Древнегреческая застольная, шутливая и эротическая эпиграмма

Из сорока плывших в море один Дионисий лишь спасся,

Изображение в храм грыжи своей принеся.

Выше бёдер её подвязав, с корабля тогда прыгнул.

Грыжа и та — что за спор — счастье приносит порой!

Выкрасив волосы, древняя Темистоноя, старуха,

Сделалась не молодой — Реей предстала она.

Падал я первым, быстрее соперников всех, соревнуясь,

И в состязании был — самый последний бегун.

В цель не забрасывал копья, а ноги мои не имели

Сил никаких — их поднять, чтобы прыжок совершить.

Дротик незрячий иной мог забросить гораздо успешней,

Был в пятибории я пять раз победы лишён.

Чуть ли не в саженей пять жилище тянется к небу,

В нём высоченный живёт — сколько уж лет! — Тимомах.

Если захочет подняться, с рассвета рабы его дружно

Сверлят большую дыру в крыше: пять футов на пять!

Дух испустил Гай, худоба, вчера, ничего не оставив

После обеда в себе, что предаётся земле.

Тощим прожил свою жизнь, таковым опустился под землю,

Тени загробной любой легче летел он туда.

Близким пришлось на плечах относить лишь пустые носилки.

Надпись гласила на них: «Гая несём погребать».

Тощий Марк эпикуровский атом когда протаранил,

В центр его угодил тут же своей головой.

Только слегка дунул Марк худосочный в трубу боевую —

Вниз головою стремглав тотчас в Аид отлетел.

Мышка увидела летом уснувшего Макрона-кроху,

В ногу вцепившись, в нору силой втащила его.

Мышку в дыре задушив, безоружный, он крикнул: «Великий

Зевс, у тебя ведь теперь новый нашёлся Геракл!»

Гай наш так лёгок, что плавать ему удаётся, когда он

Камень привяжет к ноге или же груз из свинца.

На муравье Менестрат, на слоновьей спине словно ехал

И неожиданно он наземь, бедняга, упал.

Ножкой лягнув, муравей его ранил смертельно. «Прочь зависть! —

Кроха кричал. — Фаэтон гибель нашёл от коней!»

Поднятый ввысь ветерком, в поднебесьи носился Херимон:

Был ведь намного любой легче соломинки он.

Долго, возможно, летал бы по воздуху, но, паутину

Ножкой своею задев, вниз головою повис.

Так и качался б он ночью и днём на той нити паучьей,

Вниз не свались вдруг с неё лишь на шестой только день!

Пёрышка легче, Диофант решил удавиться однажды,

Внутрь паутины попав, разом на ней он повис.

Прежде, Демострат, бедняга! мазью тебя натирая,

Дион: «Прощай, — говорил, — солнце моё!» — зорким был.

Зренье не только отнял у Олимпика Дион-провидец.

Сам он недавно ослеп, зоркость свою потеряв!

Цезарь великий, противны насмешки над юным поэтом.

«Гнев, о богиня, воспой...» — пусть сочиняет и он.

Возраста если Приама поэт не достиг, не имеет

Лысины или горба, — учит пускай алфавит!

Если же кто овладеет всем этим, о Зевс, к его грыже

Сможет добавиться дар — дар сочиненья стихов.

Больше не плачь над дитятей, оплакивай лучше меня ты:

Умер ребёнок, но я более мёртвый, чем он.

Новую в память мою напиши похоронную песню,

Строчкой мертвецкой палач душу убивший мою!

Из-за твоих, Марк, стихов пострадал, от которых издатель

Книги несчастье познал и загубилось перо.

Есть у Зеноны учитель грамматики длиннобородый.

Как говорят, от него сын появился на свет.

По окончаньям, союзам, и связям, и разным фигурам

Он и теперь по ночам учит искусно её!

Может ли кто усомниться, Менестрат, в том, что ты киник:

Ходишь по свету босой и постоянно дрожишь.

Вздумаешь хлеб мой украсть, пусть хоть самую кроху, — готова

Палка моя... назовут люди «собакой» тебя!

Все, кто исследует Крона, Арея влиянья на небе,

Палкой одною большой биты должны быть всегда!

О, я надеюсь, — не долго осталось — узнать вам придётся,

Как поступает Бык, что может сделать Лев!

Авл-скупердяй бросил в море родного младенца, прикинув,

Сколько же денег уйдет, если оставить в живых.

Дион украл день назад золотую Киприду, — успела

Выйти из лона она моря родного едва! —

Руку свою наложил на Адониса, мощного весом,

И небольшую при них статую Эроса сгрёб.

Воры теперь знаменитые самые в мире воскликнут:

«Соревноваться нельзя нам с твоей ловкостью рук!»

Стрижку откуда начать Гермогена, цирюльник не знает:

Так волосат! С головы? Он словно весь голова.

Арес, цирюльник... убийца, запятнанный кровью, — не надо,

Арес, меня убивать: места живого ведь нет!

Ты переходишь, однако, на мышщы теперь и на голень:

Коли уж начал, так брей, я разрешаю тебе!

Рану мою облепили всю мухи. Потрудишься больше —

Коршунов стая, ворон скоро слетится ко мне.

Диофон, крест увидав, своего чуть побольше размера,

Зависти полон, зачах рядом с соседним крестом.

Внешность Бито с обезьяньей сравниться лишь может, пожалуй.

Думаю, видя её, в петлю Гекуба пошла б.

Шепчет: «Лукиллий, — невинна, и ложе моё неприступно».

Совестно ей говорить, видимо: «Девушка я».

Да, пожелал бы врагу я жениться на чудище этом,

Произвести от неё деток невинных таких ж!

Словно пять, Гамос, волков, жрёшь ты, может и больше, обжора,

Крохи съестного оставь близким, соседям своим!

Завтра ты вновь приезжай на тележке. С собой прихватить же

Вместе с метлою, прошу, губку, опилок возок!

Воин Кальпурний висящую как-то увидел картину:

Битва морских кораблей изображалась на ней.

Бледный от страха, по-воински он распрямился и крикнул:

«В плен же берите меня, Трои сыны и бойцы!»

А удивившись, что жив он остался и даже не ранен,

Стенам поклялся отдать выкуп за волю свою.

Аполлофон, подозрений желая избегнуть, женился

И, новобрачный, толпе рыночной всё обещал:

«Завтра, — твердил, — у меня будут дети». Когда же настало

«Завтра», детей так и нет. Есть подозренья одни.

К оригиналу портрет кто ближе, быстрее напишет,

Спорили Федр-купец и живописец Руф.

Руф пока краски свои начинал растирать, Федр картину

Быстро закончил, успев с Руфа расписочку взять.

Кляча твоя, Хрисострат, из земли фессалийской, не скачет,

Трав фессалийских каких ты бы ей не подавал.

Истинно, конь деревянный! И если б троянцы и греки

Вместе тащили её, скийских ворот не прошла б.

Богу какому-нибудь посвяти свою клячу, на деньги,

Что на прокорм её шли, кашу свари для детей!

Ежели, Гай, против скачущих блох собирается войско,

Против мышей, против мух, против полков саранчи,

Как бы тебя, опасайся, в ту армию не записали:

Ты ведь достоин вполне драться с подобным врагом!

Если же войско из храбрых мужей выбирают, известно:

Римский солдат ни один бой не ведёт с журавлём.

Ростовщиком был: скопив, под проценты ссужал ты деньгами.

Воду одну только пил, чтобы поживу иметь.

В хитрых уловках, однако, Фарсимах, лишился богатства —

Так ничего не достиг, жалкий, чего ты искал.

Раньше, скажи, голодать разве меньше тебе приходилось?

Прежде не лучше ль жилось, чем ты сегодня живёшь!

Был ты, Нумений, когда неженатым, казалась — не правда ль? —

Жизнь постоянно тебе верхом блаженства, добра.

Разом, когда ты женился, Нумений, всё в жизни, однако,

Стало казаться тебе верхом мерзейших забот.

«Ради детей я женился...» И будут, коль будут и деньги!

Нищий не любит, пойми, собственных даже детей.

Можно ещё извинить, если множишь своё достоянье,

Долго желая прожить, так же как ворон, олень.

Если же близкая старость к тебе, человек, подступает,

Жажда несметных богатств пусть не коснётся ничуть!

Сгубишь иначе себя ты среди неизбывного горя,

А накопленье пойдёт быстро на пользу другим.

Адраст, оратор, однажды догнав муравья, не преминул,

Спину его оседлав, радостно, гордо кричать:

«Беллерофонт у тебя свой! Пегас мой, лети! Из героев

Самым известным я стал полуживым костяком!»

Ты, Демострата, воняешь не только сама, но козлиный

Запах и тот издаёт, кто с тобой рядом сидит.