Эдера 2

ГЛАВА 2

Тяжеловесная «Ливидония», огромная моторная яхта. графа Отторино дель Веспиньяни. пришвартованная к причалу лениво покачивалась на невысоких волнах бухты, которые теперь, за несколько минут до рассвета, еще казались бархатными, иссиня-черными, отбрасывала на поверхность залива причудливое отражение своих разноцветных бортовых огней — при желании их можно было принять за отражение крупных южных звезд. Несмотря на столь раннее утро, воздух был влажным и очень теплым — в нем веяли запахи жареных каштанов, кунжута, солярки, пальмового масла, разогретых за день камней порта и человеческого нота, сливаясь в один причудливый аромат...

Хозяин, Отторино дель Веспиньяни, сидя в глубоком кресле своей роскошной каюты, был раздражен и мрачен, как никогда; вчера вечером он очень надеялся, что хотя бы в эту ночь заснет, но несмотря на лошадиную дозу снотворного, которое он принял, ночь вновь была бессонной.

И вновь в эту июльскую ночь на Отторино со всей неотвратимостью нахлынули воспоминания — воспоминания о той жизни, которая уже минула, жизни, в которой он мог бы быть действительно счастлив, но которую он загубил собственными же руками...

Сильвия...

Его Сильвия...

Это он загубил ее, это он стал для нее пусть не прямой, но косвенной причиной всех бед и несчастий, это из-за него она погибла той теплой августовской ночью...

— А-а-а,— пробормотал он, — все пустое... Ее уже не вернуть — тогда для чего же вспоминать?

Задав самому себе этот вопрос, но так и не найдя на него ответа, Отторино поднялся, подошел к стене, обшитой красным деревом и, взяв в руки барометр, несколько раз с явным неудовольствием постучал ногтем по стрелке. И с неудовлетворением отметил, что по пути в Ливорно качки, по всей видимости, не миновать.

Отторино дель Веспиньяни с чисто восточным фатализмом выпил рюмку драй-джина и вышел на палубу «Ливидонии», что лениво покачивалась на генуэзском рейде.

Дорожка от мощных электрических прожекторов на предрассветной глади волн казалась совершенно неподвижной — такой глубокий штиль царил на море. Едва слышно плескались ласковые волны, едва слышно качались под ветром прибрежные кипарисы — казалось, что своими острыми пирамидальными кронами они пронзают иссиня-черный бархат ночного тосканского неба...

Однако спокойствие это было обманчивым — и граф прекрасно знал об этом. К тому же, стрелка барометра опустилась на несколько делений, и это не предвещало ясной и безоблачной погоды.

Выйдя на палубу, дель Веспиньяни облокотился о поручни, подпер ладонями подбородок и стал лениво наблюдать, как по трапу поднимаются его приятели, приглашенные на предстоящий юбилей, сорокалетие — все со сдержанно-опасливым выражением на лицах.

Несмотря на то, что на грядущее празднество были приглашены все или практически все, кто представлял для дель Веспиньяни какой-нибудь интерес, Отторино не знал всех приглашенных даже поименно — этим ведал его секретарь, неаполитанец Джузеппе Росси.

Теперь мысли графа были далеко-далеко от предстоящего праздника.

В этот момент сам Отторино со стороны выглядел прелюбопытно: язык его был чуть-чуть высунут наружу, в предрассветном тумане лицо выглядело мертвенно-белым, и если бы мысли приглашенных не были так заняты предстоящей качкой, если бы они были бы чуть-чуть повнимательней, то наверняка обратили бы внимание на то, что лицо графа в этот момент очень напоминало те гипсовые копии с посмертных ликов жителей Помпеи, которые в изобилии продаются в Неаполе американским туристам.

Высоко над головой синьора цель Веспиньяни мерцали звезды — они уже гасли. Вскоре должно было подняться солнце, и «Ливидония», выйдя с рейда, по его замыслу, должна будет взять курс на Ливорно.

— Синьор дель Веспиньяни!

Отторино обернулся — перед ним стоял его секретарь. Джузеппе Росси.

Это был человек лет тридцати пяти, с черными, жгучими глазами, с напомаженной шевелюрой, с резкими и порывистыми движениями, столь свойственными для уроженцев портового района Неаполя.

Джузеппе Росси служил у Отторино в качестве секретаря вот уже лет семь; Отторино не раз приходилось вытаскивать этого мелочного человека из различных жизненных передряг, это удавалось отчасти благодаря огромным связям графа, отчасти — благодаря его деньгам. А на передряги у Джузеппе был особый талант — он умел попадать в различные скандальные истории даже там, где этого, казалось, было сделать просто невозможно.

Любой уважающий себя человек на месте дель Веспиньяни уже давно бы дал понять своему личному секретарю, что не нуждается в его квалифицированных услугах, однако после очередного скандала Отторино лишь недовольно морщился и, барабаня пальцами по столу, говорил: «В последний раз тебя прощаю, Джузеппе, в последний раз...», на что тот, приседая от вежливости и переизбытка благодарности, бормотал: «В последний раз со мной такое случается, синьор дель Веспиньяни... Больше не буду — клянусь Мадонной!..»

Однако в последнее время дель Веспиньяни все чаще и чаще ловил себя на мысли, что общество Джузеппе становится ему неприятным — и не только из-за того, что Росси всем своим видом напоминал о многочисленных приключениях, в которых он был главным действующим лицом, но и потому, что для графа Росси представлял собой, так сказать, мелочность и суетность в чистом виде.

Однако в то утро, находясь под впечатлением от невеселых ночных воспоминаний, Отторино, кивнул своему секретарю, не отослал его вниз, с палубы под каким-нибудь предлогом, а задумчиво произнес:

— Сегодня будет качка...

— И не говорите, синьор, — сразу же подхватил секретарь,— я сегодня посмотрел на барометр... Боюсь, чтобы не штормило...

Достав из массивного золотого портсигара с бриллиантовой монограммой сигарету, Отторино закурил и, бросив спичку за борт, произнес со вздохом, обращаясь скорее не к Джузеппе, а к самому себе:

— Да, волнение на море...— он глубоко затянулся,— когда я был молод, мне всегда казалось, что это так романтично. Никогда не забуду, как мы когда-то путешествовали с Сильвией — ты ведь помнишь ее?

Росси едва заметно улыбнулся.

— О, конечно, конечно, я помню вашу жену, — и тут же добавил с напускной грустью, — как жаль, как жаль... Такая нелепая случайность...

Отторино, не глядя в сторону своего личного секретаря, продолжал тем же тоном:

— Когда мы поженились, она настояла, чтобы мы отправились в свадебное путешествие. Тогда у меня еще не было этой яхты, и мы поплыли в Ниццу на теплоходике... Да, никогда этого не забуду...— он сбил за борт сигаретный пепел.— Едва мы вышли в море, поднялся ветер и начался самый настоящий шторм. Наш небольшой пароходик начало качать с борта на борт, с носа на корму. Все пассажиры умирали от этой проклятой качки; одни умирали в салонах, третьи на коридорах. Да, путешествовать морем — замечательно, особенно, если у тебя много времени, часть из которого ты можешь потратить на дорогу, но морская болезнь, пожалуй — единственная неприятная сторона морского пути. — Отторино вздохнул, будто бы эти воспоминания вызывали в нем приступ морской болезни.— Помню, на верхней палубе, где умирали мы с Сильвией,— сказал он с грустной улыбкой и вздохнул,— был один такой маленький, такой юркий человек... Он ехал с огромной семьей и, наверное, один не терял присутствия духа. Он вытащил всю свою семью на палубу, вместе с подушками и одеялами. Семья была большая, человек из восьми, от старых: тещи и его мамы — до грудного младенца. Все они, кроме младенца, лежали покатом и стонущими голосами, в чисто южной, сочной итальянской манере ругали главу семьи... Он молчал, он никак не реагировал на эту ругань... Это было так трогательно — ведь и сам он мучался от этой проклятой морской болезни... Но держался этот человек просто героически. Помню, как только что-то приказала ему одна из толстых умирающих старух, он стремглав полетел к зигзагообразному трапу, просто мгновенно провалился в нутро парохода и, едва успев бросить семье какие-то шарфы и теплые платки, вихрем понесся к борту. Там он на несколько секунд прогнулся через боковой поручень в виде вопросительного знака и вновь заспешил к милой семье, встретившей его горькими упреками за то что он постоянно ее покидает. Затем его послали за лимоном, потом — за валерьянкой, потом — еще за каким-то лекарством. Затем он, как какой-то цирковой жонглер, прибежал, балансируя между людьми, с двумя рюмками коньяка, стараясь его не расплескать. Да, он был готов совсем забыть себя, если бы не эта всемогущая власть моря, которая ежеминутно и беспощадно напоминала о себе и все-таки не в силах была сокрушить железную волю этого пигмея... Я помню,— дель Веспиньяни бросил окурок за борт,— помню, что у этого человека было простое, доброе, веснушчатое лицо. И я тогда почему-то подумал, что он запросто бы бросился за борт, чтобы спасти неизвестного ему утопающего, в панической толпе сумел бы сохранить ребенка. Но всю свою жизнь этот маленький человек наверняка вынужден провести, подобно вьючному верблюду, с мозолями на всех сочленениях, питаясь чертополохом и бранью... Не знаю, но тогда, глядя на него, на этого кроткого и милого человека, я почему-то подумал, что будь я на его месте...

И тут Отторино внезапно замолчал.

Джузеппе, который все это время слушал, а точнее — делал вид, что слушает своего патрона, убедившись, что тот закончил свое повествование, произнес:

— Все гости в сборе...

— Ну, далеко не все,— ответил ему Отторино со сдержанной улыбкой, — не все, а только те, кого я пригласил из Генуи...

— А кто еще?

Дель Веспиньяни кивнул.

— Список у тебя.

— Но я насчитал их более ста человек!

Дель Веспиньяни сдержанно улыбнулся.

— Не беспокойся — «Ливидония» выдержит и полутораста, — ответил он.

Джузеппе хотел было что-то сказать, но в последний момент передумал.

— Ладно, — произнес Отторино, — если качка действительно начнется, то прикажи выдать гостям лимонный сок, а если не поможет и это — то по рюмке хорошего коньяка. И только не вздумай давать им ту бурду, которую ты держишь у себя в буфете. Не экономь, Джузеппе...

Тот улыбнулся.

— Хорошо, патрон...

После чего, преувеличенно-преданно посмотрев на хозяина, направился вниз.

А Отторино, вынув из портсигара еще одну сигарету, неспеша закурил и остался на верхней палубе в глубокой задумчивости...

В свои тридцать девять лет граф Отторино дель Веспиньяни достиг, казалось бы, всего, о чем только может мечтать обыкновенный смертный — славы, богатства, удачливости, отменной репутации.

Имя дель Веспиньяни действительно было хорошо известно в Италии: это был потомок знатного и богатого рода, предки которого вели свою родословную от этрусских царей. В свое время дель Веспиньяни были известны и в партии варварского короля Алариха, и при дворе Карла Великого, и в Милане, в свите Лоренцо Медичи, этот блестящий род дал Италии нескончаемую вереницу владетельных синьоров, кардиналов, военачальников, покровителей наук и искусств. Кто-то из очень отдаленных, побочных ответвлений семьи дель Веспиньяни в смутном и кровавом XII веке даже носил папскую тиару.

Род дель Веспиньяни был не просто богат, а сказочно богат: Отторино принадлежали и огромные масличные и апельсиновые плантации на Сицилии, и многочисленные палаццо, домка, земельные участки, разбросанные по всей Италии, но не только (он владел солидной недвижимостью на Лазурном побережье, в Монте-Карло, которая приносила ему огромные доходы), и небольшой аэродром в Остии, что под Римом, и коллекция старинных музыкальных инструментов, выставленная в одном из музеев Рима, и даже частная картинная галерея в Пьяченцо.

К тому же, дель Веспиньяни был на редкость удачлив: одно время он пристрастился к биржевой игре, и в этой темной, сложной и крайне рискованной области его не только не оставляло, но и даже как бы рабски волочилось за ним безумное, постоянное счастье.

В самый короткий срок он сделался оракулом Миланской биржи, чем-то вроде биржевого барометра.

Маклеры, банкиры и спекулянты просто смотрел и ему в рот, стараясь не упустить ни одного слова. А. Отторино, как правило, действовал наобум, и скорее всего — исключительно под влиянием мгновенного каприза. Он никогда не мог постигнуть всю глубину и сложность понятий биржевых сделок «на понижение» и «на повышение».

Однако когда он принимался играть «на повышение», то сразу же, на краю света, в неизвестных ему саудовских пустынях, начинали бить фонтаны жирной черной нефти, в неслыханных африканских землях находили урановую руду или запасы золота и драгоценных камней. Когда Отторино ставил «на понижение», то старинные предприятия терпели убытки от забастовок и стихийных бедствий, от колебаний заграничной биржи, от внезапной сильной конкуренции.

Однако тем не менее он всегда чувствовал себя глубоко несчастным человеком богатство не приносило ему ни радости, ни счастья. Нет, конечно же, было ощущение новизны — от очередной выигранной суммы, от приобретенной редкой, старинной или просто очень дорогой вещи, однако и оно скоро проходило, и Отторино погружался в какую-то душевную пустоту, из которой не видел ни выхода, ни спасения.

Наверное, это происходило потому, что личная жизнь его не стожилась — теперь, накануне сорокалетия. Отторино знал это наверняка.

И чем больше дель Веспиньяни думал об этом, чем дольше и глубже анализировал он свою жизнь, тем больше склонялся к мысли, что он, он и никто другой загубил свою жизнь, что он в конечном итоге послужил причиной гибели жены Сильвии...

Его жена, Сильвия, стала синьорой дель Веспиньяни, когда ей исполнилось семнадцать лет.

Отторино женился на ней вопреки воле отца — Сильвия принадлежала к тем кругам итальянского общества, которые старый граф всегда едко и иронично высмеивал; родители Сильвии были бывшими сельскими хозяевами, которые, неожиданно разбогатев, стали собственниками небольшой фабрики по переработке сельскохозяйственных продуктов на Юге Италии.

Когда девочке исполнилось четырнадцать лет, по настоянию чрезвычайно набожной матери она была препровождена в монастырь, где и получила необходимое образование. В семнадцать лет она вернулась в отчий дом, и однажды совершенно неожиданно попалась на глаза молодому Отторино — он по каким-то делам был проездом в Сиракузах, на родине Сильвии.

Отторино влюбился в дочь набожных уроженцев Юга с первого же взгляда.

Уже на следующий день, не откладывая дела в долгий ящик, он сделал предложение — правда, не самой Сильвии, а ее родителям — как и было принято на Юге Италии, испокон веков.

Нечего и говорить, что те были несказанно рады породниться с таким знатным и богатым синьором, и тут же дали свое согласие. Правда, мнения самой юной Сильвии никто и не спрашивал, никто даже и не подумал об этом, потому что на Юге подобные вещи считаются излишними, чтобы не сказать — неприличными.

Разумеется, отец Отторино, узнав о выборе единственного отпрыска, страшно разгневался, и в сердцах заявил, что лишит его наследства, если тот не одумается.

— Я не допущу, чтобы единственный наследник нашего рода породнился с дочерью пьяных виноделов! — кричал он на весь дворец в Ливорно, да так громко, что прислуга в ужасе шарахалась во все стороны.

— Я застрелю и его, и ее! — неистовствовал старый граф.— Я застрелю их обоих, клянусь святым Франциском, и мне ничего за это не будет!

Да, это не было пустым бахвальством, старый дель Веспиньяни хорошо знал, что говорил: в свое время, еще в двадцатые годы, он вовремя подружился с дуче, тогда — молодым и способным журналистом, затем вошел в доверие к родственнику его жены, графу Чиано, затем вовремя переметнулся в сторону Сопротивления и в 1945 году деятельно помогал американской оккупационной администрации...

Будучи и в лагере дуче, и в лагере Чиано, и в рядах Сопротивления, Клаудио дель Веспиньяни совершил немало противозаконного, но всякий раз умел представить дело так, будто бы виноват не он. а его враг—как правило, уже .мертвый...

Наверное, отец Отторино, славившийся буйством и неукротимостью нрава, наверняка сумел бы исполнить свою угрозу — во всяком случае в той части, которая касалась избранницы единственного сына.

Однако молодой дель Веспиньяни проявил завидное упорство, а главное — изворотливость, которой славились все Веспиньяни, и настоял, чтобы его отец не только бы признал этот брак, но и проявил максимум благожелательности к молодой синьоре дель Веспиньяни.

И старому графу ничего не оставалось, как согласиться...

Сперва все было прекрасно: брак оказался на редкость удачным, молодые очень любили друг друга, и не скрывали этого. Правда, Сильвия, как настоящая итальянка, хотела сразу же завести детей, и как можно больше, однако Отторино решил пока не обременять себя подобного рода тяготами.

Однако потом воспитание и добрачные привычки дель Веспиньяни дали о себе знать: он все чаще и чаще приходил домой поздно, иногда — и вовсе не приходил, ссылаясь то на занятость, то на неожиданно встретившихся друзей, то на клубные заботы.

Сильвия сперва верила ему, однако потом начала что-то подозревать, вскоре оправдались ее самые худшие опасения — оказалось, что ее муж завел роман на стороне, с манекенщицей. Затем выяснилось, что у него есть еще один роман, затем...

Сильвия очень любила Отторино, и потому прощала ему все — к тому же что она могла сказать ему, она, девочка из небогатой семьи, родители которой имели маленькую консервную фабрику с десятью рабочими, а деды которой были батраками у богатых латифундистов?

Так или иначе, Сильвия вскоре начала пить — наверное, она посчитала, что для нее это — единственное спасение. И вот однажды, пять лет назад, в день тридцатипятилетия Отторино она, напившись, села за руль своего «феррари» и на огромной скорости врезалась в отвесную стеку.

Было ли это трагической случайностью, как думали все, или же Сильвия подобным образом решила свести с жизнью счеты — неизвестно, однако Отторино, будто бы выйдя из загульного оцепенения, в котором он находился все это время, резко поменял свой образ жизни и на полтора года отошел от света.

Он отправился в путешествия, думая, что это заставит его не думать о Сильвии, но безуспешно: погибшая приходила ему в сновидениях едва ли не каждый день. Вскоре он вернулся в Ливорно, в окрестностях которого находилось его роскошное палаццо, и вновь погрузился в пучину разгула.

Многие из тех, кто хорошо знал дель Веспиньяни, утверждали, что он хочет таким вот образом спастись от угрызений совести, хочет забыться — хотя бы на какое- то короткое время.

Желанными гостями у Отторино были артисты и артистки всех профессий, поэты, писатели, скульпторы, декораторы, визажисты, композиторы, художники, а также особая порода светских дилетантов, неистощимых на выдумки. Все хорошенькие женщины без стеснения показывались дома или на яхте цель Веспиньяни, потому что. по их утверждению, там было все очень мило я очень просто.

Отторино и сам был горазд на разного рода выдумки: по его распоряжению устраивались костюмированные пиры на античный манер — вроде тех, что так любили Калигула, Нерон и Веспасиан, великолепные, шутливые шествия с разноцветными фонариками в костюмах времен Лоренцо Великолепного и Бокаччо, воскрешались старинные грациозные пасторали, менуэты и гавоты в шикарных костюмах XVIII столетия, разыгрывались водевили на комические сюжеты, придуманные тут же, на яхте или в палаццо.

Ужинали, как правило, на отдельных столпах, по двое или по четверо, кто как хотел. Мужчины служили своим синьорам и сами себе.

Во всей Тоскане ходили всякие нелепые слухи об этих вечеринках, также, впрочем, как и о самом хозяине, графе дель Веспиньяни. Попасть к Отторино было весьма и весьма непросто, он сам фильтровал гостей, но, несмотря на безудержное, чисто южное веселье, несмотря на полное отсутствие натянутости, ужины эти носили приличный, изящный и даже целомудренный характер. И часто, очень часто спокойный и трезвый взгляд хозяина, направленный через весь зал, останавливал в самом начале рискованную выходку, слишком громкий смех или слишком резкий жест.

Но правы, правы были те, кто утверждал, будто бы Отторино в подобных вечеринках стремится забыться, стремится отвлечься от навязчивых воспоминаний: очень часто во время самого разгула веселья лицо его принимало мертвенно-пепельный оттенок и он неожиданно замолкал, долго глядя в какую-то только ему одному известную пространственную точку перед собой.

Была еще одна причина, по которой Отторино не мог ощущать себя счастливым: дель Веспиньяни обладал редкой природной проницательностью умением безошибочно разбираться в людях.

С сотнями, с тысячами людей, сталкивался за свою многогранную и долгую жизнь Отторино, но ни с одним человеком он не сошелся, ни с одним не стал близок душою.

Наверное, правы были те, кто утверждал, будто бы дель Веспиньяни иногда действительно умел читать мысли людей — наверное, это было дано ему частично и от природы, и в результате долгого житейского опыта. Для того, чтобы понять, что за человек перед ним, дель Веспиньяни надо было пристально и напряженно всмотреться я этого человека, сообразить внутри самого себя его жесты, его движения, голос, сделать втайне свое лицо как бы его лицом, и тотчас же, посте какого-то мгновенного, почти необъяснимого душевного усилия, похожего на стремление перевоплотиться,— перед графом раскрывались все мысли такого человека, все его явные, потаенные и даже скрываемые от самого себя желания и помыслы, все их чувства и оттенки.

Это состояние бывало похоже на то, будто бы он проникал сквозь непроницаемый черный колпак или футляр вовнутрь чрезвычайно сложного и запутанного механизма часов и мог наблюдать незаметную извне, одновременную запутанную работу всех его частей: пружин. колесиков, шестерней, валиков и рычагов, или, скорее — сам как бы делался на какое-то мгновение этим механизмом во всех его подробностях и в то же время оставался самим собой, холодно наблюдавшим мастером.

Такая способность углубляться но внешним признакам. по мельчайшим, едва уловимым изменениям лица в недра чужой души, не имеет в своей основе ничего таинственного.

Ею — такой способностью — обладают в большей или в меньшей степени старые, умудренные жизнью и профессиональным опытом судьи, опытные гадалки, художники-портретисты и прозорливые монастырские старцы...

Эта способность сделала графа несчастным до глубины души.

Часто, так часто перед ним разверзались бездны душевной грязи, в которых копошились ложь, обман, предательство, продажность, зависть, ненависть, мелочная жадность и трусость.

Почтенные старцы, дедушки с видом патриархов, невинные синьоры, безусые юнцы, безупречные многодетные матроны, добродушные толстые остряки, отцы города, передовые политические деятели, филантропы и благотворительницы, служители искусств и религии — все они в глубинах своей души были трусами, убийцами, клятвоотступниками, ворами, насильниками, грабителями, извращенцами и прелюбодеями. Их полуосознанные мгновенные, часто даже непроизвольные желания были похожи на свору кровожадных, трусливых и похотливых зверей, запертых на замок, ключ от которого находится в неведомой и мудрой руке.

И очень часто Отторино начинал чувствовать, как в нем растет холодный пузырек ненависти к людям и презрения ко всему человечеству.

О, сколько раз за последнее время тянулись к нему трепетные и послушные женские руки, а очи — затуманенные и влажные — искали его глаз, а губы раскрывались для сладостного поцелуя. Но сквозь маску профессионального кокетства, под личиной любовного самообмана дель Веспиньяни прозревал или открытую жажду его денег, или сокровенное, инстинктивное, воспитанное сотнями поколений преклонение перед властью богатства.

Он одаривал таких женщин очаровательной улыбкой, но с внутренней брезгливостью, оставаясь при этой холодным и недоступным, а если почему-то и соглашался провести с кем-нибудь из женщин ночь, то наутро гнал от себя такую женщину прочь.

Да, гриф ненавидел людей, и не просто людей — а все человечество, вместе взятое, теперь, накануне празднования своего сорокалетия Отторино не ждал от людей ничего хорошего.

Он бы охотно отпраздновал свой юбилей в одиночестве, но за свою жизнь настолько привык к компании людей, что не мог ничего поделать...

Постояв еще немного на палубе, посмотрев на розовеющую кромку — восток уже начинал розоветь — он поморщился и подумал: «Да, еще один праздник... У мене вся жизнь — праздник. К чему тогда?..»

Спустившись вниз, он позвонил в колокольчик — сразу же появился официант.

— Чего изволите, синьор даль Веспиньяни?

— Свари-ка мне чашечку кофе, только покрепче, и без сахара,— произнес Отторино рассеянно.

— Чего-нибудь еще?

— Да, пожалуй... граф запнулся. — И стаканчик киянти...

Спустя несколько минут официант принес на серебряном подноса XVII века то, что заказывал хозяин — однако тот уже спал.

Осторожно поставив поднос на столик, официант подумал, стоит ли ему будить патрона или нет, и, решив, что не стоит, на цыпочках вышел из каюты, закрыв за собой дверь.

— Синьор дель Веспиньяни, синьор дель Веспиньяни, вставайте! Прями но курсу — Ливорно.

Отторино открыл глаза и сразу же увидел перед собой Росси.

— Вставайте, вставайте, синьор Отторино дель Веспиньяни!

Недовольно поморщившись, Отторино поднялся с глубокого кожаного кресла, в котором он спал.

О борт яхты мерно бились волны, через задраенное стекло иллюминатора на обшивку красного дерева каюты Отторино падали косые солнечные лучи — дерево фантастически играло и переливалось.

— И как это я заснул? — пробормотал он растерянно. — Интересно...

— Официант Давидо сказал, что вы заснули сразу перед отплытием из Генуи, — услужливо сказал личный секретарь.

— Вот как?

— Да, синьор, он принес вам кофе без сахара и кианти, как вы и заказывали, и, увидев вас уже спящим, решил не будить...

— Скоро ли Ливорно?

Пришвартуемся через минут двадцать.

— Хорошо...

Отторино потянулся и резко поднялся. Он сделал несколько шагов, разминая отекшие ноги и, посмотрев на поднос, рассеянно взял чашечку кофе.

— Я прикажу, чтобы вам сварили горячий. — сказал Росси.

— Что-то в последнее время ты стал очень услужлив,— прищурился дель Веспиньяни,— мне кажется, что это неспроста...

Тот замялся.

— Я ведь действительно люблю нас, синьор Веспиньяни,— сказал он, потупив взор.

— Ну, только не надо про эмоции, - сказал Отторино,— я слышу от тебя об этом вот уже лет семь... С тех пор, как я вытащил тебя из каталажки в Неаполе, куда ты попал, если я не ошибаюсь, за сводничество...

Подняв на хозяина взгляд, Росси взмолился:

— О, синьор, я ведь действительно низкий и гадкий человек, я, по сути, недостоин дышать с вами одним воздухом... Вы так много сделали для меня, и в тик вам благодарен... Если бы нс ваша помощь...

Отторино коротким жестом прервал этот нескончаемый ноток благодарностей.

— Ладно, ладно, достаточно...

Росси умолк.

Дель Веспиньяни немного подумал, после чего поинтересовался:

— Как насчет гостей?

— Я пригласил всех, кого вы сказали, — ответил Джузеппе.

— Всех?

Тот кивнул.

— Да.

— Возможно, ты даже и перестарался,— заметил в ответ хозяин, — и пригласил несколько больше, чем требовалось... Имею и виду твоих дружков по Неаполю...

На что Росси всем своим видом принялся покалывать, что это не так.

— О, синьор! — воскликнул он,— синьор, вы меня просто обижаете!

— Нисколько. Вспомни прошлый званый ужин. Кого там только не было! Какие-то уголовные личности, какие-то мрачные типы с внешностью наемных убийц...

— Это случайно! Клянусь вам, это произошло совершенно случайно! — тут же принялся оправдываться Джузеппе, — да, моя вина в том, что я их просмотрел... Но... клянусь вам, ко мне эти люди не имели ровным счетом никакого отношения!

Отторино махнул рукой.

— Ладно, ладно...— он на минуту задумался, после чего поинтересовался: — а что на кухне?

— Повар, синьор Марио Ширеа утверждает, что таких блюд не было даже на столе короля Виктора Эммануила, у которого служил его прадед.

— Что касается королевского стола, ничего сказать не могу,— дель Веспиньяни поджал губы,— потому что никогда там не был. А вот насчет свежести продуктов проследи сам.

Росси закивал в ответ:

— Хорошо, хорошо...

Помявшись, он вопросительно посмотрел на патрона.

— Чего еще?

Улыбнувшись, Джузеппе произнес:

— Синьор, понимаете ли... Не могли бы вы проплатить мне часть жалования за будущий месяц авансом?

Нахмурившись, Отторино спросил:

— Авансом?

— Да, авансом.

— Но почему?

— О, синьор, мне так нужны деньги.

— А разве я мало плачу тебе?

Росси сконфуженно заулыбался.

— О, что вы — напротив! Вы так щедры ко мне, так великодушно щедры... Честно говоря, — голос его приобрел доверительные интонации, — честно говоря, я и сам не знаю, за что вы платите мне такие большие деньги... — Честно говоря — и я тоже,— улыбнулся ведь Веспиньяни.

Росси продолжал:

— Но мне так необходимы деньги именно теперь... Синьор, вы всегда так великодушно выручали меня...

Иронически посмотрев на своего секретаря, дель Веслиньяии спросил:

— Какая-нибудь молоденькая синьорина?

Тот отрицательно кивнул.

— Нет.

— Помощь родным?

— Что вы! — Росси заулыбался,— да разве я похож на человека, у которого могут быть родные?

— Если бы и были, то вряд ли бы ты стал им помогать,— парировал Отгори на— Что же тогда, если не секрет?

Росси вздохнул.

— Долг чести.

— Ага, значит, ты вновь проигрался в карты... так бы и сказал. Сколько тебе?

Джузеппе назвал сумму, и Отторино, ни слова не говоря, вынул из кармана несколько крупных купюр и протянул их секретарю.

— Расписку?

— Расписку не надо,— ответил хозяин, — ты ведь у меня лицо неподотчетное — не так ли?

Росси довольно заулыбался, спрятав деньги в боковой карман пиджака.

— Спасибо...

— Ладно. А теперь иди и занимайся делами. И чтобы на этот раз...

— Хорошо синьор дель Веспиньяни, хорошо никаких неожиданностей, — пробормотал Джузеппе и бочком выпел из каюты.

А Отторино, немного помедлив, спрятал бумажник и, посмотрев на дверь, выдохнул:

— И сам не могу, понять — почему я до сих пор не выгнал этого отъявленного плута? Другой бы на моем месте давно бы уже упрятал его в тюрьму, а я...

И, не закончив фразы, он вновь уселся в кресло и погрузился в дрему...