Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис

Глава 10 ЖИЗНЬ НА СЦЕНЕ

(декабрь 1955 — февраль 1956)

Не важно, что говорят о тебе люди, сынок, ты знаешь, кто ты, и это самое главное.

Глэдис Пресли своему сыну (как цитировал ее Гарольд Ллойд в своей книге «Elvis Presly's Graceland Gates»)

Мое последнее наставление Элвису: «Послушай, теперь ты знаешь, как это делается, так что смело иди вперед и принимай решения сам. Они поверили в тебя настолько, что вложили свои деньги, так что покажи им, что ты чувствуешь и что хочешь сделать.

Совет Сэма Филлипса Элвису Пресли, конец осени 1955 года

Во вторник, 10 января 1956 года, через два дня после своего двадцать первого дня рождения Элвис Пресли впервые вошел в студию RCA в Нэшвилле. Перед Рождеством Стив Шоулз послал ему записку, предлагая десять различных названий на его рассмотрение вместе с демонстрационными пластинками и текстами песен. Это были баллады, модные мелодии, лирика в стиле кантри, блюзы и ритмичные песни, которые Шоулз советовал поскорее ему разучить и дать знать в RCA, что больше всего понравилось. За неделю до записи в клубе «Вэрайети» в Мемфисе на закрытой вечеринке, организованной только для членов клуба, предпринимателей и людей шоу–бизнеса, Элвис сел за старое пианино и сыграл для Дьюи «Heartbreak Hotel», объявив, что собирается записать ее в Нэшвилле на следующей неделе.

Тем временем Шоулз встретился с Четом Эткинсом, своим координатором в Нэшвилле, в песнях которого Скотти черпал вдохновение для игры на гитаре, чтобы договориться о сроке, на который необходимо заказать студию, и сборе группы для записи. Со сбором группы не было проблем: они решили использовать постоянную группу Элвиса с аккомпанементом Чета на ритм–гитаре. К тому же Эткинс связался с Флойдом Крамером, который недавно приехал в Нэшвилл. У него был опыт работы с Элвисом, когда он аккомпанировал Элвису на фортепиано в «Хайрайде» и на гастролях в течение последнего года. Также он связался с Гордоном Стокером из Jordanaires, популярного квартета, гастролировавшего с Эдди Арнолдом и участвующего в качестве бэкграунда на записях многих исполнителей в Нэшвилле. Эткинс объяснил Стокеру, что он не сможет нанять всю группу целиком, так как RCA только что подписала контракт со знаменитым госпел–квартетом «Семья Спир», но он хочет использовать Бена и Брока Спиров для улучшения звучания баллад, которые, возможно, будут записываться.

Стив Шоулз начинал нервничать. Свое впечатление о настроении, царившем на ноябрьском съезде диск–жокеев, редактор «Биллборда» Пол Акерман выразил фразой: «Всякий, кто купит его (Элвиса) контракт, сильно рискует». В нью–йоркском главном офисе отношение к происходящему было не утешительнее. Шоулз, как человек осмотрительный, не мог не знать, что рискует собственной шеей. Он не сомневался, что корпоративная зависть может похоронить все дело. И настроение его ничуть не улучшилось, когда перед самым Новым годом Сэм Филлипс выпустил непревзойденный хит «Blue Suede Shoes» двадцатитрехлетнего Карла Перкинса. «Стив очень боялся, что исполнитель, контракт которого он приобрел, того не стоил», — рассказывал Чет Эткинс, и было очевидно, что многие в RCA разделяют его опасения.

В течение последующих недель RCA, являясь структурой корпоративной, делала все возможное, чтобы извлечь прибыль из своих вложений. 2 декабря они выпустили свою версию последнего сингла, записанного Элвисом на студии «Сан», «I Forgot to Remember to Forget», неуклонно поднимавшегося в рейтинге популярности последние одиннадцать недель, и которому было теперь суждено занять первое место и удерживаться на нем последующие двадцать восемь недель. Кроме того, 20 декабря они переиздали еще четыре других сингла, ранее записанных на студии «Сан». В это же время издательство «Хилл энд Рэйндж» издает сборник песен Элвиса Пресли. 17 декабря Полковник объявил, что его мальчик заключил контракт на четыре выступления в CBS' Stage Show с участием Джимми и Томми Дорси в качестве ведущих, которое комик Джеки Глисон продюсировал в дополнение к собственному очень популярному субботнему вечернему шоу. Паркер также заявил, что и NBC участвовала в проекте с ведущим из RCA Перри Комо, чье шоу, конкурировавшее с шоу Глисона, ранее делало безуспешные попытки заполучить мистера Пресли.

«Самая яркая личность последних лет в мире звукозаписи» — гласило название статьи на целую полосу в журнале «Биллборд» от 3 декабря, с фотографией Элвиса Пресли с широко расставленными ногами, с закрытыми глазами, вдохновенно исполняющего один из своих знаменитых блюзов. Внизу помещалась небольшая выделенная курсивом надпись: «Боб Нил, менеджер / под эгидой фестиваля Хэнка Сноу / Полковник Том Паркер, генеральный директор».

Студия звукозаписи RCA располагалась в одном здании с Методистским телевидением и Комитетом по радиовещанию и кинопромышленности. Помещение было просторным, с высокими потолками в форме купола, позволявшими басовым нотам, как выражался Эткинс, «долго–долго раскатываться». Первая запись была назначена на два часа пополудни, довольно необычное время, но как Шоулз, так и Чет предпочитали не работать над записями в ночное время. Фонтана сидел за ударными, это была его первая запись с этой группой, и потому он чувствовал себя несколько напряженно, размышляя о том, что в Нэшвилле, должно быть, можно найти массу хороших ударников. Флойд Крамер со своей молодой женой сомневался в правильности своего решения оставить Шривпорт, поскольку не был уверен, что сможет заработать себе на жизнь студийной работой. Стив Шоулз сидел за стеклом аппаратной со списками песен, текстами, нотами и, наблюдая реакцию Пресли на новую студию и ситуацию, в которую он попал, размышлял о том, что это было далеко не самое благоприятное начало. Работать с этой кое–как наспех набранной группой, особенно при таких напряженных обстоятельствах; постоянно чувствовать себя объектом ревностного внимания не только со стороны собственной записывающей компании, но и всей музыкальной индустрии в целом, найти способ, как воспроизвести «ультрамодный» звук, который был неотъемлемой частью обаяния певца, что его собственные звукооператоры оказались практически неспособными сделать, по сравнению с достижениями Сэма Филлипса, — все это было вовсе не то положение, в котором Шоулз хотел бы сейчас оказаться. Билл, как всегда, жевал жвачку и отпускал свои шуточки, но было очевидно, что даже он ощущал витавшую в воздухе напряженность. А что касается Скотти, то даже после того, как сам Эткинс обсудил с ним уникальные характеристики усилителей «Эхосоник», изготовленных по специальному заказу, и которые Скотти получил шестью месяцами ранее, после того как узнал, что Чет намерен применять их для создания спецэффектов в «Mister Sandman», он не почувствовал себя лучше и спросил Чета, что же, собственно говоря, он от них хочет. «Просто продолжайте делать то, что вы всегда делали», — был характерно флегматичный ответ его кумира. «Он был прямо как Пол Ньюмен в фильме «Люк–Холодная Рука»! — рассказывал Скотти. — Казалось, его ничто не волновало. А для нас все это было чрезвычайно необычно, даже отдавало каким–то холодком. Звукооператор монотонно называл номер за номером вместо обычного: «Ну–ка, ребята, повторим еще». Мне со всем не казалось, что мы делаем нечто особенное: просто попали в более профессиональную атмосферу».

Только Элвис не выказывал никакой напряженности. Одетый в розовые брюки с голубыми лампасами, он был явно возбужден всем происходящим. Он решительно принялся за песню Рэя Чарлза «I Got a Woman», которая была хитом на его выступлениях почти целый год. Он пел ее снова и снова, и блюзовый финал этой песни всегда был кульминацией в его исполнении. В этом не было ни сомнений, ни колебаний. Его, казалось, совершенно не смущало, что в студии создан был эффект эха (Сэму Филлипсу удавалось с помощью электронных ухищрений создавать тот самый «ультрамодный» эффект; а единственным способом получить похожий результат в студии McGwoc Street — да и то весьма отдаленно — было расположение микрофона и усилителя в противоположных концах длинного прохода, подключив их к питанию в главной комнате). Элвис просто терпеливо, не жалея времени, работал, как учил его Сэм, пока не получалось как надо. Пару раз Стив Шоулз заявлял, что первая мастер–копия уже готова, но Элвис убеждал его в своей простодушной манере, что еще не все, что он мог бы спеть лучше. Эткинс, обычно невозмутимый и сдержанный, был настолько потрясен его исполнением, что позвонил жене и сказал, чтобы она немедленно приезжала в студию. «Я сказал ей, что она никогда не увидит чего–либо подобного, это было просто чертовски возбуждающе».

Следующей была песня «Отель разбитых сердец», принесенная Мэй Экстон на съезд диск–жокеев и которую, как Элвис рассказывал Дьюи, он очень хотел бы записать. Это была довольно странная, мрачноватая композиция, которую Экстон написала вместе с Томми Дерденом после того, как он показал ей статью из «Новостей Майами» о человеке, который покончил жизнь самоубийством и оставил записку со словами: «Я иду по пустынной улице…» «Это поразило меня, — рассказывала Мэй. — Я сказала Томми: «Каждый в этом мире должен иметь кого–то, кто о нем позаботится. Давай построим в конце этой пустынной улицы «Отель разбитых сердец». И он ответил: «Давай». Так мы ее и написали». Мэй пообещала песню Бадди Киллену из Tree Publishing, но отдала треть авторского задатка Элвису. «Я не знаю почему, — рассказывал Бадди, — она сказала, что хочет купить ему машину». «Хилл энд Рэйндж» пытались заполучить права на издание этой песни, но Мэй была непреклонна.

Это был странный выбор образа с точки зрения здравого смысла: образ подавленного, уставшего от жизни человека в песне полностью противоречил безудержному, живому образу, присущему Элвису как на выступлениях, так и при записях. Теоретически это был явно не выигрышный образ, и Сэм Филлипс заявил, что получилось какое–то «мрачное месиво». Однако Элвис искренне поверил в успех этой композиции и выкладывался полностью, а тяжелое раскатистое эхо и ритмичные удары Ди Джея создавали грандиозную, чрезвычайно эмоциональную атмосферу невыразимого страдания.

Целых три часа вечерней записи были потрачены на «Money Honey», еще один известный хит его выступлений, а вся дневная запись следующего дня была посвящена двум балладам, принесенным Стивом Шоулзом. В качестве сопровождения была приглашена вокальная группа из трех человек, чем Гордон Стокер был весьма недоволен: Стокер, впервые встретивший Элвиса четырнадцать месяцев назад в программе Эдди Арнолда в Мемфисе, был огорчен, что не была использована его группа, и находил исполнение этого трио, состоящего из двух теноров и баса, непрофессиональным. Запись шла хорошо («I Was the One» всегда была любимой песней Элвиса), но Стокер вовсе не был впечатлен способностями Элвиса исполнять баллады и покинул студию, разгневанный на Стива Шоулза и Чета, не уделивших ему должного внимания. В общем, это было какое–то хаотичное начало, и Стив Шоулз чувствовал себя несколько неуверенно, когда увозил в Нью–Йорк записи двух довольно странных песен и двух баллад, не похожих на то, что Элвис записывал ранее. Шоулз чувствовал себя не лучше и по возвращении. Он рассказал, что его руководство было так разгневано услышанным, что приказало ему немедленно возвращаться в Нэшвилл. «Они все говорили мне, что это совсем не похоже на все его другие произведения и что было бы лучше не выпускать их, а вернуться и перезаписать все заново». Шоулз пытался втолковать им, что это займет целых два дня и будет напрасной тратой денег; кроме того, у них будет ещё одна запись в Нью–Йорке и что просто необходимо выпустить что–нибудь прямо сейчас.

Элвиса тем временем как будто не касались ничьи сомнения. В Мемфисе он появился на родительском вечернем шоу в школе «Хьюмз», равно как и на рождественском шоу мисс Скривенер, организованном в помощь нуждающимся студентам. Он купил себе новую гитару, «Мартин Д-28», и остановился в «Чиске», чтобы объяснить радиослушателям Дьюи, почему так долго отсутствовал. Элвис дал интервью Дьюи, рассказал о новых записях, и Дьюи приходил все в большее и большее возбуждение, говоря о мире, в который входил Элвис, и об открывающемся перед ним будущем.

В мемфисской студии записи все внимание было сосредоточено на двух новых выпусках «Сан» — «Blue Suede Shoes» Карла Перкинса и «Folsom Prison Blues» Джонни Кэша. Элвис рассказал Марион и мистеру Филлипсу все о нэшвиллской записи и о скорой телепередаче у Дорси. Сэм являлся большим поклонником исполнителей свинга и считал песню Томми Дорси «Boogie Woogie» началом начал. Сэм не пытал Элвиса по поводу записи и старался не давить своим мнением, так как считал Стива Шоулза целеустремленным человеком, который не остановится на полпути. Они просидели несколько минут в небольшом студийном офисе, говоря немного, но зная, что дела идут вполне по плану.

Элвис чувствовал себя комфортно с Сэмом и Марион, почти как дома. «Не было такого места, которое он предпочел бы студии, — говорил Сэм, — это правда. Если ты хоть раз поможешь ему, будешь ему другом, и он этого никогда не забудет. Ему всегда было непросто построить настоящие дружеские отношения, и в этом мы с ним были похожи. Хотя у меня очень много друзей, но я не тот человек, который легко сближается с людьми. Элвис был совершенно такой же, прирожденный одиночка».

Стив Шоулз вновь связался с Элвисом где–то 20 января, за неделю до его отъезда в Нью–Йорк. Он предложил шесть песен, включая «Pins and Needles in My Heart», песню Роя Экаффа, которую Шоулз думал переделать. Точная копия письма, конечно же, была отправлена Полковнику, занятому планами на будущее, о которых никто не знал.

Будущее рисовалось Полковнику в красках массовых выступлений, поскольку у него уже был удачный опыт подобных программ с Эдди Арнолдом. Но с Элвисом все было по–другому. «Я думаю, что тут есть огромная разница во времени… Эра Эдди Арнолда и эра Элвиса не имеют ничего общего», — говорил известный комик Минни Перл, который работал с Полковником весь период его деятельности. По словам Перла, Полковник мечтал, чтобы Элвис стал такой же большой звездой, как когда–то был Арнолд, и воплотил бы все его грандиозные задумки и хитроумные продюсерские схемы. Элвис был чистейшим продуктом послевоенной эпохи, товаром, которого так не хватало на полках все расширявшегося рынка развлечений и растущего количества доступных средств. Полковник «спал, ел и дышал Элвисом», так же как в свое время — Арнолдом. Но времена изменились, равно как и личности самих исполнителей: Элвис был вызывающе дерзок, удивительно пластичен, полон страстного желания нравиться; он был тем героем, которого требовала наступившая информационная эпоха.

Телевидение было ключом, открывающим дверь в огромный мир. Полковник понял это сразу. Да, собственно, Боб Нил тоже понимал это и именно поэтому взял Элвиса в Нью–Йорк попробоваться в знаменитой передаче Артура Годфри «Talent Scouts». Какую огромную аудиторию можно заполучить за одно только появление на национальном телевидении! И что значат по сравнению с этим все эти разовые выступления с бесконечными и изнуряющими рекламными кампаниями и переездами из города в город. Здесь не возникало сомнений даже у такого старого шоумена, как Том Паркер. Весь трюк заключался в умении контролировать игру. Здесь был парень, судьба которого могла быть разрушена по тысяче причин: секс, скандалы, шапочные знакомства, потеря веры в свои силы. Нужно было как–то уберечь его от этого. И хитрость состояла в том, чтобы предоставить ему свободу, но при этом определять и контролировать степень допустимой опасности. И в этом Полковник имел множество сильных союзников — тщательно подобранную команду, которая включала Эйба Ластфогеля — главу агентства «Уильям Моррис», — его вторую руку Гарри Кэлчейма, который организовал связь с Дорси; Джина и Джулиана Абербахов из «Хилл энд Рэйндж», которые вместе с Ласфогелем работали еще во времена Эдди Арнолда. У Полковника было множество связей, приобретенных за многие годы работы в RCA, он также оставлял и игроков второго плана, таких, как Билл Рэндл, который с его обширной аудиторией радиослушателей работал на интересы Полковника, зачастую даже не подозревая об этом. Все, что нужно было сделать, так это, вместо того чтобы работать друг против друга, заставить работать всех этих людей на себя; подобрать ключ к команде, где каждый игрок действовал бы в нужном направлении, но только Паркер, их менеджер, точно знал бы позицию и функцию каждого. Это был тонкий трюк, который мог удаться, если бы Элвис выдержал всю эту борьбу, и Полковник не сомневался, что так оно и будет.

За неделю до первого выступления у Дорси Элвис был все еще на очередных гастролях по Техасу. В субботу вечером он рассказывал участникам «Хайрайда» о его скорых выступлениях на телевидении, и все они пожелали ему удачи. Он отправлялся в турне по юго–восточным штатам с фестивалем Jamboree Atractions, где планировались четыре выступления на телевидении в субботних вечерних программах. Мэйлон Хэмфри, его приятель из Шривпорта, подрабатывавший в качестве эстрадного исполнителя во время студенческих каникул, рассказывал: «Как–то Элвис сидел в гримерке Хута и Керли, и Керли спросил: «Элвис, ты собираешься разбогатеть на этом?» — и Элвис, потупив глаза и глубоко вздохнув, ответил: «Да нет. Но знаешь, Керли, мистер Паркер сказал, что там меня увидят сразу очень много людей (он не сказал «Полковник», но сказал «мистер Паркер»), гораздо больше того, что я мог бы ожидать за всю мою жизнь в «Хайрайде». И это давало пищу для размышления остальным.

Элвис улетел в Нью–Йорк в среду, 25 января, вместе с Полковником и во вторник встретился с «верхушкой» RCA. Стив Шоулз представил его Ларри Канате, главе звукозаписывающего отделения, и был готов провалиться от стыда, когда Элвис загудел электронным пищиком, спрятанным у него в руке. Потом Шоулз отвез Элвиса в отдел по рекламе, где тот встретился с Энн Фульчино, привлекательной бостонской девушкой, которая модернизировала рекламную деятельность в RCA. Она просила Шоулза найти ей совершенно нового исполнителя для работы, чтобы она по–настоящему смогла вывести поп на «большую дорогу». «Стив привез Элвиса и представил его мне. Он пожал мою руку, а там была электронная пищалка. Я сказала: «Дорогой, это, может быть, было бы здорово в Мемфисе, но здесь, в Нью–Йорке, это не сработает». Хорошо, что у него было чувство юмора, мы посмеялись, но больше он не повторял фокуса с этой глупой пищалкой.

Он все схватывал на лету, этот провинциальный мальчишка, который всему легко обучался. В тот день мы повели его на ленч, и он не знал, с какого конца держать вилку, но, знаете, он никогда не повторял одних и тех же ошибок. Это был ребенок, который всегда знал, куда хочет идти, и был очень целеустремлен. В тот день у нас состоялся разговор о том, что он хотел бы делать, каковы главные цели и какие шаги будут предприняты в рекламной кампании. Я объяснила ему, что это должно быть сделано очень методично, иметь продуманный план. Я должна была знать, чего он хотел, и мы оба признали, что Элвис в состоянии достичь своей цели. Я рисовала небольшие графики в своем блокноте, и мы рассуждали о таких вещах, как концертные турне, так как я была уверена, что можно сразу начинать с выступлений. И Элвис все это понял. У него был талант. После ленча я попросила его подождать в офисе, а сама пошла к Стиву. Я сказала ему: «Он наш! Это тот, кого мы искали».

Репетиция состоялась в субботу днем в Nola Studios на Бродвее между Пятьдесят первой и Пятьдесят второй улицами, всего в двух кварталах от отеля «Ворвик», где остановились Элвис, Полковник и вся группа. Полковник и агент «Уильям Моррис» представили Элвиса господам Дорси и их матери. «Элвис выказывал что–то вроде почтения и уважения», — заметил Арнолд Шоу, ранее обративший внимание Билла Рэндла на Пресли, что явно озадачило господ Дорси, поскольку сами они редко выражали какое–либо почтение или уважение к окружающим. Скотти, который очень интересовался звукооператорской деятельностью, все время проводил в аппаратной, в то время как Ди Джей, который никогда еще не был в Нью–Йорке, познакомился с кумиром своей юности, ударником Луи Беллсоном, который пригласил его выпить кофе, решив действительно выглядеть «славным парнем». Элвис слонялся в конце холла, играя с пятилетним сыном представителя «Хилл энд Рэйндж», Грелана Лэндона, и рассказывал Грелану, Чику Крампэкеру и другим о том, как однажды на дороге загорелась его машина. Элвис сказал, что он помнит, что в тот момент ему казалось, будто все его достижения «улетучиваются» вместе с дымом горящего автомобиля. Они взобрались на склон холма посмотреть, как горит машина, и вдруг автомобильная сирена загудела и, усиливаясь, умерла. Элвис сравнил это с умирающей коровой. Он говорил о своих любимых исполнителях, в частности о Билле Кенни и Ink Spots, назвал также любимого киноактера, Джеймса Дина, который снялся в фильме «Бунтовщик без идеала». «Элвис всех просто очаровал», — сказал Чик Крампэкер, который всегда обращал внимание на реакцию слушателей.

Был мрачный, пасмурный день — после шторма, обрушившегося на Восточное побережье, лил дождь, — но, когда репетиция закончилась, Элвис был вполне расположен осмотреть местные достопримечательности вместе с Греланом Лондоном и его пятилетним сыном. Они погоняли мячик, который купили в спортивном магазине рядом с Madison Square Garden, зашли в кафетерий и заказали молочный коктейль. И, сидя там, с удовольствием вкушали суету большого города. В отеле Скотти и Билл предавались воспоминаниям о своих ранних гастролях, и Билл вспоминал все, что они делали, когда только начинали помогать Элвису делать номер. Скотти больше молчал, поскольку был замкнутым человеком, а Билл в это время живо описывал все неприятности, в которые они попадали. Что касается Элвиса, говорил Лондон, невозможно было понять, то ли он действительно такой раскованный, то ли просто так дерзко держится. «Он знал, — сказал Лэндон, изощренный наблюдатель человеческой натуры и в свои тридцать три уже ветеран музыкальной индустрии, — что он делал все это время. По–моему, Элвис, подобно писателю–романисту, изучал и наблюдал все, что происходило, это была его вторая натура». У них произошел небольшой разговор о песне «Heartbreak Hotel», которая была выпушена RCA с немалой долей опасения за день до этого. Песня «I Forgot to Remember to Forget», в новом издании RCA, все еще держалась на верхних строчках хит–парадов, и в RCA не было никого, не исключая и Стива Шоулза, кто бы не замечал ясного, четкого, живого звука и даже несколько иного смысла этой песни. Но RCA нужно было что–то свежее, новенькое, им необходимо было продемонстрировать, что принципиально новое они смогли открыть в этом исполнителе, им нужно было доказать, что они не ошиблись; они не хотели стать посмешищем всего музыкального мира.

От этого вечернего шоу, писал Чик Крампэкер, не ожидалось ни большой удачи, ни успеха. Трансляция велась из CBS Studio 50, но лишь совсем немногие «не побоялись шторма и пришли». Студия была скудно наполнена военнослужащими и субботними полуночниками, пришедшими сюда скорее в поисках укрытия от дождя, нежели для развлечений. На улице группы подростков спешили к роллердрому. Перед самым началом шоу вконец изнуренный Крампэкер вернулся в билетную кассу с дюжиной оставшихся билетов, не сумевший даже бесплатно раздать их на Тайм–сквер.

Сама передача не была особенно популярной; рейтинги были низкие, и часто очередной выпуск выглядел так, будто очередная телевизионная звезда пришла сюда из милости, чтобы продемонстрировать якобы свою любовь к сладостному звучанию свинга. Программа впервые вышла в эфир прошлой осенью как получасовое вступление к шоу Джеки Глисона Honeymooners, которое первоначально шло в течение целого часа. Но все это шоу оказалось таким слабым, что в марте его решили пока перенести на следующий сезон. Другими гостями на телевизионном дебюте Элвиса Пресли были: Сара Вон, чей муж и по совместительству менеджер Джордж Тредуэлл не подпускал ее «к этому бездарному провинциальному исполнителю хиллбилли», и комик–банджоист Джин Шелдон. Предыдущим утром в «Нью–Йорк дейли миррор» была опубликована статья о том, что «Билл Рэндл, один из самых профессиональных диск–жокеев страны, появится на CBS-TV Stage Show завтра в 8 вечера. Билл представит свое новое музыкальное открытие — Элвиса Пресли». Тот, кого в эфире представил Томми Дорси, был не Элвис Пресли, а «специальный гость» Билл Рэндл, чье появление на экране могло привлечь зрителей благодаря субботнему радиошоу Рэндла. «А теперь, — сказал Рэндл, — мы хотели бы вам представить молодого человека, который, как, например, Джонни Рэй и многие другие исполнители, вышел из ниоткуда, чтобы стать звездой. В первый раз мы увидели его в короткометражном музыкальном фильме. А сегодня, мы думаем, он устроит так, что вы не будете скучать у своих экранов. Мы хотели бы, чтобы вы увидели его прямо сейчас, — Элвис Пресли!!!»

Элвис вышел. Он выглядел так, как будто им выстрелили из пушки. На нем была черная рубашка, белый галстук, штаны–клеш с блестящей каймой, твидовый жилет, который был настолько яркий, что весь искрился. Он очень энергично принялся за первую песню и совсем не кивал головой Скотти и Биллу. К удивлению Рэндла, он исполнил не новую песню с сингла, записанного на RCA, а песню Биг Джоя Тернера «Shake, Rattle and Roll». В перерывах он отходил назад к группе, вставал на носки, расставлял ноги и расслаблялся.

Реакция зрителей, как назвал это Чик Крампэкер, была чем–то между шоком и интересом, «вроде изумления. Люди были склонны смеяться, равно как и аплодировать в ключевых моментах». Его руки ни на секунду не останавливались, он был похож на жевательную резинку, весь дергался. А еще в нем чувствовалась безграничная уверенность в себе, казалось, весь его яркий образ изучал зал и налаживал контакт со зрителями. В середине очередной песни, в «Flip, Flop and Fly», еще одной из репертуара Бит Джоя Тернера, — неизвестно, намеренно или нет у всех появилось ощущение чего–то неистового и бесконтрольного. Скотти полностью сконцентрировался на своей игре на гитаре; Билл — тот, что «жевательная резинка», — кричал что было сил ободряющее «Давай, давай!». И Элвис задал жару. В конце выступления он отошел, шатаясь, от микрофона, низко поклонился и помахал рукой. Что вы вынесете из этого выступления, независимо от того, сколько раз вы уже это видели, так это огромное удовольствие от увиденного. Элвис Пресли на вершине мира!

«Папа просто где стоял, там же и сел, — рассказывал Джексон Бэйкер, пятнадцатилетний сосед Элвиса, — он сказал: «Элвис становится большой звездой». Мы следили за его карьерой, не могли не согласиться, что это действительно так». Боб Джонсон написал в своих записях: «Элвис вкладывает энергию в свои песни. Слишком эмоционально? Да! Но так и задумано. Он гипнотизирует. Он добивается успеха… Невозможно так выкладываться, чтобы об этом не заговорили. Но это измотает его. Истощит и эмоционально, и физически. Сейчас ему двадцать [на самом деле тогда ему было уже двадцать один]. Если он будет благоразумен, то снизит темп жизни и проживет еще столько же».

В Мемфисе едва ли нашлось несколько человек, которые не смотрели это шоу; Боб Нил, мэр, братья Лански, Дикси и ее семья, друзья детства Элвиса — все они, несомненно, поддерживали его. Но пока что звезд с неба не упало, даже рейтинги существенно не выросли, и не было заметно особенного ажиотажа по поводу телевизионного дебюта Элвиса Пресли, когда в понедельник утром он вернулся в звукозаписывающую студию.

Стив Шоулз опять задумал новую запись, которая пока существовала только в его голове. Он подобрал хорошего пианиста, играющего в стиле буги–вуги, который принимал участие в бродвейском мюзикле «The most happy Fella», с целью пополнить группу. Опять делал все возможное, чтобы получше подготовить Элвиса к записи, но чувствовал, что все же чего–то не хватает. Пока он никогда не слышал возражений со стороны мальчика и не мог сказать ничего дурного про Полковника Паркера и заслуживающего уважения поведения его подопечного. Но Шоулз полагал, что абсолютный контакт не был налажен, что вежливость Элвиса скрывала отчужденность или другую точку зрения, которую он не может или не хочет высказывать.

Согласно пожеланию Шоулза, следуя традиционному методу в звукозаписывающей компании, они начали с «Blue Suede Shoes», нового летнего релиза, который поднимался в хит–парадах, несмотря на то, что спровоцировал такую негативную реакцию в RCA. Условия для работы здесь, в Нью–Йорке, были гораздо лучше, чем в Нэшвилле. Студия RCA на первом этаже находилась в одном здании с полицейской академией на Тридцать четвертой восточной улице. Здесь Шоулзу было удобно работать, и музыканты хорошо знали материал. Однако даже после тринадцати попыток они не смогли превзойти по звучанию оригинал, и Шоулз с неохотой согласился с Элвисом, когда тот сказал, что работать над этим дальше бесполезно и что лучше, чем сам Карл, они сделать не могли бы. Затем по инициативе Пресли они энергично занялись песней, с которой Шоулз, несомненно, был хорошо знаком, потому что раньше она принадлежала исполнителю, с которым он много работал до этого, блюз–певцу BigBoy Артуру Крадапу. Крадап написал «Все в порядке», первую песню Элвиса, а сейчас они сделали профессиональную запись песни «Му Baby Left Ме», в которой группа впервые зазвучала как единое целое. Ударные Ди Джея и оглушающий бас Билла удивительно дополняли песню. Эта песня, в контрасте с бешеным ритмом песен Перкинса или грустным звучанием «Heartbreak Hotel», явилась энергичным дополнением к записям Элвиса, сделанным на студии «Сан». Но, несмотря на этот относительный успех, Шоулз все больше склонялся к мысли о том, что блюзы Артура Крадапа были не тем, что они искали, неважно, хорошо это звучало или плохо. Это был не тот совершенно новый поп–исполнитель, которого отметила бы RCA, это был не революционный звук, который она искала.

Дневная запись прошла как обычно: они записали еще одну великолепную песню Крадапа «So Glad You’re Mine» и одну из шести песен, предложенных Шоулзом, под названием «One Sided Love Affair», которая очень подошла бы к ресторанному стилю Шорти Лонга. Если бы ему удалось записать еще хотя бы три–четыре песни, считал Шоулз, то вместе с пятью еще не выпущенными песнями, записанными на студии «Сан», которые он приобрел, ему вполне хватило бы на альбом.

Однажды он позвонил Сэму Филлипсу в Мемфис и под предлогом, что хотел сообщить ему, что они записали песню «Голубые замшевые ботинки» (которую, как уверял он Сэма, он не выпустил бы как сингл), надеялся получить от Сэма совет и поддержку своим действиям. «Я сказал ему, что он не ошибся в своем приобретении. И еще я сказал ему то, что говорил, когда контракт только был подписан: «Не пытайся сделать из Элвиса то, что будет для него неестественным. Самая ужасная ошибка, которую ты можешь совершить, — это попытаться сделать из него какого–нибудь дурацкого кантри–исполнителя или кого–нибудь еще. Я посоветовал ему относиться ко всему как можно проще. Мне посчастливилось быть преданным поклонником Стива Шоулза — он был человеком величайшей честности. И я не представляю, как ему удавалось оставаться таким, работая на крупную фирму».

На второй день записи в студию, чтобы взять интервью, пришел молодой радиожурналист по имени Фред Данциг, первый плод рекламной кампании Энн Фульчино. «Для радиоэфира я создал репортаж «Идет запись», а вторую версию я написал для газетных публикаций. Я брал интервью у певцов, композиторов, звукорежиссеров и создавал подобные репортажи. В 1955‑м Марион Кейскер начала писать мне об одном молодом исполнителе Элвисе Пресли, который вытворял невероятные вещи, а потом стал девятым в наших годовых диск–жокейских рейтингах. Я чуть больше узнал о нем, когда Энн позвонила мне и сказала, что он будет участвовать в шоу Дорси в Нью–Йорке».

Данциг смотрел шоу по телевизору и в следующий вторник в 11 часов утра появился в офисе Фульчино. Она проводила его в студию, где он увидел, как он писал позже, «высокого худощавого молодого человека, стоящего в коридоре и ожидающего нас. На нем была рубашка, каких я никогда раньше не видел, цвета лаванды и украшенная тесьмой. Элвис сказал, что она стоит 70 долларов. Еще я заметил, что его синие ботинки из крокодильей кожи были изношены и их задник был потерт. Он был одет в серую спортивную куртку и темно–серые брюки. Ногти были сильно обгрызены». Облик в целом был впечатляющим. Как сказал Данциг, «с таким лицом в жизни проблем быть не может. Если бы, не зная его, вы увидели его на улице, вы бы воскликнули: «Ого, поглядите–ка на этого парня!»

Они зашли в аппаратную, чтобы сделать интервью. В ответ на вопрос о его музыке, он начал перечислять блюзовых певцов, с которыми Данциг был хорошо знаком, но которые, «очевидно, много для него значили. Мне было странно слышать, как он говорил о черных исполнителях здесь и о том, что он пытается вынести из их музыки. Элвис говорил о том, что он хочет купить дом для своих родителей и вообще облегчить их жизнь. Когда я спросил его о тех телодвижениях, которые всегда присутствуют в его выступлениях, Элвис ответил, что на телевидении не хотели, чтобы он все время прыгал, но он сделал по–своему, сказав, что это неотъемлемая часть его стиля исполнения. Он показал мне свою гитару, покрытую кожей, и объяснил, что таких гитар только две. «Хэнк Сноу подал мне эту идею, — сказал он. — Это сохраняет гитару, когда я размахиваю ею». Мы говорили о фильмах и о том, как он хотел попасть в Голливуд и стать вторым Джеймсом Дином. И я подумал: «Да, давай, парень…» Очевидно, это и было его целью».

«Мы разговаривали примерно двадцать или двадцать пять минут — он говорил не очень членораздельно, но ответил на все вопросы, — когда вошел Стив Шоулз и сказал, что можно начинать запись». Элвис пригласил Данцига остаться и посмотреть на его работу. Первая песня, которую они записывали, была «I'm Gonna Sit Right Down and Cry (Over You)», песня в стиле ритм–энд–блюз 1954 года Роя Гамильтона. «Слушай, его баки мне уже надоели, — заметил Шоулз Данцигу. — Может, стоит отвести его в парикмахерскую?» Но потом добавил: «Думаю, это не отразится пагубно на его успехе. Наверное, стоит их оставить».

Следующие два дня были посвящены экскурсиям и обсуждению рекламной кампании, большей частью организованной Энн Фульчино и Чиком Крампэкером, с представителем «Хилл энд Рэйндж» Греланом Лондоном. В то время Полковник уехал домой, в Теннесси, чтобы по возможности с присущей ему тщательностью предупредить все возможные трудности, связанные с организацией предстоящих гастролей.

Элвис со своими «покровителями» выехал в Трентон, чтобы дать интервью, возможно, единственной во всем Нью–Йорке радиостанции, крутящей музыку в стиле кантри. Они заблудились, пока искали эту радиостудию, а Элвис проспал всю дорогу туда и обратно. Люди агентства «Уильям Моррис» устроили для него вечеринку; президент «Хилл энд Рэйндж» Джулиан Абербах, со своей стороны, организовал в честь Элвиса обед у себя дома. Жена Джулиана, Анн–Мари, подала чудесно приготовленного ягненка, которым Элвис просто давился, потому что не любил мясо с кровью; ему больше приходились по вкусу хорошо прожаренные гамбургеры. «Он был необычайно вежлив, — говорил Фредди Бинсток, двоюродный брат Джулиана, также присутствовавший на этом обеде, — но при этом выглядел совершенно потерянным».

Чик назначил встречу с журналистами в Hickory House на Пятьдесят второй улице выше Таймс–сквер, но совершил ошибку, не заказав отдельный зал. «Это было похоже на центральный вокзал, где люди сновали туда и обратно. Спасителем в этой ситуации оказался Элвис. Он огляделся, оценил положение и вступил в «бой» с такой самоуверенностью и очарованием, что каждый почувствовал, будто находится с ним в комнате наедине». На нем были вручную раскрашенный галстук, который он купил за доллар на Таймс–сквер, и все та же, лавандового цвета, с тесьмой, рубашка, на которую ранее обратил внимание Фред Данциг. Его спросили, как он относится к своему успеху. «Это все происходит так часто, — отвечал Элвис, — и так много всего со мной случается, что иногда я даже не могу заснуть. Знаете, меня это пугает… просто пугает».

Второе шоу у Дорси прошло хорошо. Он спел «Тутти–фрутти» и еще раз, за неимением нового сингла, песню «Детка, давай поиграем в домик», которая, ссылаясь на «Биллборд», была «сильной блюзовой композицией, очень ритмичной, выполненной в характерном для него энергичном стиле… Пресли сейчас сильно зависит от появлений на телевидении, и новое выступление должно принести ему еще больший успех». Очевидно, что–то касательного этого шоу беспокоило Элвиса. Шоулз писал Паркеру тремя днями позже:

В воскресенье вечером Элвис вернулся в Ричмонд с труппой, собранной Полковником для «Опрая», которая включала сестер Картер и матушку Мейбелл, сына Эрнста Табба Джастина, Чарли и Айру Лувин, которые уже не однажды работали с ним и были любимой кантри–группой миссис Пресли. Они были заняты каждый вечер — в Гринзборо, Хай–Пойнт, и в Роли, штат Северная Каролина, затем в Спартанбурге и Шарлотте первую неделю, только вечер в субботу оказался свободным, так как Элвис должен был ехать в Нью–Йорк, чтобы выступить в третьем по счету шоу братьев Дорси. Оскар Дэвис состоял в должности основного менеджера, и Полковник присоединился к нему, чтобы помочь распланировать шоу, перевезти плакаты и сделать программу, а также разобраться с различными финансовыми уступками.

Такой союз Оскара, который был без ума от всех — от каждого газетчика, спонсора, портье, посыльного, — и Полковника, внимательно и придирчиво всех изучающего и хотя несколько высокомерного с людьми, но тонко понимающего природу их чувств, гарантировал безошибочность их действий. «Он ставит меня в неловкое положение, — часто жаловался Оскар своим друзьям. — Чертов старик, делает из меня дурака — бегает вокруг, во все лезет, ходит без галстука». Паркер был не меньше разъярен тем, как Оскар сорил деньгами, но они были прекрасной командой, пока Оскар не уволился или его не уволил Полковник за то, что тот дал пятьдесят долларов чаевых одному рабочему сцены.

«Мы работали чуть ли не каждый день, — рассказывал Скотти. — Мы приезжали в какой–нибудь город, расходились по номерам и успевали только умыться, а иногда сразу шли в зрительный зал или кинотеатр, отыгрывали концерты, потом опять садились в машины и ехали в другой город. Мы никогда не читали газет, не слушали радио, просто потому что всю ночь мы были в пути, а днем отсыпались… Все, что мы знали, — это поездки, поездки, поездки». Это было как в тумане.

В субботу вечером вся труппа просматривала третье Стейдж–шоу, где Элвис спел впервые не только «Heartbreak Hotel», но и новую версию «Blue Suede Shoes». Исполнение «Heartbreak Hotel» превратилось в настоящую катастрофу: Скотти и Билл расположились где–то в тени, оркестр братьев Дорси сыграл такую неритмичную аранжировку, что Элвис не мог ни двигаться, ни нормально петь, а Чарли Шейвере исполнил такое соло на трубе, что Элвису оставалось только вымученно улыбнуться.

За исключением сестер Картер, вся труппа не была особенно расстроена неудачей Элвиса. Вокруг уже было много зависти, вызываемой особым вниманием к Элвису, которое ему выказывала не только публика, но и сам Полковник, сосредоточивший почти все свои силы и энергию на этом своем новом «приобретении». Для Джастина Табба, который вырос в этом бизнесе, а в двадцать лет уже имел три хита и был правомочным членом «Опрая», эти гастроли с самого начала, казалось, отличались от всех других. «Аудитория была намного моложе, и это было впервые, когда я видел, как зрители начинали махать руками, кричать и визжать в экстазе. Знаете, исполнители кантри всегда считались вторым сортом в музыкальном мире, поп–музыканты всегда смотрели на нас сверху вниз. Но здесь ты начинал чувствовать, что вот наконец–то появился кто–то, кто умеет использовать кантри–музыку, но при этом умело сочетает ее с роком и настоящей сексуальностью, и это именно то, что девушки хотят слышать от тебя.

Я думаю, все мы по–настоящему завидовали ему. Не ревновали, а именно завидовали. Потому что он был событием, и каждый чувствовал это. И выражалось это не только в том, как воспринимали его зрители, но и в том, как важен оказался выход «Heartbreak Hotel», и в том, что RCA купила его контракт, в том, что он летел в Нью–Йорк на телешоу, а мы сидели и смотрели на все это.

Он был бриллиантом на грубой нешлифованной поверхности. Когда он приходил за кулисы после выступления, он был абсолютно мокрый, пот тек с него ручьями. Он работал в полную силу и вкладывал всю свою душу в это. И что бы он ни вытворял, все срабатывало в его пользу, потому что от него толпа принимала все. Мы никогда не видели ничего подобного. Я боялся, как бы они не захватили его в плен во время телешоу».

Гастроли продолжались. Элвис, Скотти и Билл, по словам Джастина, держались вместе. «Элвис всегда стоял в стороне и наблюдал за всеми, особенно за Лувинами, он был их поклонником». Изредка он выходил вместе со всеми перекусить, а вот Ред Уэст, который почти все время был за рулем, и Ди Джей любили околачиваться по округе. В конце второй недели Элвис и три члена его группы из Винстон–Салема, штат Северная Каролина, полетели в Нью–Йорк, чтобы участвовать в телешоу со взятыми напрокат инструментами, в то время как Ред выгружал их собственные на маленькую прицепную тележку, сделанную Верноном и выкрашенную в розовый цвет («Она скорее напоминала туалет на колесиках, — рассказывал Ред в своей книге «Elvis: What Happened?», — но он обращался с этой вещью так, что можно было подумать, что это какая–то необыкновенная яхта»), и отправлялся в пятнадцатичасовой путь в Тамп. Наконец–то новая запись стала приносить какие–то результаты. Она вот–вот должна была дебютировать в поп–чартах, занимала постоянное внимание «Биллборда», в частности в колонке «Лучшие продажи», посвященной кантри и вестерн–музыке, в которой рассказывалось, что продажи этой записи «в последние две недели невероятно возросли, поскольку к провинциальным поклонникам Элвиса Пресли присоединились еще все любители поп и ритм–энд–блюз–направлений». Возможно, благодаря этой вспышке активности компания Джеки Глисона продлила контракт Элвиса и запланировала еще два выступления на Стейдж–шоу в конце марта, договорившись на 1250 долларов за каждое.

В это время все, что касалось гастролей, достигало своей кульминации. За несколько дней до четвертого выступления вместе с Дорси в Уилсоне, штат Северная Каролина, промоутер перепродал шоу, и Полковник сообщил труппе, что в этот вечер им придется отработать еще одно шоу без дополнительного вознаграждения. Возмущенные все более высокомерной по отношению к ним манерой общения Полковника (они начинали чувствовать, что к ним относятся не только как к «шутам» или досадной необходимости, но и как к людям второго сорта, немногим нужнее, чем подпорки сцены), они объединились и отказались выступать. Айра Лувин, которого можно описать как человека, мягко говоря, вспыльчивого и несдержанного даже при обычных обстоятельствах («Мой брат с трудом уживается с людьми», — сдержанно высказывался Чарли Лувин), снова и снова возмущался, кто вообще позволил этому мальчишке Пресли, этому бездарному сукину сыну думать, что он может сыграть их музыку. И пусть Полковник катится к чертовой матери, он все равно пойдет к нему и скажет, что они больше не собираются терпеть все это дерьмо.

Они организовали встречу Полковника с Айрой, который лишь слегка умерил форму своих требований, и Джастином Таббом, знавшим Полковника с самого детства (отец Джастина был широко уважаем и любим всеми в музыкальной общине страны), который представил их претензии в более спокойной и разумной форме. Но если они рассчитывали на то, что Том Паркер поддастся чувствам или окажется загнанным в угол всеобщим сопротивлением, то они глубоко заблуждались. Он был приведен в смятение, именно в смятение, говорил Полковник, тем, что мотивы, руководившие им, обсуждаются таким образом. Он слышал, как Айра трепал языком и посылал Полковника куда подальше. «Зачем ты сказал это, Айра, — произнес Полковник со своим неповторимым акцентом. — Зачем ты сказал: «Да пошел он…» Что касается Джастина… Полковник покачал головой, он не ожидал этого от Джастина. Полковник знал мать Джастина, его отца, он даже подарил ему маленького пони на день рождения, когда Джастин был еще ребенком («Этот пони был очень стар и почти совсем слепой», — сказал Джастин, но не лично Полковнику). Что вообще Джастин имел в виду, когда пришел к нему с этими оскорбительными претензиями? Глаза Полковника то вспыхивали гневом, то наполнялись слезами. Джастин признавал впоследствии: «Он был старой лисой. Он вырос в непростых и жестоких обстоятельствах, он сделал себя сам — он был резок и бесцеремонен, но я хочу сказать, он был Полковником. И я думаю, многие из нас не были удивлены его реакцией. Мы не хотели навязывать ему свою волю. Мы просто, понимаете, должны были оказать сопротивление».

В конце концов Полковник капитулировал, все выступавшие получили свое вознаграждение, и шоу продолжалось. Но эти неприятные чувства не исчезли, неуравновешенность и вспыльчивость продолжали назревать. Никто не сомневался в том, что Полковник сошел с ума, и в том, что Айра Лувин, который разнюхивал обо всех его мелких промашках, даже если таковых и не было в действительности, весь кипел от скрытого возмущения. Через пару дней после инцидента в Уилсоне все проблемы переместились за кулисы. В перерывах между выступлениями Элвис отвисал в гримерках вместе с Лувинами, распевая гимны и играя на пианино, и, по воспоминаниям младшего брата Айры, Чарли, «Элвис сказал: «Ребята, это моя любимая музыка». На что Айра спросил его: «Что ж ты, белый нигер, если это твоя любимая музыка, почему же ты не выходишь с ней на сцену? Почему же ты тогда не выделываешь там всю эту негритянскую гадость?» Пресли ответил: «Когда я на сцене, я играю то, что от меня хотят услышать. Когда я здесь, я буду делать то, что мне хочется». Айра вспыхнул и, по словам Чарли, стал душить его. С тех пор они очень отдалились друг от друга».

В Джексонвилле 23 февраля Элвису стало нехорошо. Они отыграли свое первое вечернее шоу и загружали инструменты на парковке, когда, как вспоминает Билл, Элвис «почти потерял сознание». Они отвезли его в больницу, где врачи осматривали его в течение двух часов, а потом Элвис рассказывал, что доктор сообщил ему, что «за двадцать минут я выкладываюсь так же, как обычный рабочий в течение восьмичасового рабочего дня. И если я хотя бы слегка не сбавлю темп, то через пару лет отдам концы». Но он выписался из больницы еще до утра, потому что, подмигивая друзьям, рассказывал Элвис, сестры не оставляли его в покое. И потом, говорил он Реду, это была просто шутка, чтобы поразить Аниту Картер. Он выступал в Gator Bowl тем же вечером в своей обычной энергичной манере. Он и не собирался замедлять темп.

На следующей неделе впервые за месяц они снова были в «Хайрайде». Многое произошло за этот месяц, но у Элвиса, Билла и Скотти не было времени, чтобы осознать масштаб всего случившегося, и в общем–то все это было продолжением планов и событий последнего года. Сначала они сыграли «Heartbreak Hotel», рассказывал Скотти, и «толпа просто взорвалась. Я имею в виду, что прежняя атмосфера скорее напоминала сельскую идиллию, домашнюю обстановку, а теперь все перевернулось — совершенно другие лица, весь мир другой… Тогда я впервые задался вопросом: «Что же происходит?».