Ф. Указ. соч. С. 97). Датировка «Говорить по имени и отчеству…», как обычно у Слуцкого, неизвестна. Возможны три варианта: Самойлов знал эти стихи – тогда их должно считать одним из подтекстов «Поэта и гражданина»; Самойлов прочел Слуцкому «Поэта и гражданина» (возможно, еще в неотшлифованном виде), а тот дал оперативный отклик (этот вариант наиболее сомнителен, так как «Годовая стрелка» была подписана к печати в мае 1971 года, но не исключен вовсе); стихи Слуцкого и Самойлова написаны независимо друг от друга. Последняя версия (на мой взгляд, наиболее вероятная) свидетельствует о том, что спор Самойлова и Слуцкого был непрерывным и не сводящимся к прямой реакции одного поэта на новый текст другого. Они думали о сходных сюжетах и очень хорошо знали друг друга.

105

Вспоминая о жестоких расправах с немцами, Самойлов в очерке «А было так…» приводит свои записи от 20 и 21 января 1945 года (в издание дневника не вошли): «Приходят сдаваться немцы, группами и поодиночке. Маленький лысоватый курчавый немец, давно не мытый, с гноящимися глазами. Он сдался от голоду, его обыскали. Он попросил, чтобы оставили фото жены. Ему отдали фото. (Ср.: «…Обшарили его. Достали фото / Жены и сына. Фото было жаль <…> Разглядывали фото. И вернули. / И он подумал: это хорошо!» – 190. – А. Н.) Партизанский мальчик Ванька Радзевский вызвался конвоировать этого немца до сарая <…> Он отвел его на несколько шагов и пристрелил <…> Наш дозор привел троих немцев. Они ели в хате суп с сухарями. К ним ввалился сильно выпивший старший лейтенант Касаткин. Один из них так и вышел с сухарем в руке. Когда его застрелили, он упал с сухарем в руке». (Ср.: «И все ж он встал, держа сухарь <…> Он поднял руки, но держал сухарь <…> И, дергаясь, как кролик, / Свалился навзничь с сухарем в руке» – 190.) Далее автор рассказывает и размышляет: «Касаткин был в пьяной истерике <…> Разведчики в тот день были мрачны и понуры. Но утром никто не удержал Касаткина. Как должен был поступить тогда я? Как – даже с нынешних моих позиций? Убить Касаткина <…>?» – Самойлов Давид. Перебирая наши даты. С. 271, 273.

106

Там же. С. 166.

107

Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т. М., 1963. Т. 7. С. 223, 158—159, 215.

108

Катенин П. А. Избр. произведения. Л., 1965. С. 85, 86.

109

Самойлов Давид. Поэмы. М., 2005. С. 60. О «Блудном сыне» см.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова // Там же. С. 394—401; к сожалению, в статье не было учтено полемическое отталкивание от знакового (и в свое время – весьма популярного) стихотворения Слуцкого «Блудный сын» – еще один важный эпизод истории «дружбы-соперничества».

110

Самойлов Давид. Указ. изд. С. 108, 184.

111

Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1997. Т. 2. С. 122—123.

112

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 5. С. 143.

113

Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. и писем: В 23 т. М., 2001. Т. 1. С. 150, 152, 160, 182.

114

Харитонов Марк. Способ существования М., 1998. С. 358.

115

Ср. дневниковую запись Самойлова от 16 апреля 1973 года: «Полностью не принимает «Ночного гостя» – Самойлов Давид. Поденные записи: В 2 т. М., 2002. Т. 2. С. 65.

116

Харитонов познакомился с Самойловым в октябре 1971 года; о своем отношении к Самойлову на ранней стадии их общения он пишет: «…я влюбился в этого человека» (ср. название его мемуарного очерка о Самойлове – «История одной влюбленности») – Харитонов Марк. Указ. соч. С. 341, 347.

117

Харитонов Марк. Указ. соч. С. 358—359. Эти размышления Самойлова, неотделимые от его поэтической практики начала 1970-х, безусловно связаны с синхронными новаторскими работами, посвященными Ахматовой и Мандельштаму. По свидетельству Д. М. Сегала, статья пяти авторов (Ю. И. Левин, Д. М. Сегал, Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян) «Русская семантическая поэтика как культурная парадигма», опубликованная в журнале «Russian Literature» в 1974 году (№ 7—8), была написана «где-то двадцать пять лет назад», т. е. в самом начале 1970-х, т. к. автокомментаторская работа Сегала «Русская семантическая поэзия двадцать пять лет спустя» датирована 1996 годом; см.: Сегал Д. М. Литература как охранная грамота. М., 2006. С. 213, 252; здесь же републикована статья пяти авторов – С. 181—212. Вопрос о том, насколько Самойлов был в курсе новейших штудий в области семиотики и поэтики, какие именно работы, когда и в какой версии читал, что знал «со слуха», нуждается в дальнейшем исследовании, однако очевидно, что эти веяния не могли не коснуться Самойлова, тесно контактировавшего с Вяч. Вс. Ивановым, Ю. И. Левиным и другими исследователями тартуско-московского круга.

118

Баевский В. С. Давид Самойлов: Поэт и его поколение. М., 1986. С. 133—135, 150—152. Анализ «Ночного гостя» исследователю пришлось поместить не в главу «Красногорские рощи» (где рассматривается сборник «Волна и камень»), но в следующую – «Я выбрал залив», ибо при прохождении «Волны и камня» через цензуру «Ночной гость» был запрещен (см. записи Самойлова от 12 и 24 апреля 1974 – Самойлов Давид. Указ. соч. Т. 2. С. 76—78) и появился только в книге «Весть» (1978). Автор первой – серьезно пострадавшей от цензурных вмешательств – монографии о Самойлове сумел, однако, дать понимающему читателю весомый намек: «“Весть” включает стихотворения, и биографически, и художественно настолько связанные с недавним прошлым, что производят впечатление лишь случайно не попавших в “Волну и камень”. Таков и “Ночной гость”…» – Там же. С. 150. Рядом находим еще один выразительный пример позднесоветского «эзопова языка»: «Упоминается молодой поэт Улялюмов и замечательный лирик Н. – и нам вспоминаются автор стихотворения “Улялюм” Э. По; Мандельштам, в стихотворении которого “Мы напряженного молчанья не выносим…” названо и это стихотворение и его автор; далекий предшественник романтиков Джон Донн» – Там же. С. 151. Разумеется, вспомнить о Джоне Донне при чтении «Ночного гостя» (и отождествить «замечательного лирика Н» с Бродским) может лишь читатель, знакомый с неизданной в СССР (как бы несуществующей) «Большой элегией Джону Донну», ибо прямых отсылок к поэту-метафизику нет не только в «Ночном госте», но и у самого Бродского.

119

Ниже будет показано, что некоторые весьма значимые для автора ассоциации читателю вовсе недоступны – обнаружить их можно, лишь обратившись либо к тем самойловским текстам, что в начале 1970-х еще не были опубликованы, либо даже к написанным позднее «Ночного гостя».

120

Ср.: «Что ж ты заводишь / Песню военну, / Флейте подобно, / Милый снегирь?» – Самойлов Давид. Стихотворения. СПб., 2006. С. 159 (далее ссылки на это издание даются в тексте в скобках) и: «Что ты заводишь песню военну / Флейте подобно, милый Снигирь?» – Державин Г. Р. Соч. СПб., 2002. С. 288. Отступления от ахматовской рифмовки в «Смерти поэта» могут быть соотнесены с игрой Державина, у которого за открывающим строфу четверостишьем следует двустишье, кажущееся «холостым», но рифмующееся с соответствующим двустишьем следующей строфы («Сильный где, храбрый, быстрый Суворов? / Северны громы в гробе лежат <…> Тысячи воинств, стен и затворов, / С горстью Россиян все побеждать?»).

121

Разумеется, в поэтическом корпусе Самойлова есть и реминисценции более ранней поэзии. Однако фольклор мыслится им субстанцией внеисторической (конечно, не в примитивном смысле!) и всеобщей, подобной языку, природе, самой жизни. То же в большой мере касается «Слова о полку Игореве». Так в стихотворении «Ты, Боян, золотой соловей…» древняя, сопрягавшие разные наречья (воплощения природных стихий и ландшафтно-культурных зон), песнь навсегда сохраняется «В женских лицах и варварской оде» (179); «варварская ода» отсылает к целому русской поэзии – от «безграмотного» Державина (с его «татарской» мифологией) до «варварской лиры» Блока («Скифы»). Ср. также «внепоэтический» (фольклорный) облик Хлебникова: «Не думал про стихосложенье, / Как это было в том веку,/ Когда боролись за княженье / И пелось “Слово о полку”. // Он что-то вспомнил так правдиво, / Из темного праязыка…» (402). Додержавинская же словесность XVIII века – при многолетнем интересе к соответствующему историческому периоду (драматическая поэма «Сухое пламя», «Конец Пугачева», «Солдат и Марта», «Сон о Ганнибале», «Смотрины») – Самойлова привлекала не слишком. Ср. демонстративное игнорирование «школьных» представлений в «Стихе и прозе»: «Мужицкий бунт – начало русской прозы. / Не Свифтов смех, не Вертеровы слезы…» (216). В таком контексте четвертая – «ломоносовская» – строфа стихотворения звучит этикетно, если не иронически. Формулой «восторг ума» (216) цитируется зачин «Оды <…> на взятие Хотина 1739 года» («Восторг внезапный ум пленил» – Ломоносов М. В. Избранные произведения. Л., 1965. С. 63). Самойлов, вероятно, учитывает репутацию этой оды как начала русской поэзии, канонизированную в прощальных стихах Ходасевича («Не ямбом ли четырехстопным…»): «Но первый звук Хотинской оды / Нам первым криком жизни стал» – Ходасевич Владислав. Стихотворения. Л., 1989. С. 302. Стоит, однако, учитывать, что следующая аттестация «российского стиха», отождествленного здесь с «гражданственностью самой», – «сознанье пользы высшей» – в «пушкинианских» стихах звучит по меньшей мере двусмысленно.

122

Свой – ставший последним – «краткий курс» русской словесности («Три наброска», 1986) Самойлов открывает стихотворением «Конец XVIII века», а первым названным поэтом этой – сулящей великое будущее – эпохи оказывается «с державной лирою Державин» (387). Последние строки триптиха (описывающие современность – конец ХХ века) – «И свищет муза птичкой серой / На веточке невзрачной» (388) – заставляют вспомнить «державинский» финал «Смерти поэта»: «И еще не очнулся на ветке / Зоревой царскосельский снегирь» (161).

123

Этот мотив постоянно возникает в стихах Самойлова – от «Талантов» (1961) до «Ожидания пришествия» (1983). Не отказывается от надежд Самойлов и в триптихе: за «безвременьем», запечатленным во втором «наброске» («Конец XIX века»), как известно, последовал сильнейший поэтический взрыв; логика цикла подсказывает: нечто подобное возможно и после конца ХХ века (царства Мелкого беса).

124

«Дары Терека» цитируются прямо («Терек воет, дик и злобен / Меж утесистых громад <…> Я сынам твоим в забаву / Разорил родной Дарьял» – Лермонтов М. Ю. Полн. собр. стихотворений: В 2 т. Л., 1989. Т. 2. С. 35—36), варьирующий Лермонтова Пастернак – «сборно»; здесь важны и «Памяти демона» («Спи, подруга, лавиной вернуся» – подобно рушащему преграды Тереку), и «Про эти стихи» («Пока в Дарьял, как к другу вхож, / Как в ад, в цейхгауз и в арсенал, / Я жизнь, как Лермонтова дрожь, / Как губы в вермут окунал»), и посвящение Лермонтову книги «Сестра моя – жизнь. Лето 1917 года», книги о кипящей и неутоленной страсти, и «Пока мы по Кавказу лазаем…», где в роли Терека выступают другие кавказские реки: «Кура ползет атакой газовою / К Арагве, сдавленной горами»; очевидный отзвук начала «Мцыри» вновь возникает в финале: «…и рек не мыслит врозь / Существованья ткань сквозная» (ср.: «Там, где сливаяся шумят, / Обнявшись, будто две сестры, / Струи Арагвы и Куры» – Лермонтов М. Ю. Указ соч. Т. 2. С. 468) – Пастернак Борис. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 1. С. 109, 110, 410. В «молдавской» поэме Пушкина, слово «ветер» не появляется вовсе, а слово «степь» – один раз и нейтрально («По степи юноша спешит» – Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 4. С. 152); в 4—6 «вариациях» Пастернака (где «темой» становятся «Цыганы») картина ровно та же (начало 6 стихотворения цикла: «В степи охладевал закат» – Пастернак Борис. Указ. соч. Т. 1. С. 188), но общий рисунок трех текстов и мотив рвущейся от моря в степь бури («И шквал за Шабо бушевал, / И выворачивал причалы» – там же) позволяет расслышать именно слова «степь» и «ветер» как главные в пастернаковском изводе «Цыган» и спроецировать это представление на саму поэму. (Не исключено, что прямым источником Самойлову послужила строка из романса А. Н. Вертинского – «Буйный ветер в степи молдаванской».)

125

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 309; Т. 3. С. 167.

126

Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 287, 299.

127

Тименчик Р. Д. Заметки о «Поэме без героя» // Ахматова Анна. Поэма без героя. М., 1989. С. 14—15.

128

Подробнее см.: Немзер Андрей. Дневник читателя: Русская литература в 2005 году. М., 2006. С. 370—380.

129

Ср.: Немзер Андрей. Поэт после поэзии: самоидентификация Давида Самойлова // Humaniora: Literae Russica. Блоковский сборник XVII. Русский модернизм и литература ХХ века. Tartu, 2006. С. 150—174.

130

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 3. С. 85. Напомним также о пушкинском письме Вяземскому от второй половины ноября 1825 года: «Мы знаем Байрона довольно <…> Охота тебе видеть его на судне» с дальнейшим осуждением жадной до интимных подробностей «толпы» – Там же. Т. 10. С. 148. Ср. соседство и взаимодополнительность стихотворений Блока «Друзьям» (с антитезой «поэт – филолог») и «Поэты» (с антитезой «поэт – обыватель») – Блок А. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 1997. Т. 3. С. 88—89.

131

Державин Г. Р. Указ. соч. С. 262—263.

132

Но не хранителем духа поэта. Ср.: «Разрушится сей дом, засохнет бор и сад, / Не воспамянется нигде и имя Званки…». Умерший поэт будет воскрешен «единой правдою», свидетельством друга, внимавшего некогда его «пению» (которое одно и есть залог бессмертия): «Здесь Бога жил певец, – Фелицы» – Там же. С. 389, 390.

133

Ср.: «Счастливый жребий дом мой не оставил: / Ни власть не отняла, ни враг не сжег, / Не предал друг, грабитель не ограбил. / Утихла буря. Догорел пожар. / Я принял жизнь и этот дом как дар / Нечаянный – мне вверенный судьбою, / Как знак, что я усыновлен землею. / Всей грудью к морю, прямо на восток, / Обращена, как церковь, мастерская, / И снова человеческий поток / Сквозь дверь ее течет, не иссякая». – Волошин М. Стихотворения и поэмы. СПб., 1995. С. 356, 358. Дом поэта – неколебимый спасительный ковчег для всех, кто хочет спастись, последнее хранилище вечных ценностей. У Ахматовой формула вложена в уста Александра Македонского, требующего предать огню Фивы: «Но вдруг задумался и, просветлев, сказал:/ «Ты только присмотри, чтоб цел был Дом Поэта» – Ахматова Анна. Указ соч. Т. 1. С. 248. Дом поэта в обоих случаях обладает сакральным статусом, в «Античной страничке» он сохраняется и через много лет после смерти хозяина (Пиндара).

134

Ср. мотивы «временного пристанища», которое, испытавший счастье или просто отдохнувший солдат должен покинуть (часто – оставив «минутную» возлюбленную), и невозможного возвращения в отчий дом (часто сопряжен с историей погибшей довоенной любви). Оба возникают уже в стихах военных лет (первый – в «О солдатской любви», «Как смеют женщину ругать…», «Доме на Седлецком шоссе», «Доме у дороги», «Божене»; второй – в «Прощании») и не отпускают Самойлова. Первую линию продолжают глава «Помолвка в Лейпциге» поэмы «Ближние страны», «Баллада разлук», «Полночь под Иван-Купала…», «Стихи о Польше. 1944-й», поэма «Снегопад», «Часовой», «Что надобно солдату…», «Откуда я?», «К передовой»; вторую – поэмы «Шаги Командорова» и «Чайная», «Мальчики уходят на войну», «Двор», «Двор моего детства», поэма «Блудный сын», «Средь шумного бала». Линии эти сходятся в поэме «Возвращение».

135

В «Святогорском монастыре» Самойлов резко оспаривает влиятельную (если не общепринятую) «утепляюще-домашнюю» трактовку пребывания ссыльного Пушкина в Михайловском: «Ах, он мыслил об ином, / И тесна казалась клетка… / Смерть! Одна ты домоседка / Со своим веретеном». Вводя хрестоматийную строку «Зимнего вечера» в мрачный контекст, поэт атакует музейную легенду о благостной Арине Родионовне; ср. выше о «кухне, полной дымом» (памятной по пущинским мемуарам). «Пусть нам служит утешеньем / После выплывшая ложь, / Что его пленяла ширь, / Что изгнанье не томило… / Здесь опала. Здесь могила. / Святогорский монастырь» (169).

136

Об этом стихотворении и его подтекстах см.: Баевский В. С. Указ. соч. С. 133—135; Немзер Андрей. Лирика Давида Самойлова // Самойлов Давид. Стихотворения. С. 35—36.

137

Тименчик Р. Д. К анализу «Поэмы без героя» А. Ахматовой // Тартуский государственный университет. Материалы XXII научной студенческой конференции. Тарту, 1967. Ср. позднейшую итоговую работу: Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Ахматова и Кузмин // Russian Literature. 1978. 6. № 3.

138

Сигналом о будущей модификации строфики видится появление «лишней» строки в 8 строфе: «Спят все чада мои и други. / Хорошо, что юные вьюги / К нам летят из дальней округи, / Как стеклянные бубенцы» (197). Такие наращения есть в первой части «Поэмы…».

139

Кузмин М. Стихотворения. СПб., 1996. С. 534.

140

Это умолчание не может быть случайным, ибо первая редакция стихотворения датирована 26 декабря 1971, то есть почти в канун Нового года.

141

Предварительные итоги работы многих исследователей по интерпретации цикла «Форель разбивает лед» подведены в комментариях Н. А. Богомолова; здесь же основная литература; см.: Кузмин М. Указ. изд. С. 767—771.

142

Цитирую по безусловно известному Самойлову переводу: Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л., 1969. С. 509—511.

143

Блок А. А. Указ. соч. Т. 3. С. 26.

144

Там же. С. 51.

145

Одна из важнейших (и многократно обсужденных) особенностей поэтики Бродского – неостановимость речи, часто требующая больших форм. Самойлов в нескольких строках создает образ поэзии Бродского (каталог деталей, которые могут перечисляться, покуда у поэта хватит сил, превращающийся в ландшафт вселенной; сочетание предметности и абстракции, телесной плотности и поглощающей ее пустоты). При количественном сокращении сохраняется символика глобального объема, что напоминает пушкинское «знаково-конспективное» переоформление чужих текстов (стилей, традиций, культурных систем). При всей «вещественности» и «сюжетности» Бродского он остается для Самойлова «лириком», певцом собственного «я»; переход от «чужой речи» (которую читатель готов принять за подражание) происходит после появления «экзотического», исторически окрашенного и в то же время «бытового» предмета: «Спят шандалы, как написал бы / Замечательный лирик Н». Вынужденная анонимность Бродского только подчеркивает его стать лирика. (Ср. отброшенный вариант «Знаменитый поэт с Невы» – 597, вводящий ненужную в данном случае, хотя и актуальную для Самойлова антитезу «московской» и «петербургской» поэзии и усиливающий иронию.) Хотя Самойлов при чтении «Ночного гостя» произносил литеру «Н» по современной норме («эн»), пушкинская аура «Ночного гостя» предполагает и другую возможность, с использованием церковнославянского названия буквы: *«Замечательный лирик наш». Возможно, Самойлов избирал при чтении нейтральный (менее изысканный и лишенный политического риска) вариант, полагая, что часть аудитории не поймет игры, а другая – кинется писать доносы. Отдавая себе отчет в сомнительности этой гипотезы, считаю все-таки нужным ее привести: фантастические стихи стимулируют фантастическое литературоведение.

146

Бродский Иосиф. Соч.: В 4 т. СПб., 1992. Т. 1. С. 249, 251.

147

Эта версия едва-едва мерцает, хотя при общем «романтическо-готическом» ночном антураже «растворение-исчезновение» гостя (ср. «Гость мой спал, утопая в кресле» и растекание «сновидений Анны» – 198) может вызвать ассоциации с финалами блоковского «Двойника» или есенинского «Черного человека».

148

Кузмин М. Указ. соч. С. 534.

149

Паперно И. Двойничество и любовный треугольник: поэтический мир Кузмина и его пушкинская проекция // Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin / Ed. by John E. Malmstad. Wien, 1989 (= WSA. Sonderband 24). P. 57—82.

150

Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 292; ср. Блок А. А. Указ. соч. Т. 3. С. 16, 50—51.

151

Позднее эти два стихотворения вкупе с «Романсом», «Водил цыган медведя…» и «Фантазией о Радноти» составили цикл (впрочем, формально не обозначенный). См.: Самойлов Давид. Голоса за холмами: Седьмая книга стихов. Таллин, 1985. С. 54—63. Годом позже Самойлов дважды вновь обращается к цыганской теме («Андалузская баллада», «Притча о сыновьях Уцы»).

152

Подробнее см.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова // Самойлов Давид. Поэмы. М., 2005. С. 372—374, 376—378. Там же о первом опыте обращения к легенде – комедии «Конец Дон-Жуана» (С. 369—372) и о поэме «Старый Дон-Жуан» (С. 424—430). Краткие, но очень весомые соображения по этой теме приведены в послесловии к первопубликации «Конца Дон-Жуана»; см.: Медведева Г. И. К образу Дон-Жуана в поэзии Д. Самойлова // Вопросы литературы. 2003. № 3. С. 223—225.

153

8 января 1965 (в промежутке между таллинским свиданием с Г. И. Медведевой – 2—4 января – и появлением стихотворения «Названья зим» – 15 января) Самойлов пишет: «Я, в сущности, рожден, чтобы сидеть во главе большого стола с веселой хозяйкой, множеством детей и добрых друзей»; 10 января: «Порой мне кажется, что я должен построить другой дом, что только в другом дому я смогу еще что-то сделать <…> А мне уже нужно, чтобы в новом доме были и ум, и дарование, и полная отдача мне»; 19 января (после возвращения из Таллина в Москву и, всего вероятней, объяснения с Г. И. Медведевой): «Неужто я еще в какой-то степени молод?» – Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 8—9.

154

Подробнее см.: Немзер Андрей. Лирика Давида Самойлова. С. 41—42 (о стихотворении «Названья зим»), 42—46 (о других случаях употребления имени «Анна»).

155

Медведева Г. О Пушкиниане Давида Самойлова // ЛГ – Досье. 1990. Июнь. С. 8.

156

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 8. С. 16. Сличение самойловского текста с источником проведено в кн.: Янская И., Кардин В. Пределы достоверности. М., 1981. С. 111. Литература о стихотворении довольно обширна (ср.: Баевский В. С. Указ. соч. С. 111), но в основном эссеистична. См., например: Холкин Владимир. Два странника // Континет. 2004. № 3 (121). С. 403—421.

157

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 246. Замена «Шиллера» «Дантом» превращает просто поэта в поэта-изгнанника и привносит важные ахматовские коннотации. Ср. также: «…говорили о Ликурге, / И о Солоне, и о Петербурге» (151). Смежность Ликурга и Солона, установивших законы аристократической Спарты и демократических Афин (в равной мере противостоящих деспотизму Петербурга) логична (их жизнеописания – с соответствующими римскими парами – следуют у Плутарха друг за другом). Кажущаяся неожиданной рифма на деле едва ли не навязана языком в силу низкой рифменной валентности имени северной столицы (ср. в заведомо неизвестных Самойлову в пору работы над «Пестелем…», ибо опубликованных позднее неподцензурных стихах Вяземского: «Я Петербурга не люблю, / Но в вас не вижу Петербурга / И Шкурина, Невы Ликурга, / Я в вас следов не признаю» – Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 220; впервые: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский: Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 274). Важнее, однако, строки «Поэмы без героя», в которых говорится о «главном», «поэте вообще»: «Ты железные пишешь законы, / Хаммураби, ликурги, солоны / У тебя поучится должны» (с издевательским «примечанием редактора» к именам – «законодатели») – Ахматова Анна. Указ. соч. Т. 1. С. 288, 307. Поэт у Ахматовой выше любых «законодателей». Потому и у Самойлова поэт (так в названии; в тексте он семикратно назван по фамилии и в последний раз – по расставании с собеседником, то есть в момент приближения к Анне – интимно, по имени) выше сочинителя «Русской правды», номинируемого только по фамилии. Единство поэта и Анны благословляется ее тезкой.

158

Из приведенных выше (примеч. 40) дневниковых записей следует, что Самойлов видел свой будущий дом «многонаселенным». Так было в реальности: в дневниках Самойлова (и опалихинского, и пярнуского периодов) постоянно возникают записи о гостях, часто остающихся в доме не на один день. Тема эта подробно разрабатывалась в первой редакции. Ср.: «На диване / Тоже спит под шкурой бараньей (не пустая отсылка к «Пестелю, поэту и Анне». – А. Н.) / Как сурок артист Рафаил» (в зачеркнутом варианте: «[Спит мой приятель,/ Как сурок, артист Рафаил»] – персонаж легко идентифицируется с артистом-чтецом Рафаэлем Клейнером, другом Самойлова, который был автором и режиссером нескольких его программ; ср. близко стоящую к времени работы над «Ночным гостем» (11 ноября 1971) запись: «Репетировали с Рафиком “Эйнштейна” – Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 58) и «Спит домашняя пифия Нюра, / Спит природа, то есть натура» (597). Строка о Нюре (вероятно, поэт Анна Наль) утверждала доминирование Анны (по сути, а не по имени!), противополагая бытовую номинацию – высокой, а сниженные («домашняя пифия») видения этого персонажа – вещим снам. Скрытая антитеза поддержана игрой с расходящимися значениями формальных синонимов – нейтрального русского «природа» и «книжного», латинского по генезису, «натура». Самойлов, однако, снял эти строки, видимо, полагая, что они привнесут в текст эффект «капустника», но сам мотив «многонаселенности» дома (сопряженный со всей «буколической» темой) сохранил, свернув в одну строку: «Спят все чада мои и други» (196). После аннигиляции Нюры и Рафаила «молодой поэт Улялюмов» уже не воспринимался как персонаж с прототипом (каковым скорее всего является поэт Георгий Ефремов). Завершая разбор отброшенных вариантов, предположу, что обращение к издателю («[Спи, издатель все будет в порядке, / Ты поймешь мои недостатки, / А достатков тебе не понять. // Я тебя понимаю, издатель!»] – 597) было снято скорее всего в силу слишком большой схожести с сюжетом «редактора» в «Решке» – то есть для очередного расподобления с Ахматовой. (Интересно, что в этой строфе применена не «кузминская», но «ахматовская» рифмовка: «А достатков тебе не понять» откликается на «Я скорее буду писать».)

159

Даже в позднем, многоплановом, трудно поддающемся интерпретации, но очевидно болезненно напряженном цикле «Беатриче» (и сопутствующих ему стихах и балладах) героиня – при всех происходящих с ней изменениях и трагических потенциях сюжета – сохраняет изначальную стать хозяйки – держательницы дома.

160

Самойлов не раз обыгрывал пушкинскую характеристику предсмертных стихов Ленского – «темно и вяло» (Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 5. С. 111, как прямо цитируя: «Говорим и вяло и темно» («Вот и все. Смежили очи гении…» – 166), «Пишут вяло и темно» («Что сказать официанткам…» – 507), так и давая ее обращенный – позитивный – вариант: «Говорите нам светло и ясно» («Таланты» – 107), «Светло и чисто запоет» («Когда сумбур полународа…» – 520).

161

Ср. позднейшую (17 марта 1977) запись в «Общем дневнике»: «Надо продолжать Ахматову, хотя это почти невозможно» – Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 284.

162

О семантической многомерности поэмы «Цыганы» см.: Бочаров С. Г. Свобода и счастье в поэзии Пушкина // Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина: Очерки. М., 1974. С. 10—15; Флейшман Лазарь. К описанию семантики цыган // Флейшман Лазарь. От Пушкина к Пастернаку: Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М., 2006. С. 31—45. Внутренняя противоречивость поэмы, сомнительность цыганского «золотого века» были констатированы (но не истолкованы, а скорее осуждены) наиболее проницательным из первых ее критиков, И. В. Киреевским в статье «Нечто о характере поэзии Пушкина» (1828); см.: Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979. С. 49—51. Характерно, что по завершении поэмы Пушкин писал Вяземскому (8 или 10 октября 1824 года): «Не знаю, что об ней сказать» – Пушкин А. С. Указ. изд. Т. 10. С. 80. Несколько позже он сочиняет монолог Алеко над колыбелью сына (включение которого в текст весьма существенно бы изменило поэму; об этом см.: Винокур Г. О. Монолог Алеко // Литературный критик. 1937. № 1. С. 217—231). О том, что Пушкин вполне осознавал многозначность поэмы (и способность ее фрагментов встраиваться в разные контексты), свидетельствует его публикаторская стратегия: начальный отрывок (читающийся как апология цыганской вольности и обрывающийся стихом «Как песнь рабов однообразной…») был отдан в «гражданствующую» «Полярную звезду», рассказ об Овидии – в «Северные цветы» Дельвига. Наконец в письме Жуковскому от 20 апреля 1820 года Пушкин аффектировано отказывается от какой-либо интерпретации «Цыган», выявления «цели» этой поэмы: «Цель поэзии – поэзия…» – Пушкин А. С. Указ. изд. Т. 10. С. 112. Думается, не случайным был не только ответ Пушкина, но и вопрос умного читателя Жуковского.

163

См.: Лотман Ю. М. Русская литература и культура Просвещения. М., 1998. С. 325—384. С большой долей вероятности можно предположить, что ее первая публикация – Блоковский сборник. Труды научной конференции, посвященной изучению жизни и творчества А. А. Блока. Май 1962. Тарту, 1964. С. 98—156 – была известна Самойлову.

164

О сознательном утопизме и антиисторизме поэмы, в которой вынесена за скобки чудовищная – особенно для крестьянства – социальная реальность русского ХХ века (упоминается война как дело общенародное, но нет ни колхозов, ни райкомов, ни примет технического прогресса), подробнее см.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова. С. 409—411.

165

Самойлов Давид. Поэмы. С. 100, 106, 107, 108.

166

Там же. С. 102.

167

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 4. С. 169; Самойлов Давид. Поэмы. С. 107.

168

Державин Г. Р. Указ. соч. С. 421.

169

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 3. С. 336.

170

Ср.: «Счастлив (в первой редакции: «блажен». – А. Н.), кто посетил сей мир / В его минуты роковые» – Тютчев Ф. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1987. С. 105, 309. «Будущие беды» (они же «минуты роковые») – ввод советских войск 21 августа 1968 года в Чехословакию, где Самойлов побывал годом раньше. См. также стихотворения «В этой Праге золотой…» и «Не у кого просить пощады…».

171

Ср.: Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 3. С. 179.

172

Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 42. Самойлов категорически отказывается от каких-либо иллюзий. Ср. записи от 5 и 7 декабря о знакомых, задающих одни и те же вопросы: «неужели “они” не понимают? Нет, не понимают <…> должны же “они” понять? Нет, не должны» – Там же. С. 44.

173

Подробнее этот сюжет рассматривается в готовящейся работе о «декабристском» мифе Самойлова.

174

Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 66. Ознакомившись с этой репликой по журнальной публикации дневников, М. С. Харитонов точно соотнес ее с тем, что Самойлов говорил в связи с его повестью «Этюд о масках»: «…мы в некотором отношении писатели прямо противоположного типа <…> Ты показываешь разложение, когда общество делает из людей маски. Я, напротив, хочу показать, как несмотря на все, люди остаются людьми» – Харитонов Марк. Указ. соч. С. 349.

175

Ср. невероятно популярный (до сих пор) фрагмент рассказа Искандера «Начало» (1969): «Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не разгаданной, – это их постоянный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают.

– Тише! – встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. – Погоду передают.

Все затаив дыхание слушают передачу, чтобы на следующий день уличить ее в неточности. В первое время, услышав это тревожное “тише”, я вздрагивал, думал, что началась война или что-нибудь не менее катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной, неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по своей приятности погоды как будто тоже не ждут. Так в чем же дело?

Можно подумать, что миллионы москвичей с утра ходят на охоту или на полевые работы. Ведь у каждого на работе крыша над головой» – Искандер Фазиль. Собрание: <В 10 т.>. Путь из варяг в греки. М., 2003. С. 23. «Погодные новости» у Искандера заменяют новости политические в двух смыслах. Их ждут, обсуждают и даже критикуют, потому что объективной политической информации на советском радио нет. С другой стороны, они эквивалентны этим самым политическим новостям (уловленным или придуманным по реальным или мнимым намекам или услышанным по западному радио), ибо никак не меняют «уютной», с «крышей над головой» жизни слушателей-москвичей (ср. снятые версии о катастрофической или радующей вести, которых и не ждут). Герой-рассказчик Искандера – выходец из «природного» патриархального мира, в жизни которого погода на деле играет куда большую роль, чем в существовании москвичей, но интонация подсказывает, что в абхазском селе не слишком интересуются погодой. (Как в прямом, так и в переносном смысле; роман-утопия «Сандро из Чегема» повествует о том, как советская власть, многое испоганив в Чегеме, кого-то из чегемцев введя в соблазн, а кого-то и погубив, не поколебала – до времени – чегемских устоев.) В отличие от интеллигентных москвичей герой-рассказчик Искандера независим от погоды. Как и поэт в первых строках «Ночного гостя».

Погодная метафорика не раз возникает в позднейших стихах Самойлова: «Я все время ждал морозов, / Ты же оттепели ждал <…> Я люблю морозы наши. / Только шубу запасти» (1978; обращено к Б. А. Слуцкому – 250); «Мороз! Накликал сам! Ведь слово колдовство» и «После суровой зимы» (оба – 1985; возможно, что здесь «второй план» не политический, а интимный, или актуальны оба; второе стихотворение датировано 16 марта 1985, то есть самым началом горбачевского правления: «Снег все же начал таять. Суть / Победна. И весна, хоть робко, / Но начала торить свой путь. / Уже подтаивает тропка <…> Грядут иные времена, / Извечно, как у Гесиода» – 346, 347); «Переменная погода» (1988); «Январь в слезах, февраль в дожде. Как усмотреть…» (1989). В двух последних стихотворениях наглядны и реальные приметы балтийской «сиротской» зимы.

176

Ср. его магическую функцию в одноименной поэме. Об источниках и колеблющейся семантике мотивов «снега» и «мороза» в «Снегопаде» (и их развитии в «Юлии Кломпусе») см.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова. С. 422—423, 452—453.

177

Ср.: «Будто кто-то постучался – постучался в дверь ко мне» – Бальмонт К. Д. Указ. соч. С. 503. Вероятно, в круг подтекстов «Ночного гостя» должны войти и «Колокольчики и колокола», также переведенные Бальмонтом.

178

Проекция «Цыган» на трагедию, приведшую Пушкина к гибели, важная составляющая пушкинского мифа. Здесь, кроме уже упомянутых вариаций Пастернака (в особенности – «Облако. Звезды. И сбоку...») должно назвать третью часть романа Тынянова «Пушкин»; подробнее см.: Немзер Андрей. Карамзин – Пушкин. Заметки о романе Ю. Н. Тынянова // Лотмановский сборник. 1. М., 1995. С. 584—585.

179

См.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова. С. 430—437.

180

Маркович В. М. В. Э. Вацуро: Материалы для исследования // В. Э. Вацуро: Материалы к биографии. М., 2005. С. 6—18 (далее ссылки на это издание даются в тексте, в скобках). Не вдаваясь в анализ этой безусловно глубокой и стимулирующей ответную мысль работы (разумеется, никак не сводимой к обзору прежде высказанных мнений), считаю нужным оговорить один пункт, касающийся меня лично. Характеризуя некрологическую заметку А. Л. Зорина и преамбулу С. И. Панова к публикации фрагментов переписки Т. Г. Цявловской и В. Э. (оба текста напечатаны в мемориальном блоке «Нового литературного обозрения», 2000, № 42), В. М. Маркович замечает, что в этих материалах акцент сделан на обособленности «последнего пушкиниста», с уходом которого «пушкинистика прервется». К этому тезису добавлена сноска: «Та же мысль выражена в заглавии некролога А. Немзера “Последний великий пушкинист”» (8, 17). Но ни в моем отклике на кончину В. Э., ни в развивающих его положения статьях «Право на воздух» (см.: Немзер Андрей. Памятные даты: От Гаврилы Державина до Юрия Давыдова. М., 2002. С. 475—479) и «Тайна Вацуро» (см.: Вацуро В. Э. Избранные труды. М., 2004. С. XIII—XXIV; этот текст, впрочем, не мог быть известен В. М. Марковичу) о конце пушкинистики, филологии или гуманитарных наук не говорится ни слова (просто потому, что я об этом думаю иначе, чем А. Л. Зорин), а В. Э. противопоставляется весьма различным (и глубоко мной почитаемым!) филологам не ради выведения из контекста и/или «возвеличивания», но для того, чтобы как-то приблизиться к ускользающему «необщему» выражению его лица. За словами «последний великий пушкинист» в моем тексте следует разъяснение – «сопоставимый с Анненковым, Модзалевским, Томашевским, Тыняновым, Лотманом». Ясно, что речь идет о творческом масштабе ушедшего, а не о перспективах отечественной науки; логическое ударение падает на слово «великий», а слово «последний» указывает лишь на место, занятое В. Э. в ряду, который я никогда не мыслил закрытым. Вопрос о том, работают ли сейчас пушкинисты (специалисты по «серебряному веку», медиевисты, египтологи и т. п.), чьи научные достижения и общекультурная значимость требуют эпитета«великий», представляется мне бессмысленным. И уж точно не имеющим отношения ни к оценке коллег В. Э., продолжающих общее дело, ни к гадательным (всегда, а не сейчас) судьбам русской гуманитарной мысли вообще и пушкинистики в частности. Необходимо и еще одно уточнение. Слова «пушкинистика прервется» (после ухода Вацуро) в заметку С. И. Панова пришли из его устных бесед с другом В. Э., замечательным историком А. Г. Тартаковским. Мне тоже доводилось слышать от Андрея Григорьевича подобные речения. Здесь сходилось многое: раздражение по конкретным (вполне обоснованным) поводам, естественная тревога за будущее немолодого и много повидавшего человека (к тому же профессионального историка) и, если угодно, законная гордость тем, что было сделано лучшими из поколения А. Г., прежде всего, В. Э. и Н. Я. Эйдельманом («богатыри – не вы!»). Но доводилось (не раз и не два!) слышать и другое – очень высокие оценки как отдельных работ, так и исследовательского потенциала историков и филологов среднего и младшего поколения, в частности – С. И. Панова. Точно так же и В. Э., сурово судя положение дел в филологии 1990-х годов, негодуя на новые трудности и наглядную девальвацию бесспорных ценностей, отнюдь не считал эту ситуацию окончательной и бесперспективной и увлеченно работал с молодыми исследователями, возлагая на них большие надежды. См. в этой связи воспоминания его учениц О. К. Супронюк («Из дневника аспирантки» – 94—109) и Н. А. Хохловой («Об учителе» – 110—116).

181

От составителя // Вацуро В. Э. Избранные труды. С. VII; Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 234—307 (работы «“Моцарт и Сальери” в “Маскараде”», «Лермонтов и Серафима Теплова», «Камень, сглаженный потоком», «Запись в цензурной ведомости»); Вацуро В. Э. Пушкинская пора. С. 466—513 («Литературная школа Лермонтова»).

182

Вацуро В. Э., Латышев С. Б. Первая межвузовская конференция по творчеству М. Ю. Лермонтова. Ленинград. Май 1958 г. // Русская литература. 1958. № 3. С. 259—260. Выступление студента Вацуро запомнил И. Л. Андроников, двадцатью годами позже (16 марта 1978) писавший В. Э.: «Я всегда высоко ценил Ваши колоссальные возможности, начиная с первого Вашего сообщения на лермонтовской конференции в университете» (письмо хранится в домашнем архиве В. Э.).

183

Даже в том случае, когда ученый переходит к беллетристике, конституирующие особенности его мышления в целом сохраняются. В последнее время не раз говорилось о том, сколь мощно сказывается «поэтическое» по форме («публицистическое» по задаче) начало в историко-литературных и теоретических трудах Тынянова; стоит напомнить и о серьезном филологическом содержании его прозы (в том числе «простого» романа «Пушкин», где множество смелых и перспективных научных гипотез представлено зашифровано и/или суггестивно). Другое дело, что «единство» творческого мира художника, ученого или мыслителя легче постигается крепкими задним умом (накопленными знаниями) потомками, чем современниками, которые изумляются «неожиданному» обращению Пушкина к «презренной прозе», Толстого – к религиозно-философской публицистике, Набокова – к английскому языку, а Солженицына – к «повествованью в отмеренных сроках».

184

19 апреля 1962 года В. Э. рефлектирует в дневнике: «Моя работа над статьей о Марлинском застопорилась; я почти с отчаянием заметил, что пишу и думаю хуже, чем 3 года назад. Как бы ни объяснять это – слишком хорошо знакомый материал, долго лежит etc. – никуда от этого не уйдешь <…> Работаю над статьей, урывая свободные часы <…> принялся читать и думать. Пришли новые мысли, неожиданные повороты. А времени так мало! Но все-таки меня обрадовало, что есть еще порох в пороховницах. М. б., получится»; 5 мая – «Статья начинает получаться» (506—507).

185

См.: Лермонтов М. Ю. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1959. Т. 3. С. 719—731; Т. 2. С. 645—655. Статьи эти вошли в переиздания четырехтомника 1962 и 1980 годов, в последнем подвергшись приметной переработке. Здесь статья о поэмах вышла за подписью одного Вацуро. При всей этикетности и, пожалуй, некоторой скованности этих работ они сыграли немаловажную роль в формировании стиля Вацуро, «подводящего итоги», – в них складывается тот тип «суммарной» статьи о Лермонтове, неприметно синтезирующей общепризнанные наработки коллег и глубоко индивидуальные авторские решения, что был блестяще реализован В. Э. в 1980—1990-х годах.

186

Умолчание 1968 года и политесность «ЛЭ» скорее всего обусловлены не только высоким статусом И. Л. Андроникова, но и тем уважением к его лермонтоведческим и общекультурным заслугам, которое было присуще В. Э. и нашло выражение в его письме к старшему коллеге, удостоенному в 1967 году Государственной премии СССР. Приводим текст письма по черновику, сохранившемуся в домашнем архиве: «Дорогой И. <раклий> Л. <уарсабович> Примите и мои, быть может, уже несколько запоздалые поздравления с наградой, – они от чистого сердца (и в этом смысле ничуть не уступают маниловским щам). Вероятно, в радости литературоведов по поводу Вашей премии всегда присутствует некое эгоистическое чувство, – с тех пор как литературоведение стало беспокоиться о своем престиже, всегда приятно каждое новое доказательство существования этого последнего. Что и говорить, Ваша книга принадлежит науке, но не исключительно ей, и в этом Ваша величайшая заслуга, значение и последствия которой не оценишь сразу. Вы воскрешаете тот уже полузабытый артистизм, от которого наука отрекается в гордыне и слепоте своей; Вы делаете культуру в полном энциклопедическом значении этого слова, и сами являетесь не только фактором, но и фактом культуры (всюду выделено Вацуро. – А. Н.). В строгом смысле, нельзя награждать премией одну из Ваших книг; нужно сказать раз и навсегда, что Андроников во всей своей нерасторжимой деятельности писателя, исследователя, оратора, артиста, мыслителя – такое же явление современной русской культуры, как, например, Маршак, Шостакович или Тарле, – т. е. люди, которые на все свои работы накладывали неотъемлемую печать своей индивидуальности. Ваше преимущество перед ними – в синтетичности, – и жаль, если Вас будет изучать академический историк XXI века: он может увидеть многое, но никогда не увидит того, что нужно.

Простите мне этот лирический эссе; он имеет хотя бы то право на существование, что никто меня не заставляет писать его Вам. Еще раз – поздравляю Вас».

187

Немногим позже будет сдана в печать и статья В. Э. о сестре Серафимы Тепловой – «Жизнь и поэзия Надежды Тепловой» (см: Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник. М., 1990. С. 18—43), где упомянут основной сюжет работы «Лермонтов и Серафима Теплова», а опыты Надежды Тепловой сополагаются с синхронными лермонтовскими. «Подобно своему ровеснику Лермонтову и одновременно с ним Надежда Теплова создает поэтический дневник со сквозной темой несчастной любви <…> И уж совсем запретен был образ греховной кармелитки (“Кармелитка”), приравнявшей земную любовь к божественной. Любопытно, что здесь Теплова прямо подходит к кругу идей и образов Лермонтова: в ранних редакциях “Демона” будущая Тамара предстает в облике монахини, волнуемой страстями, а концепция очищающей силы любви станет центральной в окончательной редакции поэмы.

Как и у Лермонтова, апогей лирического напряжения приходится у Тепловой на 1830—1831 гг.: именно тогда в ее стихах возникают мотивы несбывшегося предназначения (“Сознание”, 1831) и невозможности счастья (“Земное счастье”, 1831). Но разрешение конфликта у нее иное, нежели у Лермонтова: в стихи 1832 г. входит лирический мотив самоотречения…»; цит. по: Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 400. Для того чтобы выйти к читателю с давним «частным» наблюдением, В. Э. надо было разобраться с поэтической деятельностью сестер Тепловых в целом. Типологическая близость поисков Надежды Тепловой и Лермонтова придает дополнительную смысловую краску реминисценциям стихов Серафимы Тепловой в текстах Лермонтова.

188

Это в определенной мере признавалось и официально: В. Э., наряду с представляющим издательство «Советская энциклопедия» В. В. Ждановым, был заместителем главного редактора «Лермонтовской энциклопедии». Состав любой советской редколлегии всегда был знаковым – вынесение имен Вацуро и Жданова на титульный лист свидетельствовало об официальном признании заслуг реальных работников. Вакансию главного редактора «ЛЭ» занимал уже немолодой В. А. Мануйлов, учитель В. Э., явно видевший в нем своего преемника. Остальные члены редколлегии – номинальный корифей лермонтоведения И. Л. Андроников и представители советского литературоведческого официоза (В. Г. Базанов, А. С. Бушмин, М. Б. Храпченко) – присутствовали в издании символически, «по должности». (И. Л. Андроников, впрочем, выступил автором этикетной вступительной статьи «Образ Лермонтова».)

189

Наиболее полное истолкование «Тамары» (некоторые пункты которого намечены в письме Л. М. Щемелевой) было представлено В. Э. через полтора с лишним десятилетия в статье «Три Клеопатры», формально выходящей за рамки собственно лермонтоведения. Нам, однако, представляется целесообразным включение этой работы в «лермонтоведческий» том В. Э. не только в силу ее труднодоступности для отечественного читателя, но и потому, что баллада Лермонтова представлена в ней как ключевое звено в движении темы Клеопатры, прямо или косвенно повлиявшее как на позднейшие трансформации сюжета и характера героини (Достоевский, Брюсов), так и на филологические интерпретации.

190

Вацуро входил в редколлегию этого совместного советско-американского издания. Как вспоминает редактор книги Т. А. Лапицкая, «вся практическая работа лежала на В. Э.» (89), хотя официально ответственным редактором значился академик М. П. Алексеев. Ср. также «Воспоминания не об ученом, или Как делались “Лермонтовские сборники”» (1973—1976)» американского соредактора Антонии Глассе (568—576).

191

Разобранный в статье о ранней лирике «Поэт», «О, полно извинять разврат!» (в статье о Шенье), несколько «фольклорных» стихотворений, «Романс» («Коварной жизнью недовольный – в статье «Мицкевич в стихах Лермонтова», 1983), «Журналист, читатель и писатель», не без оговорок «Тамара». Не без сомнений в этот ряд можно поставить две поэмы – «Тамбовскую казначейшу» (хотя жанровые ограничения – В. Э. писал предисловие к факсимильному изданию поэмы с иллюстрациями М. В. Добужинского – и заставили исследователя быть предельно кратким) и «Боярина Оршу», сюжету которого посвящена последняя лермонтоведческая работа Вацуро.

192

Здесь должно упомянуть также статью «Лермонтов Михаил Юрьевич», написанную для популярного биобиблиографического словаря «Русские писатели» (М.: Просвещение, 1990. Т. 1). С начала 1980-х В. Э. был буквально обречен исполнять роль «ответственного за Лермонтова» – раньше дело обстояло все же иначе. Так, глава о Лермонтове во 2 томе четырехтомной «Истории русской литературы» (Л., 1981), готовившейся в родном для В. Э. Пушкинском Доме, написана Т. П. Головановой. Мы не знаем, сработало ли в данном случае правило «несть пророка в своем отечестве» или В. Э. сам уклонился от этой работы. Существенно иное: позднее в таких случаях альтернативы Вацуро не было и быть не могло. Это не страховало от неприятностей, но в какой-то мере помогало им противостоять (подробнее см. ниже).

193

Как представляется, В. Э. имел «свое суждение» если не обо всех, то об очень многих сочинениях Лермонтова, хотя далеко не всегда делал его достоянием публики. Характерный пример находим в воспоминаниях Л. И. Вольперт, рассказывающей о том, как в беседе с В. Э. (в самолете, транспортирующем в США участников лермонтовского симпозиума в Норвиче, 1989) была реконструирована развязка «Княгини Лиговской». Л. И. Вольперт пришла к выводу, что роман должен был закончиться дуэлью Печорина и Красинского, но исход этой дуэли оставался для нее неясным. Сомнениями она поделилась с Вацуро. «Высказав мысль, что реконструкции концовок не всегда оправданы, открытый конец часто запрограммирован автором и структурно значим (это особенно характерно для раннего Лермонтова – “Вадим”, например), он, однако, согласился со мной, что в случае с “Княгиней Лиговской” <…> сюжетная реконструкция оправдана <…> я все же склонялась к мысли о победе Красинского <…> Когда я выходила из самолета, я уже знала со всей определенностью: погибнет Красинский». См.: Вольперт Л. И. Памяти Вадима Эразмовича Вацуро // Новое литературное обозрение. 2000. № 2. С. 56; курсив Л. И. Вольперт. Мы можем лишь догадываться о той системе аргументов, которой оперировал В. Э., но его мнения о концовках «Вадима» и «Княгини Лиговской» представляются интересными и убедительными. Между тем ни в главе «Истории всемирной литературы», ни в появившейся позднее словарной статье нет и намека на эти гипотезы. Кроме прочего, эта история дает нам и такой важный урок: если в опубликованных работах Вацуро о «Демоне» говорится подробнее, чем о «Мцыри», а некоторые обертоны этой поэмы «оставлены без внимания», то это вовсе не значит, что В. Э. считал «Мцыри» более понятным текстом, меньше о нем думал или игнорировал некоторые особенности этой поэмы. Конспективность обусловливает необходимость «временных жертв», лакуны предполагают возвращение к спрятанным в них проблемам.

194

История русской литературы: В 4 т. Л., 1981. Т. 2. С. 379.

195

В письме Т. Г. Мегрелишвили В. Э. больше говорит о контексте поэтическом, но называет и имена двух прозаиков – В. А. Соллогуба и Н. Ф. Павлова. Само выделение именно этих писателей весьма значимо. (Марлинского В. Э. не упомянул, видимо, потому, что вопрос о соотношении его и лермонтовской прозы был для него в целом решен; сходно обстояло дело и с прозой Одоевского, следы пристального внимания к которой ясно видны в статье о <«Штоссе»>.) Становится понятно, что злополучная статья о Соллогубе (безусловно лучшая из того немногого, что об этом незаурядном прозаике написано) была для В. Э. работой принципиально важной, существенной составляющей скрыто возводимого им здания истории русской словесности первой половины XIX века. О Павлове В. Э. специально не писал – тем весомее его указание на значимость автора эффектных, социально острых, по сути своей «антипушкинских» «Трех повестей» в литературном раскладе эпохи. Вообще же большее внимание Вацуро к поэзии конца 1820-х – 1830-х годов, чем к тогдашней прозе (ощутимое и в письме Мегрелишвили, и в совокупности ныне опубликованных заявок на издания) объясняется не только личным складом В. Э., но и ситуативно: в первой половине 1980-х годов были изданы (лучше или хуже) сочинения почти всех значимых прозаиков пушкинско-лермонтовского времени. Недоступны советскому читателю были только Булгарин и Греч, но об издании этих «пламенных реакционеров» до позднеперестроечных лет и заикаться было бессмысленно. Самому же В. Э. как раз с изданиями прозы фатально не везло: кроме предисловия к Соллогубу была загублена публикация повести В. А. Ушакова «Густав Гацфельд», что должна была появиться в планировавшемся Издательством Ленинградского университета сборнике «Русская фантастическая проза 1820—1840 гг.». После погромной внутренней рецензии книга ждала своего часа пять лет, но и в 1990-м (!) году издательство не решилось включить в нее повесть Ушакова (свидетельство А. А. Карпова; 208). Несостоявшаяся публикация обернулась статьей «Василий Ушаков и его “Пиковая дама”» (1993); см.: Вацуро В. Э. Пушкинская пора. С. 440—465.