Эдера 2

ГЛАВА 16

Очень часто, желая рассказать историю чьей-нибудь жизни, люди описывают исключительно ее события в их формальной последовательности — видимо, потому, что они думают, что это и есть сама жизнь.

Но это — далеко неверно; события — это только ее внешняя, видимая оболочка. Настоящая жизнь — это то, что происходит внутри человека, это мысли, поступки и чувства.

А события извне влияют на человеческую жизнь только тогда, когда они отмечены и порождены ею. Именно так и бывает в большинстве случаев — десятки самых разнообразнейших событий происходят вокруг людей за один день, за неделю, месяц, за годы, но люди обычно никак не отзываются на них, потому что они не имеют для них какого-нибудь серьезного значения.

Но уж если человека что-нибудь сильно затронет, то можно поручиться, что человек такой наверняка сам шел такому событию навстречу и просто, так сказать, встретил его на полдороге.

Если подобный толчок и приводит в действие какую-нибудь упругую пружину внутри сознания людей, влияя на их помыслы и, следовательно, дальнейшие поступки, значит можно быть уверенным, что пружина эта была натянутой и ожидала толчка.

Все последние годы, вот уже лет пять, Отторино дель Веспиньяни жил в состоянии какой-то отрешенности, но в то же самое время — утомления и озабоченности, в состоянии какого-то подсознательного ожидания лучшего, которое, как ему казалось, должно было наступить в ближайшем времени. И, когда он окончательно понял, что жизнь по большому счету кончена, что ему надеяться больше не на что, не это ли его состояние и послужило той пружиной, которая и получила этот толчок?

Получив от Росси известия об Андреа, граф разволновался — еще бы!

Ведь задержать мужа Эдеры в Палермо было его собственной инициативой.

Но то, что сообщил ему Росси...

Андреа сидел с ним в баре, а потом ни с того ни с сего отправился к проститутке?

Нет, это никак не укладывалось в голове Отторино; это было просто невозможно...

Бред какой-то...

Запершись в своей каюте на «Ливидонии», дель Веспиньяни неспеша выкурил сигару, улегся на диван, приказал никого не пускать и принялся размышлять над сложившейся ситуацией...

Конечно, чтобы овладеть всей полнотой информации, надо было бы сперва поговорить с Джузеппе, выяснить, что же там произошло на самом деле.

А пока...

Пока было ясно одно: Росси переборщил, Росси, как я всегда перестарался...

Но как теперь объяснить это Эдере?

Какими глазами он будет смотреть на нее?

Как объяснить ситуацию, в которую так неожиданно попал ее муж, как объяснить действия Джузеппе, и как, в конце-то концов, объяснить свою роль в произошедшем?!

Нет, последнее, во всяком случае, было невозможно — на подобное объяснение дель Веспиньяни бы никогда не пошел. В самом деле, не мог же он сказать открытым текстом: «Синьора Давила, вы очень, очень похожи на мою покойную жену, Сильвию, перед которой я очень виноват, и я долго, целых пять лет не знал, как, каким образом я искуплю перед ней свою вину, и только тогда, когда увидал вас, понял, что она — это вы, что теперь Сильвия для меня — вы, синьора Давила, и я готов сделать для вас все, точнее, был бы готов сделать все, что только в моих силах, я был бы готов жить ради вас, но у вас, к большому для меня сожалению, есть муж, а он — помеха, так как вы любите его и любимы им, но в то же самое время вы начали оказывать мне очевидные знаки внимания, или мне так только показалось, потому что я хочу этого, но это теперь по большому счету не столь важно, и потому я отправил вашего мужа Андреа на Сицилию, а вслед за ним — и Росси, чтобы тот его немного задержал, пока ваши чувства ко мне не проявятся еще больше...»

Размышления Отторино прервал легкий стук в дверь. Нахмурившись, граф крикнул:

— Я отдыхаю!

— Отторино, это я, твой отец,— послышалось из-за двери,— неужели ты не откроешь мне?

Не открыть отцу Клаудио дель Веспиньяни не мог, и потому, тяжело вздохнув, поднялся с дивана и, отбросив плед, которым был укрыт, направился к двери.

Открыв, он молча кивнул отцу, и когда тот зашел произнес:

— Отец, двери закрой... И, пожалуйста — на ключ. Не хочу никого видеть.

У Клаудио в тот день настроение было куда более спокойное, чем у сына — весело подмигнув Отторино, он произнес:

— Что-то у тебя сегодня такое мизантропическое настроение? Ты что — действительно не хочешь никого видеть?

Отторино поморщился.

— А-а-а, так, не обращай на меня внимания, отец... Со мной такое бывает...

— От кого это ты такому научился? Ты ведь всегда был всем доволен и радовался жизни...

— Это тебе так только показалось... Мизантропии не учатся, она приходит со временем... Когда начинаешь лучше узнавать людей.

— Может быть — лучше узнавать самого себя? — с улыбкой, но очень деловитым голосом осведомился Клаудио.

Пожав плечами, младший дель Веспиньяни произнес:

— Может быть и так.

— И надолго это у тебя? — спросил старый граф, подходя поближе.

— Не знаю.

Усевшись напротив сына, Клаудио покачал головой и, поджав губы, произнес:

Да, прав был твой друг Адриано Шлегельяни, который утверждал: у человека бессонница может быть только по двум причинам — или такой человек болен, или совесть у него нечиста...

— Отец, ты всегда так невовремя начинаешь читать морали, — отмахнулся молодой дель Веспиньяни.

— Это не мораль, это цитата — твоего же друга, кстати...

Какая разница?!

Клаудио очень серьезно, внимательно посмотрел на сына и произнес:

— Отторино, с тобой в последнее время происходит что-то явно не то...

Отвернувшись к иллюминатору, за которым виднелась узкая лазурная полоска воды, младший дель Веспиньяни недовольно поморщился.

— Тебе так кажется.

— Ну, не скажи... В том, что касается тебя, я ошибаться не могу...

Отторино передернул плечами.

— Как сказать...

Примирительно улыбнувшись, Клаудио изрек:

— Ну, только не обижайся, только не надо вот на меня обижаться...

— Я не обижаюсь.

— Я ведь понимаю, что ты теперь, если так можно выразиться — в смятении духа...

Фраза зависла в воздухе — старый дель Веспиньяни, произнеся эти слова, внимательным, выжидающим взглядом посмотрел на сына, будто бы искал у него поддержки своим словам, но тот угрюмо молчал.

Надо было продолжить сказанное — по крайней мере, сам Клаудио понял, что теперь Отторино не скажет ни «да», ни «нет».

— Я даже знаю о причинах этого,— осторожно продолжил Отторино.

Тот прищурился.

— Вот как?

— И каковы же причины?

Легонько подавшись корпусом вперед, Клаудио начал так:

— Отторино, твоя эксцентричность никогда не знала границ. Я никогда не одергивал тебя, потому что понимаю, почему, откуда она проистекает: каждому человеку от природы дарована какая-то свобода, точнее — определенный уровень свободы. Кому-то больше, кому-то — меньше, впрочем, суть не есть важно. Важен сам уровень. Так вот, своей эксцентричностью ты, насколько я понимаю, хотел показать, что твой уровень свободы — куда больший, чем у кого-нибудь другого... Это твое полное право — и по рождению, и по происхождению, и по многим другим вещам... Тебе всегда везло, тебе просто фантастически, неимоверно везло — я в сам, честно говоря, удивлялся — почему, за что?.. Но, как ты сам понимаешь — если везет в чем-нибудь одном, никогда не повезет в другом... Так ведь?

Тяжело вздохнув, Отторино произнес с нескрываемой горечью:

— Это уж точно...

— Ну, вот видишь,— произнес Клаудио, обрадованный тем, что Отторино понял его мысль, а также тем, что он не замкнулся в себе, что теперь с ним, казалось, можно было бы поговорить обо всем начистоту, можно было бы понять, что же его, Отторино так мучит...

— И что с того?

— Да, — продолжал Клаудио,— это закон компенсации... Как в природе, в естествознании — закон сохранения энергии. Если повезло в одном, то не жди везения в чем-нибудь том, что тебе кажется не менее важным.

Отторино прищурился.

— Ну, и что с того?

— Я ведь уже говорил с тобой однажды на эту тему, что с того,— ответил Клаудио.

— А-а-а,— протянул младший дель Веспиньяни, — это ты о смирении? Ты ведь рассказывал мне какую-то притчу, красивую байку о святом Франциске, о смирении... Я, кажется, что-то подобное слышал еще когда был студентом в Болонском университете...

— И ты не согласен?

— С чем?

— С тем, что из всего этого следует?

Отторино внутренне не был готов к этому разговору, больше всего на свете теперь ему хотелось бы остаться одному, чтобы как-нибудь в спокойной обстановке попытаться прояснить план действий, подумать, что теперь он сможет сказать Эдере, подумать, в какую же ситуацию поставил Джузеппе Росси Андреа...

А вместо этого он был вынужден сидеть и слушать нравоучения своего отца...

— Папа,— сказал он, тяжело посмотрев на Клаудиа — ты вновь будешь говорить о смирении, о том, что надо принимать жизнь такой, какова она есть, что никогда нельзя строить иллюзий, что я должен смириться, что я... Ну, и так далее — подробности письмом. Ты всякий раз начинаешь читать свои нравоучения там, где их, казалось бы, и читать не надо было бы...

Клаудио, неожиданно улыбнувшись, изрек:

— Но — согласись! — ведь у меня есть на это причины...

— У тебя, отец, всегда и на все есть какие-то причины, — поморщился Отторино.

— Разумеется. Потому что без причин ничего не происходит,— веско сказал старый граф.

— И каковы же причины?

— Твое теперешнее состояние, твое неисправимое, непоколебимое желание вернуть то, что уже никак не вернешь...

— ...?

— Отторино, я ведь старый человек, я ведь все вижу, и все прекрасно понимаю — Мне не надо никаких дополнительных объяснений, да и от тебя их вряд ли дождешься... Тем более, что я тебя о них и не прошу...

Склонив голову набок, молодой граф пристально посмотрел на отца и уточнил:

— Объяснений?

— Да, — мягко ответил тот.

— О чем?

— И вот опять ты уходишь от прямого ответа на вопросы,— улыбнулся Клаудио, стараясь вложить в эту улыбку как можно больше мягкости и доброжелательности.

— Но ведь ты, если я не ошибаюсь, никаких вопросов мне не задавал,— напомнил Отторино,— ты не ставил передо мной вопросов...

— Их поставила перед тобой жизнь,— очень серьезно ответил Клаудио.— И если я тебе говорю о вопросах не задавая их напрямую, стало быть, я их только подразумеваю...

— ...?

И старый граф, серьезно, пристально посмотрев сына, произнес:

— Сынок, послушай, я хотел бы дать тебе один хороший совет...

— Какой совет?

— Чтобы ты оставил в покое Эдеру...

После этих слов отца Отторино вспыхнул: он никак не мог думать, что теперь отец переведет разговор на эту болезненную для него, Отторино, тему.

А Клаудио, как ни в чем не бывало, будто бы не замечая напряжения, возникшего между ним и сыном, неторопливо продолжал:

Я ведь не слепой и не глухой... Да, ты видишь в этой женщине Сильвию, — хочешь видеть. Ты смотришь на Эдеру и хочешь вернуть те времена, хочешь исправить то, что исправить уже никак невозможно...

— Но я...

— Обожди, не перебивай меня, пожалуйста... Ведь когда-то когда ты был еще совсем мальчиком, я учил тебя, что перебивать старших — неприлично,— едва заметная улыбка тронула губы Клаудио.— Так вот: для меня совершенно очевидно, что тебя обуяла страсть. Ты хочешь, чтобы синьора Эдера Давила во что бы то ни стало была с тобой, ты хочешь, чтобы вы были вместе, ты хочешь вернуть те времена... Но ведь нельзя дважды ступить в одну реку, нельзя вернуть то, что вернуть невозможно... Нельзя обманывать себя, в конце-то концов... Эдера никогда не будет для тебя Сильвией, и ты никогда не будешь счастлив... И — это, наверное, прозвучит очень жестоко, но это правда...— Клаудио неожиданно осекся.

— Что — отец? — спросил Отторино, напряженно вглядываясь в его лицо.

— Она никогда не будет с тобой по-настоящему счастлива... Я смотрю на нее и вижу, что с Андреа она счастлива действительно, счастлива тем лучезарным искрометным, но и в то же самое время — спокойным и уверенным счастьем, какое выпадает на долю немногих... Разве ты способен дать ей то же самое?

Младший дель Веспиньяни выжидательно молчал — казалось, он вообще не слушает своего отца.

Тот продолжал:

— Поверь мне — я ведь старый человек, я не буду тебя обманывать, я не желаю тебе зла — ведь ты мой единственный сын...

Отторино, подняв на отца тяжелый взгляд, произнес в ответ:

Клаудио то ли не расслышал, то ли скорее — сделал вид, будто бы не расслышал его слов.

— И, кроме того, ты ведешь себя очень некрасиво, я бы сказал — недостойно по отношению к ее мужу...

— Я?

— Разумеется.

— С чего ты взял?

Клаудио тонко улыбнулся.

— Мне известно, что ты отправил синьора Давила на Сицилию... Не знаю, с какой это стати тебе вдруг понадобилось реконструировать наше имение под Палермо — ведь там со времен дуче, с тридцатых годов никто не жил, и оно стоит в заброшенном виде... И ты никогда особо не вспоминал о нем... Могло бы постоять еще столько же — ничего страшного бы не случилось...

— Рано или поздно приходится начинать, — вяло ответил Отторино, внезапно потеряв всякий интерес к этому разговору.

Но ведь признайся, — Андреа ты отправил на Сицилию не для того, чтобы тот привел это имение в порядок, — возразил Клаудио, — а если быть более точным и принять твою точку зрения — не только для того...

— Ну, допустим...

— Не «допустим», а так оно и есть,— сказал старый граф.— Ты просто хотел отправить его подальше... Ну, хорошо, хорошо, я бы поверил тебе, я бы еще поверил в то, что ты действительно решил заняться тем домом... Но ты ведь явно замышляешь против него что-то такое,— Клаудио щелкнул в воздухе пальцами,— ну, что-то такое, недоброе, что ли...

Отторино насторожился.

— С чего это ты взял?

— Все очень просто. На «Ливидонии» вот уже второй день не видно Джузеппе Росси — этого проходимца, которого ты по совершенно непонятным причинам приблизит к себе, сделав своим личным секретарем.

— Росси отправился на Сицилию для того, чтобы забрать сюда, в Ливорно Андреа Давила, — спокойно возразит дель Веспиньяни.

— Допустим, допустим,— Клаудио согласно покачал головой, — но почему же тогда Андреа не мог отправиться из Палермо обычным рейсовым самолетом? Почему, откуда у тебя такая забота? И почему, наконец, Росси не привез синьора Давила в Ливорно еще вчера? Но и это еще не все, — продолжил Клаудио,— сегодня утром я смотрел телевизор... Обыкновенная сводка новостей, в том числе и криминальных — ты ведь знаешь, что я всегда смотрю новости, чтобы быть в курсе событий.

При слове «криминальных» Отторино с испугом посмотрел на отца.

— Новостей? — переспросил он таким тоном, будто бы не понял, что сказал ему Клаудио.

Тот кивнул.

— Да, новостей.

— И что же с того?

— А вот что: вчера вечером карабинеры арестовали в Палермо какого-то мафиози. Кстати — я видел репортаж с места ареста — этот самый мафиози удивительно похож на синьора Давила. Просто поразительное сходство — одно лицо, представляешь?!

— Ну и что с того — Сицилия есть Сицилия, Палермо есть Палермо, и там этих самых мафиози арестовывают едва ли не каждый день, — сказал в ответ Отторино, стараясь придать своим интонациям как можно больше безразличия, но в то же самое время, внутренне робея. — И это там обыденное явление, так сказать — в порядке вещей. Сицилийцы свыклись с этим, как свыкается человек с каким-нибудь маленьким неудобством: туфли ли ему жмут, или погода испортилась... Я не понимаю, что тут удивительного? И какая тут связь с синьором Андреа Давила, отец? Мало ли кто может быть на кого похож — ведь и Эдера удивительно похожа на покойную Сильвию, но это не дает никому право утверждать, что... — он поджал губы. — Какая в этом связь?

— Очевидная. Я один или два раза за свою жизнь видел твоего архитектора, мужа Эдеры, — Клаудио сделал сильное смысловое ударение на этих словах, — но хорошо запомнил его... И мне было достаточно одного только беглого взгляда, чтобы убедиться, что этот арестованный — ни кто иной, как синьор Давила... И что никаких совпадений тут быть не может...

После этих слов старого графа Отторино едва не сделалось дурно.

— Как?

— Я думаю, когда вернется Джузеппе Росси, ты все узнаешь сам, — ответил ему Клаудио, — и, конечно же, поможешь восстановить справедливость, поможешь ликвидировать это недоразумение...

— О чем это ты?

Клаудио поджал губы.

— Не знаю, вполне возможно, что я ошибаюсь, но мне почему-то показалось, что ты теперь совершаешь поступки, которые могут запятнать нашу фамилию...

Неожиданно Отторино, исподлобья посмотрев на отца, горячо зашептал:

— Да, да, все правильно, все верно... Да, отец, я все, все прекрасно понимаю... Да, ты прав: я, наверное, действительно делаю очень, очень много ошибок, я делаю ошибку за ошибкой... Но я люблю, я действительно люблю эту женщину, я не могу без нее жить, я не мыслю без нее своей дальнейшей жизни, своего существования, я не представляю, как я буду жить дальше! — Отторино говорил путано, бессвязно, быстро, словно боясь, что забудет то, что хочет сказать: — и какая разница, кого я вижу в ней — Сильвию или ее саму, Эдеру... Какая разница, кого я в ней люблю?! Главное — что я люблю ee!

— А Андреа? Почему ты должен доставлять ему неприятности, почему он должен из-за тебя страдать?

Почему он должен теперь сидеть в тюрьме — только из-за того, что ты любишь его жену?

— Андреа... — эхом ответил младший дель Веспиньяни, — Андреа... Не знаю, этот молодой человек мне глубоко симпатичен... То есть, — тут же поправился он,— то есть, я хочу сказать, что я всячески стремился, да и теперь стремлюсь внушить себе эту симпатию к синьору Давила... Но когда я смотрю на него, когда я вижу, как любит его Эдера... Когда я представляю, как они любят друг друга, как вечером в спальне, раздеваясь перед сном, они смотрят друг на друга с бесстыдством давно женатых людей, когда я думаю, какими ласками одаривает его Эдера... Да, я ревную — но ревную его не как к его же жене — я ведь не имею на это ровным счетом никакого права, а ревную его так, будто бы он теперь с Сильвией, будто бы Сильвия любит его, а он — Сильвию, и теперь уже ничего нельзя изменить. Да, это ревность и — очень глупая притом ревность. Но когда я все это вижу, когда я представляю, домысливаю то, чего не вижу, но то, что проистекает из увиденного, то во мне просыпается такая лютая ненависть к нему, что я ничего не могу с собой поделать! Отец, я знаю, что я не прав, я знаю, что теперь способен совершить самый жестокий, самый бесчеловечный поступок по отношению к синьору Давила, что я, наверное, способен украсть, дать ложные показания, наверное — даже убить, короче — все то, что ты называешь «запятнать честь рода», но я ничего не могу с собой поделать! Это, наверное, и есть настоящая страсть... Да, конечно, отец, ты прав, ты тысячу раз прав, когда говоришь, что меня обуяла страсть! Конечно же, ты был прав и тогда, когда говорил, что за все в жизни надо платить — и за хорошее, и за плохое. Так сказать — жизненная философия, закон сохранения энергии. Не знаю, кто карает за грехи — Бог, если он действительно есть, или судьба, или природа, или еще кто-нибудь другой... Впрочем, теперь это совершенно неважно, и мне это по большому счету — безразлично. Но я наказан — я отлично, лучше, чем кто-нибудь другой, в том числе и ты, отец, осознаю это — наказан за Сильвию, наказан за ее нелепую смерть, и это наказание, наверное — моя страсть к Эдере. И я знаю — я пойду до конца, каким бы он не был, — прошептал Отторино, — победным или нет... Мне нечего больше терять,— закончил он.

Клаудио тут же перебил его:

— А ты не думал, что если Эдера узнает о твоей ненависти к Андреа, она также возненавидит тебя? Ведь теперь, пока что ты для нее — просто работодатель ее мужа, и к тому же — галантный кавалер, с которым приятно проводить время — но не более того. Вполне возможно, что у вас могли бы установиться просто хорошие, дружеские отношения, я говорю — при условии, если бы ты сохранял дистанцию... Но ведь твоя слепая страсть, твоя ненависть к Андреа... Ведь если она обо всем этом узнает — она тебя просто возненавидит! Сын, подумай об этом хорошенько — это ведь серьезно!

Отторино отрицательно покачал головой.

— Думаю, что не возненавидит...

Улыбнувшись, Клаудио произнес:

— Откуда такая уверенность? Ты видишь какие-нибудь причины?

— Женщины любят дерзких мужчин... Женщины вообще любят дерзость. И ненависть к Андреа — если она даже каким-нибудь образом откроется — эта ненависть может только пойти мне на пользу...

Молодой дель Веспиньяни, немного успокоившись, взял себя в руки окончательно.

— Нет, не смейся над моими словами, отец!.. То, что я сказал про дерзость,— не шутка, вовсе не шутка... Не легенькая шпилька среди салонной болтовни, а глубокая и страшная истина, содержащая в себе всю психологию женского сердца. Не улыбайся заранее,— поспешно сказал он, увидев, что ироническая улыбка заиграла на устах Клаудио,— я сейчас разъясню свою мысль. Впрочем, и мысль-то эта не моя. У Шекспира в «Ричарде III» она высказана с такой гениальной смелостью, что ужас охватывает, когда читаешь. Помнишь, там в первом действии за погребальными дрогами Генриха VI идет его невестка леди Анна?..

Клаудио согласно кивнул.

— Да, помню... Но не понимаю, какое это имеет отношения к Андреа и к Эдере?

— Сейчас объясню. Генрих IV и муж леди Анна, Эдвард, недавно убиты рукой Глостера — горбатого и хромого урода, но в то же самое время — безгранично храброго и дерзкого человека. В этот момент появляется сам Глостер. Только у Шекспира можно встретить такую чудовищную брань, какой осыпает леди Анна убийцу. Она плюет ему даже в глаза. Но Глостер говорит ей только о своей любви. И вот понемногу леди Анна остывает от своего озлобления. Потом она уже слушает красноречивые слова Глостера и, наконец, даже принимает от него в подарок перстень. Даже сам Глостер изумлен скоростью своей победы... Вот тебе картина душевного мира женщины, картина, набросанная гигантскими, грубыми мазками, но как изумительно, как беспощадно верно!.. Зато только такие гении, как Шекспир и осмеливаются бросать в глаза человечеству подобные сцены. И на самом деле: разве красота, или богатство, или талант покоряет женщину? Нет. Ничто, кроме страстного, напряженного желания обладать ею...

Клаудио, выслушав сына, не нашел ничего другого, как ответить:

— Но ведь ты сам не любишь, когда я привожу тебе в пример какие-то цитаты... А твое объяснение звучит — извини уж меня! — слишком книжно, слишком надуманно, слишком, я бы сказал — нежизненно...

— Это не цитата,— возразил Отторино.

— А что?

Младший дель Веспиньяни вздохнул.

— Правда. Правда жизни.

Немного помолчав, Клаудио поднялся со своего места и повторил фразу, которую как-то невзначай обронил в беседе с сыном накануне, в первый же день своего приезда я Ливорно:

— Нет ничего глупее, чем пытаться доказать чью-нибудь неправоту собственным жизненным опытом. Я тебе не помощник и не судья, Отторино, но как отец скажу только одно: если ты не обуздаешь эту страсть, то просто погибнешь... Понимаешь — погибнешь.

Растерянно, нарочито-равнодушно пожав плечами, Отторино произнес:

— Ну и пусть... Мне сорок лет, я достаточно пожил... Я сам знаю, что я должен делать, и способен отдавать отчет в своих поступках.

— Могу сказать только одно, — ответил Клаудио, — а тебе в этом не помощник и в твоих затеях не участник... Я осуждаю тебя.

Отторино, который окончательно овладел собой, произнес в ответ:

— Собственно, я, отец, не прошу у тебя ни помощи, ни участия.

— Я просто счел необходимым, счел своим долгом дать тебе совет, — возразил Клаудио, — и, насколько я понимаю, как отец, имею на это полное право.

Отторино улыбнулся.

— Спасибо.

Клаудио еще немного постоял, с сочувствием посмотрел на сына.

— И все-таки подумай...

Горестно вздохнув, младший дель Веспиньяни махнул рукой и изрек:

— Отец, я давно уже обо всем подумал, и я принял решение... По крайней мере, я хорошо знаю одно: мне без нее не жить...

Собрав детей, Эдера кивнула Маргарите:

— Ну, мы пойдем, прогуляемся... Наверное, поедем к морю, за город.

Мазино кивнула.

— До приезда Андреа вас ждать?

— Конечно, — воскликнула Эдера, — разумеется, а как же иначе!

Несмотря на исключительно жаркую и влажную погоду, Эдера была одета в светлый тонкий свитер и в джинсы. Впрочем, от этого она не проигрывала, а, скорее, наоборот, выигрывала: обтягивающая одежда только подчеркивала всю стройность ее фигуры.

Эдеру никогда нельзя было назвать красавицей в том смысле, в котором подразумевают красоту манекенщиц и фотомоделей, но она была очень и очень обаятельна тем обаянием, которое всегда отличает спокойных и счастливых женщин. На ее плече висела довольно-таки потертая замшевая сумочка — видимо, когда-то очень дорогая, потому что замочки на сумочке были серебряными.

Усадив Эдерину и Лало на заднее сидение «альфы-ромео», Эдера включила зажигание и отправилась за город — но только не туда, где они гуляли с Отторино вчера, то место бы навело ее на тягостные размышления и воспоминания...

Эдера, ведя автомобиль, сосредоточенно следила за дорогой, иногда односложно отвечая на вопросы детей, но в это же самое время думая о своем.

Несмотря на радость близкой встречи с Андреа, несмотря на совершенно объяснимое волнение, охватившее ее, из ее головы никак не шел Отторино.

Вновь и вновь она спрашивала себя, откуда такая назойливая забота, откуда такое участие со стороны этого пресыщенного жизнью человека?

И только ли дело в его одиночестве?

И вновь, в который уже раз, Эдера мысленно одернула себя — дескать, сколько можно думать об одном и том же, сколько можно ставить перед собой одни и те же вопросы, ответы на которые ей и так хорошо известны...

Сегодня ей звонила Чинция — дела ее в Канаде шли хорошо, и она, вроде бы, была бы непрочь совсем обосноваться там; но всяком случае, так поняла сама Эдерасо слов своей подруги.

— Но Эдерину я тебе все-токи не отдам, — смеясь, я шутку сказала крестная дочери Чинции,— я так привыкла к ней, что иногда задаю себе вопрос: кого я больше люблю — ее или Лало? Она такая милая, и я за это время так к ней привыкла...

— Я только рада этому, — ответила Чинция,— но Эдерину придется отдать... Если бы ты знала, как я скучаю без нее, дорогая!

— А я без тебя...

Конечно же, Эдера была бы непрочь подробно поговорить с Чинцией о своей жизни, но разговор этот был явно не телефонный — и Эдера отлично поняла, что теперь беседа невозможна.

О, если бы Чинция была тут, рядом — она бы навертка посоветовала, что делать, как вести себя, она бы наверняка бы высказала свое мнение...

Ведь в свое время она так помогла ей, когда после монастыря Эдера пришла в магазин готового платья и поселилась у нее!

Как она, Эдера, обязана этой простой и душевной девушке!

Или Марта...

Или Матильда...

О, как жаль, что никого из близких тут нет, как печально, что она никому не может излить душу, что теперь ей не с кем посоветоваться...

Да, как бы то ни было, но теперь, после того, как они переехали сперва в Виареджо, а затем — в Ливорно, у Эдеры оставался только один человек, к которому бы она могла обратиться за советом, только один, действительно любимый и любящий...

Андреа.

«Поскорее бы вернулся с Сицилии Андреа, — подумала Эдера, — тогда бы все встало на свои места... Да, наверное, когда его нет рядом, я полностью теряю чувство самоконтроля...»

Выехав на пустынный каменистый пляж, Эдера остановила автомобиль.

— Ну, выходите, — сказала она детям, заглушив двигатель.

— Мама, а можно будет искупаться? — поинтересовался Валерио.

— Конечно, но только рядом с берегом...

— Тетя Эдера, — подала голос маленькая Эдерина, — скажи, а когда приедет дядя Андреа, мы тоже будем выезжать за город?

Эдера улыбнулась.

— Обязательно...

— А он скоро приезжает?

— Сегодня, — успокоила ее Эдера, — прилетит на самолете.

— Ты ведь говорила, что папа должен был приехать вчера,— обиженно заметил Лало,— а теперь говоришь — сегодня...

В голосе маленького Валерио послышалась очевидная обида.

Эдера принялась объяснять — с очень серьезным видом:

— Папа занят, папа зарабатывает деньги, папа задержался... Не беспокойтесь, — она улыбнулась, — папа сегодня обязательно прилетит...