Древний Восток в античной и раннехристианской традиции

а) Флориды

Инды, народ многолюдный обитателями и пределами величайший, находятся далеко от нас на востоке, близ излучины Океана и восхода солнца, под первыми созвездиями, на краю земли, дальше египтян ученых и иудеев суеверных, и набатеев торговцев, и долгополых арсакидов, и бедных плодами итуреев, и богатых благовониями аравийцев, — так вот, у тех индов не так дивлюсь я грудам слоновой кости, урожаям перца, грузам киннамома, выплавкам железа[488], залежам серебра, потокам золота[489], и не тому, что Ганг у них, единственная из всех рек величайшая,

и не тому, что у тех же индов, обитающих как раз у рождающегося дня, в теле, тем не менее, цвет ночи, и не тому, что у них огромные змеи схватываются с громадными слонами при равной опасности до взаимного погубления, поскольку они, обвив скользящим кольцом, связывают так, что те, не в состоянии сдвинуться с места и вообще разорвать чешуйчатые путы неимоверно цепких змей, вынуждены искать мести в обрушивании своей громады и всем телом раздавливать своих удерживателей[491]. Есть у них и различные касты обитателей, — я охотнее потолковал бы о чудесах, касающихся людей, чем природы. Есть у них каста людей, которые ничего больше не умеют, кроме как пасти коров, и оттого им дано прозвание волопасы. Есть и ловкие в обмене товарами, и дельные в ведении сражений, стрелами ли издали, мечами ли врукопашную. Есть, кроме того, каста у них выдающаяся, называются они гимнософистами. Им я особенно дивлюсь, потому что это люди, сведущие не в разведении виноградной лозы и не в прививке дерева, и не в вспашке земли: не умеют они землю возделывать или золото выделывать, или коня укрощать, или быка смирять, или овцу или козу стричь или пасти. Так что же это за каста? Одно взамен всего этого они умеют: мудрость они ревностно возделывают, как учители старые, так и ученики молодые. И ничего у них я так не хвалю, как то, что они ненавидят косность духа и праздность. Так вот, когда поставлен стол, то, прежде чем будут подаваться кушанья, все молодые собираются из различных мест и от обязанностей к трапезе, учители опрашивают, какое доброе дело сделали они с рассвета до той поры дня. Тут один поминает, что он, выбранный в посредники между двумя, уладив спор, примирив их, устранив их подозрение, сделал врагов друзьями; точно так же другой — что он повиновался родителям в тех или иных повелениях их; тот — что он благодаря своему размышлению нашел то-то или благодаря доказательству другого научился тому-то, и так далее, словом, каждый поминает то-то и то-то. Кому нечего доложить, за что может быть допущен к еде, тот, не поевши, прогоняется прочь на деятельность[492].

Попугай — это птица Индии[493]. (...)

(...) Некоторые утверждают, что в то время когда Пифагор среди пленных царя Камбиса доставлялся в Египет, он уже имел учителями персидских магов, и главным образом Зороастра, посвященного во всю божественную тайну, и что потом он был освобожден неким Силлом, первым гражданином кротонцев. Однако ведь более распространенная молва утверждает, что он по своей доброй воле взыскал египетских учений и там (узнал) от жрецов о невероятных возможностях священнодействий, о поразительных сочетаниях чисел[494], о замысловатейших правилах геометрии; и что, не насытив свой дух этими науками, затем обратился к халдеям и потом к бракманам[495], — это мудрые мужи, народ Индии, — так вот, к гимнософистам тех бракманов. Халдеи открыли ему знание о звездах, неизменные круговороты блуждающих божеств[496] и различные влияния тех и других в час рождения людей, а также средства врачевания, для смертных за большие деньги, изыскиваемые на земле, в небе и в море. Бракманы же содействовали его философии в большей части: в том, каковы умственные развития[497], каковы телесные упражнения, сколько частей души, сколько черед жизни, каковы душам умерших, каждой по ее заслугам, муки или награды. Мало того, и Ферекид, уроженец острова Сирое, который первым, отвергнув сплетение стихов, решился писать простыми словами, вольным слогом, свободной речью, — его тоже Пифагор чтил как учителя, и от гниения вследствие несказанной болезни разложившегося в змеиные струпья благоговейно предал его погребению. Передают, что и у Анаксимандра Милетского он занимался вопросами природы, а также Эпименида Критского, знаменитого прорицателя и очистителя, был ради учения слушателем, также и Леодаманта, ученика Креофила, каковой Креофил, как упоминается, был гостеприимцем и соперником Гомера в песнопении. Столькими он учителями просвещенный, столько, так сказать, разнообразных чаш учений во всем мире испив, муж в особенности дарования тароватого и поистине духом слишком возвышенный для человеческого понимания, первый именователь и основатель философии, прежде всего, учил своих учеников хранить молчание[498], и первое у него размышление для будущего мудреца — язык совсем придерживать, и слова, которые поэты называют летающими, эти слова, обескрылив их, подавлять за оградой белых зубов[499]. Короче говоря, это было первоначалом мудрости: приучаться размышлять, отучаться разговаривать. Не навсегда, однако, отвыкали они от голоса, и не все они равное время безъязычными были слушателями учителя, но для более серьезных казалась достаточной умеренная молчаливость на короткий срок, ну а говорливые как бы наказывались изгнанием голоса обычно на пятилетие. В свою очередь, наш Платон, нисколько, хоть чуточку, не отклоняющийся от этой школы, пифагорствует очень во многом; равно и сам я, для того чтобы быть приобщенным моими учителями к имени его, в академических размышлениях научился тому и другому: и, когда нужно говорить, — неустанно говорить, и, когда нужно молчать, — охотно молчать. (...)

б) О Платоне и его учении

(...) Он устремился бы еще к индам и магам, если бы тогда войны не помешали ему[500]. (...)

в) Метаморфозы

(Приятель героя Сократ, оказавшийся жертвой колдуньи Мерой в Фессалии, области на севере Греции, рассказывает ему о могуществе этой колдуньи)

(...) «Хочешь, — говорит, — послушать об одной-другой, да нет, о многих ее проделках? Ну, там, смертельно влюбить в себя не только земляков, но даже индов или тех и других эфиопов, или самих антихтонов, это для нее раз плюнуть, сущий пустяк. (...)

(...) И уже как брачный одр, сиречь наш предстоящий, с превеликим тщанием приуготовляли ложе, все светящееся панцирем индийских черепах, вздымающееся пуховой периной, пестрящее серской тканью. (...)

(...) По велению я встал на установленный деревянный помост перед изображением богини в самой середине святилища, привлекая взоры своим одеянием, из виссона, правда, но ярко расписанным. И с плеч у меня ниспадала за спину до пят драгоценная хламида[501]. Ну а куда ни взгляни, я был украшен усеянными кругом разноцветными изображениями животных: тут драконы индийские, там грифы гиперборейские, которых наподобие крылатой птицы порождает мир другой. (...)