Эдера 2

ГЛАВА 19

Лунная дорожка на ночной глади волн казалась совершенно неподвижной — такой глубокий штиль царил на море. Едва слышно плескались ленивые волны о борт «Ливидонии», едва слышно качались под ласковым ветром прибрежные кипарисы и тополя — казалось, что своими острыми пирамидальными кронами они пронзают иссиня-черный бархат ночного итальянского неба...

Тускло светящиеся фосфорические стрелки на циферблате старомодного будильника, как и обычно, стоявшего около кровати Отторино дель Веспиньяни, показывали двадцать минут третьего. В тот вечер Отторино лег спать ровно в полночь, но все никак не мог заснуть — его в который раз мучила тяжелейшая бессонница...

В голове назойливо роились мысли — подробности недавней беседы с Эдерой, размышления об Андреа, и чувство страшной, вселенской вины перед этими честными и прекрасными людьми...

Какой-то внутренний голос постоянно шептал дель Веспиньяни, что он поступает очень некрасиво, недостойно его же самого, что нельзя строить свое счастье на несчастье других людей, а тем более таких, которые верят в него, которые уважают его, которые хотят видеть в нем хорошего друга, что рано или поздно за это ему придется расплачиваться — точно также, как в свое время он расплатился за многие ошибки смертью самою дорогого и близкого человека — Сильвии...

Но в то же самое время какой-то другой голос говорил: «Нет, Отторино, не прислушивайся к глупостям... Все будет хорошо, и ты, наконец, обретешь счастье и спокойствие, как и многие другие... Ты ведь ничем не хуже их — и если они счастливы в семейной жизни, то почему бы не быть счастливым и тебе?..»

Накинув халат, Отторино, поеживаясь от холодного ветерка, который дул через незадраенный иллюминатор, подошел к столу и, раскрыв портсигар, закурил.

Эдера...

Да, когда он говорил отцу, Клаудио, что нет, наверное, такого преступления, на которое бы он не пошел бы ради нее, он не шутил, он не бравировал — так оно и было, наверное, на самом деле.

Теперь, после того, как с Андреа произошла такая неприятная история, дель Веспиньяни все больше я больше убеждался, что нет в мире ни одного барьера, нет ни одной черты, которой бы он не переступил, чтобы быть вместе с Эдерой.

Неожиданно ход его мыслей перешел на Андреа.

Интересно, а как долго его продержат там, в камере предварительного заключения?

Ведь рано или поздно все прояснится, и его выпустят, и тогда он расскажет Эдере...

Надо что-то делать!

Затушив сигарету, Отторино тут же сообразил, к кому он может обратиться за помощью.

Ну, конечно же — к Адриано Шлегельяни, к своему старому университетскому товарищу!

Кто еще может ввести его в курс дела, кто еще может прояснить ситуацию, кто еще может держать его в курсе событий?

Ну конечно же, он, только он — один из бывших шефов спецслужб!

Отторино, на правах хорошего приятеля, обладал одной привилегией — он мог звонить к Шлегельяни в любое время суток.

Рука его тут же потянулась к телефону, но в последний момент, поразмыслив, он пришел к выводу, что как раз теперь звонить не стоит.

«Адриано — очень хитер, почти также, как и мой отец — подумал он, — и уж, наверное, прекрасно догадается, для чего мне понадобилось быть в курсе дел Андреа Давила... Нет, нет, лучше дождаться утра...»

Едва склянки на яхте пробили восемь, Отторино, с впавшими после бессонницы глазами, с пепельного цвета лицом вышел на палубу и вдохнул полной грудью свежий морской воздух.

В это самое время кто-то из прислуги позвал его:

— Синьор, вас к телефону...

Спустившись по лесенке в каюту, Отторино взял трубку и произнес:

— Слушаю...

Звонил ни кто иной, как сам Адриано.

Доброе утро,— поприветствовал он старого приятеля в своей обычной сдержанной манере.

— И тебе того же...

— Ну, как дела?

— Ничего... А как ты догадался мне позвонить? — полюбопытствовал дель Веспиньяни, который был донельзя рад тому, что Шлегельяни сам позвонил ему.

Из трубки послышался сухенький мелкий смешок, похожий, скорее, на покашливание.

— Кхе-кхе, ты не представляешь, но этой ночью ты мне приснился...

— Вот совпадение!

— Хочешь сказать, что и я тебе приснился? — спросил Адриано.

— Вот именно.

— И как же?

— Будто бы ты сидишь на корточках у разрытой могилы и ешь сырое мясо, — смеясь, ответил граф.

— Ну, и фантазия же у тебя, — зазвучало в ответ, — признайся, что этот сон ты придумал только что... Не так ли?

Отторино не стал спорить, и ответил:

— Да, так...

— В любом случае — неплохо... Одни говорят, что мясо — это к болезни, другие — что к свадьбе. Мне, честно говоря, нравится второе.

— Понимаю тебя. Честно говоря,— продолжил он в тон собеседнику,— я всегда относился к любым сновидениям как к чему-то обманчивому, манящему своей поверхностной глубиной, а на самом деле оказывающемуся ни чем иным, как абсурдной, начисто лишенной смысла игрой... И потому я с презрением относился ко всем, кто верил в сны, кто пытался предсказать по ним будущее... И всегда потешался с шарлатанов, которые зарабатывали толкованием снов. Ни за что бы не подумал, что ты веришь в подобную чепуху...— он немного помолчал, а затем спросил: — А как я приснился тебе, Адриано?

Тот немного помедлил, после чего ответил:

— Откровенно говоря, теперь уже и не помню... Спится и снится. Сны — единственное, что может противостоять бренной молчаливой жизни. И они наступают на меня и пользуются моей немотой, чтобы господствующее положение в моем молчании... Иногда я думаю, что если бы не они, то я просто бы сошел с ума... Они охраняют меня, как почетный караул... И теперь я уже с нетерпением жду их...

— И моего появления во сне? — съязвил дель Веспиньяни.

— Не во сне, но наяву...

Отторино насторожился.

— То есть?

— По моим подсчетам, ты давно уже должен был бы приехать ко мне в Рим...

— Почему ты так думаешь?

— Потому что у тебя, как мне кажется, есть для этого причины и — достаточно веские...

— Это приглашение?

— Нет, это вопрос...

— И когда ты можешь меня принять? — спросил граф, понимая, что Адриано Шлегельяни известно многое, если не все.

— Да хоть сегодня...— произнес бывший шеф спецслужб. — Ну, всего хорошего...

После этих слов короткие гудки возвестили, что разговор окончен.

Отторино, немного помедлив, набрал номер палаццо и попросил Маргариту, чтобы та позвала к аппарату синьору Давила.

— Синьор дель Веспиньяни, — ответила служанка,— она не спала всю ночь, и заснула только теперь...

— Что с ней? — воскликнул граф вне себя от волнения. — Что произошло?

— Она так расстроилась тем, что вчера не приехал синьор Давила,— с грустью в голосе ответила Мазино, — что потеряла сон.

— В таком случае, не надо ее будить. Просто передай ей, что я сегодня вылетаю по ее делам — выяснять, что же случилось с Андреа...

Сказать, что Отторино дель Веспиньяни был импульсивным человеком — значит, по сути, не сказать ничего...

Импульсивность в мыслях и в поступках была, пожалуй, самой отличительной чертой этого человека... Особенно — в критические минуты жизни. И хотя он иногда выстраивал хорошо, заранее обдуманные планы, как недавно, Джузеппе Росси, чаще всего он поступал так, как подсказывали ему то ли интуиция, то ли минутный каприз, то ли еще какое-то чувство — и, как ни странно, редко когда ошибался...

— Наверное, в сложные жизненные минуты ему, как никому другому удавалось подсознательно просчитать все возможные варианты, и выбрать один, наиболее подходящий.

Вот и теперь граф понял, что сегодня, именно сегодня ему необходимо во что бы то ни стало поговорить с Адриано — и потому он сразу же позвонил на аэродром и распорядился, чтобы там подготовили его «сесну».

— Куда вы летите? — спросил авиадиспетчер, — какой аэродром запросить?

— В Рим, — последовал ответ. — И передайте, чтобы поторопились. Это срочно...

Адриано Шлегельяни принадлежал к тому типу людей, которые никогда категорично не осуждали других — во всяком случае, стремились к этому всеми силами.

Еще в юношеские годы, когда человек особенно восприимчив, он услышал когда-то фразу, надолго запавшую ему в память:

— Если тебе вдруг захочется осудить кого-нибудь, то вспомни, что не все люди обладают теми преимуществами, которыми обладаешь ты.

Фраза эта заключала куда более глубокий смысл, чем можно было подумать.

Тогда будущий шеф спецслужб долго размышлял над ее скрытым смыслом, и вскоре у него появилась привычка сдержанности в суждениях — привычка, которая часто служила ему ключом к самым сложным и изощренным натурам и еще чаще делала его жертвой матерых надоед.

Любой, пусть даже самый недоразвитый ум всегда чувствует эту сдержанность, и если она проявляется в окружающих, то такой ум всегда стремится зацепиться за нее.

И очень часто такому человеку начинают поверять самые страшные и сокровенные тайны, самые глубинные переживания и горести.

Впрочем, сам Адриано никогда не искал подобного к себе отношения, хотя и понимал, что сдержанность в суждениях — залог неиссякаемого доверия.

Видимо, это редкое в наше время качество было одной из многочисленных причин, позволивших в свое время Адриано так круто взобраться по лестнице служебной иерархии итальянских спецслужб — за это время у него не было ни одного взыскания, синьор Шлегельяни всегда слыл честным и порядочным человеком и отличным специалистом.

Правда, одни объясняли его успехи наработанным опытом, другие — интуицией, третьи — и они, как никто другой, близко стояли от истины — умением синьора Шлегельяни расположить к себе людей, однако сам Адриано искренне считал, что ему просто очень везет...

Правда, Шлегельяни не очень любил об этом распространяться — особенно среди коллег... Как-то раз в узком кругу он сказал о своем нечеловеческом везении, на что кто-то тут же заметил: «Везет сильнейшим!..» Адриано посчитал, что допустил личную нескромность и зарекся впредь говорить о подобных вещах. Он никогда не хвастался тем, что может и чего — не может, он никогда не говорил, что считает себя кем-то из ряда вон выдающимся, что он лучше всех остальных... Он просто делал свое дело, оно у него получалось, и синьор Шлегельяни был рад этому...

Адриано прекрасно разбирался в людях, умея просчитывать мотивы, пусть даже и самые скрытые, их поступков — он преуспел в этом не меньше, чем сам Отторино, но, в отличие от последнего, относился к людским слабостям и противоречиям сдержанно, внутренне оправдывая многие из них.

Безгрешных людей в мире не существует — и это очевидно.

Но он, Адриано Шлегельяни, мог с уверенностью сказать: никогда никто не мог бросить в него камень за то, что он сознательно причинил кому-нибудь зло, что он сознательно совершил дурной, скверный, порочащий кого-нибудь поступок.

Да, в его жизни порой возникали ситуации, о которых он потом очень жалел, были моменты, в которые он не хотел возвращаться даже мысленно — а у кого же, спрашивается, их нет?..

Но что касается Отторино...

Несмотря на чисто деловые отношения, которые иногда связывали их (Шлегельяни несколько раз предоставлял своему университетскому товарищу интересующую того информацию из финансовой и биржевой сферы, и небесплатно, конечно; дружба дружбой, а он, Адриано, имеет право получать дивиденды с того бесценного капитала, компьютерного досье, которое собирал всю жизнь), несмотря на все это, Адриано всегда относился к дель Веспиньяни с открытой, нескрываемой симпатией. Он любил Отторино как друга, как надежного и главное — благородного и бескорыстного человека на которого всегда можно положиться.

Но он не мог не видеть, что в последнее время с ним творится явно что-то не то.

И не надо было быть провидцем, чтобы угадать: причина — в той самой синьоре, удивительно похожей на покойную Сильвию.

Не надо было обладать проницательностью Адриано, чтобы понять, что Отторино внушил себе, что это — и есть Сильвия, и что искупит свою вину перед покойной лишь тогда, когда будет вместе с Эдерой.

Не надо было прикладывать умение анализировать ситуации, коем всегда славился Шлегельяни, чтобы понять: ничем хорошим для Отторино это не закончится.

А в том, что Отторино будет упорно добиваться своего, Шлегельяни был абсолютно уверен: во-первых, он прекрасно знал на редкость упрямый характер своего товарища, а во-вторых — ведь полторы недели назад он ездил в Рим, в его дом на Авентинском холме неспроста, ему надо было узнать максимум информации об Андреа Давила, этом «скромном архитекторе», муже Эдеры...

Адриано, одетый в отличный серый костюм консервативного покроя, похожий, скорей, на профессора столичного университета перед вручением международной премии за научные достижения, чем на бывшего шефа спецслужб, «самого страшного и осведомленного человека современной Италии», как несколько лет назад охарактеризовала его одна туринская газета, сидя с Отторино в небольшом ресторанчике, рассказывал о последних римских новостях.

Отторино, терпеливо выслушав его, произнес:

— Прости, но я приехал к тебе вовсе не для того, чтобы выслушивать политические сплетни...

Адриано тонко улыбнулся.

— Я понимаю...

— А для чего же тогда ты рассказываешь мне все это, если понимаешь?

— Можешь считать, что таким образом я испытываю твое терпение. — Но для чего?

— Я ведь понимаю, что в Рим ты приехал не просто так... — Шлегельяни вздохнул. — Ты никогда не приезжаешь просто так — посидеть, походить по городу, пообщаться за стаканом кианти.

— Но ведь ты не любишь Рима.

— Ты также не любишь больших городов, — в тон ему ответствовал Адриано, — но это не значит, что иногда у тебя не бывает желания сюда приехать.

— Просто так?

Мягко улыбнувшись, Шлегельяни ответствовал:

— Дело в том, что просто так ты ко мне никогда не приезжаешь...

— И ты хочешь сказать, что догадываешься о цели моего визита?

Уверенно кивнув, Адриано произнес:

— Разумеется.

— Ну, и...

Откинувшись на спинку стула, бывший шеф спецслужб произнес:

— А я думал, что ты первым начнешь разговор...

Делать было нечего — и Отторино подробно изложил ему то, что произошло с Андреа, не упустив при этом из виду ни своей роли, ни своих планов, ни того, что теперь он, Отторино, будет стоять на своем до конца — чего бы ему это не стоило, пусть даже синьор Андреа Давила сгниет в палермской тюрьме под чужим именем.

Лицо Шлегельяни помрачнело.

— Нехорошо ты поступаешь, Отторино, — произнес он после довольно-таки продолжительной паузы.

Тот поморщился — будто бы в его стакане было не вино, а терпкий лимонный сок.

— Ты не первый, кто говорит мне об этом.

— Наверное, с тобой говорил на эту тему и синьор Клаудио,— заметил Шлегельяни.

— Как ты догадался.

В ответ Адриано только передернул плечами — мол, такой уж я человек, чтобы все обо всех знать, и обо всем иметь свое представление.

— Действительно, говорил... Но...

Шлегельяни перебил его:

— Ты хочешь узнать, что можно будет сделать?

Отторино кивнул.

— Ну да.

— Ситуация не из приятных...

— Для Андреа?

— Для тебя, прежде всего — для тебя, — покачал головой Адриано.

— Чем же она для меня неприятна?

— А тем, мой друг, что рано или поздно синьор Давила выйдет из тюрьмы, и все узнает... Имею в виду — твою роль в этом деле. Или догадается — если уже не догадался. Ведь тут все шито белыми нитками...— он замолчал, а потом неожиданно произнес: — вот что, я ведь пока не владею никакой информацией относительно этого дела. Мне надо будет связаться по своим каналам, и выяснить, что же там, в Палермо, происходит.

— А мне что делать?

— Придется обождать.

— Как долго? — тут же спросил Отторино, в планы которого не входило задерживаться в Риме еще на несколько дней.

— Не очень... Несколько часов. Вот что мы сделаем: отправляйся ко мне домой, и жди, а я приеду часа через полтора... Тогда и поговорим более предметно.

Эдера была просто в отчаянии — последний раз такое смятение чувств охватило ее, когда болел ее ненаглядный маленький Лало...

Андреа!

Что с ним?

Почему он до сих пор не прилетел?

Что с ним произошло?

Ведь не мог же взрослый человек затеряться в городе, ведь он наверняка знал, что синьор Росси будет ждать его (в правдивости слов Джузеппе Эдера не сомневалась ни секунды), ведь он знает, как она любит его как без него скучает, знал, что надо как можно быстрее возвращаться в Ливорно!

Эдера не сомкнула глаз почти всю ночь, размышляя о произошедшем. Иногда она поднималась, шла в комнату к детям и смотрела на них, поправляя сбившееся на пол одеяло.

Она заснула только под утро...

Эдера слышала, как кто-то звонил по телефону, слышала, как Маргарита говорила, что синьора спит, но она знала, что это не Андреа...

Когда Эдера проснулась, солнце уже стояло в зените. Опять день, и опять — без него, Андреа...

О, Пречистая Дева — неужели ты не услышала моих молитв?!

У Эдеры, которая теперь ощутила всю неизбежность наступления дня, неизбежность одиночества, внезапно разболелась голова. Боль началась где-то сзади, в затылочной части.

Скрестив пальцы, она обхватила голову ладонями, и когда рука ее погрузилась в мягкие волосы, а тонкие их пряди заструились между пальцами, она на какой-то миг позабыла даже о головной боли. Она осторожно нащупала место, где болело; ноющая боль возникала за ушами и тянулась до завитков на затылке.

С внезапной решимостью Эдера откинула прочь одеяло, сунула ноги в мягкие домашние тапочки, немного приподняла жалюзи и с помощью карманного зеркальца, лежавшего на трюмо, попыталась было рассмотреть в отражении настенного зеркала изболевшийся затылок.

Что же там болит?

А-а-а, какая разница — ведь она прекрасно понимала, что эта боль связана не с недомоганием, а с тем, что Андреа нет с ней.

Впрочем, отсутствие любимого и было для Эдеры самым настоящим недомоганием.

В комнату вошла Маргарита Мазино — она уже была в курсе всего произошедшего.

— Синьора, звонил синьор Отторино,— произнесла она — ты спала, и я решила не будить тебя...

— Отторино звонил?

В голосе Эдеры прозвучала надежда

— Да.

— Ну, что? Он выяснил что-нибудь насчет моего мужа? — спросила Эдера.

— Он этого не говорил. Сказал только, что сейчас отправляется в Рим.

— В Рим? Но ведь Андреа был в Палермо! — воскликнула Эдера, ничего не понимая.

Мазино многозначительно покачала головой.

— Наверное, он улетел, чтобы искать чьей-нибудь помощи... Ты ведь не знаешь, синьора Давила, какие у нашего хозяина связи...

Как ни странно, но это известие немного успокоило Эдеру, вселив в ее сердце надежду.

«И какой все-таки благородный человек, этот Отторино дель Веспиньяни, — подумала она с невольным уважением, — ведь Андреа для него, по сути никто, так, домашний архитектор — а Отторино воспринял все это так близко к сердцу... Какой он великодушный, какой честный и порядочный...»

Новости, которые привез Адриано, были столь неожиданными, что Отторино сперва даже и не мог сообразить — радоваться ему или печалиться.

Как оказалось, полицейские чины в Палермо были совершенно уверены, что задержанный — ни кто иной, как Альберто Барцини, и что его отговорки о том, что арестован невиновный ни что иное, как обыкновенная уловка.

— Странное дело, — произнес Адриано, усаживаясь в кресло рядом со своим гостем и протягивая ему фотоснимки. — Посмотри.

Отторино взял снимки — с каждого на него смотрел Андреа Давила.

— Думаешь, это твой архитектор — осведомился Шлегельяни.

— Ну да,— протянул Отторино.— А то кто же?

Это и есть тот самый Альберто Барцини, которого ищут, — произнес бывший шеф спецслужб.

Отторино поднял взгляд на собеседника.

— Нет, это — одно лицо...

— И не говори. Природа иногда шутит... И очень зло шутит,— сказал Адриано.

Отторино вопросительно посмотрел на него.

— Над кем?

— Надо всеми.

— Ты имеешь в виду, — медленно начал он,— ты имеешь в виду, что...

— Я ничего не имею в виду,— мягко произнес Шлегельяни,— я имею в виду только то, что я сказал...

— Так, так что там в Палермо? — дель Веспиньяни решил вернуть беседу в первоначальное русло.

— Полиция и прокуратура совершенно уверены, что арестовали Барцини...

— Это я уже слышал.

— Ты слышал, но не все: и теперь они могут заявить прессе и общественности, что организованная преступность побеждена...

— То есть, — медленно начал граф,— не хочешь ли ты сказать, что им на руку арест Андреа?

— Совершенно верно — именно это я и хочу сказать,— заключил Шлегельяни. — Если даже они и начнут сомневаться, что арестованный — не Барцини, они вряд ли дадут этому ход. Понимаешь?

Отторино поджал губы.

— Да.

— И единственное, что может спасти теперь Андреа — так это если кто-нибудь подтвердит его личность. Кстати, думаю, что настоящему Барцини это тоже на руку: такая неожиданная удача, схватили по ошибке какого-то олуха, который и будет отбывать срок вместо него. Думаю, что его сообщники на очной ставке, если таковая и последует, будут все валить на Андреа, чтобы выгородить своего патрона. Так что Андреа придется отбыть срок вместо настоящего преступника,— задумчиво повторил Адриано.

Подавшись корпусом вперед, дель Веспиньяни с интересом спросил:

— Кстати, а какой?

— За Альберто Барцини числится очень много всего, — задумчиво ответил Адриано,— один из лидеров организованной преступности... Контрабанда, наркобизнес, незаконный вывоз капиталов за границу, участие в организации подпольного тотализатора, содержание публичных домов, незаконная торговля оружием... Ну, и неуплата налогов — это само собой. Конечно, на пожизненное заключение он не потянет, посидит немного, а потом выпустят. Этот Барцини — очень влиятельная фигура. И тогда — имею в виду, если его выпустят, тогда все раскроется. Так что думай...

С интересом посмотрев на Шлегельяни, дель Веспиньяни поинтересовался:

— И что ты предлагаешь?

— Я ничего не предлагаю,— задумчиво ответил Шлегельяни,— ты просил меня прояснить ситуацию — я это сделал.

— Кстати, а сколько с меня? — тут же засуетился Отторино.

Адриано сделал успокоительный жест.

— Ну, что ты! Ведь на этой информации ты не заработаешь дивидендов... Скорее наоборот...

— То есть?

— Потеряешь репутацию порядочного человека если распорядишься ей не так, как надо.

— Кому не надо?

— Тебе, а кому же... Ты ведь делаешь это только для себя...

— Учишь? — на лице Отторино заиграла ироническая улыбка.

Адриано покачал головой.

— Нет, советую...

Отторино, сидя в маленьком салоне своего самолета, задумчиво смотрел, как мимо него проплывали перистые облака. Они были на удивление рельефны — такими неестественно-выпуклыми облака бывают разве что С высоты трех километров.

Слова Адриано Шлегельяни никак не выходили из его головы.

«Значит,— размышлял граф,— значит, полиция совершенно убеждена в том, что арестовала настоящего преступника... И Андреа самостоятельно вряд ли удастся доказать, что он — не тот человек, за которого его принимают. Тем более, что этот проходимец Джузепже Росси предусмотрительно похитил все его документы. А если они и начнут сомневаться... Нет, вряд ли полиции это выгодно».

И вновь Адриано стал перед выбором.

Теперь он ясно видел перед собой два варианта дальнейших действий.

Первый: все остается по-прежнему, на своих местах, Андреа продолжает сидеть в Палермо, в тюрьме и безуспешно доказывать, что он — не Альберто Барцини. Он, Отторино, изображает самое что ни на есть деятельное участие в поисках и судьбе синьора Андреа Давила, но у него ничего не получается; Андреа будто бы сквозь землю провалился, и он говорит Эдере со вздохом: я сделал все, что мог...

Второй же вариант дальнейших действий был таков: он летит в Палермо, подтверждает, что Андреа — это Андреа, и забирает его оттуда, возвращая в лоно семьи.

Каждый из этих вариантов имел как преимущества, так и явные недостатки.

Да, Шлегельяни был прав в том, что рано или поздно все раскроется, и что Андреа так или иначе узнает и о своем незаконном аресте, и о том, какую же роль играл в этом аресте он, Отторино. С другой стороны, если бы он, дель Веспиньяни сейчас же отправился бы на Сицилию и вызволил синьора Давила, то он бы заработал в глазах и его, и Эдеры репутацию на редкость благородного человека.

Однако было несколько «но».

Во-первых, Джузеппе: кто мог дать гарантию, что этот человек будет молчать? Ведь он уже пытался один раз его запугать, шантажировать — ведь он не так глуп, каким так старательно стремится показаться в глазах окружающих, это Росси...

Во-вторых, в таком случае надо было бы обезопасить себя от этого прохвоста, а как это сделать, Отторино еще не знал. А это, наверное, было самым главным.

Дать ему денег?

А где гарантии, что, получив деньги, аппетит Джузеппе не разыграется, и он не потребует еще и еще? Выслать его подальше из Италии?

Но ведь он сможет в любой момент вернуться! Да-а-а, ситуация не из простых.

В-третьих, и это, наверное, самое главное! — дель Веспиньяни понимал, что с возвращением Андреа все опять становится на свои места: Андреа с Эдерой, а он, Отторино...

Правда, в запасе у Отторино была еще одна карта, и притом — козырная: ведь было хорошо известно, что Андреа под видом Барцини был арестован в гостиничном номере некой гулящей девицы, проститутки, известной в портовых районах под кличкой «Лошадка» — так, во всяком случае, было написано в газетах.

Стало быть, этот факт можно было использовать — женщины такое не прощают, и вряд ли простит Эдера своему мужу измену, да еще — с портовой проституткой.

Тогда, если Андреа удастся вернуть в Ливорно — а в этом дель Веспиньяни не сомневался ни на минуту — для Эдеры станет совершенно очевидным, что его, Андреа, действительно арестовали по ошибке, приняв за совершенно другого человека.

Но когда она узнает все подробности...

Да, это в корне меняло всю ситуацию.

«Надо все хорошенько продумать, — решил граф, когда самолет уже начал снижаться над Ливорно, — и ни в коем случае не полагаться ни на свою импульсивность, ни на интуицию... Один неверный ход — и я проиграл...»

На следующий день следователь Гвадонини вновь вызвал в свой кабинет Андреа.

Итак, синьор Барцини,— произнес он, улыбаясь,— итак, вы будете продолжать валять дурака?

Андреа понял, что ему во что бы то ни стало надо стоять на своем.

— Моя фамилия — Давила, — очень внятно произнес он. — Андреа Давила. И прошу меня называть впредь только так, синьор следователь.

Гвадонини покачал головой.

— Это я уже слышал. Альберто, не надо валять дурака — ведь вас опознали!

— Но еще больше людей сможет опознать меня, как Андреа Давила,— упрямо настаивал арестованный.

— Боюсь, что ваше упорство явно не пойдет вам на пользу,— ответил следователь.

— Я говорю правду.

— Но как вы можете подтвердить правильность своих слов? — воскликнул Гвадонини со всем темпераментом южанина,— ведь у вас не было найдено никаких документов...

— И на этом основании вы утверждаете, что я — Барцини? — скривился Андреа. — Ведь если у человека не найдено никаких документов, с тем же успехом можно утверждать, что он — Иоанн Павел II или... святой Франциск. Да кто угодно.

— Ваше остроумие кажется мне неуместным, — подал голос помощник следователя, чернявый молодой парень, сидевший сбоку.

— Тем более что вас опознали при задержании, — настаивал Гвадонини.

— Кто?

— Люди, которые вас хорошо знали, — ответил Гвадонини.

— Я повторяю, что на Сицилии — впервые в жизни, — продолжал настаивать Андреа.

— Это мы уже слышали в прошлый раз,— напомнил Гвадонини.

— И услышите еще тысячу раз.

— Ну, хорошо,— произнес следователь, — если вы так настаиваете, мы устроим опознание... Вы не возражаете, синьор Барцини? — спросил он, хитро посмотрев на сидевшего напротив Андреа.

Не стоит и говорить, что Андреа такой поворот дела очень обрадовал.

«Ну, на очной ставке наверняка выяснится, что произошла какая-то ошибка, и меня сразу же выпустят, — подумал он, хорошо, что они предложили мне это...»

— Вы согласны?

— Я не Барцини, повторяю еще раз, — произнес Андреа, — но ваше предложение меня устраивает... Целиком и полностью...

— Вот и хорошо, — улыбнулся следователь, — после обеда приступим.

И надзиратель опять отвел арестованного в его одиночную камеру.

Андреа, растянувшись на койке, улыбнулся — наверное, впервые за все время, которое он провел в тюрьме.

«Ничего, ничего, — успокаивал он сам себя, — скоро все прояснится, скоро все станет на свои места... Надо будет только немного подождать. Вот только Эдера волнуется — и это скверно».

Мысль о том, что Эдера теперь вне себя, не давала Андреа покоя — наверное, волновала его больше, чем его же теперешнее положение...