Эдера 2

ГЛАВА 14

Рано утром, когда еще не рассвело, Эдера проснулась от странного назойливого скрипа за окном. Накрыв голову одеялом и уткнувшись в подушку, она попыталась было вновь заснуть, однако этот резкий, неприятный, так действовавший на нервы звук продолжался и раздражал ее все больше и больше...

Нет, это было просто невозможно!

Эдера встала, поеживаясь от утреннего холодка, подошла к окну я осторожно отдернула штору.

Ночная улица была совершенно пуста, светили одинокие фонари, и завывающий, не по-летнему злой ветер срывал с платанов и пирамидальных тополей листья раскачивал острые кроны...

Под ярким электрическим огнем фонарей блестели булыжники мостовой — видимо, по улице недавно проехала поливальная машина.

Вроде бы, все в порядке...

Но странный скрипящий звук где-то за окном никак не прекращался, а наоборот — становился все резче, все назойливей.

Эдера очень осторожно, стараясь не скрипеть половицами, чтобы не разбудить крепко спящих в соседней комнате Л ало и Эдерину, подошла к другому окну.

Та же самая картина — абсолютно пустынная улица перед палаццо, изредка проезжающие автомобили с включенным дальним светом...

И этот непонятный, подозрительный скрип.

Она одернула штору, немного постояла перед окном, не зная, что дальше делать.

«Наверное, мне это просто чудится,— решила она,— не иначе...»

Она вновь легла, укрылась одеялом и попыталась заснуть. Однако заснуть не получалось. Эдера уже не слышала скрипа, ей казалось, что он только почудился ей, что все это — мара, наваждение, что ей это просто приснилось.

Но какое-то смутное предзнаменование грядущей беды, какое-то ощущение надвигающегося несчастья поселилось в ее сердце, и с этой тяжестью в душе Эдера заснула только тогда, когда за окнами палаццо дель Веспиньяни начал заниматься рассвет...

Самолет начал снижаться — это было понятно по тому, что сквозь иллюминатор, сквозь синее стекло солнцезащитного козырька вновь показались облака — не такие густые, как недавно над Ливорно, а редкие, рваные...

Джузеппе, подняв солнцезащитный козырек иллюминатора, посмотрел вниз.

На ярко-белом фоне плаца аэродрома, под ослепительным освещением южного солнца, черные фигуры мужчин и пестрые костюмы женщин производили сверху впечатление какого-то движущегося цветника. Росси не первый раз путешествовал по воздуху, и всякий раз удивлялся, насколько поразительно смотреть на людей сверху вниз; казалось, что движутся только одни головы, а под ними переступают носки ног, а около них чернеют длинные, фантастические тени, и, кажется мне, что все эти люди только перебирают ногами на месте, не переступая ни взад, ни вперед.

«Сесна» с фамильным гербом и вензелями дель Веспиньяни, изображенными на фюзеляже, сделав вираж, аккуратно выпустила шасси и снизила скорость; некоторое время она шла параллельно земле, а потом несколько раз подпрыгнув на неровностях бетонных плит взлетно-посадочной полосы, выпустила из-под трех толстых колес струйки голубоватого дымка и благополучно приземлилась на маленьком аэродромчике близ Палермо.

Росси, облегченно вздохнув, поднялся со своего места и пошел на выход.

Он не любил самолетов, не любил морских путешествий — во время подобных вояжей его всегда немного подташнивало. Даже во время прибрежных рейсов «Ливидонии» личный секретарь дель Веспиньяни чувствовал себя неважно — несмотря на неаполитанское происхождение; в этом городе, как известно, где дети учатся плавать раньше, чем ходить, любовь к морю заложена у жителей на генетическом уровне.

Едва заметно пошатываясь, Росси спустился по трапу, и лишь тогда, когда ноги его коснулись твердого грунта, он почувствовал себя по-настоящему хорошо.

Взяв автомобиль — белую «опель астру» напрокат, Росси неспешно поехал в центр города, по дороге соображая, что бы ему предпринять.

«Итак, у меня есть три варианта и только четверть суток на то, чтобы выбрать один из них и претворить его в жизнь,— продолжал он свои размышления,— и главное — никакого насилия по отношению к этому самому синьору Давила, никаких нарушений закона...»

Джузеппе, притормозив у небольшой пиццерии, оставил машину на стоянке и вошел вовнутрь.

«Сперва следовало бы перекусить,— подумал он — а уж потом...»

В уютном зальчике было немноголюдно — в такое время в пиццерии и закусочные в Палермо почти не ходят, а тем более — в будний день.

Взяв блюдо с пиццей, Джузеппе уселся за дальний столик, как раз перед телевизором, висевшим под потолком на кронштейнах, и задумался...

— Черт бы подрал этого графа, — незлобно выругался Джузеппе вполголоса, — вечно ему как взбредет что-нибудь в голову...

По телевизору передавали сводку последних новостей. Диктор, сосредоточенно глядя в объектив камеры, говорил хорошо поставленным голосом:

— Сегодня утром полиция провела операцию по аресту лидеров преступных группировок. Карабинеры арестовали большинство подозреваемых, но одному из них, — на экране появилось изображение человека лет тридцати,— Альберто Барцини удалось скрыться...

Джузеппе, лениво ковыряя пиццу в своей тарелке, посматривал на экран.

Да, Сицилия всегда остается Сицилией — Бог щедро наградил ее плодородными землями, горячим южным солнцем, но словно для того, чтобы уравновесить достоинства этой благословленной земли, дал впридачу и страшного спрута — мафию.

Позавтракав, Джузеппе в последний раз бросил пристальный взгляд на телеэкран — портрет подозреваемого в причастности к мафии вновь был показан крупным планом,— и вразвалочку вышел из пиццерии...

Эдера отложила книгу — это были все те же сонеты Петрарки и со вздохом откинулась в высоком кресле старинной работы, обитом желтым выцветшим репсом.

Огромное облако, двигающееся со стороны моря, подкрадывалось как-то незаметно, его гигантская тень падала и на само палаццо дель Веспиньяни, и на прилегающий к палаццо небольшой тенистый сад, проникала в комнату. Такая долгожданная прохлада становилась все ощутимее, тишина — все глубже...

В тот день, накануне предполагаемого возвращения Андре мысли Эдеры были на редкость легки, воздушны, неопределенны...

Она отдыхала.

Внезапно ей стадо грустно...

Теперь, перед самым прибытием Андреа, когда все волнения, связанные с его отсутствием, казалось, были уже позади, когда в душу Эдеры должны была бы снизойти столь желанный покой я тихая, безмятежная радость — ей почему-то взгрустнулось...

Может быть, потому, что ее так сильно тронула слова дель Веспиньяни об одиночестве — человека, который с самого начала произвел на нее впечатление сильного и волевого?

Может быть, потому, что она никак не могла ожидать от него этих слов?

Может быть, потому, что вчера вечером, во время поездки в Милан, ставшей ей такой памятной, она как никто другой почувствовала, как одинок этот человек, который вызывал в ее душе все большую и большую симпатию?

И, наконец, может быть потому, что эта симпатия к Отторино дель Веспиньяни, человеку, не похожему ни на одного, кого она встречала в своей жизни, все глубже и глубже проникала в душу Эдере?

Эдера при всем своем желании не могла ответить на этот вопрос...

И вообще — теперь, накануне прибытия Андреа, ей не хотелось думать об этом.

Вспоминать хотелось только что-нибудь приятное, только то, что как-нибудь напомнило бы ей Андреа.

Раскрыв наугад томик Петрарки, она рассеянно пробежала глазами:

И вновь Эдера отложила книгу — нет, читать в таком состоянии положительно невозможно...

Не потому, что ей не нравится Петрарка, не потому, что она не любит поэзии — просто в последнее время поэзия эта как ничто другое напоминает ей об Отторино.

Как-то недавно дель Веспиньяни в беседе о Петрарке заметил:

— Хорошая поэзия никогда не может писаться человеком, довольным своей жизнью. Как и сонеты Петрарки — мне почему-то все время кажется, что он был очень одинок и несчастлив в любви...

Эти слова Отторино почему-то очень сильно запали ей в душу.

И сегодня, в преддверии радостной встречи, она совсем не хотела думать о нем; воспоминания об Отторино, его образ, его слова, интонации, все это будило в Эдере какие-то смутные предчувствия чего-то нехорошего, все это делало ее несчастной...

«Видимо, это потому, — подумала Эдера, — потому, что теперь я не могу думать о несчастьях, об одиночестве других...»

Она, поднявшись со своего места, взяла с ночного столика фотографию Андреа и нежно улыбнулась.

— Скорее бы ты приехал...

Но в тот же самый момент перед ней почему-то возникло лицо дель Веспиньяни, и отчетливо вспомнились его недавние слова о том, что он, наверное, всю жизнь останется одиноким...

Раздумья Эдеры прервал бой огромных напольных часов, стоявших в углу — они пробили десять, а это значило, что наступало время завтрака.

— Эдерина, Лало! — позвала Эдера детей, игравших в соседней комнате, — быстро мыть руки и вниз, в столовую!

Эдера знала, то там, внизу она и сегодня обязательно встретит Отторино...

Часто, очень часто одной из потаенных дорожек, по которой любовь коварно подкрадывается в сердце, часто бывает гордое и радостное сознание того, что ты очень нужен какому-то другому человеку.

Такое чувство особенно легко покоряет сердце настоящей женщины, ибо оно, как ничто другое удовлетворяет, во-первых, ее постоянной потребности вершить добро (любая женщина признает это), а во-вторых — ее тщеславие (большинство женщин это отрицает).

Чувство это настолько сильно и непоборимо, что иная женщина с благородным сердцем подчас избирает не того, кто ей мил, но может обойтись без нее, а того, кто, может быть любим ею меньше или не любим вообще, но больше нуждается в защите или опеке.

И разве не в этом сущность святого чувства материнства?..

Ах, если бы взрослый сын всю жизнь оставался маленьким птенчиком!..

Ах, если бы он всегда был рядом с матерью, если бы он всегда был послушным и внимательным!

Ах, ах...

Многие женщины с материнским сердцем любят наделять мужчину, чья любовь так и взывает к ней, многими достоинствами; она инстинктивно стремится наделять его всем тем, что хотела бы видеть в нем...

То же самое и мужчина — если он любит ту или иную женщину, то очень часто наделяет ее теми достоинствами, которых у нее нет и в помине — и прежде всего, взаимностью...

Наверное, Эдера, попытавшись проанализировать свои чувства к Отторино, никогда бы не призналась даже в том, что она испытывает к графу глубокую симпатию, как к мужчине — чувство это возникло чисто подсознательно, и потому Эдера еще не могла, разобраться в себе.

Ну, приязнь, ну, уважение, ну, конечно же — благодарность.

Но не симпатию — тем более, не как к гостеприимному хозяину, а именно как к мужчине.

Да, Эдера прекрасно понимала, что Отторино ищет ее общества, и в глубине души, подсознательно ей было лестно ощущать, что она нужна еще кому-то, кроме Андреа. И, может быть, по этой причине не замечала — точнее, старалась не замечать того, что ухаживания дель Веспиньяни начинают носить не только дружеский характер.

Эдера постоянно убеждала — прежде всего, саму себя в том, что в этом, в знаках его внимания, нет ничего дурного, и что если дель Веспиньяни так одинок (а это обстоятельство подмечала не одна только Эдера), то не будет ничего дурного, если они будут видеться чаще...

Наутро привычный распорядок дня дель Веспиньяни был нарушен — к нему приехал отец.

Клаудио дель Веспиньяни никогда не предупреждал о своих визитах; он считал, что это совершенно излишне.

— В любом случае человек, к которому я собираюсь в гости, начинает готовиться, начинает ломать голову над тем, как лучше меня принять, — объяснял он, — у него начинается головная боль, он думает, как меня развлечь, как уделить мне время... Зачем? Лучше всего появляться неожиданно.

— Но разве у такого человека не появляется головная боль, не появляются заботы тогда, когда ты его не предупреждаешь о своих намерениях? — обычно спрашивал Отторино.

— Разумеется, не без этого, — отвечал ему в подобных случаях отец, — но забот все-таки меньше... Это тоже самое, как зубная боль или ты вырываешь зуб сразу, внезапно, или долго мучишься, готовишься, и боль твоя от этого только усиливается...

Когда Клаудио появился на яхте, Отторино уже поднялся. Сидя за столиком, он без удовольствия пил свежесваренный кофе.

— Здравствуй, сын, — с улыбкой поприветствовал его Клаудио.

— Здравствуй, — поздоровался Отторино, нимало не смутившись внезапным появлением отца — он давно знал его привычку появляться внезапно, и потому при появлении Клаудио даже бровью не повел.

Внимательно посмотрев на серо-пепельное лицо Отторино, Клаудио заметил:

— Опять не спал ночью?

Молодой дель Веспиньяни вздохнул.

— От тебя ничего не скроешь...

— А зачем скрывать что-нибудь от отца? — вполне резонно удивился Клаудио.

— От отца только и надо скрывать,— лениво ответил Отторино, доливая кофе.

— Почему?

— Обычно неприятности скрывают только от близких и родных людей.

— Что ж, по-своему справедливо, — ответил отец, но довольно жестоко.

— По отношению к себе?

— По отношению к родным и близким. Ведь рано или поздно все выясняется...

— Как сказать?

— ... ?

— Если плохо скрываешь...

— Ну, этого у тебя никогда не получается, — ответил Клаудио, присаживаясь за столик.

— Хочешь кофе? — осведомился Отторино, внимательно глядя на отца и прикидывая в уме, какая же причина побудила его приехать в Ливорно.

— Спасибо... Правда, врачи запретили мне пить кофе, но, думаю, две-три чашечки в день ничего не изменят... Также, как и несколько сигарет. Ведь жизнь так коротка, так до обидного коротка, и если отказывать себе пусть даже в таких ничтожных, пустячных удовольствиях, как чашечка хорошего кофе и хорошая сигарета — стоит ли вообще жить?!

Вопрос этот, очевидно, был риторический, и потому Отторино, ни слова не говоря, налил отцу кофе и пододвинул пачку сигарет.

— Прошу.

Клаудио кивнул.

— Спасибо.

Взяв из пачки сигарету и повертев ее тонкими, как у музыканта пальцами, Клаудио положил ее рядом с пепельницей и, прищурившись, поинтересовался:

— Ну, как дела?

— Ты приехал в Ливорно в такую рань, чтобы осведомиться о моих делах?

Едва заметная усмешка тронула лицо молодого дель Веспиньяни.

— А что, — ответил граф, — ты считаешь, что отец не может приехать, чтобы выяснить, как дела сына?

— Может, — согласился Отторино.

— Но почему же тогда ты спрашиваешь?

Отторино пожал плечами и загадочно улыбнулся.

— Дела мои хорошо...

— Что-то сомневаюсь.

Молодой дель Веспиньяни, подняв взгляд на отца, поинтересовался:

— Почему?

— Выглядишь что-то очень скверно...

Отторино передернул плечами — мол, что уж поделаешь, если я так скверно выгляжу!

— Я недавно видел Шлегельяни,— осторожно продолжил Клаудио.

Отторино насторожился.

— Адриано?

— Ну да... Ты что — знаешь еще какого-то Шлегельяни? — спросил старый граф.

— Нет, не надо придираться к словам... Ну, ты видел Шлегельяни... И что с того?

— Он говорит, что ты недавно был в Риме...

После этих слов Отторино попытался выстроить в один ряд свой недавний визит в столицу и этот неожиданный приезд отца.

— Ну, был. А вчера я был в Милане, на «Аида», и что с того?

— Один?

— Ты ведь зияешь, что и не могу ходить в оперу один, — сказал Отторино, всем своим видом давая отцу понять, что тема эта для него неприятна.

И с кем ты был, если не секрет? Выпрямившись, молодой дель Веспиньяни прикурил и, выпустив из носа две струйки сизеватого дыма, с улыбкой поинтересовался:

— Отец, ты что — приехал ко мне в Ливорно только для того, чтобы это узнать?

— Ну, ты меня обижаешь, — нахмурился Клаудиа

— А по-моему — ты.

— Вот новость!

Примирительно улыбнувшись, Отторино произнес

— Отец, ты проделал достаточно неблизкий путь, и в вижу, что ты хочешь поговорить со мной о чем-то очень важном... Не так ли?

— А ты догадлив...

— Весь в тебя. Если бы ты просто хотел справиться о моих делах, то мог бы позвонить...

— Совершенно верно...

После этих слов в каюте воцарилось молчание. Клаудио, неспеша допив свой кофе, с видимым удовольствием закурил сигарету и произнес:

— Я предполагаю, для чего ты ездил к своему приятелю Шлегельяни...

Отторино прищурился.

— Вот как?

— Ну да...

— Предполагаешь, или же он сам тебе об этом сказал?

— Ну, зная, чем владеет твой товарищ, какая у него замечательная картотека, нетрудно догадаться, — поморщился Клаудио.

— Отец, а ты тоже весьма догадлив,— улыбнулся Отторино.

— Весь в тебя.

— Ну, и что же?

— Я думаю, что после того юбилея... Ну, когда там появился этот архитектор. Андреа, кажется, со своей женой, удивительно похожей на Сильвию...

Отторино молчал, понимая, что теперь ему лучше не задавать никаких вопросов.

Клаудио продолжал:

— Этот синьор Давила... Его жена, с таким странным именем...

— Эдера, — подсказал Отторино и почему-то улыбнулся — наверное, вспомнив свой вчерашний визит на «Аиду».

— Ну да, Эдера... Любой человек на твоем месте сразу бы бросился выяснять, не родственница ли она Сильвии, а тем более — имея доступ к замечательной электронной картотеке Шлегельяни, — продолжал Клаудио.

— Ну да...

— Ты мог бы этого и не делать?

— Почему? — совершенно искренне удивился Отторино.— Почему же?

— Это и так понятно... А тем более, таких совпадений не бывает. То есть, — тут же поправился граф, — я хотел сказать, что если бы эта самая Эд...

— Эдера, — вновь подсказал молодой дель Веспиньяни. — Эдера...

— Никак не могу запомнить это имя... Ну ладно. Так вот: если бы эта Эдера действительно была бы родственницей Сильвии, пусть даже самой дальней, то она бы наверняка знала, что является твоей родней... Ты ведь у нас достаточно заметная фигура в Италии, — тонко улыбнулся Клаудио.

— Ты тоже в свое время был весьма значительной фигурой, — вставил Отторино.

— Ну, тем более...

Немного помолчав, молодой дель Веспиньяни осторожно спросил:

— Ну, и к чему же такая долгая дипломатическая прелюдия?

— Я хочу знать, что ты намерен предпринять дальше.

— С чем?

— Ни с чем, а с кем?

— Ну, хорошо: с кем?

— Ну, тек или иначе, это касается прежде самого тебя...

— Вот как?

— Думаешь — и меня?

— Поскольку, поскольку я твой сын, а ты — мой отец, то косвенно это касается и тебя, папа...

Старик качал понемногу выходить из себя — эта беседа вокруг да около начинала злить его.

Ведь он прибыл в Ливорно вовсе не для того, чтобы играть с сыном в этот словесный пинг-понг!

— Ладно, — Клаудио потушил окурок и аккуратно положил его в пепельницу, — что ты намерен делать?

Отторино, будто бы не понимая, что именно хочет добиться от него отец, пожал плечами.

— Жить.

— Понимаю, что жить, а не умирать. И все-таки...

— Жить, как живу...

— Жить как ты живешь у тебе уже не получится, — прищурился Клаудио.

— Ты в этом уверен?

— Убежден, — твердо произнес старый дель Веспиньяни таким тоном, будто бы слова «уверен» и «убежден» имели совершенно разный смысл.

— И откуда такая убежденность? Ты что — видишь какие-то симптомы?

— Разумеется.

Отторино подвинулся поближе.

— Вот как?

— И они налицо.

— Ну, так поделись со мной...

— Во-первых, ты скверно выглядишь...

— Ты имеешь в виду цвет лица? Ну, так это от бессонницы,— вяло заметил Отторино, — ты ведь знаешь, что я страдаю ей вот уже несколько лет.

— Шлегельяни всегда говорил, что бессонница бывает или у больных людей, или у людей с нечистой совестью... А я бы от себя еще и добавил — у тех, кого одолевают какие-то мысли, кто одержим страстью... Впрочем, нечистая совесть, равно, как и страсть — это по-своему, тоже болезнь... А любая болезнь подлежит лечению...

— И ты приехал сюда, чтобы провести курс лечения? — осведомился Отторино.

— Сперва, чтобы выяснить симптомы болезни, — в тон ему ответил Клаудио.

Молодой граф пожал плечами — мол, пожалуйста, весь к твоим услугам.

Клаудио вздохнул.

— Насколько я понимаю, ты хочешь повернуть время вспять...

— То есть?

— Ты сочинил для себя, что эта самая Эдера — Сильвия, точно так же, как я в свое время, еще тогда, в Болонье, придумал для себя, что твой друг Шлегельяни — американец. Только я сделал это совершенно сознательно, потому что хотел досадить ему и еще больше — тебе, а ты — неосознанно. Более того — продолжил граф, взяв еще одну сигарету, — более тога ты считаешь, что если сможешь удержать Эдеру возле себя, то успокоишь свою совесть... Так ведь?

— Та-а-ак, — протянул Отторино, удивленный верностью слов отца.

— Ну, вот видишь... Ты всячески стремишься понравиться ей, ты водишь ее в театр, занимаешь ее досуг, и подсознательно делаешь так, чтобы она начала сравнивать твои достоинства и достоинства своего мужа...

— А откуда ты знаешь насчет театра?

— Ты сам сказал.

— Я?

— Но не я же...

Отторино поджал губы.

— Что-то не помню...

— В начале нашей беседы ты вскользь упомянул, что вчера ездил в Милан, в «Ля Скалу»...

— Ну да...

— А я ведь прекрасно знаю, что ты никогда не бываешь в театре один.

— Верно.

— Остается хорошо подумать, кого бы ты смог избрать себе в спутники... Твой круг общения мне достаточно известен. Друзей у тебя нет, по крайней мере — таких, которым бы ты доверял. Допустим. Адриано — но он далеко, в Риме, и слишком смешно предположить, чтобы ты поехал в Милан не с женщиной. Значит — со спутницей. Кто может быть? Ясно, что та, которая так похожа на Сильвию... Стало быть — с Эдерой. — Неожиданно Клаудио улыбнулся и произнес: — Отторино, не подумай, я не осуждаю тебя...

— По-моему, ты только этим и занимаешься...

— Нет. Я понимаю тебя, может быть — как никто другой. Я ведь тоже виноват перед Сильвией...

Отторино деликатно промолчал — да, он понимал, что его отец ощущает свою вину перед погибшей, но, в отличие от него самого, не ищет никакого спасения; Клаудио был слишком стар и слишком мудр, чтобы попытаться что-нибудь изменить, чтобы попытаться перенестись в то время...

— Я не осуждаю, я понимаю тебя,—повторил граф,— но я не понимаю твоих намерений...

— Относительно Эдеры?

— Разумеется.

— Я и сам еще ничего не понимаю, — внезапно помрачнев, произнес Отторино, — во всяком случае, я могу сказать одно, я хочу, чтобы эта женщина была рядом со мной, и я сделаю для этого все, что в моих силах!

Тяжело вздохнув, Клаудио произнес:

— Не знаю, как это у тебя получится, и вообще — возможно ли такое... Но я могу сказать тебе только одно: не пытайся переделать свою прошлую жизнь... Надо жить не прошлым, а будущим...

Отторино иронически заулыбался.

— А как это?

— Смириться, — вздохнул Клаудио, — терпеть, и принимать жизнь такой, какова она и есть на самом деле...

— Что-то в последнее время у тебя, отец, проявляется какая-то нездоровая религиозность,— произнес младший дель Веспиньяни, на что Клаудио, выразительно посмотрев на сына, осведомился:

— Почему же нездоровая?

— Потому, что ты перестаешь мыслить самостоятельно, и начинаешь предлагать мне набор готовы» рецептов из жития святых лиц. из Священного Писания, из каких-нибудь умных книжек...

— И что в этом дурного?

— Отец, это слишком банально, чтобы я отвечал на подобные вопросы, — недовольно поморщился младший дель Веспиньяни. — Я ведь не какой-нибудь школьник или студент, не сделавший уроки или не выучивший лекцию профессора, а ты не классный наставник и не университетский педель... И вряд ли мне помогут твои нравоучения о том, что надо смириться, что надо жить такой жизнью, которая нам дана, — он поневоле скопировал недавние интонации отца,— и все такое в этом роде...

— Знаешь, нет, наверное, занятия глупее, чем попытаться опровергнуть ошибки окружающих, пусть даже и близких тебе людей чьим-нибудь, не обязательно собственным жизненным опытом, — заметил Клаудио. — Есть такое предание о святом Франциске,— продолжил он, — о том самом, который основал знаменитый монашеский орден францисканцев... Однажды зимой Франциск шел с братом Львом из Перузы к Порцинокюлю: было так холодно, что они дрожали от стужи. Франциск позвал Льва, который шел впереди, и сказал ему: «О брат Лев, дай Бог, чтобы наши братья подавали на всей земле пример святой жизни: запиши, однако, что не в этом радость совершенная». Пройдя немного далее, Франциск опять позвал Льва и сказал: «И запиши еще, брат Лев, что если наши братья будут исцелять больных, изгонять бесов, будут делать слепых зрячими, или будут воскрешать в четырехдневно умерших, — запиши, что и в этом не будет радости совершенной». И, пройдя еще далее, Франциск сказал Льву: «Запиши еще, брат Лев, что если бы все наши братья знали все языки, все науки и все писания, если бы они пророчествовали не только про будущее, но знали и все тайны совести и души,— запиши, что и в этом нет радости совершенной». Пройдя еще далее, Франциск вновь позвал Льва и сказав:

«И еще запиши, брат Лев, овечка Божия, что, если б мы научились говорить на языках ангельских, если бы мы узнали течение звезд, и если бы нам открылись все клады земли, и мы познали бы все тайны жизни птиц, рыб, зверей, всех животных, людей, деревьев, камней и вод,— запиши, что и это не было бы радостью совершенной». Тогда брат Лев сказал Франциску: «В чем же, брат Франциск, радость совершенная?..» А Франциск отвечал: «А вот в чем: в том, что если когда мы с тобой придем в Порционкюль грязные, мокрые, окоченелые от холода и голодные, и попросимся пустить нас, а привратник скажет нам: «Что вы, бродяги несчастные, шатаетесь по свету, соблазняете народ, крадете милостыню бедных людей, убирайтесь отсюда!..»,— и не отворит нам ворота, и если мы тогда не обидимся, и со смирением и любовью подумаем, что привратник прав, и мокрые, холодные и голодные пробудем в снегу и в воде до самого утра без ропота на привратника, — тогда, брат Лев, овечка Божия, только тогда будет радость совершенная...» — закончил Клаудио непривычно прозвучавшим в его устах менторско-назидательным тоном.

Молодой граф, чтобы не обидеть отца, ни разу не перебил его во время рассказа этого поучительного эпизода из жизни популярного в Италии святого, но когда Клаудио наконец-то закончил свое повествование, произнес:

— Отец, я ведь не стремлюсь стать святым... Так что ты, наверное, просто напрасно распалялся, ты лучше бы рассказал мне о чем-нибудь таком...— он, не найдя нужного выражения, щелкнул в воздухе пальцами,— ну, веселом, что ли...

— Стало быть, ты не согласен с тем, что надо смириться и не строить воздушных замков? Ты ведь пойми, — Клаудио вновь перешел на первоначальную тему разговора, — ты пойми, Сильвия, как это не жестоко прозвучит — мертва, и ее уже не воскресишь...

Отторино хотел было что-то возразить, но в последний момент, решив не спорить с отцом, которого было трудно в чем-нибудь переубедить, только промолчал...

Клаудио с дороги утомился, и потому, после завтрака уединился в каюте — подремать.

А Отторино, усевшись за руль своего «феррари», направился привычным маршрутом — в палаццо.

Эдера уже позавтракала и собиралась куда-то уходить. Заметив Отторино, она улыбнулась — и, как показалось последнему, виновато:

— О, извините, я не составлю вам сегодня компанию...

— То есть?

— Я с детьми уже позавтракала...

— Ну, компанию можно составить не только за завтраком,— ответил дель Веспиньяни.

— Хотите что-нибудь предложить?

— Разумеется. Но пока я не забыл: сегодня рано утром звонил ваш муж...

По тому, как резко дернулась Эдера после этих слов, по тому, как заблестели ее глаза, Отторино понял, что значит для нее Андреа.

— И что же? — спросила Эдера, невольно подавшись корпусом вперед.

— Он сказал, что закончил работу, и сегодня должен вернуться...

Эдера улыбнулась.

— О, слава Мадонне!

— После обеда я пошлю за ним самолет,— произнес Отторино, вздохнув, будто бы это — послать за синьором Давила самолет было для него так неприятно.

— Спасибо...

Настроение Эдеры резко улучшилось.

«Какая же я глупая,— принялась ругать она саму себя, — сегодня рано утром... испугалась какого-то скрипа за окном. И сразу: предчувствия, нехорошие предчувствия, сразу же принялась внушать себе, что это — какое-то предзнаменование... Да, прав был Андреа, когда утверждал, что я становлюсь очень мнительной».

Но другой голос будто бы говорил Эдере: «Ведь Андреа еще на Сицилии, Андреа еще нет тут, в Ливорно... Не надо радоваться раньше времени, ведь тот, кто радуется еще не произошедшему событию, может накликать беду...»

Граф, выжидательно посмотрев на свою гостью, неожиданно предложил:

— Может быть, вы действительно составите мне компанию?

— Каким образом?

— Погода хорошая, — Отторино, подойдя к окну, отодвинул портьеру — столовую сразу же залил яркий, золотистый солнечный свет.

— И впрямь...

— Тогда — может быть, проедемся на побережье? — предложил Отторино.

Дель Веспиньяни как-то очень быстро сник; вид у него был одинокий и печальный, и глядя на свою собеседницу, он натянуто улыбался — настолько натянуто, что Эдера сразу же поняла это.

«Нет, все-таки он очень, очень одинок,— подумала Эдера с невольным состраданием, — ему так нелегко... Надо его поддержать».

И Эдере, которая всем сердцем, всей душой уже была вместе с Андреа, не желала, не хотела видеть рядом с собой опечаленное лицо Отторино, не хотела, чтобы кто-нибудь был вместе с ней несчастлив...

— Хорошо, синьор, — произнесла она, стараясь вложить в свои интонации как можно больше доброжелательности, — обязательно поедем... вы не возражаете, если я возьму с собой детей?..

— О, о чем речь!

Через полчаса, после того, как Отторино позавтракал, красный «феррари», подобно яхте, плавно отчалил от тротуара и, быстро набирая скорость, помчался за город — в то самое место, где дель Веспиньяни стал невольным свидетелем купания Эдеры...

Эдера больше никогда не вспоминала ту сцену на побережье, которая стала для нее столь неприятной (ведь сперва она была твердо убеждена, будто бы граф, случайно увидев ее обнаженной, стал оказывать ей знаки внимания для того, чтобы загладить свою вину).

«К чему вспоминать то, что не приносит радости? — думала Эдера, — к чему воскрешать в памяти то, что приносит только огорчения? Если уж и вспоминать, то только то, что может обрадовать...»

Отторино сосредоточенно вел автомобиль за город. Эдерина и Лало, которые впервые в жизни ехали на такой роскошной спортивной машине, с любопытством наблюдали, как мимо них стремительно проносятся встречные машины, как подобно жидкой ртути, блестит внизу море, как синьор Отторино, держа руку на автоматической коробке передач, небрежно переключал режимы езды...

Вскоре показался тот самый поворот дороги с небольшой площадкой для автомобилей — той самой, где когда-то, несколько дней назад заглохла «альфа-ромео» Эдеры.

Отторино, остановившись, заглушил двигатель.

— Ну, приехали, — Отторино обернулся к Эдере, — Прогуляемся по берегу?

Она открыла дверку.

— С удовольствием.

Все четверо вышли из автомобиля и принялись осторожно спускаться вниз.

Дети тут же нашли себе занятие — как и все дети, оказавшиеся на морском берегу, Эдера и Лало принялись сооружать песчаные замки.

Прибой иногда доходил до их хрупких строений и смывал их, однако дети по-прежнему лепили башни, возводили крепостные стены...

Лало так увлекся строительством, что высунул язык — Эдера, едва бросив на него взгляд, улыбнулась.

Однако Отторино в то утро владела меланхолия, владели философские настроения.

Кивнув в сторону хрупкого песчаного замка, он задумчиво произнес:

— Так вот и люди — строят, возводят замки своей мечты, питают надежды, иллюзии, а потом оказывается, что они строят их на голом песке...

Эдера, подобрав подол платья, уселась на камень — Отторино осторожно опустился рядом.

— Что-то вы печальны, синьор,— произнесла она, взяв в руки веточку и переломав ее надвое, — мне кажется, что вы очень одиноки...

— Да, одинок, — эхом ответил дель Веспиньяни, — ничего нс поделаешь...

Совершенно неожиданно для дель Веспиньяни Эдера произнесла:

— Может быть, мои слова покажутся вам немного нескромными — вряд ли мне пристало давать вам советы... Но мне кажется, синьор, что вам надо жениться... Семья, дети, люди, о которых ты всегда должен заботиться и которые будут заботиться о тебе... Разве не в этом счастье человека? Вот мы, с Андреа...

Отторино помрачнел пуще прежнего.

— Да...

— И мне удивительно, что вы до сих пор не сделали этого, — продолжала Эдера.

— Я был женат...

Эдера внутренне напряглась — она и не знала об этом обстоятельстве, и потому слова дель Веспиньяни прозвучали для нее достаточно неожиданно.

— Вот как?

— Да, моя жена Сильвия...

После этих слов граф неожиданно замолчал и отвернулся — Эдере показалось, что у него теперь такой вид, какой бывает у человека, который вот-вот заплачет.

— Простите, синьор, — произнесла она извинительным тоном, — я не хотела...

Отторино махнул рукой.

— Да чего уж там... Если вам это действительно так интересно — можете спрашивать.

После этих слов воцарилась долгая, томительная пауза, нарушаемая разве что шумом ласкового прибоя да негромкими репликами детей.

Молчание длилось долго — может быть, минуту, а может — и пять; Эдера не могла сказать точно, да и какой человек, а тем более — женщина стал бы подсчитывать время!

Наконец, поняв, что она должна первой нарушить молчание, Эдера осторожно поинтересовалась:

— Вы развелись?

Отторино отрицательно покачал головой.

— Нет... — и вновь он надолго замолчал, печально глядя куда-то в одну ему известную пространственную точку, там, где морс незаметно сливалось с небом.

Яркие лучи тосканского солнца превратили гладь Средиземного моря в настоящее расплавленное золото — вода слепила так сильно, что Эдера отвела глаза.

Отторино молчал.

Эдера, иногда посматривая на него, видела, что теперь ему плохо, очень плохо; она понимала, что, конечно же, зря затеяла этот разговор, что таким образом она становится невольной хранительницей какой-то семейной тайны дель Веспиньяни (а в том, что он теперь должен был поведать ей эту тайну, Эдера ни на секунду не сомневалась); ей становилось немного не по себе от одной только мысли, что Отторино почему-то выбрал ее для исповеди...

Почему ее?

Странно.

Очень странно...

Вынув из кармана пачку сигарет, дель Веспиньяни закурил и, усевшись на камешке поудобней, перевел взгляд в сторону Лало — тот, оставив песчаный замок старшей, Эдерине, присев на корточки, с улыбкой рассматривал какой-то только что найденный на берегу камешек.

Лало, найдя на побережье камешек, с блеском в глазах вертел его, глядя, как он переливается под солнцем.

— Мама, — он обернулся к Эдере, — а что — в нем солнце? Почему он так блестит, почему он так играет? Ведь это — самый обыкновенный камень... Но я не знал, что камни могут быть такими красивыми...

Дель Веспиньяни подошел поближе и взял камень из его рук.

— Ты говоришь, что в этом камушке — солнце?..— он улыбнулся. — Это просто маленькие вкрапления слюды, на них попадают солнечные лучи, и потому он так играет... Да, ты прав, Лало — очень красивый камень... — дель Веспиньяни, поискав у себя под ногами, поднял еще один камень — пахнущий солью и обточенный морским прибоем голыш. — Лало, смотри, — он протянул мальчику только что найденный камень, — этот камень — точно такой же, как и тот, что только что нашел ты...

Лало взял из рук Отторино камень и внимательно осмотрел его.

— Вот как?.. Но ведь они разные? Почему, синьор, вы говорите, что они похожи?

В глазах мальчика блеснуло ничем не прикрытое удивление.

— Да, Лало... Когда-то эти два камня составляли одно целое, они были частью какой-то скалы, они ничем не отличались друг от друга. А потом, наверное, произошло сильное землетрясение, один камень, который был покрепче, остался на своем месте, а другой, который был послабее, не выдержал и откололся... Он долго-долго лежал на дне моря, потом море отступило, и он оказался на линии прибоя... Там его и обработали волны,— дель Веспиньяни сделал небольшую паузу и нежно погладил ребенка по голове.— Так и люди, Лало... Они рождаются абсолютно одинаковыми — ни добрыми, ни злыми, ни хорошими, ни плохими, а только потом меняются... И если ты хочешь остаться тем, кем ты есть на самом деле, ты должен быть очень цепким, очень сильным, ты не должен поддаваться ни на что на свете... Тогда то солнышко, которое есть в тебе, не погаснет, как в этой гальке...

Отпустив мальчика, Отторино обернулся к Эдере.

— Вы говорите о счастье семейной жизни? — спросил он, вновь возвращая беседу в первоначальное русло.

Эдера согласно наклонила голову.

— Да...

— Почему?

— Потому что я знаю, что это — действительно счастье, что сравняться с ним не может ничто... Что может быть сравнимо со счастьем любви, со счастьем ощущения, что ты любима и любишь?

Отторино опять вздохнул.

— Да, я испытал это... И сам же, своими руками... — И он, неожиданно осекшись, замолчал.

— Так что же? — спросила Эдера, немного осмелев.

— Моя Сильвия... Да, я тоже был счастлив с ней Особенно — первые месяцы. Первая пора любви пьянила. Наш медовый месяц палил, как июльское солнце. Скрытым огнем, хмельным дурманом был полон этот мед. С каких цветов собирали его две наши пчелы? Уж конечно, не с одних только весенних. Мы оба до срока вкусили нектары лета, а среди них немало было терпких и жгучих. И сила молодой любви, смешав их, создала волшебный напиток. Все было ново, все бы чисто, все было пламя! Чего только не обновляет и не очищает пламя?

— Но много ли остается потом? — спросила Эдера удивленно.

— Ведь и птица Феникс, по поверию древних, также возникла из пламени... — возразил Отторино. — Мы, как обезумевшие птицы, проводили дни и ночи, впившись Друг в друга коготками, не разжимая губ, дыша одним только дыханием. Дни и ночи мы были вместе, рядом, как протараненных до самых недр корабля.

— Но ведь теперь вы так одиноки! — воскликнула Эдера совершенно искренне, — вы говорите, что у вас была жена... — Так ведь?

Отведя глаза, дель Веспиньяни ответил:

— Сильвия погибла...

— ...?

— В автомобильной катастрофе, пять лет назад... У нее был такой же красный «феррари», как и этот, — с этими словами Отторино кивнул вверх, в сторону шоссе, где виднелась его спортивная машина.

Он немного подумал, стоит ли говорить собеседнице о том, что она, Эдера Давила, как две капли воды похожа на покойную, но в последний момент решил этого не делать.

— Но почему бы вам... — начала было Эдера, но граф быстро перебил ее:

— Почему бы не попробовать вновь?

Она кивнула.

— Ну да...

Пожав плечами, Отторино произнес задумчиво:

— Не знаю... Честно говоря, мне иногда приходили, такие мысли...

— И что же вас сдерживало?

Резко обернувшись, дель Веспиньяни спросил:

— Вы ведь все равно мне не поверите, если я вам скажу?

Эдера пожала плечами.

— Но почему же? Я ведь еще не знаю, что именно вы мне скажете... Как я могу знать — поверю вам или нет, синьор Отторино?

— Я боюсь, — последовал ответ.

— Боитесь?

Эдера посмотрела на своего собеседника с неподдельным любопытством.

— Боитесь? — повторила она.

— Да.

— Но чего же?

— Боюсь, что я вновь потеряю ее... Ту, кто станет моей, — ответил граф.

— Но как можно бояться того, что еще не случилось, как можно бояться того, что еще не произошло и, может так статься, никогда и не произойдет?

— Но ведь кто мог знать, что произойдет с Сильвией, — задумчиво ответил Отторино.

— Имеете в виду ту катастрофу?

— Да, — едва слышно, одними только губами произнес в ответ граф.

— Но...

Эдера, подняв на Отторино удивленный взгляд, увидела, что по щекам его текли слезы...

Эдера была в замешательстве — она не знала, что ей делать рядом с этим сильным, обаятельным мужчиной, который вдруг, внезапно, совершенно неожиданно для нее расплакался, ну совсем как маленький ребенок.

Броситься его успокаивать?

Сделать вид, будто бы ничего не происходит, и все так и должно быть?

Но ведь потом она рискует попасть в такое глупое положение!

И, что наверное, хуже всего — рискует поставить в него дель Веспиньяни; как знать, простит ли он ей потом эту минутную слабость?..

Эдера виновато опустила глаза долу, не зная, что и делать.

А граф, отерев рукавом глаза, виновато посмотрел на собеседнику и промолвил:

— Не обращайте внимание, синьора... Это от солнца. Солнце сегодня очень уж яркое...

Джузеппе, поставив автомобиль на платной стоянке в центре города, несколько часов подряд ходил по центру Палермо, не зная, как и с чего подступиться к столь ответственному заданию своего патрона.

Он бесцельно переходил из одного магазина в другой, заходил в бесчисленные кафетерии, рассеянно пил кофе, смотрел по сторонам.

В одном таком заведении он вновь услышал полицейскую хронику, передаваемую по телевизору!

— Сегодня утром полиция провела операцию по аресту лидеров преступных группировок. Карабинеры арестовали большинство подозреваемых, но одному из них, — на экране появилось изображение человека лет тридцати,— Альберто Барцини удалось скрыться...

И вновь — изображение разыскиваемого мафиози крупным планом.

Бросив пристальный, долгий взгляд в сторону висевшего над стойкой бара телевизора, Росси поймал себя на мысли, что лицо разыскиваемого ему кого-то напоминает.

Только кого?

Сколько не ломал себе голову Джузеппе, но так и не мог вспомнить этого...

Он, допив свой кофе, отправился наружу. И, только толкнув стеклянную вертящуюся дверь, он вспомнил...

Ну конечно!

Конечно же — как он сразу не догадался!

Ну да...

Сомнений быть не могло — Альберто Барцини внешне очень походил на Андреа...

У Джузеппе Росси заняло дух — удача сама шла к нему в руки.

Усевшись в машину, он принялся лихорадочно размышлять, как можно использовать это обстоятельство себе на пользу, а точнее — на пользу своему патрону.

Позвонить в полицию и сказать, что Альберто Барцини скрывается в отеле «Колизей» под именем Андреа Давила?

Ну, допустим...

А что это даст?

Андреа тут же предъявит карабинерам документы, по которым он — честный гражданин и исправный налогоплательщик, не имеющий к организованной преступности ни малейшего отношения...

Хорошо, значит, одной из помех являются документы на имя Андреа Давила.

Хорошо...

А если их не будет?

Каким образом?

Думай, Джузеппе, думай, ведь твой дорогой патрон так надеется на тебя, ведь ты не маленький мальчик, и прекрасно все понимаешь — ты ведь знаешь, для чего же именно синьору дель Веспиньяни потребовалось задержать этого архитектора тут, в Палермо...

Знаешь, что Отторино положил глаз на его супругу, эту златоволосую девушку со странным и коротким именем Эдера...

Знаешь, что в случае удачи патрон сделает для тебя все — осыплет деньгами, покроет твои карточные долги, вытащит из очередной передряги...

Думай...

Так, Андреа мешает.

Ну, хорошо — допустим, если у Андреа не будет документов — что тогда?

Возможно, что его задержат на несколько часов — полиция позвонит по одному из телефонов, которые он даст в квестуре — например, тому же синьору дель Веспиньяни, или Эдере, или еще кому-нибудь, карабинеры запросят его данные из Виареджо, и после извинений его выпустят на свободу.

Стало быть, надо сделать что-то такое, чтобы он не смог сообщить о себе ничего конкретного, а заодно и лишить его документов...

Хорошо сказать — сделать.

Но что?

Пока неясно...

Ну, хорошо — допустим, напоить его... А документы выкрасть.

Нет, не подходит.

Во-первых, Андреа вряд ля похож на пьющего человека, да и тогда, на сорокалетии патрона опытный глаз Джузеппе подметил, что он почти не прикасался к рюмке.

Правда, потом они немного общались с Отторино на «Ливидонии», но ведь с патроном проста нельзя не выпить, если тот того пожелает...

Надо знать, что такое Отторино дель Веспиньяни!

А, впрочем...

Решение созрело совершенно неожиданно — конечно же, что может быть проще?

И как это он, Джузеппе Росси, раньше до такого не додумался?!

Правильно говорят — все гениальное просто.

Джузеппе самодовольно улыбнувшись и, включив зажигание, отправился к гостинице «Колизей»...

Теперь он знал, как будет действовать, знал, каким именно способом задержит Андреа, не нарушая ни единого положения Отторино: «Без применения насилия и без нарушения закона...»

Отель «Колизей» располагался в центральной, исторической части Палермо — это было небольшое современное здание из стекла и бетона, обрамленное по периметру какой-то чахлой растительностью, которая скорее удручала, чем радона на глаз прохожих.

Однако внутреннее убранство фойе «Колизея» необычайно контрастировало с холодным и бездушным внешним видом — зал был обшит панелями из дорого мореного дуба, что придавало ему облик домашний и уютный.

Фойе вместе с ресторанчиком занимали почти весь нижний этаж здания, с низкими потолками, опирающиеся на могучие закопченные балки из старого дуба. Паркетный пол был натерт воском до неестественного блеска. В камине вспыхивая и стреляя огоньками, горел огонь. Рядом сушилась нарубленная стопка дров, и дополняло картину, еще более приближая постояльцев к ощущению домашнего уюта. Запах смолистого дыма расходился по всему залу.

Андреа, помня, что ему следует быть в номере после обеда и дожидаться звонка о том, что «Сесна» прибыла, чтобы забрать его в Ливорно, первую половину дня посетил экскурсии по городу — несмотря на свой довольно молодой возраст, синьор Давила объехал почти всю Италию, но вот в Палермо ему никогда не приходилось бывать.

Находившись за день (брать машину напрокат не было смысла), Андреа вернулся в свой номер и, включив телевизор, поставил перед собой телефонный аппарат, чтобы не прозевать звонка.

Теперь он всем сердцем, всей душой был вместе со своими любимыми...

Номера «Колизея», по понятием человека, привыкшего к себялюбивому уюту Рима и Милана, были далеко не комфортабельными, однако для временной жизни подходили: в номере на втором этаже, который достался Андреа, был тяжелый старомодный комод, такая же кровать, огромная, скрипевшая при каждом движении, устланная протертым кое-где покрывалом. Из двух окон, выходящих на набережную, открывался вид на грязно-серые паруса небольших частных яхт, стоявших на причале.

Впрочем, в номере был душ, туалет, и, что самое главное — телефон, связь с внешним миром, по которому можно было позвонить в любую точку мира...

Правда, удручало, что в этом однокомнатном номере не было кондиционера, столь необходимого в августовский зной, и Андреа в ожидании вестей из Ливорно приходилось сидеть на балконе, наслаждаясь ветерком, дувшим со стороны моря.

Он посидел на балконе, посмотрел на толпы нарядных прохожих, гуляющих по нарядным улицам, затем, неожиданно зевнув, подумал, что теперь, накануне перелета неплохо было бы и поспать.

В этот самый момент в дверь кто-то осторожно, будто бы боясь нарушить покой хозяина, постучал.

Андреа будто бы и ждал этого стука — он резко встрепенулся — он подумал, что это прибыли за ним, и потому, быстро вскочив, произнес:

— Прошу вас, войдите!

Дверная ручка слабо повернулась, но не открылась.

— Не заперто!

Дверь скрипнула, раскрылась, и на пороге появился Джузеппе Росси...

— Добрый день, синьор Давила! — поприветствовал он Андреа.— А я к вам...