Егерь: заповедник

Глава 12

Тимофеев сердито стучит карандашом по графину с водой.

— Тише! — предупреждает он Спицына. — Чего ты вскочил?

Но не осаживает — дает Спицыну договорить.

— Болотников все врет, — упрямо повторяет Спицын.

Он смотрит прямо на бывшего друга.

— Мы там вместе были. Егерь нас предупреждал, чтобы не пили перед охотой. По-хорошему предупреждал, по-человечески. А мы напились и начали по бутылкам стрелять.

— Вы с Болотниковым? — уточняет Тимофеев.

— Да, — кивает Спицын.

Мельком смотрит на Федотова, но молчит.

Федотов поднимается сам.

— Я тоже с ними был, — с трудом говорит он. — подтверждаю все, что говорит Спицын.

— Значит, вы пьяные стреляли по бутылкам? — переспрашивает Тимофеев. — И путевок у вас не было?

— Не было, — кивает Спицын. — Это правда.

— Рассказывай дальше.

— Потом пришел егерь с участковым. Они составили протокол.

Тимофеев смотрит на меня.

— Есть протокол, Андрей Иванович? — спрашивает он. — Почему я его не видел?

Он обязан меня об этом спросить.

Я снова не успеваю ответить.

— Мы уговорили Андрея Ивановича не отдавать протокол вам, — признается Спицын. — Сами уговорили. А он пошел нам навстречу.

Спицын поворачивается ко мне:

— Прости, Андрей Иванович. Спасибо тебе!

Собрание шумит — не часто на скучном мероприятии разворачивается такая драма.

Тимофеев снова стучит карандашом по графину.

— Андрей Иванович, протокол при тебе?

Я отдаю ему сложенный вчетверо протокол. Тимофеев разворачивает его и внимательно читает. Потом передает сидящему рядом члену правления.

— Протокол составлен по форме. И подпись свидетеля есть. Что же вы, Болотников? Нарушили общественный порядок, да еще и врете?

Болотников молчит. Не от стыда — таким не бывает стыдно. Он упрямо сжимает зубы и прожигает меня ненавидящим взглядом.

— Прошу учесть, что Спицын и Федотов отработали трудодни, — говорю я. — Собирали кормовую картошку по договоренности с совхозом. Об этом есть отметки в их охотничьих билетах.

— Хорошо, — кивает Тимофеев. — Правление это учтет.

Он смотрит на Болотникова.

— А ты, Иван Николаевич, давай-ка сюда свой охотничий билет. Пусть до конца собрания побудет у меня.

Болотников неохотно достает из кармана билет и кладет его на стол.

Вопрос выносится на голосование. Большинством голосов Болотникова предлагают исключить из общества охотников. Вот теперь ему стыдно — но не за свой гнилой поступок. Болотников стыдится того, что его поймали с поличным.

— Может, сам уйдешь, Иван Николаевич? — спрашивает его Тимофеев. — Иначе придется приобщить протокол к повестке заседания. Потом звонить тебе на работу. Уйдешь сам?

Болотников молча кивает. Тимофеев протягивает ему бланк заявления. Стул не предлагает, и Болотников пишет заявление, неудобно склоняясь над столом. Отдает заявление Тимофееву и уходит, ни на кого не глядя.

Федотову и Спицыну объявляют общественное порицание.

— Смотрите, чтобы это было в первый и последний раз! — говорит им Тимофеев.

Охотники молча кивают.

Им не наплевать на то, что о них думают люди. Это почему-то вселяет в меня надежду.

— Извини, Андрей Иванович, — говорит мне Тимофеев. — К тебе претензий нет. Спасибо за бдительность.

И пожимает мне руку.

В собрании объявляется перерыв. Охотники, громко переговариваясь и доставая из карманов папиросы, выходят на улицу — покурить. О Болотникове никто не вспоминает.

Тимофеев приглашает меня к себе в кабинет.

— Чаю хочешь, Андрей Иванович? — спрашивает он.

Я отказываюсь.

— Меня на улице Павел ждет.

— Видишь, как бывает, Андрей Иванович? — спрашивает меня Тимофеев. — Ты их пожалел, и чуть сам не вляпался. Почему так, как считаешь?

Он постукивает карандашом по столу.

Потом сам отвечает:

— Ты Спицына с Федотовым пожалел. Хотел по-человечески. А иногда надо — по закону. Не о Спицыных думать, а о других — о тех, кто не нарушает закон. Ладно! Что мне с этой бумажкой делать?

Он вертит в руках протокол.

Я молча забираю у Тимофеева заполненный моим почерком бланк. Складываю его по старым сгибам и рву. Потом выбрасываю обрывки в урну под столом.

— Приезжай на охоту, Александр Сергеевич, — говорю я. — Утки в этом году много.

— Приеду, — улыбается Тимофеев.

Павел ждет меня на набережной. Он где-то раздобыл батон, и теперь кормит уток. Утки, толкаясь и крякая, хватают из воды мокрый хлеб.

— Ну, как? — спрашивает меня Павел. — Победа? Видел я Болотникова — выскочил, как ошпаренный.

— Победа, — киваю я.

Павел весело улыбается.

— Времени у нас с тобой — завались! Может, в пышечную? А то есть охота.

— Можно и в пышечную, — соглашаюсь я.

— Надо было там и назначать встречу, — хохочет Павел. — А не возле театра. Но кто же знал, что ты так быстро освободишься. Я думал — до вечера на собрании застрянешь.

Мы идем вдоль набережной Мойки. Это изрядный крюк, но куда нам спешить? Знаменитая пышечная находится на улице Желябова, неподалеку от Дома Ленинградской Торговли.

Подождав зеленый сигнал, мы переходим Невский проспект и идем по улице Желябова.

А вот и вывеска «Пышки». Кроме них здесь можно купить стакан кофе с молоком и котлету в тесте — все изумительно вкусное.

В пышечной ярко пахнет разогретым маслом и жареным тестом.

— Смотри! — толкает меня Павел. — Наши!

За круглым столиком у окна стоят Катя и Вера. Они весело болтают о чем-то и не замечают нас.

— Катя! — громко говорю я.

Девушки поворачиваются к нам и удивленно улыбаются. Я замечаю, какие они разные — темноволосая Вера и светленькая Катя.

— Вот это сюрприз! — опомнившись, говорит Вера. — А вы откуда?

— Паша, где твой пиджак? — спрашивает Катя.

— Он его подарил, — смеюсь я.

Ну, надо же! Случайно встретиться в огромном городе — что это, если не судьба?

Мы с Павлом берем по тарелке пышек и кофе и присоединяемся к девушкам. Пышки пропитаны маслом и щедро посыпаны сахарной пудрой.

Катя берет пышку из моей тарелки.

— У тебя вкуснее, — смеется она.

Павел косится на Веру. Потом пододвигает свою тарелку к ней:

— Угощайся.

Вера загадочно улыбается и тоже берет пышку.

— Спасибо!

— Как вы узнали, что мы здесь? — спрашивает Катя.

— Павел почувствовал зов сердца, — улыбаюсь я.

— Ничего подобного! — краснея, протестует Павел. — Это был зов желудка.

Потом мы гуляем неподалеку. У нас билеты в театр имени Кирова — в нем сегодня дают «Травиату».

— Вы знаете, что главная героиня «Травиаты» — куртизанка? — с улыбкой спрашивает Вера. — «Травиата» в переводе с итальянского значит «заблудшая».

Я качаю головой — с итальянским у меня явные пробелы.

Павел, выбрав момент, тихо спрашивает у меня кто такая «куртизанка».

Я шепотом объясняю ему и вижу, как лицо Павла удивленно вытягивается.

— Ничего себе!

Я спрашиваю Веру про Глеба.

— Злится, — с улыбкой отвечает Вера. — Ни с кем из нас не разговаривает, и все время ходит мрачный. Так ему и надо!

Я про себя думаю, что выбрасывать протокол, который я составил на Глеба, еще рано. Пусть полежит в ящике стола.

Кажется, я начинаю понимать, что хотел сказать мне Тимофеев. Надо выбирать, к кому относиться с сочувствием — к таким людям, как Болотников и Глеб, или к тем, кто страдает от их подлости и глупости.

Все вместе не получится.

Через дорогу я вижу аптеку и вовремя вспоминаю, что обещал Катерине Худояровой купить лекарства для ее тестя.

— Катюша, — спрашиваю я, — поможешь?

Я протягиваю Кате скомканную бумажку, которую передала мне Катерина.

Мы вместе покупаем необходимое. Катя просит чистый листок и на нем ученическим почерком пишет, как правильно принимать лекарство. Это для Катерины.

Я прячу листок в коробочку с лекарством, а коробочку — в карман пиджака.

А потом мы идем в театр.

Роскошный зал театра полон. Музыканты настраивают свои инструменты. Зрители тихо переговариваются и шуршат программками.

Но вот гаснут огромные люстры, и оркестр начинает увертюру. Чудесная, лиричная музыка Верди плывет над притихшим залом, словно озерная волна.

Я вижу, как глаза Павла закрываются. Он роняет голову, потом вздергивает ее, испуганно косясь на Веру. Хлопает глазами и с преувеличенным интересом смотрит на сцену.

Но вот его подбородок снова упирается в грудь.

Катя насмешливо смотрит на меня.

— Составишь ему компанию? — шепотом спрашивает она.

— Обязательно, — так же шепотом отвечаю я.

На выходе из театра мы быстро прощаемся. До последней электрички всего два часа, а мне надо проводить Катю до общежития. Вера живет где-то на севере Ленинграда. Павел и слышать не хочет о том, чтобы она добиралась домой одна.

— Встретимся на вокзале, — говорю я. — Третий вагон.

Павел торопливо кивает, и они спешат в метро.

А мы с Катей снова садимся на троллейбус — так быстрее.

На вечерних улицах зажигаются фонари. В ушах все еще звучит волшебная итальянская музыка.

— Хорошо, правда? — спрашивает Катя, прижимаясь ко мне.

Мы едем по мосту, а под нами рассекает волны «Метеор». Его широкие квадратные окна ярко освещены.

— Хорошо, — соглашаюсь я. — Замечательный вечер.

— Ты так и не рассказал, чем кончилась история с жалобой, — напоминает мне Катя.

Я делюсь с ней подробностями.

— Это правильно, — кивает Катя, когда я говорю, что Болотникова исключили из общества. — Так ему и надо!

Я провожаю Катю до общежития. Вахтерша сурово кивает мне — она на посту, и не дремлет. Я одобрительно киваю в ответ.

— Звони, ладно? — говорю я Кате.

У нас уговор — Катя будет звонить в сельсовет по вечерам, ровно в девять. А я жду ее звонка в те дни, когда нахожусь в Черемуховке.

Такая вот сложная система связи в эпоху без интернета и мобильных телефонов.

— Конечно, — кивает Катя. — Знаешь, мне кажется, что я соскучусь по тебе, как только поднимусь в комнату.

— Это вряд ли, — улыбаюсь я. — Там тебя наверняка ждут соседки.

— Правда, — радостно кивает Катя. — Беги, а то опоздаешь!

Я еще раз целую ее. Вахтерша одобрительно кивает — ей нравится наш ответственный подход к маскировке.

А потом я бегу на метро — до электрички остается всего полчаса.

Павла на вокзале нет. Я стою в прокуренном тамбуре, придерживая руками автоматические двери — вдруг он появится в последний момент.

«Осторожно, двери закрываются» — безразлично бормочет динамик.

Ну, Паша! Значит, не успел — или не захотел успевать.

Я улыбаюсь. Молодчина, так и надо!

Двери с шипением закрываются. Электричка медленно трогается.

На всякий случай я прохожу все вагоны от хвоста до головы поезда. Павла нет — точно, остался в Ленинграде.

Электричка почти пуста. Редкие пассажиры сидят порознь друг от друга. Только во втором вагоне весело хохочет компания молодежи. Когда я прохожу мимо, они на секунду умолкают — я для них слишком взрослый, человек из другого, пока еще чужого для них мира.

Я иду в следующий вагон. Сажусь на жесткую деревянную скамейку и прислоняюсь лбом к оконному стеклу. Стекло холодное. Я вглядываюсь в темноту, в которой мелькают только столбы и редкие огни деревень.

Потом закрываю глаза.

Просыпаюсь только когда электричка уже подъезжает к Волхову. Вагон совершенно пуст. Пуст и перрон — я выхожу на него и словно окунаюсь в чернильную темноту, которую не могут разогнать даже редкие фонари.

Несмотря на глубокую ночь, я чувствую себя непривычно бодрым — выспался за два часа дороги.

Иду через пустую вокзальную площадь. Машинально бросаю взгляд на автобусную остановку. Их на площади несколько — две для городских автобусов и две для пригородных. Еще есть стоянка такси, на которой светит зеленым огоньком одинокая бежевая «Волга».

Я гляжу на остановку, где днем забирают пассажиров пригородные автобусы. Вижу скамейку под фонарем, а на скамейке — одинокую обмякшую фигуру. Фигура кажется мне знакомой.

Мгновение я не верю своим глазам. Потом сворачиваю и быстро иду к скамейке.

— Федор Игнатьевич!

Кажется, председатель спит.

Я трясу его за плечо, а он что-то бормочет, не просыпаясь. От него сильно пахнет водкой.

— Федор Игнатьевич, что случилось?

Моя машина стоит буквально в сотне метров от скамейки. Я поднимаю Федора Игнатьевича, пытаюсь забросить его руку себе на шею. Его не держат ноги. Спросонок он отталкивает меня. Потом узнает:

— Андрей?

— Поехали домой, Федор Игнатьевич, — говорю я.

— Сейчас!

Он пытается подняться.

И тут к нам подходит наряд милиции.

— Распиваем, граждане?

Понятно — мы для них выглядим, как два алкаша. Один потрезвее — и пытается утащить своего приятеля, который нализался в стельку.

Я показываю удостоверение — какое счастье, что оно у меня с собой. Прошу войти в положение.

— Это наш председатель, из Черемуховки. Ребята, давайте, я его домой отвезу. У меня машина рядом — вон она.

Милиционеры переглядываются.

— Он фронтовик, — использую я последний аргумент.

— Ну-ка, дыхни! — требует милиционер.

Я дышу ему в лицо, он недоверчиво принюхивается. Говорит второму:

— Вроде, трезвый.

На скамейке рядом с Федором Игнатьевичем — его портфель с бумагами. Портфель старый и потертый, но производит впечатление на милиционеров. Они машут рукой и даже помогают мне дотащить Федора Игнатьевича до машины.

Мы усаживаем его на пассажирское сиденье. Милиционер кладет на колени председателю портфель.

— Спасибо, — говорю я милиционерам.

Они козыряют и уходят, а я завожу машину. Немного прогреваю двигатель, включаю фары и осторожно трогаюсь с места. Ремней безопасности нет и в помине — кто о них слышал в семьдесят седьмом году?

Федор Игнатьевич тяжело наваливается плечом на дверцу. На мгновение просыпается.

— Андрей? Андрей Иванович! А мне в райкоме… такое…

Дальше он неразборчиво бормочет что-то себе под нос. Я слышу только ругательства.

— Завтра расскажешь, Федор Игнатьевич, — говорю я.

Мы уже выехали за город. Дорога на Киселево темна и пуста. Фары светят тускло, чернота ночи им не по зубам, и я вглядываюсь в темноту до боли в глазах.