Древний Восток в античной и раннехристианской традиции

Введение

Древним грекам и римлянам страны Дальнего Востока и Южной Азии были известны несравненно хуже, чем Египет, Сирия или Анатолия. Но в сознании античных писателей Индия всегда занимала особое место как земля, расположенная на краю Ойкумены.

Вопрос о том, когда впервые греки познакомились с самыми отдаленными областями Азии, остается открытым. Неоднократно предпринимались попытки связать с Индией сообщения об эфиопах, «обожженных солнцем», или других экзотических народностях, упоминаемых уже у Гомера. Но подобные сопоставления не кажутся надежными — полумифическую картину мира трудно совместить с географической картой.

Важнейшим событием древней истории, сблизившим Восток и Запад (а вскоре и противопоставившим их), явилось образование в середине VI в. до н. э. державы Ахеменидов. Персам впервые удалось объединить под своей властью территории, простиравшиеся от греческих городов малоазийского побережья до пределов Индии. Незадолго до начала Греко-персидских войн Дарий I решил обследовать восточные окраины своей обширной империи. В этой экспедиции принимал участие (а возможно, и возглавлял ее) некто Скилак из карийского города Карианды. Видимо, какая-то версия отчета Скилака о плавании по Инду стала известна в греческом мире. Сведения его «Перипла» цитировал один из первых историков и землеописателей Гекатей Милетский. Скудные фрагменты труда Гекатея сохранились у позднейших античных авторов. К Гекатею и Скилаку восходит описание индийских племен, содержащееся в «Истории» Геродота[1].

Та часть Южной Азии, которую имеет в виду Геродот, говоря об Индии, соответствует маршруту путешествия Скилака — это индийские сатрапии Ахеменидской державы Гандара (т. е. Гандхара) и Хинду (Синд), упоминаемые в надписях Дария I. Геродот сообщает, что далее, к востоку от «Индии», простирается пустыня. Речь идет, конечно, о пустыне Тар в штате Раджастан. Таким образом, Геродотова «Индия» приблизительно соответствует современному Пакистану. Ни долина Ганга, ни Декан «отцу истории» не известны.

В описании Геродота «Индия» оказывается на самом краю Земли, и внимание автора привлечено к самым необычайным из ее обитателей. Сообщая о диковинных обычаях местных племен, писатель не только заставляет читателя удивляться чудесам и бесконечному разнообразию мира. Он подводит его к важной мысли об относительности любых человеческих установлений: то, что эллину кажется естественным, для индийского варвара чудовищно.

Греческий историк пересказывает легенду об огромных муравьях, добывающих золото. Легенда эта имеет местное происхождение и связана с горными областями на северо-западе Индии. Отголосок ее можно обнаружить в индийском эпосе — в «Махабхарате» упоминается «муравьиное» (pipīlika) золото. Устные предания народов далекого Востока проникают в раннюю греческую литературу[2].

Через несколько десятилетий после Геродота появилось первое специальное сочинение об Индии. Оно принадлежало уроженцу малоазийского города Книда Ктесию[3]. Автор семнадцать лет жил при персидском дворе и был врачом царя Артаксеркса (рубеж V–IV вв. до н. э.). Небольшая книжица Ктесия «Индика» сохранилась лишь в цитатах и в виде конспекта, составленного византийским патриархом Фотием (IX в.). Уже в древности у Ктесия была неважная репутация, его нередко упрекали во лжи, в распространении выдумок, лишенных всякого правдоподобия. Ктесий не отличался склонностью к критическому анализу дошедших до него слухов. Однако именно передаваемые им баснословные сведения составляют наиболее ценную часть его труда. Ктесий имел возможность собирать информацию в Персии, и, видимо, нередко его сообщения, основаны на рассказах самих индийцев — уроженцев северо-западной части страны. Современные исследователи обнаружили немало соответствий между рассказами Ктесия и мифами, сохранившимися в санскритской литературе. Греческий автор предлагает нам наиболее ранние твердо датируемые указания на фольклорные сюжеты, бытовавшие в Древней Индии.

Ктесий Книдский не был ни серьезным ученым, ни крупным писателем. Тем не менее, труд его пользовался популярностью и сыграл немалую роль в античной литературной традиции. Именно здесь мы впервые видим сложившийся образ Индии как страны чудес — тот образ, который стал затем характерным для европейской культуры древности и Средневековья. Внимание автора сосредоточено по преимуществу на описании природы Индии, ее диковинных растений и животных. Реки и деревья этой страны изображаются как сказочно большие, все пропорции деформированы. Крупицы достоверной информации вплетены в фантастическое описание действительности.

Известно, что Ктесию принадлежал также труд «Персика», сохранившийся лишь в отрывках. Интерес к Персии в греческом мире мог быть вполне прагматическим, а сведения о персидской земле и обычаях местных народов нетрудно было получить из достоверных источников. Внимание к Индии, очевидно, определялось совершенно иными мотивами. Сама удаленность этой страны и скудость информации обеспечивали ей место между реальным и мифическим пространством[4].

Своеобразный «миф об Индии», сложившийся в эпоху классической Греции, продолжал жить и в период эллинизма. Во время похода Александра Македонского греки впервые появились на индийской земле и в качестве очевидцев могли дополнить и поправить сообщения более ранних писателей. Однако они, как паломники, заранее были настроены на чудеса — и, конечно, находили их.

Ученик Аристотеля, Александр окружил себя образованными людьми. Его соратники оставили воспоминания о великом походе[5], но все эти сочинения известны лишь по цитатам да пересказам позднейших авторов. Ход военных действий описывал, например, военачальник Птолемей (тот самый Птолемей Лаг, который основал династию, правившую в эллинистическом Египте). Неарх, командовавший флотом, дал подробный рассказ о плавании к устью Инда и далее по морю — к берегам Вавилонии. Капитан флагманского судна Онесикрит был учеником знаменитого философа-киника Диогена. Именно он познакомил греческого читателя с учениями индийских «софистов». О «нагих философах» оставил повествование Аристобул, исполнявший во время похода роль специалиста по военным сооружениям.

Авторы эпохи Александра, в отличие от времен Геродота, уже знали, что к востоку от Пенджаба находится обширная и густонаселенная территория, по которой течет Ганг с его многочисленными притоками. Очевидно, с этого времени вошло в обиход наименование всей Южной Азии, а не только Синда или бассейна Инда, «Индийской землей», Индией. Однако непосредственно знакомы они были главным образом с Пенджабом, о том же, что представляла собою остальная Индия, были вынуждены довольствоваться слухами. Судя по скудости и сбивчивости информации, жители северо-западной Индии немногое могли сообщить о своих восточных соседях (которых они называли прасиями — что и значит «жители востока», санскритское prācya).

Неравномерность в описании северо-западной Индии легко объясняется характером взаимоотношений с теми или иными из местных народов, а также теми задачами, которые ставили перед собою античные писатели. Правитель города Таксилы принял Александра дружественно, рассчитывая на его помощь в борьбе с могущественными соседями — Пором и Абисаром[6]. Именно в Таксиле Онесикрит вел беседы с «гимнософистами» и многие обычаи индийцев греки описывали, вспоминая пребывание в этом городе. Характеризуя местные нравы, спутники Александра нередко сопровождали рассказ об увиденном собственной интерпретацией. Как правило, последняя далека от истины — слишком различны были обе цивилизации. К примеру, объяснение обычая самосожжения вдов стремлением предотвратить случаи отравления мужа гораздо больше говорят о самих греках, нежели об описываемых ими индийцах.

Другой момент, который привлекает к себе внимание, — сам способ общения с населением. При дворе Александра не было людей, знакомых с индийскими языками. Разговор был возможен только через цепочку посредников. Понятно, что исходный смысл высказывания мог изменяться до неузнаваемости, в особенности при беседе на отвлеченные темы. Онесикриту передавали не совсем то, что ему говорили индийские мудрецы. Он же воспринимал лишь то, к чему был готов своим воспитанием — поэтому в его рассказе нагие отшельники Индии выражаются терминами кинической философии.

Особенно запутанным и сложным выглядит изображение античными авторами картины религиозных верований и культов индийцев. В историографии неоднократно делались попытки отождествить мифологические персонажи, о которых говорят спутники Александра, с теми или иными древнеиндийскими божествами. Греки, естественно, обнаруживали в Индии собственных богов (Дионис) либо героев (Геракл). При этом нет никакой уверенности в том, что они имели надежную информацию о верованиях населения. Они не знали языков и были чужды традициям тех народов, которые описывали.

Жрецы-брахманы должны были презрительно относиться к чужакам, как к людям нечистым (млеччхам), и, во всяком случае, хранить от них в тайне свои священные тексты. Этнокультурное разнообразие Индии крайне затрудняло идентификацию персонажей мифологии местных племен, а всякие сопоставления их с греческими богами и героями могли иметь лишь самый поверхностный характер. По всей видимости, для посторонних наблюдателей достаточно было какого-то внешнего признака для того, чтобы индийскому божеству дать имя, привычное греческому уху. Так, например, спутники Александра сообщают, будто племя сибов (видимо, индийское Sibi) почитает Геракла, — основанием для этого утверждения служит то, что атрибутом местного бога служит палица. Сопоставление всех античных свидетельств об индийских культах не дает ясной картины[7], так как в представлениях самих древних авторов этой ясности быть не могло.

Другое обстоятельство, о котором приходится помнить, — то, что целью соответствующих трудов отнюдь не являлось исследование индийской религии или этнографии. Их составители не были беспристрастными наблюдателями: они рассчитывали на определенный эффект. Литература того времени не свободна от политической тенденциозности. Сам македонский царь уподоблял себя Дионису, его деяния вызывали в памяти подвиги Геракла. Приближенные Александра с самого начала искали следы пребывания в Индии Диониса и Геракла. В качестве подобных следов могли рассматриваться и некие детали местных сказаний, и атрибуты богов. Сообщения подобного рода драгоценны для индолога, не избалованного источниками изобразительными и твердо датируемыми. Но весь комплекс античных свидетельств об индийских Дионисе и Геракле можно оценить лишь в контексте складывавшегося греческого мифа об Александре[8].

Из индийских царей литературная традиция выделяет Пора. Это лицо, несомненно, историческое (хотя и не имеющее личного имени — индийское Paurava значит «потомок рода Пуру»). Конкретных свидетельств о Поре в рассказах греческих авторов довольно мало. Как основной соперник Александра, он должен быть достоин его — подчеркивается его огромный рост и величие (даже царский слон имел невероятные размеры). С осторожностью следует относиться и к информации о количестве войск у этого индийского правителя — ведь чем они многочисленнее, тем более славной оказывается победа главного героя. Сообщения о других противниках македонцев совсем скупые — видимо, они не требуются для развития сюжета (а сами по себе не заслуживают внимания). Лишь драматические эпизоды борьбы с маллами и рана, полученная великим завоевателем, дают возможность повествователю привести об этом племени сведения, драгоценные для индолога. Что же касается района Синда, он у всех мемуаристов обрисован бегло. Та часть Индии, которая не играла особой роли в событиях, связанных с походом, не представляла для них интереса.

Свидетельства античных авторов конца IV в. до н. э. имеют первостепенное значение для всех, кто занимается историей Древней Индии. Связано это со специфическими особенностями самих индийских источников. Дело в том, что первые памятники местной письменности датируются лишь серединой III в. до н. э., и есть основания сомневаться, что во времена Александра индийцы располагали собственной системой письма[9]. Данные греческих писателей на сей счет противоречивы. Можно думать, что на территории бывших персидских сатрапий использовалась письменность кхарошти, сложившаяся на основе арамейской (арамейский был официальным языком ахеменидской канцелярии). Тексты, принадлежавшие к священной литературе вед, заучивались наизусть и передавались от учителя к ученику. Они должны были сохраняться в неизменности и оставаться недоступными для непосвященных. Сакральные ведийские формулы, содержание которых слабо связано с исторической действительностью, не могут иметь надежной датировки. Другой крупный пласт древнеиндийской словесности — эпическая поэзия. В индийской «Махабхарате», как и в эпосе других народов, можно отметить многочисленные анахронизмы, условность повествования, смешение истории с мифом. География «Махабхараты» включает многочисленные элементы реальности, но в целом эпическая картина мира кажется фантастической: материки, плавающие в Океане, космические горы, подземные и небесные обиталища сверхъестественных существ...

И вот в этой непроглядной тьме внезапно озаряется Пенджаб и Синд 327–325 гг. до н. э. — территория, завоеванная македонцами и описанная греческими участниками похода. По разрозненным, часто мелким, деталям удается представить ситуацию в регионе[10]. С известной осторожностью информация спутников Александра может быть использована и при анализе данной эпохи в истории всей северной Индии. Античные авторы — главный (и почти единственный) источник по исторической географии северо-западной Индии в древности. Конечно, остается множество трудностей, связанных как с утерей первоисточников (оригиналов трудов Птолемея, Неарха, Онесикрита, Аристобула), так и с тем, что ландшафт этой части страны сильно изменился за тысячелетия, отделяющие нас от времен знаменитого похода. Однако карта никакого другого района Древней Индии не может быть вычерчена так детально и достоверно, как карта Пенджаба — тех мест, где проходил маршрут войск Александра. Этим мы обязаны греческим писателям.

Своеобразный культ Александра, характерный для некоторых историков прошлого века, заставил одного из них написать, что судьбы Индии зависели от великого македонца. На самом деле все основные индийские государства находились в долине Ганга, куда вовсе не ступала нога греческого солдата. В индийских источниках нет никаких упоминаний об Александре Македонском, нет даже отражения похода в позднейшей легендарной традиции. Очевидно, настоящая Индия просто не заметила появления на ее границах греко-македонской армии. Истинная значимость этого события для судеб страны и ее культуры выявилась лишь с течением веков.

Ближайшие последствия индийского похода заключались в следующем. Греко-македонские правители силой объединили политически разобщенную северо-западную Индию. Уже через несколько лет после смерти Александра, в 317 г. до н. э., гарнизоны чужеземцев покинули Пенджаб и эта обширная, и богатая область приобрела самостоятельность. Более того, она превратилась в плацдарм для борьбы с крупнейшим государством долины Ганга — Магадхой. В конце концов, предводитель антимакедонского движения Чандрагупта, свергнув правившую в Магадхе династию Нандов, стал царем общеиндийской державы Маурьев. Покорение Пенджаба греко-македонскими войсками явилось, таким образом, прологом достижения единства Индии. Территории бассейна Инда и бассейна Ганга впервые стали частями одного государства.

В те же самые годы, когда рождалась держава Маурьев, шел распад грандиозной империи, созданной Александром Македонским. На самых границах Индии оказалось наиболее крупное из эллинистических государств — держава Селевкидов. Отдаленным последствием похода Александра стало начало греко-индийского диалога, продолжавшегося несколько столетий.

Международная обстановка, сложившаяся в конце IV в. до н. э., была исключительно благоприятна для Чандрагупты[11]. Его сосед и мощный соперник Селевк Никатор был озабочен ситуацией на Ближнем Востоке. Отношения с другими диадохами — наследниками Александра — были для него несравненно важнее, чем территориальные споры на далеком и труднодоступном индийском пограничье. По всей видимости, Чандрагупте не стоило больших усилий склонить Селевка к заключению мирного договора, по условиям которого индиец получил обширные области Арахосии (район современного города Кандагара в Афганистане). Греку же в обмен были предложены пятьсот боевых слонов, которые, надо думать, оказались ему полезны в грандиозной битве с другими диадохами при Ипсе в 301 г. до н. э.

Произошло событие необычайно существенное для истории мировых цивилизаций. Дело в том, что на территории Арахосии со времен Александра находились греческие поселения, жители которых заботливо сохраняли традиции и дух эллинской культуры. За четверть века выросло уже новое поколение греков на крайнем востоке эллинистического мира. И вот после мира между Селевком Никатором и Чандрагуптой Маурья греки оказались подданными правителя далекой Магадхи. По словам биографов Александра, великий полководец мечтал дойти до Ганга и завоевать государство «прасиев», или «гангаридов». История рассудила иначе — сами эллины стали частью обширной империи, центр которой находился в городе Паталипутре на Ганге. Именно это общение народов, живших в пределах одной державы, было основой греко-индийского культурного синтеза, характеризующего последующую эпоху.

Возможно, в связи с подготовкой договора в Индию приезжал греческий дипломат Мегасфен. Он долгое время жил при дворе правителя Арахосии Сибиртия и потому считался специалистом в индийских делах. На основе своих отчетов Селевку Мегасфен составил литературное сочинение «Индика», ставшее главным источником информации об Индии в античном мире[12]. «Индика» включала в себя описание природы Индии, в особенности подробно говорилось о слонах — животных, вызывавших всеобщий интерес и к тому же чрезвычайно ценимых в военном деле того времени. Здесь же давалась характеристика индийского общества, административного устройства государства, укреплений стольного города Паталипутры и особенностей придворного быта. Одним словом, труд Мегасфена в точности отвечал обычному плану «посольской сказки», которая требовалась от дипломатов, возвращавшихся из-за рубежа, и была необходима для деятельности внешнеполитического ведомства. Идя навстречу более широкому кругу читателей, Мегасфен не оставил без внимания и ту тему, которая уже звучала в трудах спутников Александра, — о жизни и воззрениях индийских мудрецов.

Мегасфен, естественно, знал труды своих предшественников, но он не имел нужды активно использовать их. Более того, Индия, о которой он писал, не совпадала с той, что была известна спутникам Александра (хотя сам автор «Индики» и не подчеркивает это важное обстоятельство). Посол Селевка пребывал при царском дворе в Паталипутре, на среднем течении Ганга, между тем как писатели более раннего времени даже местоположение этой великой реки представляли неотчетливо. Его основными источниками стали собственные наблюдения, а также информация, полученная от приставленных к нему переводчиков[13]. Ориентируясь на образованную греческую публику, Мегасфен акцентировал внимание на темах, казавшихся актуальными для его современников. Так, например, он сообщает, что в Индии никто не является рабом, а тем более никто из индийцев. Проблемы рабства как института и порабощения эллинов (или, напротив, варваров) живо обсуждались в публицистике IV в. до н. э. Далее, Мегасфен утверждает, будто вся земля в Индии принадлежит царю, а земледельцы в качестве платы за пользование отдают в казну часть урожая. Так же, как по вопросу о рабстве, мнения современных историков о том, в какой мере данные автора соответствуют индийской действительности, расходятся. Однако не подлежит сомнению, что сама тема царской собственности на землю и статуса сидящих на ней «царских людей» в эпоху раннего эллинизма (и особенно в государстве Селевкидов) имела не только академический интерес. Описание далекой Индии имело черты публицистического сочинения.

Особенно пристальное внимание исследователей привлекало то, что сказано Мегасфеном о социальной структуре Индии. Автор утверждает, что индийское общество разделено на семь разрядов, для каждого из которых традиция предписывает определенный род деятельности. Переходить из одного разряда в другой, а также заключать браки с теми, кто по рождению принадлежит к другому разряду, строго запрещено. Речь, безусловно, идет об основных принципах кастового строя. Проблема заключается в том, что сведения грека о каждом из разрядов плохо согласуются с обычными предписаниями санскритских текстов о древних сословно-кастовых категориях — варнах. В таком случае возникает вопрос об источнике информации автора и степени ее достоверности. Представляется вероятным, что в основе данного фрагмента лежат сведения, полученные в результате расспросов. Анализ его может дать неожиданное освещение ранней стадии формирования каст[14]. В то же время приходится учитывать, что сама тема незыблемости социальных градаций и наследственных занятий обсуждалась в греческой литературе издавна, еще со времен Геродота (в его описании египетских порядков), но в особенности была популярна в философской школе, восходящей к Сократу. Мегасфен не мог не знать знаменитый труд Платона «Государство», в котором рисуется утопическое общество, разделенное на разряды философов, воинов и трудового народа.

Безусловно, на собственных наблюдениях основаны сообщения Мегасфена о Паталипутре и царском дворе. Внешний быт индийского двора, с торжественными процессиями, с охраной, состоящей из женщин, с горбунами, карликами и т.п., описан не только живо, но и достоверно — об этом можно судить по позднейшей санскритской литературе. Что же касается размеров индийской столицы и ее укреплений, сведения грека кажутся несколько преувеличенными. Отдельные башни и стены автор, конечно, мог видеть, но о длине всех оборонительных сооружений он, очевидно, узнал от индийцев, которые назвали заведомо ложные или просто условные числа.

Ни в чем так ясно не проявляется различие культур, как в отношении к числу. Мегасфен воспринимает сообщаемые ему сведения буквально, передавая, к примеру, будто всего в Индии проживает 180 народностей. Между тем число 180 является совершенно условным, символическим — да никакому индийцу и в голову не могло прийти на самом деле пересчитывать все народности. Точно так же греческому послу, очевидно, сообщили, что царская власть в стране была основана за шестьдесят (опять круглое число) столетий до начала правления династии Нандов. Мегасфен же был склонен воспринимать подобную информацию как историческую. Присоединив к указанному числу время правления Нандов и срок, прошедший со дня коронации Чандрагупты, он написал, что от первого царя прошло 6040 лет и еще три месяца. «Индика» содержит уникальные сведения, дополняющие и корректирующие данные местных источников. Не менее интересно наблюдать, как индийская действительность преображалась в сознании образованного грека, жившего на рубеже IV и III вв. до н. э.

Труд Мегасфена не сохранился, как и большинство литературных памятников раннего эллинизма. Нам он известен по цитатам у греческих писателей римского времени — главным образом это «География» Страбона (I в.) и «Индика» Флавия Арриана (II в.). Самое же раннее и, видимо, наиболее последовательное изложение Мегасфена содержится в «Исторической библиотеке» Диодора Сицилийского (I в. до н. э.). Впрочем, по аккуратности передачи конспектируемого текста Диодор уступает Страбону и Арриану.

В прежнее время в науке существовала тенденция едва ли не все сообщения об Индии в трудах античных авторов приписывать Мегасфену. Однако сейчас представляется очевидным, что были и другие, утерянные ныне, источники, которые историк обязан принимать во внимание. Интенсивные отношения между Селевкидами и Маурьями сохранялись около полувека. Известно, что наследник Селевка Никатора Антиох I отправил послом к Биндусаре, сыну Чандрагупты, некоего Деимаха (или Даимаха). Последний, как и Мегасфен, написал книгу об Индии, однако она получила отрицательную оценку и, по всей видимости, не оказала существенного влияния на последующую традицию. Излишне и говорить, что сам текст Деимаха не сохранился, ссылки на него немногочисленны.

Замечательный римский энциклопедист Плиний Старший, живший в I в. (дата его смерти точно известна, ибо он погиб при извержении Везувия в 79 г.), дал подробный очерк об Индии в географическом разделе своего труда «Естественная история» («Естествознание»). По-видимому, это был первый на латинском языке серьезный опыт описания Южной Азии. В основу изложения Плиний положил труды греческих писателей эллинистического времени. По его мнению, наибольшего доверия заслуживали сообщения тех, кто сам имел возможность посетить страну. В качестве таковых он называет, кроме Мегасфена, некоего Дионисия, который был послан в Индию царем эллинистического Египта Птолемеем Филадельфом, правившим в первой половине III в. до н. э. Плиний несколько раз цитирует Мегасфена, но в целом его изложение совершенно не сходно с Мегасфеновым ни по общему плану, ни по передаваемой информации. Характерно и то, что индийские названия у Плиния передаются иначе, чем у авторов, пересказывавших «Индику». Это является свидетельством того, что Плиний ориентировался на совершенно иной источник — предположительно на Дионисия, которого он так высоко ставил[15].

Так как от последнего не осталось никаких надежных фрагментов, невозможно доказать, что сведения Плиния восходят именно к труду дипломата и придворного астронома Птолемея Филадельфа. С уверенностью можно говорить о другом: в распоряжении римского ученого находился греческий текст, содержавший подробное описание Индии. Автор этого текста, несомненно, не был компилятором — сообщения его оригинальны, а изложение подчинено единому замыслу. Безымянный сочинитель жил позднее, чем Мегасфен, и погому обладал значительно более обширными познаниями по географии всей Южной Азии. Сопоставление его данных с тем, что известно по исторической географии Индии, позволяет утверждать, что предшественник Плиния достаточно четко представлял как политическую, так и этническую карту страны. По всей видимости, труд этого писателя был лишен занимательных подробностей и особых литературных достоинств (почему и не пользовался популярностью у потомков). Он содержал главным образом сухие перечни названий индийских племен с довольно точным указанием на их локализацию. Сбор информации о военных силах государств, количестве пеших и конных воинов (а главным образом боевых слонов) указывает скорее на официальный отчет о посольстве, нежели на литературное произведение, адресованное широкому кругу читателей.

Некоторые детали (в частности, особое внимание к боевым слонам) заставляют думать, что мы имеем дело с произведением эпохи раннего эллинизма. Можно даже утверждать с большей определенностью, что речь должна идти примерно о конце первой половины III в. до н. э. Дело в том, что вскоре после 250 г. до н. э. политическая карта эллинистического мира пережила драматические перемены: на территории Ирана образовалось независимое Парфянское царство, а от огромной державы Селевкидов осталось Сирийское царство. Информация о военно-стратегической ситуации в Индии после этого потеряла всякий интерес для эллинистического читателя. Парфия отделила эллинистический мир Ближнего Востока от Индии — собирать сведения об армиях индийских царей не имело ни малейшего смысла. С другой стороны, как уже говорилось, автор не мог быть современником Мегасфена, жившего на рубеже IV–III вв. до н. э. Информация автора, использованного в труде Плиния, должна была основываться на тех данных, которыми располагали греческие подданные индийских царей. Речь может идти о тех самых жителях греческих городов северо-западной Индии, которые, согласно миру, заключенному незадолго до 301 г. до н. э., оказались под властью династии Маурьев.

Источник, сохраненный Плинием, представляет первостепенный интерес как уникальное описание этнополитической карты Индии в середине III в. до н. э. Дополнением к нему могут служить надписи Ашоки — первые письменные памятники Индии. Царь Магадхи Ашока, внук Чандрагупты Маурья, запечатлел в камне так называемые «эдикты о дхарме». В них он говорил о своей преданности религиозно-моральному долгу — дхарме. Благодаря тому, что дхарма становится известна по всей Земле, провозглашающий ее царь превращается в правителя Вселенной. В связи с темой распространения дхармы Ашока перечисляет народности, живущие в разных частях его державы. Среди этих племен мы встречаем и те, что указаны Плинием.

Ашока несколько раз упоминает греков, живущих в северо-западных областях государства Маурьев. В частности, он говорит, что греки по своим обычаям отличаются от индийцев: прежде всего у них, нет брахманов и шраманов (тех самых «индийских софистов», «брахманов и гарманов», о которых красочно рассказывали спутники Александра и Мегасфен). Царь дважды рассказывает о посольстве, которое он отправил в далекие страны йонов (ионийцев, греков) — к царям Антиоху и Туламая (Птолемею), Аликасудара (Александру Коринфскому), Антикини (Антигону, правителю Македонии) и Мага (правителю Кирены в Северной Африке)[16]. Вплоть до распада державы Селевкидов Маурийская Индия являлась не только соседом, но, до известной степени, частью мира эллинизма.

Эдикты Ашоки, высеченные на скалах или каменных плитах и колоннах, были обращениями к населению на местных языках — по всей территории державы это были индийские диалекты (пракриты). В районе же Арахосии, где со времен Александра жили «йоны», найдены греческие «надписи о дхарме» — свидетельство проникновения эллинизма далеко на Восток. В переводах эдиктов — так же как в античных источниках об Индии — мы видим, как характерные индийские понятия меняют смысл, будучи перенесены на греческую почву. «Секта» становится «философской школой», «накопленная религиозная заслуга» — «благочестием», «аскетическое воздержание» — «умеренностью и самообладанием», религиозные идеалы индуизма превращаются в достоинства гражданина греческого полиса[17]. Встреча цивилизаций и в последующие века дает причудливые формы культурного синкретизма.

Образование Парфянского царства означало почти полный разрыв контактов эллинистического Средиземноморья с Индией. Это событие драматическим образом сказывается на комплексе античных свидетельств об Индии — традиция прерывается. В конце III и во II в. до н. э. греческие авторы, лишенные притока свежей информации, вновь и вновь обращаются к Мегасфену и его старшим современникам. Используя их данные, Эратосфен и другие александрийские ученые пытаются сконструировать общий облик Ойкумены, находя место и для Индии.

Между тем греко-индийские связи в середине III в. до н. э. не только не прерываются, но, напротив, становятся более интенсивными. Речь, однако, идет о тех греках, которые после возникновения Парфии, сами были отрезаны от остального эллинистического мира. К востоку от Парфянской державы располагалась Бактрия, власть в которой принадлежала греческой династии. Цари Греко-Бактрии, стиснутой варварским окружением, обращали взоры в сторону богатой Индии. Чем слабее становилась власть наследников Ашоки, тем глубже в страну проникали греки. События этого времени реконструировать затруднительно, так как греко-бактрийская историческая литература не сохранилась. Индийцы же не имели подлинной исторической традиции — ее заменяли эпические предания. Очевидно, именно в эту эпоху в Индии сложилось представление о греках (явана = йона) как о людях воинственных и безжалостных, не почитающих и не щадящих даже брахманов[18]. В санскритской литературе нападения этих низких варваров выглядят как апокалиптическое видение о «конце света» (Калиюге). В брахманских текстах яванам приписывают происхождение от воинов (кшатриев) и низкокастовых шудр, чем авторы пытались объяснить как их военные успехи, так и творимые ими жестокости. Сам термин «явана» впоследствии стал применяться для обозначения различных инокультурных завоевателей, в эпоху Средневековья — для мусульман.

Если греко-бактрийцам и удалось проникнуть в долину Ганга (по данным санскритской пророческой литературы, вплоть до Паталипутры), это осталось лишь кратковременным эпизодом. Значительно важнее то, что они закрепились на территории северо-западной Индии. Эти земли приобретали для них тем большее значение, что в самой Бактрии греков теснили ираноязычные скифы — шаки.

В Пенджабе возникло несколько индо-греческих княжеств, о которых мы знаем благодаря многочисленным находкам монет[19]. Надо сказать, что именно греки принесли в Индию подлинное искусство изготовления монет. Во времена Ашоки индийские монеты представляли собою кусочки металла неправильной формы с довольно примитивным символом-штампом (так называемые «клейменые монеты»). Монеты греко-бактрийских и индо-греческих царей выглядят совершенно по-другому: они содержат искусно выполненные изображения и надписи. Монетные легенды на греческом языке постепенно дополняются такими же на индийском (местными шрифтами кхарошти и брахми). При этом эллинистические понятия и термины (к примеру, «царь-спаситель») не только калькируются, но и подвергаются индийской интерпретации.

Рядом с изображениями греческих богов и символики все чаще на монетах появлялись индийские. Легче всего усваивались образы, связанные с буддизмом — очевидно потому, что сам буддизм был готов к культурной экспансии. Традиционная индийская религия (брахманизм или индуизм), закрытая для непосвященных и связанная с кастовым строем, значительно менее подходила для межкультурного диалога.

Среди драгоценных отрывочных свидетельств об этой эпохе есть сообщение Плутарха (см.: Наставления по управлению государством. 821 Д–Е) о похоронах знаменитого индо-греческого царя Менандра. Церемония, о которой говорит античный автор, напоминает буддийские обряды, описанные, например, в «Махапаринирванасутре» (сутре о великой кончине Благословенного Будды). Сведения Плутарха служат иллюстрацией к одному из наиболее известных неканонических буддийских текстов на языке пали — «Милинда-паньха» («Вопросы Милинды»)[20]. Памятник представляет собою собрание философских диалогов (которые сравнивают с сократическими) между «царем йонов» Милиндой и буддийским монахом Нагасеной. Буддист убедительно отвечает на все хитроумные вопросы царя, заставляя последнего каждый раз восклицать: «Прекрасно, почтенный Нагасена; чудесно, почтенный Нагасена!». Милинда/Менандр известен историкам по многочисленным монетным находкам[21].

Греки, управлявшие областями Индии, вольно или невольно обращались к культуре покоренного ими народа и, в свою очередь, оказывали на него существенное влияние. Ведущие школы древнеиндийской скульптуры (прежде всего гандхарская — по названию области Гандхары в Пенджабе) немыслимы вне эллинистического контекста. Сам иконографический образ Будды обязан своим возникновением импульсу, идущему от греков (его связывают с изображениями Аполлона Дельфийского). К рубежу новой эры греки потеряли политическую власть в районах Пенджаба и Синда, уступив ее шакам, парфянам или самим индийцам. Однако долго еще на индийских монетах сохранялись греческие надписи — иногда обессмысленные, так как местные резчики не понимали языка. В искусстве же античная пластика постепенно исчезает, уступая место традиционным принципам индийской эстетики.

Непосредственные контакты Индии с античным Средиземноморьем возобновились незадолго до нашей эры, после того как была открыта возможность плавать через открытый океан с помощью попутного муссонного ветра[22]. Это было началом новой эпохи — и очередной главы в корпусе античных свидетельств об Индии.

В результате археологических раскопок обнаружено немало материальных остатков римско-индийской торговли[23]. Речь идет, прежде всего, о римских монетах. Особенно значительные клады найдены в южной Индии. В западной Индии находки значительно реже, но причина этого отнюдь не в том, что морская торговля в данном регионе была менее интенсивной. Новейшие исследования показали, что многочисленные серебряные монеты местных правителей изготовлены из высококачественного металла — несомненно, римские сестерции здесь шли на переплавку[24]. Наименования античных монет использовались в санскритской литературе: счет шел то на «драммы» (драхмы), то на «динары» (денарии). Весовой стандарт индийской золотой монеты соответствует римскому. В иконографии некоторых правителей Индии усматривают подражание римским императорам. Использовалась и римская титулатура — цари Кушан называли себя «Кайсара», то есть Цезарь.

Свидетельством торговых связей между Римской империей и Индией являются также находки средиземноморской керамики. В штате Тамилнад на юго-восточном побережье Индостана раскопаны остатки римского торгового поселения Арикамеду[25]. Очевидно, именно об этом времени сохранились воспоминания в тамильской поэзии первых веков нашей эры, в которой встречаются строки о торговцах-яванах, прибывающих на огромных кораблях за грузом пряностей. В некоторых памятниках индийского искусства начала нашей эры усматривают римское влияние. С другой стороны, при раскопках Помпеи найдена индийская статуэтка, напоминающая богиню Лакшми[26].

Античные источники содержат обширную информацию об этом этапе римско-индийских контактов. Речь идет, прежде всего, об анонимном сочинении на греческом языке «Перипл Эритрейского моря»[27]. Оно принадлежало, по всей видимости, образованному моряку, который плавал из Александрии Египетской в западную Индию приблизительно в 60-е годы I в. Автор «Перипла» пытается дать общую картину торговых маршрутов в Индийском океане. Он перечисляет города и местечки на побережье Индостана, сообщая об условиях мореплавания, о местной политической ситуации и товарах, которые ввозят и вывозят купцы. Сведения «Перипла» имеют различное происхождение и, соответственно, имеют разную степень достоверности. Скорее всего, берег западной Индии в районе современного города Мумбаи (Бомбея) известен ему не понаслышке — при описании его можно встретить живые зарисовки с натуры. О побережье южной Индии и маршрутах, достигающих Юго-Восточной Азии, говорится с чужих слов, бегло и несколько сбивчиво. Тем не менее само упоминание столь отдаленных регионов служит драгоценным свидетельством размаха римской морской торговли в эпоху Ранней империи.

Данные «Перипла» о сухопутных дорогах, о городах и государствах, расположенных вдали от морского побережья, часто бывают скупыми и нечеткими. Однако некоторые из них представляют значительный интерес для понимания политической ситуации в Центральной и Южной Азии накануне образования могучей Кушанской державы[28]. Следует отметить также, что анонимному автору известна не только морская торговля с Китаем (Сина — Чина — Цинь), но и сухопутные пути, по которым на запад доставлялись драгоценные «серские ткани» (шелк). Речь идет о самом начале расцвета торговли по Великому шелковому пути, связавшему воедино страны между Тихим и Атлантическим океанами.

Выше уже говорилось о сочинении Плиния Старшего, в котором на основе источников раннеэллинистического времени была обрисована карта Южной Азии. К этому фрагменту автор добавляет сведения, полученные, по его словам, совсем недавно. В результате плавания некоего вольноотпущенника Анния Плокама во времена императора Клавдия значительно лучше стал известен остров Тапробана (Тамрапарни, то есть Ланка, Цейлон). Плиний предлагает также общий очерк истории римско-индийской морской торговли и перечисляет порты крайнего юга Индостана. Сообщаемые им данные независимы от «Перипла Эритрейского моря» и сходны с последним лишь постольку, поскольку оба текста созданы приблизительно в одно и то же время.

Размах римско-индийской торговли отражается и на латинской литературе времени принципата — в ней то и дело встречаются упоминания Индии с ее несметными богатствами. Для ревнителей патриархальной простоты, каким был, например, Плиний, влияние Востока с его роскошью означает порчу нравов. Так, римские матроны наряжаются в шелка — и ради угождения их прихотям путешественникам приходится отправляться на край света, переживая там немыслимые тяготы и подвергаясь смертельным опасностям. А Рим истощает казну, отправляя ежегодно миллионы сестерциев лишь для того, чтобы покупать на далеком Востоке те пряности и драгоценности, без которых вполне можно было бы жить достойной жизнью.

Тема богатства Индии звучит и в «Истории Александра Македонского», написанной латинским ритором Квинтом Курцием Руфом приблизительно в те же годы, что и «Естественная история» Плиния Старшего[29]. Этот труд был основан на записках сподвижников Александра и на чуть более позднем романическом сочинении некоего Клитарха. Но один пассаж явственно выбивается из хронологического горизонта IV в. до н. э. В нем речь идет о том, что к берегам Индии само море прибивает драгоценные камни. Александр вышел к Индийскому океану в районе дельты реки Инд. Драгоценными же камнями славилось побережье крайнего юга Индостана. Именно туда и направлялись корабли римских торговцев в I–II вв.

Возникновение колоссальной римской державы, находившейся под единоличной властью, несомненно, делало актуальными воспоминания об эпохе похода на Восток. Плутарх сравнивал Александра и Цезаря, Октавиан Август сам подражал великому македонцу. Регулярные плавания в Индию и приток товаров из Южной и Восточной Азии также способствовали вниманию к далеким странам. Не случайно в начале империи возник интерес к трудам, созданным сподвижниками Александра Македонского. Наиболее содержательные труды были написаны во II в. римским наместником провинции Вифиния Флавием Аррианом — «Поход Александра» и (как необходимое приложение) «Индика». Они дают самое полное изложение той эллинистической традиции, о которой было сказано выше[30].

Тогда же приобрели письменную фиксацию самые новые данные, полученные в результате торговых экспедиций эпохи раннего принципата. В середине II в. александрийский астроном Клавдий Птолемей составил обширный труд, подводивший итог географической науки античного времени[31]. Характер этого сочинения резко отличен от описательной географии Страбона и Плиния. Птолемей закладывает основы, так называемой математической географии. Он пытается представить каждый из географических объектов (городов, гор, рек) в определенной системе координат — параллелей и меридианов. Так выполняется грандиозный замысел составления общей карты обитаемой Вселенной.

Книга Птолемея — это главным образом каталог географических названий, демонстрирующий необыкновенное богатство информации, собранной древними географами о самых дальних странах Востока — не только Южной, но и Восточной, и Юго-Восточной Азии. Этот гигантский свод является бесценным пособием для историков и археологов. Основная проблема в его использовании заключается в том, что сложно найти соответствие между системой координат, предлагаемой Птолемеем, и градусной сеткой на современных картах. Лишь для очень небольшого количества географических пунктов античные наблюдатели имели возможность определить координаты с помощью астрономических наблюдений (к тому же весьма несовершенных). Для наиболее отдаленных земель данные практически полностью отсутствовали.

Клавдий Птолемей вычерчивал карту мира, исходя из общих соображений о протяженности Ойкумены. Ошибка в вычислениях приводила к тому, что все пропорции искажались. Чем далее на восток, тем более вытянутыми оказывались контуры Азии. В результате Индия становилась неузнаваемой — она лишалась полуостровной части и растягивалась с запада на восток. В этом отношении математическая география Птолемея оказывалась куда менее совершенной, чем описательные труды эллинистического времени, в которых говорилось о ромбовидной форме Индийской земли, ограниченной двумя великими реками на севере и океаном на юге. Писатели эпохи раннего эллинизма уже знали, что южная оконечность Индии находится поблизости от экватора, несколько сплющенная Индия Птолемея располагается значительно севернее.

Карта Птолемея (а каталог географических объектов с указанием координат представляет собою несомненную карту) была составлена главным образом на основе описаний, а не измерений на местности. Автор, определив общие контуры земли, затем помещает в тот или иной район географические пункты, исходя из доступных ему литературных сообщений. Таким образом, все пункты — вне зависимости от того, делались ли попытки точно определить их местоположение, получают привязку к сетке параллелей и меридианов. Степень изученности отдельных областей была различна, но на карте Птолемея нет пустот — географ, очевидно, сознательно смещал те или иные пункты, стремясь к равномерному ее заполнению. В результате локализация их зачастую оказывается произвольной и совершенно ложной.

Порой возникает впечатление, что источники Птолемея имели не только письменный, но и графический характер. Так, например, он говорит о том, что устья индийских рек «Бенда» и «Гоарис» находятся в районе города «Каллиена». Несмотря на бесконечные искажения греческим географом иноязычных названий, в данном случае все узнаваемо: «Каллиена» соответствует городу Кальяну (разговорная индийская форма — Калияна), «Бенда» — это Бхиманади, то есть «река Бхима», а «Гоарис» — Годавари («река Года»). Однако и Бхима, и Годавари текут на восток. В западной Индии находятся не устья их, а истоки. Ни один путешественник не мог бы сделать столь нелепой ошибки — перепутать устье с истоком. На рисованной же схеме направление течения реки не очевидно и начало ее, помещенное неподалеку от западного побережья, вполне могло быть принято за устье. В таком случае автор скорее описывает карту, чем готовит материалы для ее составления.

Труд Птолемея может быть датирован серединой II в. Однако из этого вовсе не следует, что материал его книги относится к тому же времени. При ее составлении, несомненно, использовались различные источники, и для каждого региона требуются свои датировки. При описании Южной Азии иногда встречаются сведения, относящиеся к политической истории, которые помогают определить даты того источника, который был привлечен Птолемеем. Так относительно города «Озене» (то есть Уджаине) дается примечание: «резиденция Тиастана», а о городе «Байтхане» (Пратиштхане) — «резиденция Сири Птолемея». Тиастан — это царь из династии Западных Кшатрапов Чаштана, а Сири Птолемей — Сири Пулумави, правитель из династии Сатаваханов (или Андхра). Оба были современниками и, следовательно, первоисточник сведений о них был один и тот же. Чаштана и Сири Пулумави правили в 90-х годах. Значит, в распоряжении Клавдия Птолемея находился текст более раннего времени. Информация географа об Индии близка той, что содержится в «Перипле» и, по-видимому, относится к чуть более позднему времени.

Эпоха Поздней империи дает мало новых свидетельств о далеких странах Востока (хотя археологические находки говорят о том, что и в это время торговые связи с ними вовсе не прерываются). Научная мысль античности не предлагает ничего принципиально нового, и карта мира Клавдия Птолемея остается основополагающей на полторы тысячи лет — до эпохи Великих географических открытий.

У раннехристианских авторов особый интерес вызывали сообщения старинных писателей о жизни и учениях индийских «нагомудрецов». Им посвящались целые трактаты — к примеру, сочинение на греческом языке Палладия[32] и сходный текст на латинском, приписываемый Амвросию Медиоланскому. Эти литературные упражнения лишь в незначительной мере основаны на информации, действительно идущей из далекой Азии. Они представляют собою по преимуществу назидательные сочинения, в которых духовные идеалы различных народов (персидских магов, вавилонских халдеев или индийских брахманов) сопоставляются с христианскими и противопоставляются последним. Историческая достоверность сведений о критикуемых доктринах язычников благочестивых авторов заботила мало.

Впрочем, в произведениях того времени появляется и новый элемент — а именно, скупые сведения о религии Будды[33]. Вполне возможно, что некоторая информация о буддийских монахах проникла к античным авторам из Центральной Азии, где в начале нашей эры широко распространилась эта религия. Встречающаяся у греческих писателей форма слова «семны» (от палийского «самана») может указывать на посредство семитского языка, не знающего огласовок. Известно, что существовала почти полностью утерянная сирийская литература об Индии, следы которой сохранились по-гречески (фрагменты Бардесана).

Преимущественный интерес к религиозным сектам характерен не только для ранних христиан, но и для представителей других идейных течений той эпохи. Кризис античного миросозерцания способствовал распространению восточных культов и мистических учений. Сами явления природы экзотических стран привлекали внимание не как объект научных изысканий, а в качестве неких знаков, получающих символическое истолкование. В этой связи переживают второе рождение мифологические образы, содержащиеся в ранней греческой литературе (прежде всего у Ктесия). Буйная фантазия рождает все новые и новые химеры. Уже недостаточно загадочного зверя единорога, рядом с ним появляется «мраволев» — гибрид льва с муравьем. Обыкновенный бегемот превращается в чудесного «речного коня» (гиппопотама). Распространяются специальные книги толкований того, что значит то или иное творение. Даже сочинения тех, кто сам путешествовал в дальние страны, преображают действительность в соответствии с уже сложившейся литературной традицией («Христианская топография» Космы Индикоплова). Из книг подобного рода историк с трудом может выделить элементы географической или исторической действительности. Их авторы слишком мало озабочены реальным миром, они устремлены к таким ценностям, которые «не от мира сего».

Европа вступала в период Средневековья. Отношения со странами Южной и Восточной Азии слабели и прерывались — последние становились уделом преданий, лишенных какой-либо конкретности. «Индийское царство», куда походом ходил Александр Македонский, помещалось у самого рая. В качестве его обитателей фигурируют фантастические существа, а также праведные брахманы, питающиеся только водою ключевою и не знающие «ни лжи, ни воровства, ни насилия»[34]. В средние века пользовались огромной популярностью версии позднеантичного «Романа об Александре», содержавшие картины «Индийского царства». В них причудливо вплетались черты, происходящие из древних описаний Индии. Но служили они совершенно другим целям — ни авторам, ни читателям уже вовсе не было никакого дела до того, что представляли собой реальные страны Южной и Восточной Азии.