Егерь: заповедник

Глава 17

Трифон не только плотно закрывает дверь бани, но и запирает ее изнутри. Я слышу, как он вставляет крючок в проушину.

Мы с Бегловым глядим друг на друга.

— Они там часа два или три будут, — говорю я. — Идем в дом, Владимир Вениаминович? Чаю заварим.

Беглов качает головой.

— Не могу. Тревожусь я за Георгия. Лучше здесь посижу, на воздухе.

— Тогда давай пить чай здесь, — предлагаю я.

Иду в дом и ставлю на плиту чайник. Потом подкатываю к завалинке толстый березовый чурбак вместо стола.

В хорошую погоду мы с Катей часто пьем чай на застекленной веранде. А может, и во дворе сделать стол и скамейки? Или на берегу, поближе к воде.

Мысли ворочаются в голове, и я радуюсь им — лишь бы отвлекали от тревоги за Георгия Петровича.

Я завариваю чай, а Беглов выносит на улицу сахарницу и вазочку с засохшим круглым печеньем.

Беглов рассеянно макает печенье в горячий чай.

— Андрей, что ты знаешь о Трифоне? — неожиданно спрашивает он.

— В каком смысле? — не понимаю я.

— Я не о его жизни спрашиваю, — качает головой Владимир Вениаминович. — Как он лечит? Чем?

— Не знаю, — говорю я.

— Но ведь он вылечил твоего отца? Как он это сделал, ты видел?

Да, я видел. В крохотной палате черемуховского медпункта Трифон на моих глазах прижимал ладони к груди отца. Из-под пальцев Трифона, прямо сквозь кожу проступала темная кровь.

А я держал отца за руку и кричал ему, чтобы он не вздумал уходить.

Но я не хочу рассказывать об этом Беглову. Это слишком личное, чтобы делиться им с другим человеком.

— Не знаю, — повторяю я.

Владимир Вениаминович понимает мое состояние и не настаивает на ответе. Вместо этого говорит:

— Ты знаешь, Андрей Иванович, я долго жил в Индии. И такого там насмотрелся. Видел, как люди босиком ходят по раскаленным углям. И никаких ожогов у них не бывает. Видел, как подолгу обходятся без еды. Видел, как задерживают дыхание на полчаса, как останавливают сердце или усилием воли заставляют его биться чаще.

Размокшее печенье в руке Беглова ломается. Крошки падают ему на брюки, но Владимир Вениаминович этого не замечает. Он весь погружен в свои мысли.

— Однажды йог на моих глазах вылечил человека, которого укусила кобра. Она заползла в дом — искала добычу. У несчастного уже остановилось дыхание — наступил паралич дыхательных мышц. Его губы почернели, он потерял сознание. Его смерть была делом нескольких минут. Йог просто положил ему руку на горло и стал петь мантры. Через две или три минуты дыхание восстановилось. Укушенному пришлось долго лечиться, но он остался жив.

Беглов делает глоток остывшего чая.

— Кто-то говорит, что это фокусы. Кто-то считает чудом.

— А ты что думаешь? — спрашиваю я.

— Я думаю, что мы еще не скоро поймем все возможности человека. Физикой это не объяснить. Разгадка кроется где-то глубоко в нашем сознании.

— Поэтому ты и стал психотерапевтом?

— Да, — кивает Беглов.

И неожиданно меняет тему.

— Андрей, никому не рассказывай о Трифоне. Это может быть опасно для него. Теперь йога у нас под запретом. А были времена…

Беглов на несколько секунд умолкает.

Я тоже молчу.

Глядя мне прямо в глаза, Владимир Вениаминович продолжает:

— Я сейчас расскажу тебе то, чего ты не должен знать. Йога до сих пор считается перспективным направлением. Ее даже используют в подготовке космонавтов. В свое время специально приглашали практиков из Индии, чтобы разработать систему упражнений и дыхательных техник. Но потом решили, что это слишком опасно.

— Почему? — спрашиваю я.

— Потому что один из принципов йоги — это свобода ума. Понимаешь? Практик свободен, им невозможно управлять.

Владимир Вениаминович трет ладонью бровь.

— Сейчас за безобидные занятия йогой можно получить реальный тюремный срок. Знал бы ты, скольких я в свое время вытащил… Ладно, это тебе точно не нужно. Запомни главное — никому не говори о Трифоне.

— Я и сам хотел попросить тебя о том же, — киваю я. — Хотя, вряд ли Трифон — йог. Невероятно.

Беглов машет рукой.

— Это неважно. Техникам воздействия на энергетическое тело столько тысяч лет, что и представить невозможно. Как-нибудь я тебе расскажу удивительные вещи.

Куда делась его обычное насмешливое спокойствие? У Беглова горят глаза, он удивленно улыбается собственным мыслям и догадкам.

Я понимаю — вот она, его глубинная жилка. Та струна, на которую отзывается вся душа Беглова.

— Обязательно расскажешь, — киваю я.

— Знаешь, мне случай вспомнился, — неожиданно говорит Беглов. — Отмечали мы как-то День Победы дома у Георгия. Георгий пригласил своих старых сослуживцев — с кем на фронте был. И один из них рассказал, как Георгий пленных немцев спас.

Беглов берет из вазочки еще одно печенье.

— Было это где-то в Восточной Пруссии. Их полк брал штурмом старое немецкое село, бой был тяжелый. Много ребят полегло. Но село взяли, и несколько пленных немцев тоже. Сгоряча хотели их расстрелять. А Георгий тогда ротой командовал. И остановил своих бойцов. Его тогда чуть под трибунал не отдали. На его счастье, один из немцев оказался ценным «языком».

Владимир Вениаминович кивает своим воспоминаниям и делает еще глоток чая.

— Ты слышал, что такое «карма», Андрей Иванович?

— Судьба? — спрашиваю я.

Беглов кивает.

— Что-то вроде того. Так вот я надеюсь, что Георгию зачтется тот поступок.

— Обязательно, — говорю я.

Допиваю чай и ставлю кружку на березовый пень. Снятые аншлаги так и лежат грудой у забора — я не успел их убрать.

Я беру аншлаг и несу его в сарай.

— Давай, помогу, — предлагает Беглов.

Через два часа дверь бани со скрипом открывается. Оттуда выглядывает Трифон — его красное лицо залито потом, глаза блестят. Увидев нас во дворе, он нисколько не удивляется, только коротко кивает на наши вопросительные взгляды.

— Все в порядке. Андрей, прогрей машину.

Владимир Вениаминович пытается через его плечо заглянуть в баню, но натыкается на суровый взгляд.

— Не надо, — говорит ему Трифон и хлопает дверью перед носом Беглова.

Я иду к машине.

Завожу двигатель и откидываюсь на спинку сиденья, задумчиво глядя перед собой. Я не пытаюсь унять мысли. Просто сижу и жду.

Дверь бани снова распахивается. В клубах пара выходит Трифон — он уже одет.

Трифон берется за носилки и коротко кивает Беглову.

— Помоги!

Значит, носилки все же понадобятся?

Я выскакиваю из машины и торопливо откидываю задний борт. Забрасываю брезентовый тент на крышу, чтобы не мешал, и складываю задние сиденья. Стопор соскальзывает в спешке, и пружина защелки до крови царапает кожу.

Выругавшись, я закрепляю сиденье.

Беглов и Трифон уже выносят из бани носилки, на которых лежит Георгий Петрович. Он укутан толстым ватным одеялом, только нос торчит наружу из-под шерстяной шапочки.

Подбежав к ним, я перехватываю у Трифона носилки.

— Осторожнее! — хрипло говорит Трифон и без сил опускается на траву.

Мы с Бегловым грузим носилки в машину.

Трифон сидит на земле, опираясь на руку.

— Андрей, помоги подняться!

Видно, он совсем обессилел.

Я помогаю Трифону встать. Он неуклюже лезет в кузов, рядом с носилками. Беглов садится впереди.

— Поехали, быстрее, — просит Трифон. — Нельзя, чтобы его продуло.

Он и сам в одной насквозь мокрой рубашке. Темные завитки волос прилипли ко лбу.

В палате медпункта мы с Бегловым перекладываем Георгия Петровича на кровать — прямо в фуфайке и шапке.

Генерал бледен. Он тяжело дышит и с трудом может шевелиться.

— Как ты, Жора? — с тревогой спрашивает Беглов.

— Порядок, — еле слышно отвечает Георгий Петрович.

Несмотря на слабость, он пытается улыбаться.

Трифон торопит нас.

— Все, идите! Подождите снаружи, я сейчас выйду.

Он с трудом держится на ногах. Мы с Бегловым послушно выходим из палаты, и за нашими спинами хлопает дверь.

— Ну и дела, — растерянно говорит Владимир Вениаминович, когда мы выходим на улицу. — Что же это за лечение? Ты видел, Андрей Иванович? Трифон чуть сам богу душу не отдал. А Георгий? Да он еле жив.

Беглов трет лоб ладонью.

— Все будет хорошо, — твердо говорю я.

Я верю Трифону.

Над Черемуховкой сгущаются синие сумерки.

Мне на лицо падает холодная капля. Я мельком смотрю на хмурое небо — снова начинается дождь.

— Подождем? — спрашивает меня Беглов.

— Конечно, — киваю я.

Провожу ладонью по скамейке, чтобы стереть дождевые капли. И слышу сзади знакомый голос:

— Андрей Иванович!

Оборачиваюсь — к медпункту спешит председатель. В руках Федора Игнатьевича литровая банка.

— А я генерала навестить, — весело говорит Федор Игнатьевич. — Вот, гостинцы принес.

Он показывает нам банку, в которой тягуче переливается янтарный мед.

— Ездил я сегодня в райком, Андрей Иванович, — радостно говорит председатель. — Представляешь — извинились. Помнишь ту статью-то? Так вот, вчера в газете опровержение вышло.

Федор Игнатьевич осторожно ставит мед на скамейку и достает из-за пазухи газету.

— На вот, почитай пока. Хвалят нашу Черемуховку.

Я мельком пробегаю глазами статью. Она написана сухим, казенным языком и тоже не подписана. Как будто автору самому стыдно за себя.

Ну, и ладно! Главное, что статья подействовала на райком.

— Значит, передумали в райкоме тебя с должности снимать? — спрашиваю я.

— Передумали, — решительно кивает председатель. — Погорячились, говорят.

— Ну, и отлично, — улыбаюсь я.

— Да не в этом суть, — торопится Федор Игнатьевич. — Тут такие дела закручиваются! Ладно, сейчас я генералу мед передам — пусть поправляется. А потом заглянем ко мне, я тебе все подробно расскажу.

Председатель чувствует нашу растерянность и умолкает.

— Что? — спрашивает он. — С генералом плохо?

Я качаю головой.

— Вроде, все в порядке. Вот, ждем.

— Трифон с ним?

— Да.

— Значит, все будет хорошо, — торопливо говорит Федор Игнатьевич. — Трифон столько больных вылечил. И в этот раз справится.

Председатель хочет сказать что-то еще, но тут на крыльце медпункта появляется Трифон. Его щеки уже порозовели, и на ногах он стоит твердо. Хотя видно, что врач здорово устал.

— С Георгием Петровичем все в порядке, — говорит Трифон, поглядев на нас. — Уснул. Я ему укол сделал. Через день или два встанет на ноги.

— Слава богу! — кивает Федор Игнатьевич. — Я же говорил! Трифон, я тут меду принес. Передашь Георгию Петровичу?

— Мед пригодится, — говорит Трифон. — Это хорошо.

Он спускается с крыльца.

— Андрей, у тебя сигареты есть?

— Ты же не куришь, — удивляюсь я. — Нет.

Трифон вопросительно смотрит на Беглова, но тот разводит руками.

— Я давно бросил.

— Сейчас, — торопится Федор Игнатьевич.

Достает из кармана пачку папирос и протягивает Трифону. Потом чиркает спичкой.

Но Трифон отрицательно качает головой. Нюхает папиросу и прячет ее в карман.

— Давно я так не уставал, — говорит он, опускаясь на скамейку. — Вы идите. Завтра рано не приходите — Георгий Петрович до обеда проспит. Да и у меня прием с утра.

— Может, куриного супчику принести? — спрашивает Федор Игнатьевич. — Я своей Марье скажу, она сварит.

— Можно, — устало кивает Трифон. — Идите, мне тоже отдохнуть надо.

— Андрей, съездим в лес? — спрашивает Беглов. — Может, Нохой вернулась?

Точно, нам же еще надо разыскать собаку Беглова.

— Поедем, — киваю я.

— А что, у вас собака пропала? — спрашивает Федор Игнатьевич.

— Да, — коротко отвечаю я. — Молодая, бестолковая — погнала кабанов, и ушла за ними. Ничего, отыщется. Федор Игнатьевич, а ты о чем хотел поговорить?

Председатель непонимающе глядит на меня.

— Я? А, ладно, потом. Завтра поговорим.

Председатель переступает с ноги на ногу.

— Ну, я пойду? А ты завтра заходи в сельсовет, Андрей Иванович. Там и поговорим. Дело и тебя касается.

Видно, что мысли о сегодняшнем собрании в райкоме не дают Федору Игнатьевичу покоя. Но из деревенской деликатности он не хочет говорить о своих проблемах.

Я улыбаюсь.

— Заходи ко мне через час, Федор Игнатьевич. Расскажешь за ужином, что тебя мучает.

Мы с Бегловым едем к тому месту, где я ставил аншлаг. Нохой не вернулась. В свете фар я внимательно оглядываю рыхлую обочину дороги — свежих следов не видно.

Расстроенный Владимир Вениаминович бродит вдоль дороги и громко зовет:

— Нохой! Нохой!

Его голос гулким эхом будоражит ночной лес.

— Она вернется, — говорю я Беглову. — Обязательно. Мы утром еще раз приедем. За ночь точно набегается.

Вернувшись домой, мы быстро накрываем на стол. Я ставлю вариться картошку в мундирах и яйца — ужин сегодня будет простой.

Приходит и Федор Игнатьевич — он приносит кусок розового домашнего сала, завернутый в газету.

Беглов разливает коньяк в граненые стопки.

— Давайте, за здоровье Георгия, — говорит он. — Пусть быстрее поправляется.

— Здоровья ему, — кивает Федор Игнатьевич.

Медленно вытягивает коньяк и тянется за соленым огурчиком.

— Так что за новости? — спрашиваю я.

Федор Игнатьевич блаженно щурится.

— В области решили укрупнить наш совхоз, — говорит он. — Представляешь, Андрей Иванович, какая радость?

— В чем радость? — не понимаю я.

— Как в чем? — оживляется председатель. — Будет у нас совхоз-гигант. А Черемуховка станет центральной усадьбой!

Я ставлю на стол кастрюлю с горячей картошкой. Федор Игнатьевич смело берет пальцами картофелину и быстро перекидывает ее в ладонях, чтобы остудить.

— Станет Черемуховка настоящим поселком! — весело говорит он. — Многоэтажные дома построим. Горячую воду проведем. Новая котельная, новая школа. Больницу построим. Дом культуры вместо клуба. Магазины! А главное — жизнь закипит! Молодежь не будет уезжать из Черемуховки.

Остудив картофелину, председатель счищает с нее тонкую шкурку. Солит картошку и с аппетитом ест.

Беглов глядит на меня.

— Вот тебе и заповедник, — негромко говорит он.

— Что? — непонимающе спрашивает Федор Игнатьевич. — Какой заповедник?

— Неважно, — говорю я. — Решение укрупнить совхоз уже принято?

— Пока нет, — с сожалением отвечает председатель. — Статья эта шуму наделала, будь она неладна! И как только в газеты таких прохиндеев берут? В общем, собираются к нам из области комиссию прислать. Хотят своими глазами на нас посмотреть. Так что, Андрей Иванович, мне твоя помощь нужна. Посоветуй — как нам Черемуховку комиссии показать?