Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис

Глава 20 «ДРАГОЦЕННЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ»

(март — сентябрь 1958)

Десять дней перед сбором прошли в суматошных хлопотах. В понедельник Элвис встретился с Дьюи, и, как сообщает Боб Джонсон, многие недоразумения, похоже, разъяснились. Элвис купил «Return То Ме» Дина Мартина, «Looking Back» Ната Кинга Коула, «Too Soon То Know» Пэта Буна, «Sweet Little Darling» Джо Стаффорда, «I Can't Stop Loving You» Дона Гибсона и «Maybe» группы Chantels. Он подстригся в парикмахерской Джима (во второй раз за неполный месяц) и заявил, что новая прическа очень хороша и перед самым призывом он намерен подстричься еще короче.

В среду Элвис любовался машинами вместе с Анитой, о которой американские газеты теперь писали не только как о «восходящей звезде Голливуда», но и как о «непременной спутнице». Впрочем, те же газеты сообщали, что Элвис развлекался с целым сонмищем женщин. Один репортер насчитал рядом с ним «не менее двенадцати красоток». «Я трахал всех, на кого падал взор», — много лет спустя признался Элвис одному из своих друзей в приливе не свойственной ему и, вероятно, завиральной сердцеедекой бравады. Что до репортеров, то им он скромно заявлял: «Жениться сейчас? Нет, я еще не спятил. Лучше уж погуляю вволю».

Независимо от того, кто сопровождал Элвиса в тот или иной вечер, по ночам он ходил с друзьями в кино или на каток, хотя тот уже бывал закрыт, а потом, исчерпав все доступные увеселения, возвращался в «Грейсленд». Казалось, он прилагает отчаянные усилия, стараясь вобрать, впитать, впихнуть в себя все прелести цивильной житухи, прячется в толпе в бесплодных потугах отсрочить неизбежное.

За неделю до отъезда он распрощался с последними парнями и, как пишет Боб Джонсон, впервые за два с лишним года лишился их общества. Элвис «кормил и одевал их, платил им за исполнение нехитрых обязанностей, но главная задача этих парней заключалась в том, чтобы составить ему компанию в весьма причудливом мире, где нельзя заводить новых друзей, потому что они не поймут той жизни, которая была так хорошо знакома ему». Элвис простился со Скотти и Биллом. Скотти, не заметивший в своем друге никаких особых признаков волнения, описывал это так: «Он сказал лишь: «Пока, увидимся после моего дембеля». Как будто отпускал двух мулов пастись на лугу». В воскресенье Элвис подарил Аните «Форд» пятьдесят шестого года выпуска. Ей показалось, что Элвис побаивается армейской службы, «ведь это было нечто неведомое ему и неотвратимое, он не знал, что ждет впереди. Он мог бы отмазаться, но не захотел». Элвис сказал ей, что исполнит свой долг, и заверил мать, что все будет в порядке. «Я справлюсь, — то и дело повторял он. — Мне это по силам». Но в разговоре с Барбарой Питтман, знавшей Элвиса еще ребенком, он был менее сдержан. «Он очень расстроился и все твердил: «Ну почему я? Ведь я мог бы остаться тут и заработать еще, да сколько! Налоги с моих заработков принесли бы куда больше пользы, чем эта армейская служба». Он плакал. Ему было по–настоящему больно, и он действительно не мог уразуметь, почему должен отправляться куда–то».

А Джуди Спреклз, говорившая о себе: «Я ему как сестра» («Девчонки уходят и приходят, — любила повторять она, — а сестры остаются»), даже прилетела с побережья, чтобы поддержать его.

В последний день на воле Элвис не сомкнул глаз и веселился в обществе друзей. Вместе с Анитой и несколькими парнями он съездил в кинотеатр под открытым небом и посмотрел «Sing, Boy, Sing» — фильм с Томми Сэндзом, в котором история взлета и падения звезды рок–н–ролла изложена куда как более прямым текстом, чем в любой картине самого Элвиса. Совсем молоденький двадцатилетний Сэндз начал записываться шестью годами ранее и долгое время был протеже Полковника Паркера; ему и досталась роль, которую изначально писали для Элвиса, причем досталась исключительно благодаря вмешательству Полковника. «Мы вкатили в кинотеатр на роскошном «Кадиллаке», — вспоминал Джордж Клайн, — как раз в тот миг, когда Ник Адамс преподносил зрителям эдакий собирательный образ всех приятелей Элвиса — он играл меня, Джина, Клиффа, Артура, слепив нас всех воедино. Было довольно прохладно, и всем нам хотелось остаться с Элвисом до последней минуты, чтобы отвлечь его от мыслей о предстоящем назавтра отъезде. Полагаю, он был благодарен нам за это, но кайф–то мы словили не столько от Томми Сэндза, сколько от Ника Адамса, как он нас всех показывал…» Затем они в восьмой раз кряду отправились на каток, а когда наконец пришло время расставаться, «Элвис три раза вылезал из своего тягача и снова садился в него, — рассказывал владелец катка писателю Винсу Стейтену. — Так ему не хотелось уходить».

Элвис не ел и не спал до самого рассвета. «Ну вот, ночь прошла, а с ней — и сон», — сказал он уже под утро.

Без двадцати пяти семь Элвис подъехал к зданию «М&М» по адресу Саус–Meйн, 198, где размешалась призывная комиссия, и оставил машину у южной стены кинотеатра «Молко». Следом на нескольких автомобилях подкатили друзья и родственники; у входа Элвиса уже ждали два десятка фотографов и репортеров, среди которых были и британские газетчики. Моросило. Элвис прибыл на полчаса раньше назначенного времени. На нем были темно–синие брюки, яркий спортивный пиджак в черно–белую клетку, полосатая сорочка и черно–розовые носки. В руках он держал бритвенный прибор в футляре из свиной кожи. Глэдис была на грани слез, и Вернон крепко сжимал ее руку. Ламар изрядно позабавил собравшихся, сделав вид, будто собирается записаться в добровольцы, но едва ли дяде Сэму мог понадобиться солдат, весивший 270 фунтов. Анита вела себя довольно сдержанно, а Джади и Полковник сторонились толпы и следили, чтобы все шло гладко. Среди призывников был старинный приятель Элвиса, Фарли Гай из Лодердейл–кортс. Он сказал репортерам: «Это все тот же старый добрый Элвис». А сам Элвис заявил: «Если я и кажусь взволнованным, то лишь по одной причине: я и правда волнуюсь». И добавил, что ему не терпится попасть в армию, поскольку это «прекрасный опыт. Армия может сделать со мной все, что пожелает. Миллионы парней уже призваны, и я не хочу ничем отличаться от них». В 7 часов 14 минут тринадцать призывников отъехали от здания в темно–оливковом армейском автобусе. Они направлялись в госпиталь ветеранов имени Кеннеди, до которого было несколько миль. Там им предстоял медосмотр и оформление. Следом потянулись полчища газетчиков, друзей, поклонников и родственников, но прежде Аните пришлось попросить у сержанта призывного пункта, Уолтера Олдена, разрешения навестить Элвиса после полудня, чтобы проститься с ним еще раз — уже наедине.

На медкомиссии Элвиса обследовали, взвесили и признали годным. Все это происходило под пристальным наблюдением репортеров, строчивших в блокнотах, щелкавших фотоаппаратами и орудовавших микрофонами. На следующей неделе в «Лайф» появился снимок Элвиса — упитанного белого парня, все еще по–детски пухленького, стоящего в одних трусах на подставке ростомера. Он выглядит расстроенным, уголки рта опущены.

Может создаться впечатление, что он либо погружен в размышления, либо скован страхом. Корреспонденту «Лайф» Элвис заявил: «Видит Бог, я хочу оправдать ожидания людей». А в беседах с другими фотографами и газетчиками «вспоминал, что в те дни, когда еще не был знаменитостью, ему приходилось «раз пять или шесть» закладывать свою старую гитару за три доллара». Вспоминал он и о том, как в 1952 году продал за десятку пинту крови баптистской больнице. Элвис сказал, что всегда жил в счастливой семье и сегодня тоже счастлив, но деньги — это сплошная головная боль….

Армейский снабженец выдал призывникам сухие пайки — бутерброды с ветчиной и ростбифом, кусок яблочного пирога, яблоко и картонку молока. Элвис проглотил все это, как голодный волк, объяснив журналистам, что не ел с предыдущего вечера. «Ну и голодный же я, ребята», — сказал он, после чего улегся на топчан в комнате для призывников и подремал с полчасика. Друзья и родные тем временем продолжали прибывать; вскоре подоспела телеграмма от губернатора Фрэнка Клемента, в которой говорилось: «Вы доказали, что прежде всего вы — американский гражданин, доброволец из штата Теннесси и молодой человек, охотно откликающийся на призыв родины послужить ей».

На улице вышагивал Полковник, раздавая воздушные шарики с изображением «креольского короля». Толпа все росла, а семейство Пресли выглядело все более несчастным и растерянным. Армейское начальство начинало тревожиться, опасаясь, что не удастся набрать квоту в двадцать человек (призывников и добровольцев), а значит, и реквизировать автобус, чтобы покинуть Мемфис в тот же день. Но в конце концов из Дрездена, штат Теннесси, приехал автобусом призывник Доналд Рекс Мэнсфилд, которому надлежало пройти оформление только на следующее утро. Его спешно прогнали по кабинетам, записали, и рядовой Элвис Пресли (личный номер 53310761) загрузился в автобус, отбывающий в Форт–Чаффи, до которого было 150 миль. Элвис торопливо обнял безутешно рыдавшую матушку и не скрывавшего слез отца. «Пока, крошка, — сказал он Аните, когда автобус уже тронулся с места. — Прощай, длинный черный сукин сын». Эти последние слова были адресованы шикарному черному «Кадиллаку», стоявшему у бордюра. Остальные призывники нервно захихикали. По словам Рекса Мэнсфилда, эта выходка Элвиса «сломала лед», и он, хотя бы номинально, стал «своим парнем».

Вслед за армейским автобусом из Мемфиса выехала колонна автомобилей, набитых газетчиками и поклонниками, а когда автобус, как водится, остановился перед рестораном «Кофейная чашка» в Западном Мемфисе, там уже стояла почти двухтысячная толпа, поэтому водителю пришлось сбегать за бутербродами и напитками. В Форт–Чаффи офицер, отвечающий за информационное обеспечение, капитан Арли Метини с тревогой ждал появления Элвиса еще в январе. И, хотя Метини был ветераном с двадцатилетним послужным списком, имел огромный опыт и даже возглавлял армейский пресс–центр во время интеграционного кризиса в Литл–Рок, он оказался совершенно не готов к буйству толпы, которое началось в четверть двенадцатого ночи, когда долгожданный автобус прибыл на площадь. Тут на несчастного новобранца набросились больше сотни гражданских поклонников, человек двести из младших военных чинов и сорок или пятьдесят репортеров. Комитет по встрече возглавлял сам Полковник. Репортеры последовали за Элвисом в зал для перекличек и принялись фотографировать. По их просьбе Элвис несчетное число раз заправлял свою койку, но когда один из фотографов спрятался в казарме, чтобы снять спящего рядового Пресли, даже у закаленного служаки капитана Метини лопнуло терпение, и он приказал вытолкать фотографа взашей. Все это время Элвис выказывал недюжинное терпение и доброе расположение духа, сыпал остротами, шутливо поругивал собственную персону и охотно исполнял все просьбы, кроме одной: он наотрез отказался давать автографы во время службы. По собственным оценкам Элвиса, в ту ночь он спал не больше трех часов и проснулся задолго до половины шестого утра, когда сыграли побудку. Все остальные только продирали глаза, а рядовой Пресли уже брился и одевался. В шесть часов за завтраком к нему присоединились Полковник и два десятка фотографов («Снедь была добрая, но в то утро я так проголодался, что мог бы съесть любую дрянь» — так, по словам репортеров, оценил Элвис свою первую армейскую трапезу), после чего его отправили на квалификационные испытания, которые продолжались пять часов. Затем — обед и двухчасовая лекция о правах и льготах, положенных рядовым военнослужащим. Короткое собеседование о необходимости хранить военную тайну, выплата семи долларов денежного довольствия авансом («На что вы потратите эти деньги?» — спросили Элвиса репортеры, и он добродушно ответил: «Открою ссудную кассу») и, наконец, посещение армейского парикмахера. Это историческое событие освещали пятьдесят пять репортеров. «Ну, вот, — сказал Элвис, протягивая фотографам пучок волос и сдувая его с ладони. — Шевелюра, она сегодня есть, а завтра — нет». Но он волновался, да так, что забыл заплатить парикмахеру шестьдесят пять центов. Поэтому Элвиса окликнули, отчего он смешался пуще прежнего. Заметив поблизости телефонную будку, он отправился звонить матери. Репортеры бросились следом, но Полковник Паркер преградил им путь. «По–моему, парень имеет право без помех поговорить с родной матерью», — заявил он.

В среду Элвису выдали обмундирование, и Полковник, паясничая перед камерами, попытался заставить его примерить узкий галстук. «Нет, сэр, — ответил ему Элвис. — Здесь — никаких шнурков. Взыскание–то объявят мне, а не вам». После чего Полковник заявил фотографам: «Почему бы вам, ребята, не щелкать друг дружку?» После обеда пришло сообщение (немного раньше, чем ожидалось, но в общем и целом в нем не было ничего удивительного), что Элвис Пресли приписан ко второй бронетанковой дивизии — знаменитому «аду на колесах», — которой когда–то командовал генерал Джордж Паттон, дислоцированной в Форт–Худ на окраине Киллина, штат Техас. Там Элвису предстояло пройти подготовку и курс вождения танка. «До сих пор он был хорошим солдатом, — заявил командир части, генерал Ральф Мэйс. — Во всяком случае, я считаю, что он держался просто замечательно». А репортер Хай Гарднер настрочил колонку в форме письма к армейским товарищам Элвиса, в которой воздал хвалу отечеству: «Где еще никто может так быстро стать кем–то? В какой другой стране мира столь богатый и знаменитый человек станет служить рядом с обычными призывниками и не попытается откупиться от воинской повинности, не пустит в ход свое влияние, чтобы отбояриться от армейской службы? По–моему, это — американская демократия во всем своем блеске, та самая прекрасная жизнь, которую вы и Элвис призваны защищать, отдав этому делу от полутора до двух лет вашей молодости… Надеюсь, вы разделяете мои чувства».

В Форт–Худ оставили шестерых мемфисских призывников, в том числе Рекса Мэнсфилда и Уильяма Норвелла, которого Элвис тотчас прозвал Нервным Норвеллом. После того как на протяжении двухсот миль заказной автобус преследовала вереница преданных поклонников («Не дай Бог, кто–нибудь покалечится, — с тревогой говорил Элвис во время поездки. — Может быть, если я помашу рукой…»), он не стал останавливаться в Далласе и Уоксахачи, где уже собрались многотысячные толпы, а поехал в Хиллсборо, штат Техас, куда прибыл в половине второго, точно к обеду. Капитан Джей Ф. Даулинг выбрал двоих солдат покрепче и велел им сесть слева и справа от Элвиса. «По–моему, мы установили своего рода рекорд: прошло тридцать пять минут, прежде чем его узнали». Но когда это наконец случилось, разразился маленький бунт, и новобранцам понадобилось еще по меньшей мере двадцать пять минут, чтобы выбраться из ресторана. «Элвис держался очень любезно, — сказал потом капитан Даулинг. — Кое–кто из ребят заказывал блюда, которые нельзя было оплатить талонами на питание, и Элвис сказал, что покроет разницу из своего кармана. А по дороге к автобусу он изловчился накупить сигарет и конфет и раздал их ребятам. Когда мы выезжали из Хиллсборо, тамошние девчонки затеяли драку за стул, на котором сидел Элвис».

В Форт–Худ порядка было гораздо больше. Офицер информационного обеспечения подполковник Марджори Шултен еще до прибытия автобуса твердо решила обращаться с Элвисом совсем не так, как с ним обходились в Форт–Чаффи. «Он должен был приехать двадцать восьмого (марта), около четырех пополудни, — рассказывала она писателю Алану Леви. — А газетчики и телевизионщики начали прибывать уже в одиннадцать утра. Никогда не видела такой толпы… Когда я заметила одного редактора из Форт–Уэрт, который славился тем, что ни разу не поднимался со стула, я поняла: случилось нечто». Вскоре заехал Полковник Паркер, чтобы предложить «свои услуги, советы и моральную поддержку», — сообщает Леви. Подполковник Шултен повернулась к «Полковнику» Паркеру и, чеканя слова, почтительно объявила старшему по званию офицеру (который приобрел это звание, ни минуты не прослужив в армии): «Полковник Паркер, вторая бронетанковая дивизия не сможет обучить этого мальчика в условиях поступающих требований. Вы имеете огромные полномочия, и вам может не понравиться то, как я намерена поступить». И Паркер, в подробнейшем плане предпризывной кампании не предусмотревший встречи с женщиной в офицерских погонах, смирился с неизбежным и кротко ответил: «Что ж, подполковник, вы тут хозяйка». Марджори собиралась запретить газетчикам и фотографам любое общение с Элвисом Пресли уже на следующий день после его прибытия в Форт–Худ. «Я обещала вам карт–бланш, — сказала она. — Получайте же. Но только на сегодня. С завтрашнего дня — ничего!» С тех пор Марджори неукоснительно придерживалась избранной линии.

Первые несколько суток Элвису приходилось очень туго: он страшно тосковал по дому и терзался одиночеством. Остальные призывники наблюдали за ним, кое–кто иногда подначивал («Не по уставу извиваешься, парень!» — кричал кто–нибудь, пробегая мимо. Или: «Ты что, Элвис, по плюшевым мишкам соскучился?» Это были самые заезженные приколы), но чаще всего Элвису приходилось вести борьбу в полном одиночестве. Как заметил Рекс Мэнсфилд, Элвис прилагал отчаянные усилия, чтобы поладить с собой и стать равным среди равных. Мало–помалу ему это удалось, и тогда он немного расслабился, но сержант–инструктор Билл Норвуд, который подружился с Пресли и разрешал ему звонить со своего домашнего телефона, нередко замечал, как тяжело Элвису вдали от родных, собственными глазами видел его слезы и опасался, что их могут увидеть и другие. «Придешь ко мне домой, тогда и выплескивай все наружу, — говорил он Элвису. — Делай что хочешь и не беспокойся ни о чем. Но стоит тебе выйти за дверь, и ты — Элвис Пресли. Лицедей. Солдат. И я, черт возьми, хочу, чтобы ты лицедействовал! Не позволяй никому дознаться, что у тебя на душе».

Элвис получил значки меткого стрелка за пальбу из карабина и пистолета и был назначен боевым заместителем командира отделения. Такие же должности в своих подразделениях получили Рекс и Нервный Норвелл. По словам самого Элвиса, его мало–помалу приняли как своего. «Я ничего не просил, они ничего не давали. Я просто делал то же, что и все остальные, и очень неплохо справлялся».

Одна беда: он не знал, кому можно верить.

Пару раз к Элвису приезжал Полковник, привозил на подпись бумаги, отчитывался о продажах пластинок и стратегии компании. Вести о том, что его карьера не зачахла, ободряли Элвиса, хотя он мало интересовался цифирью, а когда через две недели после начала учебного курса к нему приехал предприниматель из Уэйко, Эдди Фэдэл, с которым Элвис познакомился в январе 1956 года во время пятидневного турне по Техасу, Пресли почувствовал себя так, словно вновь обрел долго пропадавшего где–то друга. Фэдэлу было за тридцать, он имел жену и двух дочерей и принадлежал к весьма широкому кругу лиц, без промедления откликавшихся на зов Элвиса. Он даже бросил работу диск–жокея в Далласе, когда Элвис, не подумав, пригласил его поехать в короткое турне в качестве, по определению Фэдэла, «мальчика на побегушках», а позднее, когда Элвис вернулся на несколько дней вместе с Ником Адамсом, чтобы выступить в зале «Сердце Техаса» в Уэйко, Фэдэл снова присоединился к нему. «Я подумал: вероятно, он меня и не вспомнит. Но решил съездить на базу и проверить. У ворот пришлось заполнить кипу бумаг, потом я отправился к дежурному сержанту, и он крепко обложил меня, но в конце концов пошел и привел Элвиса. И, уж будьте уверены, Элвис меня не забыл. Я пригласил его к нам в дом на побывку, пообещал, что у нас он будет как в родных стенах, что мы не станем ему докучать, а кормить будем только домашней снедью, и он ответил: «Конечно, приеду. Вероятно, не раньше чем через две недели, но непременно объявлюсь». И я еще подумал: как же, приедешь ты. Но Элвис сдержал слово: через две недели раздался телефонный звонок…»

Тем временем по приглашению сержанта Норвуда и его жены приехала Анита и поселилась в их доме. Когда она прибыла, Элвис должен был заступить в караул на сутки, но сержант Норвуд сказал, что, по уставу, он может освободиться, если найдет себе на замену военнослужащего в таком же чине. Элвис отправился к Рексу Мэнсфилду и предложил ему двадцать долларов. «Я сразу сказан, что с радостью подежурю за него, но денег не приму ни в коем случае, — писал позднее Рекс, который с неодобрением наблюдал, как все вокруг из кожи вон лезли, чтобы завоевать внимание Элвиса. — А еще я сказал, что сделал бы это для любого другого рядового, к которому приехала девчонка… Тогда–то и началась настоящая дружба».

Отправляясь в гости к Эдди Фэдэлу в Уэйко, Элвис взял с собой Аниту. «Он позвонил мне с дорожной развязки на въезде в Уэйко, и я не сразу нашел их, потому что Элвис стоял вовсе не там, где я ожидал его увидеть. Но потом он покатил следом за мной к моему дому, доехал нормально и с тех пор приезжал каждые выходные». Раз или два их сопровождали Нервный Норвелл с супругой, которая приехала в Техас за компанию с Анитой, но чаше всею собирались вчетвером — Элвис, Анита и Фэдэлы. Пели, крутили пластинки, и Элвис звонил домой по меньшей мере раз в день. «Он говорил: «Мама», а она, наверное, отвечала: «Сынок». А потом начиналось: слезы, рыдания, плач. Элвис был убежден, что его карьера погибла. Он много раз говорил мне: «Все кончено, Эдди. Когда я вернусь, никто и знать не будет, кто я такой». — «Ничего не кончено, Элвис, — отвечал я ему. — Все только начинается. Тебя никогда не забудут». А он опять тянул свое: «Нет, все кончено. Точка». Он действительно так думал».

В конце своего пребывания Анита сообщила, что в первую неделю июня она будет записываться в Нью–Йорке, и как–то вечером, когда они сидели за пианино, Элвис попросил ее спеть «I Can't Help It (If I'm Still in Love with You)» Хэнка Уильямса и новый хит Конни Фрэнсис «Who's Sorry Now?». Сам он пел главным образом госпелы. Кто–то включил магнитофон, и на ленту записался голос Эдди, сказавшего Аните: «Скорее бы вышла твоя первая пластинка. Желательно, хорошая. Жаль, мне не дадут составить ее». Он сказал, что, будь его воля, на пластинке была бы «Happy, Happy Birthday, Baby», которую они только что спели хором. Или «Cold, Cold Heart». Короче, что–нибудь с надрывом. «Я боюсь, они заставят ее исполнять что–то слишком современное, чересчур популярное, понимаете, о чем я?» — «Об однодневке?» — «Нет…» — «О песне, которая сперва будет на слуху, а потом выдохнется?» — «Нет, я вот о чем. Боюсь, ей предложат музыку в духе Джули Лондон. А ей нужно что–нибудь типа Конни Фрэнсис. Что–нибудь с «изюминкой». Анита с шутливой серьезностью соглашается со всем, что он говорит. Они вновь возвращаются к «Happy, Happy Birthday, Baby», а потом Элвис поет под пластинку Типе Weavers и напоследок угощает всех экспромтом — сольным исполнением прекрасной «Just a Close Walk with Thee» под собственный аккомпанемент. И сквозь музыку пробивается плач одной из дочерей Фэдэла. Эдди почти не сомневался, что когда–нибудь Элвис женится на Аните. Им было так хорошо вместе, и Элвис чувствовал себя как рыба в воде в ее обществе и в доме Фэдэлов. «Его мать говорила мне, что Элвис признавался: Фэдэлы дали ему дом вдали от дома».

Отпуск должен был начаться в 11 часов утра в воскресенье, 31 мая, но в последнее мгновение Элвиса решили отпустить в 6 часов, и Полковник с Анитой топтались у ворот войсковой части, поджидая его. Элвис высадил их в Далласе, и они полетели в Мемфис и Нэшвилл, а он продолжил путь вместе с Рексом Мэнсфилдом и Нервным Норвеллом. Нервный вылез из машины на Ламар–авеню, а Рекса Элвис отвез в «Грейсленд», где у ворот уже томились ожиданием сотни поклонников. Рекс пишет, что Элвис не остановил машину, потому что устал и хотел поскорее встретиться с родными, но обещал вернуться, чтобы раздать автографы. «Когда мы приехали, Элвис обращался со мной самым удивительным образом. Обняв и расцеловав родителей и тепло приветствовав старых друзей, он затем целиком посвятил себя мне». Элвис показал Рексу дом, который Рекс впоследствии попытался описать в своих воспоминаниях, но «слова могут далеко не все, и лучше один раз увидеть… Никогда прежде, даже в кино, не доводилось мне любоваться таким красивым и роскошным интерьером, как в особняке «Грейсленд».

А потом Элвис удивил меня пуше прежнего, потому что самолично отвез меня к моим родителям (те приехали в дом шурина Рекса в Мемфисе). Мы выехали через задние ворота в одном из многочисленных лимузинов Элвиса (черном «Кадиллаке») и миновали обширное поле. С нами были двое лучших друзей Элвиса, Ламар Файк и Ред Уэст, который тогда служил в морской пехоте, но взял отпуск одновременно с Элвисом, чтобы провести несколько дней с ним вместе… Расставаясь, Элвис пригласил меня побыть несколько (последних) дней моего двухнедельного отпуска с ним в «Грейсленде», чтобы потом вместе отправиться в Форт–Худ. Я охотно согласился.

Он чувствовал себя как человек, вновь перенесенный в родную стихию, но знал, что это — лишь обманчивое видение, которое неизбежно исчезнет. Казалось бы, все было как прежде: «Грейсленд», родители, друзья, поклонники у ворот. «Ну-с, как оно там, на службе, кузен?» — спрашивал Джуниор со своей знаменитой злорадной улыбочкой. «Будьте осторожны, мальчики», — говорила мать Элвиса, когда они гурьбой отправлялись кататься на роликовых коньках или на ярмарку (ведь на улице снова было тепло). Элвис встречался с Паркером, обсуждал дела. Полковник постоянно заговаривал с ним на эти скучные темы, предлагал что–то решать.

«Ну, а как Анита, проводившая с вами столько времени в Техасе?» — спрашивали репортеры из родного города. И Элвис отвечал: «Я знаю, что газетчики уже объявили нас помолвленными, поженили и так далее. Но это им показалось». — «Как вам нравится армейская снедь?» — «В армии я ел блюда, которых не пробовал никогда прежде, ел невесть что, но после целого дня суровой муштры слопаешь и гремучку». — «А как режим дня?» — «Я уже привык. Сплю столько же, сколько и раньше, только в другое время суток. Сейчас, в отпуске, мне уже трудно бодрствовать после полуночи, хотя преаде я мог не спать до утра». — «Сколько раз вы писали домой?» — «В жизни не написал ни одного письма». — «Почему и в отпуске вы носите военную форму?» — «Просто потому, что горжусь ею». — «Ваши впечатления от армии?» — «Человеку свойственно ворчать по любому поводу, но я исправляюсь и стараюсь служить как можно лучше. Одно несомненно: в армии мальчишек учат мыслить по–мужски» Он съездил с родителями на специально устроенный просмотр фильма «Король–креол», подстригся у Джима и приобрел новый красный «Линкольн Континенталь» с откидным верхом. На следующей неделе Элвис отправился в Нэшвилл на запись, разрешение на которую Шоулз чуть ли не с истерикой выпросил у Полковника. Шоулз знал, что они обречены на двухлетнее безделье, имея в загашнике всего четыре приличные песни, и понимал, что, если вдруг развалится все предприятие, пенять надо будет только на себя. Полковник буквально заставил его пресмыкаться (из их переписки видно, что Шоулзу приходилось прилагать отчаянные усилия, чтобы сдерживать свои чувства), но, по иронии судьбы, если на предыдущей записи все валилось из рук, на нынешней дело спорилось, и за десять часов (практически за одну ночь) они записали пять почти безупречных матриц. Впервые в студии вместе с Элвисом не было Скотти и Билли, а Ди Джею отвели вспомогательную роль. Но о них мало кто вспоминал, потому что с Элвисом играли лучшие нэшвиллские студийные музыканты, и запись напоминала извержение высвобожденной энергии, щедро сдобренное музыкальными шуточками, по которым Элвис уже начинал скучать. На гитаре наяривал Фрэнк Гарланд, на контрабасе играл Боб Мур; Флойд Крамер управлялся с роялем, а Бадди Харман — с барабанами. Чет Эткин вылез из своей будки и подыграл на ритм–гитаре. Кроме того, Jordanaires разжились новым певцом, басом по имени Рэй Уокер; и всякий раз, когда ему надо было вступать, «Элвис норовил сбить меня с толку, как только мог. Он шевелил губами и когда пел я, и когда его очередь. Спуску он мне не давал!» Том Дискин, представитель Полковника, опасался, как бы инструменты не забили голос Элвиса, но Шоулз заверил его, что звукорежиссер сделает все как надо.

Когда Рекс возвратился в «Грейсленд», там уже собралась вся компания, включая Ника Адамса, прилетевшего из Голливуда. Рекс сразу почувствовал, что в воздухе повеяло морозцем. «Я ощущал их неприязнь и взаимное недоверие, — писал он. — А потом поймал себя на том, что тоже испытываю неприязнь… что–то вроде ревности: а вдруг Элвис подарит мне меньше внимания, чем какому–нибудь новому парню? Как бы то ни было, но я решил, что этим ребятам лучше принять меня, ведь я собирался еще немного побыть там». Анита тоже успела вернуться («Естественно, мы оба чувствовали себя ужасно, ведь мне пришлось лететь в Нью–Йорк и записываться во время его отпуска. Но мы понимали, что этого не избежать»), и, говорят, последние часы они провели наедине, «без родителей и друзей».

Ранним утром в субботу, когда Элвис сел в свой новый красный «Линкольн Континенталь» и покатил на военную базу, он испытывал смешанные чувства — радость и грусть одновременно. Радостно было оттого, что он легко зажил прежней жизнью. Впрочем, и грусть объяснялась теми же причинами. Он просто не мог бросить все и вернуться в казарму. Полковник дотошно изучил армейский устав, да и сам Элвис посоветовался в Форт–Худ с сержантом Норвудом, который надоумил его попросить разрешения жить вне территории части, как только закончится курс общей боевой подготовки. Такое разрешение обычно давалось, но при условии, что у солдата есть иждивенцы, проживающие поблизости. Спустя несколько дней Вернон и Глэдис, которые по закону считались иждивенцами Элвиса, уложили вещи и пустились в путь вместе с матерью Вернона, Минни. Они ехали на белом «Флитвуде», а возглавлял этот автопробег Ламар на «Линкольне Марк II». 21 июня они уже обретались у ворот Форт–Худ в снятом в аренду трехкомнатном доме на колесах. Правда, довольно скоро выяснилось, что пятерым взрослым людям в нем тесновато, и тогда они сняли дом судьи Честера Кроуфорда в самом центре Киллина. Сам судья 1 июля уехал в двухмесячный отпуск.

В первые же выходные Элвис повез родителей знакомиться с семейством Фэдэлов, а 4 июля отправился вместе с ними на пикник. Мать Элвиса сразу поладила с женой Эдди, Ланелл. «Они вместе с моей женой ездили в гастроном и закупали лакомства для Элвиса.

А потом его матушка надевала свой маленький передник и отправлялась стряпать. Это была обычная веселая домохозяйка, и мы не скучали». Эдди уже успел пристроить к своему дому новое крыло и поставить туда сделанную на заказ высококлассную радиоаппаратуру, а стены выкрасил в черно–розовую полоску, чтобы Элвис чувствовал себя как дома, приезжая на выходные. По будним дням, когда Элвис был на службе, Эдди навещал его родителей. «Глэдис обычно восседала в кресле–качалке, в халате, босиком — воплощенная домашняя идиллия. Элвис любил пироги с банановым повидлом, и неподалеку был ресторанчик «Тодцл–хаус», где их пекли. По вторникам или средам я отвозил ему пару таких пирогов, последние журналы и стопку пластинок. Мой добрый приятель Леонард Никсон держал магазинчик грамзаписи, и, как только выходил новый диск на 45 оборотов, он звонил мне и говорил: «Элвису понравится, я точно знаю». Он просто отдавал мне новинки Конни Фрэнсис, Фэтса Домино и Сэма Кука, которых Элвис действительно любил. Мы приезжали в дом Пресли примерно за час до прибытия самого Элвиса, а потом все шло кувырком. Приходилось готовить большой обед, а у дверей собирались поклонники, и это был сущий кавардак: они уже высчитали, когда Элвис приезжает на побывки».

В доме Пресли было все как в прежние добрые времена, хотя Глэдис без восторга думала о предстоящем переезде в Германию, куда должны были перебросить роту Элвиса («Просто не представляю себе, как я буду жить в чужой стране, — призналась она Ламару. — Я там ничего не забыла и ничего не ищу»), а Вернон опасался, что вся эта кутерьма плохо отразится на карьере сына. Сам Элвис меящу тем осваивал учебные маневры, чтобы стать танкистом. Он показал третий результат на стрельбах и иногда во время строевой подготовки бил в ротный барабан. Но жил он только по выходным. Время от времени его навещала Анита, но чаще Элвис, Ламар и Рекс («Рексадус», как называл его Элвис) вместе с другими парнями ездили в Даллас или Форт–Уэрт, где располагалось училище, готовившее стюардесс, либо торчали в доме Фэдэлов в Уэйко, где трапезничали, дурачились и играли в «щелчки». «Там всегда был автомобильный парад, — с гордостью вспоминал Эдди. — Завидев подъезжающего Элвиса, моя жена говорила: «Ой, придется кормить двенадцать или пятнадцать человек». Но только Элвис обычно оставался ночевать».

Глэдис была неизменно приветлива с посетителями, толпами прибывавшими в Киллин по делам, в гости или просто так. Несколько раз приезжал Полковник. Он вел какие–то тайные переговоры с Элвисом и Верноном. «В гостиной он беседовал со всеми, кому случалось там оказаться, — говорит Эдди. — Со мной, Глэдис, Ламаром. Но о делах речь велась за закрытыми дверьми. Мы не знали, что там творится, но иногда Элвис в бешенстве выбегал из комнаты и после отъезда Полковника подолгу бушевал. А порой они расставались друзьями, Элвис улыбался и пребывал в добром расположении духа. Им случалось спорить, но никогда — по поводу проектов Элвиса. Полковник не имел к ним никакого отношения и занимался исключительно деловой стороной. По–моему, так и должно было быть».

Однажды к Элвису заехал диск–жокей Роки Фриско из Талсы, совершавший рекламный велопробег длиной 500 миль. Прибыв в Киллин, он узнал, что Элвис на полевых сборах, но Глэдис пригласила Роки приезжать в любое время, и он «почувствовал себя как дома, будто был членом семьи». Вик Морроу, игравший в «Короле–креоле» главаря шайки, однажды тоже заскочил проездом, а Винс Эдвардс и Билли Мерфи сделали крюк по пути в Даллас, хотя и не знали адреса Элвиса в Киллине. Завернув на бензоколонку, чтобы спросить дорогу, они попались на глаза Ламару («Мы звали его Старая Слоновья Задница»), и он, увидев голливудские номера, показал им, как найти дом. Глэдис сообщила, что Элвис до сих пор на службе, и уговорила гостей остаться пообедать, а Вернон устроил их в маленьком жестяном трейлере на задах дома. Наконец приехал Элвис. Последовало радостное воссоединение друзей, но позже, когда настало время идти спать в трейлер, Винс и Билли почувствовали себя очень неуютно: в ночной тишине им все больше и больше мерещились какие–то шорохи, стуки, поскрипывания… Около часа ночи они, разумеется, не попрощавшись, сбежали. «Нам было плевать, что он подумает, — говорил потом Винс. — Проклятая домашняя живность так разбушевалась, что мы были вынуждены уехать в мотель».

На крыльце дома Пресли собирались поклонники, и соседи жаловались на изобилие машин. Какие–то девчонки поставили хижину у дороги, по которой Элвис ездил домой, и вывесили транспарант: «Остановись, Элвис». Однажды он так и сделал. Эдди Фэдэл неутомимо возил президентов клубов поклонников на автобусную остановку в Темпле и обратно, а миссис Пресли была безупречно вежлива. Но летом у нее заметно ухудшилось здоровье, изменился цвет лица, и она уже не могла управляться по хозяйству. Глэдис позвонила в Мемфис своему врачу, доктору Чарлзу Кларку. «Доктор Кларк, завтра среда», — сказала она мне. «Да, мадам», — ответил я. Тогда она спросила: «Кажется, по средам вы отдыхаете? Я хотела бы, чтобы вы прилетели и посмотрели меня. Мне нездоровится».

— «Миссис Пресли… — сказал я, отчаянно придумывая какую–нибудь отговорку. — Мне запрещено практиковать в Техасе». «Запрещено? — переспросила она. — Что ж, тогда придется попросить кого–нибудь отвезти меня к нам. Вес равно надо нарвать в саду фруктов для Элвиса». Такая уж у нее была манера вести разговор. Она была очень милой женщиной. Помнится, в прошлом Глэдис жаловалась на серьезное расстройство желудка, и я назначил ей так называемую щадящую диету. Потом она снова пришла ко мне и сказала: «Док, я в точности исполнила ваши указания и вообще перестала снабжать желудок какой–либо пищей за исключением пепси–колы и арбуза». Вот вам и щадящая диета!»

В пятницу, 8 августа, Элвис отвез родителей в Темпл и посадил на мемфисский поезд. В субботу Г лэдис уже лежала в больнице. Доктор Кларк затруднялся сказать, что с ней. «Что–то с печенью, но, насколько я помню, не желтуха. Это не был типичный случай гепатита. Я обзвонил всех консультантов, и мы попытались поставить диагноз. По–видимому, у нее были нелады со свертываемостью крови, и это влияло на печень и остальные органы».

В понедельник диагноз еще не прояснился, но доктор Кларк понял, что болезнь опасная. Он позвонил Элвису, у которого как раз начинался шестинедельный курс специальной подготовки. Получить увольнительную удалось не сразу, и Элвис ежечасно справлялся о здоровье матери по телефону. В конце концов он заявил: «Если меня не отпустят завтра к утру, после обеда я все равно буду с ней». Доктор ответил ему: «Не вздумай убегать в самоволку, Элвис. На тебя равняется вся молодежь планеты, так что не надо. Если уж на то пошло, назови мне имя твоего полковника, и я тебя вытащу. Я знаком с председателем комиссии по делам военнослужащих и могу позвонить ему». Он сказал, как зовут полковника, и я позвонил. Полковник заявил мне: «Вот что, док, будь это не Элвис Пресли, а кто–то другой, мы бы отпустили его, но я боюсь, что солдаты обвинят нас в потворстве любимчикам». В ответ я сказал лишь (вот мои точные слова): «Послушайте, полковник, мне тут ежедневно приходится отчитываться перед газетчиками всего мира. И если они напишут, что вы отнеслись к Элвису благосклоннее, чем к другим, и отпустили его, я буду поддерживать вас до самого конца. Но если вы его не отпустите, полковник, я пойду к тем же газетчикам и изничтожу вас». Так я ему и сказал. Я и сам пять с половиной лет оттрубил в армии, во время Второй мировой заведовал кардиохирургией в госпитале Уолтера Рида и умею обращаться с полковниками. Спустя несколько часов Элвис был со мной. Полковнику нетрудно было представить себе, какие надписи появятся на стенах».

Вечером 12 августа, во вторник, Элвис и Ламар прилетели из Далласа, и Элвис отправился прямо в больницу. «Сынок! Сынок!» — воскликнула Глэдис, которая прежде уже выказывала беспокойство по поводу его предстоящего прилета. Элвис провел в палате матери около часа и убедился, что Глэдис чувствует себя лучше, чем он думал. Ее состояние по–прежнему остается очень серьезным, сообщил ему доктор Кларк, но приезд Элвиса оказал самое благотворное воздействие. Элвис оставил в больнице отца, который спал на раскладушке возле койки Глэдис. Розовый «Кадиллак» стоял перед зданием, и его было видно из окна палаты. «Как–то утром я заглянул к Глэдис, — вспоминает доктор Кларк, — и она сказала: «Взгляните на этот розовый «кэдди» на стоянке. Как вам нравится этот подарок Элвиса? Это специально по моей просьбе». Я думаю, она гордилась своим поступком, облегчающим жизнь медсестрам больницы Святого Иосифа».

На другой день, рано поутру, Элвис вернулся в больницу и провел с матерью несколько часов. Под вечер пришел опять, с ватагой друзей, которые ждали в коридоре, пока он общался с Глэдис. Она пребывала в гораздо лучшем расположении духа, чем накануне, и охотно болтала на самые разные темы. Он просидел с матерью почти до полуночи и обещал вернуться назавтра ни свет ни заря, чтобы увезти домой часть цветов.

В половине третьего пополуночи в «Грейсленде» зазвонил телефон. «Я понял, что случилось, прежде чем снял трубку», — вспоминал Элвис. Вернон проснулся, когда его жена начала задыхаться. Приподняв ей голову, он позвал врача, но Глэдис скончалась раньше, чем подоспела помощь. Элвис примчался в больницу за считанные минуты и вместе с отцом опустился на колени у кровати. Спустя несколько минут приехали Ламар с матерью Вернона, Минни. «Выйдя из лифта, мы сразу услышали плач Элвиса и Вернона, — рассказывал Ламар. — Никогда прежде я не слыхал ничего подобного. Это было похоже на долгий истошный вопль. Я зашагал по коридору, Элвис увидел меня, схватил за руки и сказал: «Мамочки больше нет».

Все остались в больнице дожидаться катафалка. Элвис был безутешен; он то и дело дотрагивался до тела матери, и в конце концов врачам пришлось попросить его не делать этого. Элвис позвонил из больницы сержанту Норвуду на базу и Аните, которая была в Нью–Йорке и выступала в шоу Энди Уильямса. Было полшестого утра, и к телефону подошла мать Аниты. По словам самой Аниты, Элвис едва мог говорить. Она обещала выехать к нему после вечернего представления.

Приехав утром к дому, репортеры увидели на крыльце Элвиса и его отца. Оба были убиты горем. Обнявшись и не обращая внимания на окружающих, они рыдали в голос. На Элвисе была белая тисненая рубаха с закатанными рукавами, брюки цвета хаки и белые туфли с расстегнутыми пряжками. Без малейшей неловкости и стыда он признался репортерам, что смерть матери разбила ему сердце. «По его щекам катились слезы, — писал репортер Press–Scimitar. — Он плакал во время интервью. «Она была смыслом нашей жизни, — рыдал Элвис. — Самой лучшей из моих девчонок. — Окинув взглядом дорожку перед домом, он добавил: — Когда маме нездоровилось, мы с ней прохаживались по этой дорожке, пока не полегчает. Теперь все кончено».

У ворот собрались сотни поклонников, которые во все глаза смотрели, как в дом вносят тело. Это было вскоре после полудня. Элвис заявил, что хочет проводить мать в последний путь из дома в согласии с обычаями, и, так как Глэдис всегда любила его поклонников, он хотел дать им возможность взглянуть на нее. Но Полковник настоял на своем, объясняя это соображениями безопасности, и в «Грейсленде» с покойной прощались только родные и близкие. Серебряный гроб был выставлен в музыкальной комнате. На Глэдис было голубое платье, в котором сестра, Лиллиан, никогда не видела ее при жизни, и Элвис снова едва не разрыдался, вспоминая, какой простой и равнодушной к богатству и славе женщиной была его мать. «Мама любила красивые вещи, но не носила их», — с горечью сказал он.

С побережья уже летел Ник Адамс, из Флориды ехал Клифф Гливз, а из Луисвилла добирался автобусом Джесси, отец Вернона. Когда приехал доктор Кларк («Они потребовали, чтобы я был с ними в доме»), его взору открылось леденящее кровь зрелище. «Они пребывали в глубочайшей скорби. Отец и сын бродили по коридору, обнявшись, подходили к парадной двери, и я помню, как отец сказал: «Элвис, взгляни на кур. Мама никогда больше не покормит их». — «Да, папа, мама никогда больше не покормит их». Это была просто жалкая скорбь».

Плач делался все громче, и это продолжалось целый день. Кто–то из родственников Элвиса по случаю печального события выпивал на кухне. Так как доктор Кларк видел это, Полковник не занимался приведением их в чувство. Приехал Алан Фортас и подошел к Элвису. «Элвис был совершенно ошеломлен. Его голос звучал тихо и сдавленно: «Моей крошки больше нет, Алан. Она умерла!» — «Я знаю, Элвис, — ответил я. — Мне очень жаль. Она была хорошей женщиной». Потом он повел меня к покойной… Он только изредка вставал, чтобы приветствовать входящих, а все остальное время сидел подле матери. Они напоминали хозяев маленькой вечеринки. Это было жалкое зрелище». Джуниор встретил Эдди Фэдэла в аэропорту, и Элвис подвел его к гробу. «Посмотри на мою маму, — сказал он. — Взгляни на ее руки. Господи, эти руки лелеяли и растили меня». Он все время прикасался к ней и не мог владеть собой, заметила Лиллиан, сестра Глэдис. Он обнимал, целовал, баюкал мать, шептал ей ласковые слова, умолял ее вернуться. «Они не могли остановить его и наконец, испугавшись за Элвиса, прикрыли гроб стеклом». Пришли телеграммы от Дина Мартина, Марлона Брандо, Рики Нельсона, Сэмми Дэвиса–младшего, Теннесси Эрни Форда, а также от действующего губернатора Теннесси — Фрэнка Клемента и Бьюфорда Эллингтона, который вскоре сменил его. Вечером приехали Сэм и Дьюи Филлипсы. Дьюи совсем расклеился. Месяцем ранее его уволили из WHBQ, и под влиянием алкоголя, пилюль и распутства его поведение становилось все более сумасбродным. Но они с Сэмом остались на всю ночь и, как могли, попытались утешить Элвиса, который не отходил от гроба матери. «Спустя какое–то время, — вспоминает Сэм, — я уговорил его пойти на кухню. Мы сели, и я просто слушал его. Он знал, что я не стану молоть всякую чушь и пытаться помочь неискренними утешениями… Элвис говорил только о теле, о том, что не хотел отдавать его кому–то еще. Наконец мне удалось увести Элвиса от гроба, и мы присели у бассейна. Я никогда не забуду увядших листьев, которые лежали там. Я все–таки сумел уговорить его отпустить мать. Я знал, какие струны его души тронуть и как это сделать».

В пятницу в половине третьего ночи наконец приехала Анита. В гостиной и на кухне было полно народу, все спали где попало. Ник, который подрался с Фрэнком Лавджоем и пришел с рассеченной бровью, устроил себе лежанку рядом с Элвисом, чтобы не оставлять его на ночь одного. Джордж, Алан, Ламар и другие ребята тоже обосновались в доме надолго. Анита разыскала Элвиса и Вернона на крыльце дома. Увидев девушку, Элвис обнял ее, оба разрыдались, и он сказал: «Пойдем в дом, маленькая моя. Я хочу, чтобы ты взглянула на маму». Аните этого совсем не хотелось: ведь прежде она никогда не видела мертвых тел. Но Элвис уговаривал ее: «Пойдем, малышка. Мама тебя любила. Посмотри, она такая красивая». Он увел ее в музыкальную комнату. «Тело было прикрыто стеклом, но крышка гроба оставалась откинутой, и можно было видеть Глэдис во весь рост. Элвис подвел меня к телу и стал говорить, какая она милая, а потом похлопал по столу в изножье гроба и сказал: «Взгляни на ее изящные ножки, малышка, взгляни на них. Ненаглядная моя».

Полковник разогнал почти всех оставшихся в доме приятелей, а доктор Кларк дал Элвису успокоительное. В девять утра, когда за телом пришла машина из мемфисского похоронного бюро, он еще спал.

Погребение было назначено на половину четвертого. Панихиду вел преподобный Хэмилл. До начала отпевания мимо гроба прошли почти три тысячи человек. Шестьдесят пять полицейских сдерживали толпу на улице. В зал, рассчитанный на триста прихожан, набилось человек четыреста. Приехал Чет Эткинс, но Билла и Скотти не было. Элвис облачился в темно–коричневый костюм и повязал такой же галстук. Он не мог самостоятельно вылезти из лимузина, и ему помогли. Перед самым началом службы приехала Дикси (к тому времени — уже жена и мать) со своей тетушкой. Они вошли в альков, где сидели родные усопшей, и выразили сочувствие. «Когда я вошла, Элвис вскочил, обнял меня и сказал: «Папа, смотри: Дикси». Как будто я явилась, чтобы спасти мир. С минуту мы обнимались, утешая друг друга. Вокруг сидели человек тридцать или сорок, и пора было начинать отпевание, но и я, и Элвис, и его отец очень расчувствовались. Элвис спросил, смогу ли я приехать в «Грейсленд» вечером, и я ответила: «Постараюсь». Он был так потрясен. У меня сердце разрывалось, стоило только посмотреть на него. Когда «Братья Блэквуд», стоявшие за алтарем, запели «Драгоценные воспоминания», Вернон воскликнул: «Теперь у нас только воспоминания и остались!» А Элвис, рыдая, ответил: «Нет, папа, нет». «Братья Блэквуд» были любимым квартетом Глэдис, и Элвис пригласил их из Южной Каролины. «Как только мы заканчивали песню, — вспоминает бас Джей Ди Самнер, — он присылал нам записку с просьбой спеть еще. Мы должны были исполнить три или четыре песни, а спели двенадцать. Никогда не видел, чтобы человек убивался и горевал так, как он».

Преподобный Хэмилл прочел приличествовавшую случаю проповедь. «Современная женщина преуспевает во множестве областей, — сказал он. — Но главное ее поприще — быть хорошей матерью и женой. Такой женщиной и была миссис Пресли. Глупо будет призывать отца и сына не тревожиться, не скорбеть и не горевать. Вам будет недоставать ее. Но я могу сказать словами святого Павла: «Скорбь — удел утративших надежду».

Во время службы Элвис несколько раз был на грани обморока. «Я сидела позади него, — вспоминает Анита. — Он ревел в три ручья». Когда служба завершилась и скорбящие потянулись к выходу, Элвис, Вернон, Джеймс из группы «Братья Блэквуд» и его друг, капитан Вудворд из мемфисской полиции, остались у гроба вчетвером. «Элвис поцеловал мать и сказал: «Мама, я отдал бы все до последнего гроша и снова пошел бы рыть канавы, лишь бы вернуть тебя», — рассказывает Джеймс. — Он рыдал и бился в истерике, потом обнял меня, преклонил голову мне на плечо и сказал: «Джеймс, я знаю: ты понимаешь, каково нам сейчас. Тебе это неизвестно, но я был среди скорбящих на похоронах Р. У. и Билла в зале «Эллис» после той катастрофы. Ты понимаешь, каково мне». Только тогда я узнал, что Элвис был на тех похоронах».

Суета и излияния чувств продолжались и на кладбище. Вдоль мостовых толпился народ. Кортеж выехал из города и направился по Бельвью к Пятьдесят первому шоссе. От «Грейс ленда» до кладбища «Лесистый холм» было две–три мили. Вокруг могилы собралось человек пятьсот. «Некоторые зрители, — писал Чарлз Портис в Commercial Appeal на другой день, — казались действительно расстроенными, но большинство просто вытягивали шеи и болтали». Мистер Пресли пытался успокоить Элвиса, но всякий раз и сам ударялся в слезы. «Ее нет, она уже не вернется», — убитым голосом повторял он. Элвис держался чуть лучше до самого конца, но потом разрыдался и, когда служба завершилась, упал на гроб, крича: «Прощай, милая, я люблю тебя. Ты же знаешь, я жил для тебя». Четверо друзей почти волоком доставили его к лимузину. «Боже! — воскликнул Элвис. — Я потерял все!»

В «Грейсленде» тоже толпился народ. Растерянные друзья и родные бестолково переминались с ноги на ногу. Элвис был безутешен. Полковник занял свой командный пост на кухне. Дикси приехала рано, но не захотела мешать скорбящим. «Я не надеялась увидеть его в тот вечер, вокруг него и так было много людей. На мне были шорты, в волосах — бигуди, и я просто хотела сказать ему, что заеду на следующий день. Я остановилась у ворот, но там не было никого из Пресли. Толпа была — как на Центральном вокзале в Нью–Йорке, девчонки так и норовили прошмыгнуть внутрь. Я посидела с минуту в машине, созерцая всю эту суматоху, потом подошла к охраннику, который был мне незнаком, и сказала: «Позвоните, пожалуйста, в дом и скажите Элвису, что я здесь. Завтра вечером я приеду к нему, если он не будет возражать». Охранник ответил: «Хорошо, позвоню». Но я была уверена, что он не сделает этого.

Потом я вернулась в машину, а она не завелась. Чуть погодя ко мне подошел один из двоюродных братьев Элвиса и спросил: «Вы — Дикси?» — «Да», — ответила я. Он сказал: «Элвис ждет вас в доме». Я ответила: «Нет, только не сегодня. Я в бигудях и не одета. Я хотела встретиться с ним завтра вечером». Но он настаивал: «Нет, идемте, Элвис уже звонил привратнику, справлялся о вас». Он забрал мои ключи от машины и отвел меня в дом. Элвис вышел на крыльцо и буквально окутал меня своими объятиями. Мы вошли в дом. Там была только его бабушка. Я сказала: «А где остальные? Я думала, здесь много народу». Ведь перед домом стояло, без преувеличений, штук двадцать или тридцать машин. Элвис ответил: «Они были здесь, но я велел им убираться». И, пока я была там, никого не видела и не слышала ни звука. Только служанка возилась на кухне. Элвис пошел к ней и попросил принести нам лимонаду, а потом мы отправились в то крыло, где стоял рояль. Мы много говорили, потом Элвис спел «I'm Walking Behind You on Your Wedding Day». А после этого мы просто сидели и плакали.

Мы говорили о его матери, вспоминали времена, когда я познакомилась с ней, все маленькие забавные глупости, которые мы творили. И Элвис сказал, что это — особое чувство: общаться с человеком, которого знал в далеком прошлом, который любил тебя и принимал таким, каким ты был в те дни. Он сказал: «Интересно, много ли моих друзей, приехавших сегодня, были бы здесь пять лет назад? Едва ли. Ведь всем им что–то от меня нужно». А потом рассказал мне о парне, который был тогда у него на подпевках, но позже посвятил себя Господу. Прожив в миру немало лет, он совсем распустился и говорил Элвису, что хочет уйти от той жизни, которую вел. Элвис сказал: «Как бы и я хотел сделать то же самое». Это было очень грустно. «Так почему бы и нет? — спросила я. — Ты уже добился всего, чего хотел, взошел на вершину. Давай остановимся и повернем назад». И Элвис ответил: «Нет, слишком поздно. Слишком много людей зависят от меня. Слишком много обязательств. Мне уже не выбраться».

Это была наша последняя встреча. Не самая последняя, конечно, потому что я вернулась на следующий вечер, одевшись соответствующим образом. Но в доме было полно народу. Как всегда. Такой уж у него был образ жизни. Способ существования. То, что я увидела тогда, было настоящим, и мы оба понимали это. Для Элвиса уже не было пути назад. Он не мог жить, как я, а я — как он».

Газеты писали о неизбывном горе Элвиса. «Он плакал целыми днями, — вспоминал Джордж, — и мы утешали его, но наутро все начиналось сызнова». В субботу Элвис опять был в мемфисском похоронном бюро, провожал в последний путь отца Реда Уэста. Ред все еще служил в морской пехоте и жил в Норфолке, Виргиния. Он испросил отпуск по чрезвычайным обстоятельствам, как только услышал о смерти Глэдис. Ему отказали, но тем же утром Реду сообщили о тяжелом заболевании отца. О его смерти Ред узнал в дороге, и ему не удалось попасть на похороны Глэдис, потому что надо было заниматься организацией погребения отца, назначенного на следующий день. Он был потрясен, увидев в траурном шествии Элвиса. «Господи, ведь он только накануне прошел через тяжкое испытание. Он был совсем никакой. Но перед самым началом панихиды на пороге появилась фигура Элвиса. С ним были Алан Фортас, Джин Смит и Ламар Файк. Все — в траурных костюмах. Элвиса чуть ли не на руках поднесли ко мне. Он буквально упал в мои объятия. «Там, где сейчас твой отец, Ред, вчера лежала моя мамочка», — сказал мне Элвис и больше не смог произнести почти ни слова.

После полудня все отправились на могилу матери Элвиса, хотя почти никто из его друзей не одобрял эту затею. Но отговорить его не удалось. «Элвис пережил огромное эмоциональное потрясение, — писала Press–Scimitar, — ив результате у него поднялась температура. «Я осмотрел его и дал лекарства от простуды, — сказал врач. — В воскресенье я заехал снова. Элвису было получше, он даже поел, и я не стал тревожить его».

Увольнительную Элвису продлили на пять суток. Друзья всячески старались ободрить его. Он приобрел новый микроавтобус, и все отправились за город. Съездили в кино, на каток «Радуга». Но все было уже не так, как прежде. Даже дорожный патруль штата Теннесси пытался помочь ему. По утрам полицейские катали Элвиса над Мемфисом и обучали управлению вертолетом. Весь город… нет, весь мир скорбел вместе с ним. В контору Полковника и Мэдисоне пришло более ста тысяч открыток, писем и телеграмм. Но ничего не помогало. Однажды Элвис случайно встретил старого школьного приятеля из «Корте», Джорджа Блэнсета. Тот катил по Бельвью. «Элвис опустил стекло машины. В глазах его стояли слезы. Он обратился ко мне просто по имени. Я выразил сожаление в связи со смертью его матери, а Элвис ответил: «Не знаю, как я это переживу». Что–то в этом духе. Его слова были порождены отчаянием».

В конце недели приехал Лестер Хофман, зубной врач Элвиса, с супругой. «Мы впервые попали в их дом. Я все никак не мог решить, что делать. Послать цветы? Я был в растерянности. Но мне позвонили и спросили: доктор Хофман, не могли бы вы приехать? Элвису хочется повидаться с вами. Когда мы прибыли, в доме было полным–полно его приятелей. Мы огляделись и не увидели ни одного знакомого лица. Я присел рядом с одним парнем, и он спросил меня: «Вы к кому?» — «К Элвису», — ответил я. «Что ж, — сказал парень, — боюсь, вы его не увидите. Он еще не выходил из своей комнаты». «Это — его право, — ответил я. — Пусть сам решает, встречаться с нами или нет». Потом мы поговорили с Верноном, и он сказал: «Подождите минутку, я приведу Элвиса». Спустя пять минут вошел Элвис, и в комнате будто сделалось светлее. Мы выразили соболезнования, и Элвис сказал моей Стерлинг: «Миссис Хофман, боюсь, сейчас не время, но газетчики описывают наш дом как нечто смехотворное». Именно так он и выразился. И добавил: «Говорят, это не дом, а потеха, вот я и хочу, чтобы вы высказали ваше мнение о нем». Стерлинг ответила: «Элвис, я приехала не затем, чтобы осматривать дом, а чтобы побыть с вами». — «Но мне необходимо знать ваше мнение», — не унимался Элвис. В конце концов он повел нас смотреть дом. У меня не ахти какой вкус, но особняк показался мне чудесным. Все было на своем месте. На каминной полке стояла модернистская скульптура под названием «Ритм», точь–в–точь как у меня в кабинете. А когда мы вернулись в гостиную, Элвис спросил: «Ну, как?» И Стерлинг ответила: «Если вы дадите мне ключ, я хоть сейчас вселюсь сюда и даже ни одной вазы не передвину!» Потом она спросила его: «Вы когда–нибудь задумывались о том, что однажды вся эта красота будет принадлежать вам и только вам?» На это Элвис ответил: «Миссис Хофман, я не думал даже, что сумею закончить среднюю школу».

В воскресенье он возвратился в Форт–Худ, предварительно запретив что–либо передвигать и трогать в комнате матери. Все должно было остаться как при ее жизни. Немудреная эпитафия на надгробии матери гласила: «Она была солнцем нашего дома».

Последние несколько недель в Форт–Худ он жил как в тумане. Вернон, Минни, Ламар, Джуниор и Джин оставались в Киллине. В начале сентября к ним присоединился Ред, демобилизовавшийся из морской пехоты. По его словам, это был дом, в котором не закрывали дверей, и все, кто жил под его кровом, прилагали отчаянные усилия, чтобы ободрить Элвиса. Иногда домочадцы просиживали ночи напролет, «бренча на гитаре и вполголоса распевая песни». Но все было не так, как прежде. Рекс Мэнсфилд писал в своих воспоминаниях об армейской службе: «Мы все страдали (все его подразделение) и сочувствовали Элвису, понесшему тяжелую утрату… И до конца учебки грусть не отпускала нас».

Пару раз приезжал Полковник, чтобы пошептаться с Элвисом об отъезде и выпуске пластинок. Анита, которой все время приходилось опровергать слухи о грядущей свадьбе («Это была бы райская пора, но я не могу представить себе такое»), тоже нередко навещала Элвиса в свободные от выступлений дни, когда ей не надо было сниматься для телевидения. Она заметила, что бабушка Элвиса всеми силами стремится заменить ему мать. Она готовила его любимые блюда — горошек, помидоры с бурой подливкой и прожаренным беконом. Элвис, его отец и бабка по–прежнему были очень близки, но теперь это была близость, замешанная на скорби. Иногда Элвис и Анита обсуждали ее приезд к нему в Германию, но это были скорее фантазии, нежели планы.

Время от времени Элвис и Фэдэл ездили в кинотеатр под открытым небом в Уэйко или в театр в Форт–Уэрт («Я уже не помню, кто были эти люди, но мы останавливались у служебного входа, и все высыпали на улицу, чтобы приветствовать его»), а однажды едва не учинили бунт на представлении Джонни Гортона в Темпле. «Это было в зале в центре Темпла, — вспоминает уроженец Шривпорта Джерри Кеннеди, подросток, игравший на гитаре в оркестре Гортона. — Я сидел у больших подъемных ворот в задней стене дворца, через которые обычно въезжали грузовики. Рядом остановилась машина Элвиса, из нее вылезла ватага парней, включая самого Элвиса в мундире. «Эй! — окликнули они меня. — Можешь нас пропустить?» И я ответил: «Что ж, вас, пожалуй, могу». Я открыл ворота, Элвис въехал, и мы отправились на сцену. Джонни исполнил четыре или пять песенок, а потом говорит: «Хочу тепло приветствовать человека, пришедшего ко мне за кулисы». Он говорил что–то о его матери, а я, помнится, стоял и думал: «Господи, не надо, он же все равно не сделает этого». Но Джонни гнул свое: «Я хочу, чтобы он вышел и поклонился вам. Элвис…» И тогда зрители вскочили и ломанулись на сцену, а я схватил свою гитару и бросился наутек!»

В последнюю неделю в Форт–Худ к Элвису приехала Китти Долан, молодая певица, с которой он познакомился предыдущей осенью в Лас–Вегасе. Прибыв в дом, она увидела в гостиной толпу девушек. «Я была лишь одной из многих» — так озаглавлена статья Китти в «Теле– и киноэкране». Тем не менее она оценила искренность других девушек и их желание попытаться развеять его скорбь. Одна поклонница рассказывала, как ездила в «Грейсленд» и как Глэдис гордо показывала ей дом и розовый «Кадиллак», подаренный сыном. «Ну где еще вы увидите такую сыновнюю любовь?» — спрашивала Глэдис. При этих словах девушки на глаза Элвиса навернулись слезы. После обеда они сидели кружком, пели песни, а завершили все госпелы в исполнении смешанного хора. «В два пополуночи мы распрощались, — рассказывала Китти журналистке Мэй Мэйн. — Когда Элвис поцеловал меня, я усмехнулась и спросила: «Как у тебя с Анитой Вуд? Про вас чего только не пишут». Элвис улыбнулся и ответил: «У нее хороший пресс–секретарь». И снова поцеловал меня».

На групповом портрете запечатлен последний вечер Элвиса в Киллине. Помимо самого Элвиса, на фотографии Вернон, Ламар, Эдди, Джуниор и Ред, а также двое или трое президентов клубов поклонников. Элвис обнимает за плечи Эдди и отца. Его грудь украшают значки за отличную стрельбу. Вокруг теснятся друзья, но он выглядит потерянным и одиноким, глаза его пусты, уголки рта опущены, как будто он вот–вот расплачется. После того как фотограф сделал снимок, Элвис попросил Эдци возглавить всеобщий молебен, а потом все под моросящим дождем отправились провожать его до эшелона. «В ту ночь его и отправили, — вспоминает Эдди. — Я ехал с Элвисом и Анитой в его новом «Линкольне Континенталь», Элвис сидел за рулем. Потом мы с Анитой вернулись домой и немного посидели с Верноном. Мы ощущали самую настоящую скорбь. Элвис никогда прежде не уезжал так далеко, и мы волновались: как с ним обойдутся? Примут или отторгнут? Как он все это перенесет?»

Путешествие в Нью–Йорк прошло почти без приключений. Один из четырех специальных воинских эшелонов должен был доставить примерно 1360 солдат к бруклинскому армейскому причалу, откуда их отправляли в Германию на смену третьей бронетанковой дивизии. По иронии судьбы поезд шел через Мемфис, и слух об этом тотчас облетел город. Когда состав подошел к перрону, там уже толпились почитатели, а вместе с ними — Джордж Клайн, Алан Фортас и еще несколько приятелей Элвиса. Тепловоз заправлялся около часа, «и тут ко мне подошла эта роскошная брюнетка, — вспоминает Клайн. — Она сказала, что ее зовут Дженн Уилбэнкс, и попросила представить ее Элвису. Я уважил просьбу, а спустя две недели Элвис позвонил мне из Германии: «Дружище, что это за девчонка? Господи, ну и хороша! Пусть она мне черкнет и пришлет фотографии». Тогда я впервые подумал, что у Элвиса и Аниты все не так уж серьезно».

Один из сослуживцев подарил Элвису сборник «Любовной лирики», составленный Л. Алегзандером (создателем радиопередачи «Суд доброй воли»), и Элвис прочел несколько стихотворений, в том числе «Мать» («И вновь я вижу нежный лик твой, улыбкой озаренный…»), «Дружбу» и «Один из нас» («Настанет день, когда один из нас умолкнет вдруг, чтобы услышать голос, который поразила немота»). Но особенно его тронуло «Если ты умрешь первым», и Элвис долго изучал стихотворение, пока не зазубрил его чуть ли не наизусть. «Услышу голос твой, улыбкой полюбуюсь и вспомню, как я ощупью искал в руке твоей надежную опору, чтобы не кануть в безысходный мрак».

Впрочем, Элвис не очень любил оставаться наедине со своими мыслями, а другим ребятам хотелось послушать байки о Голливуде, кино и начинающих кинодивах. Эшелон несколько раз останавливался, пропуская поезда, и где–то в Делавэре или Нью–Джерси в вагон, в котором ехали Элвис, Рекс и Нервный Норвелл, протиснулся нагловатый плюгавый новобранец по имени Чарли Ходж, который рьяно искал знакомства с Элвисом еще в Форт–Худ, правда без особого успеха. Когда–то Чарли пел с Foggy River Boys на юбилее Реда Фоули в Озарке и даже один раз встречался с Элвисом за кулисами зала «Эллис». Это было в 1955 году. Он не преминул вспомнить общих знакомых из мира шоу–бизнеса, и вскоре они с Элвисом уже перемывали косточки Ванде Джексон и деревенскому шуту Дядюшке Сипу; потом пошли разговоры об их страсти к квартетам. Чарли «твердо решил познакомиться с Элвисом, — вспоминает Рекс. — Он был одним из самых забавных парней, такой просто не мог не понравиться. Элвис мгновенно почувствовал расположение к нему». До конца поездки они травили байки и расстались, лишь когда состав подошел к перрону армейского вокзала в Бруклине на углу Пятьдесят восьмой улицы и Первой авеню. Это было в самом начале десятого утра. Здесь Элвис Пресли как большая знаменитость снова очутился в центре внимания.

Это была сцена, достойная П. Т. Барнума, Сесила Де Милла или Полковника в мгновения самых сумасбродных чудачеств. На платформе нетерпеливо приплясывали 125 репортеров, все начальство RCA, отец и бабка Элвиса, Анита, Ред и Ламар, Абербахи и Фредди Бинсток, да в придачу еще Полковник со всей своей свитой. «Элвис скоро выйдет, — объяснил офицер по связям с общественностью Ирвинг Мосс. — А пока давайте пройдемся по регламенту. Первые 10–15 минут отводятся фотографам, затем — большая пресс–конференция, потом — радио и телевидение. После этого рядовой танкист Пресли поднимется по сходням на борт корабля в обществе восьми случайно отобранных сослуживцев, прибывших тем же эшелоном, и попозирует фотографам. И, наконец, на борт пустят небольшую группу журналистов. — «Будет ли у Пресли вещмешок?» — спросил кто–то. «Нет, — ответил Мосс. — Вещмешок уже на борту». Но этот ответ не удовлетворил пишущую братию, и тогда офицер сообщил, что вещмешок можно одолжить. «Хочу сказать еще одно, дамы и господа. Поскольку наш терминал построен во время Первой мировой войны и исправно служит по сей день, он уже пропустил несколько миллионов солдат, и среди них были тысячи знаменитостей — людей искусства, ученых, спортсменов, деятелей индустрии развлечений. Армия считала и считает неправомерным особо выделять кого–либо из этих людей и устраивать для них пресс–конференции. Тем не менее в данном случае…» «Чего мы ждем?» — гаркнул один из репортеров, когда стало ясно, что Элвис Пресли уже прибыл. «Давайте его сюда!», «Начинайте же, ради Бога!» — сердито загалдели фотографы, отчаянно расталкивая друг дружку в борьбе за наиболее выгодный ракурс.

Наконец Элвис вышел из–за синей ширмы, за которой он болтал с Полковником, на миг застыл, позируя фотографам и улыбаясь в объективы, потом раздал автографы, поцеловал Мэри Дэвис, которую армейское начальство отрядило для торжественной встречи, постарался исполнить все пожелания толпы и, наконец, уселся вместе с Моссом за стол, заставленный микрофонами. В руках у Элвиса, были чемоданчик для бумаг из блестящей телячьей кожи и томик стихов, подаренный ему в поезде. «Как прошла поездка?» — спросили его. «За что у вас медали?», «Что означает «А» в вашем имени?» — «А–рон». Элвис объяснил, произнеся «а» очень протяжно. Да, отец, бабушка и Ламар намерены сопровождать его в Германию. «Продадите ли вы «Грейсленд»?» — «Нет, сэр, это дом моей матери». — «А как насчет крутых парней в вашем подразделении?» — «Вероятно, каждый из них думал, что я намерен отлынивать от работы, что я буду на особом положении, но когда они пригляделись и увидели, что я тоже хожу в наряды на кухню и в караул, как и все остальные, то решили, что я такой же, и…»

«Вас немало критикуют. Что вы можете сказать по поводу заявлений, что–де ваша музыка способствует росту молодежной преступности?» — «Не вижу тому подтверждений. Я стремился к одному: жить открыто и честно, не подавая дурного примера». — «Элвис…» — «Я добавлю… простите, сэр, но я добавлю: можно кому–то нравиться, а кому–то нет, независимо от рода ваших занятий. На всех не угодишь». — «Испытываете ли вы ощущение большой удачи? Считаете ли, что вам повезло или что вы просто талантливы?» — «Да, сэр, мне очень повезло. Случилось так, что я пришел в музыку как раз в ту пору, когда нужно было задать новое направление ее развития. Люди хотели чего–то иного, непохожего, и я, на свою удачу, подоспел как раз вовремя». — «Скучаете ли вы по шоу–бизнесу?» — «Мне очень недостает пения». — «Но и в армии тоже неплохо. Но уж наверняка вы рады избавлению от поклонников, срывавших с вас одежду, лезших в личную жизнь, угрожавших даже вашей безопасности?» — «Нет, не рад, отвечал Элвис, — тоскую даже по выходкам поклонников, ибо это — моя самая большая любовь. Я хочу развлекать людей».

«А как насчет женитьбы? Существует ли какой–то идеальный возраст для вступления в брак?» — «Понимаете, вы взрослеете и думаете, что влюбились. Такое случается много раз. Но потом обнаруживается, что вы заблуждались, что на самом деле не любили, а лишь думали, будто любите. И я — не исключение. Несколько раз я бывал на грани женитьбы, но мама и отец говорили: подожди, пока не станет ясно, что тебе нужна именно она. И я рад, что послушался их». — «Когда вы были влюблены последний раз?»

— «О, мадам, я не знаю. Это случалось неоднократно. Думаю, ближе всего к браку я был перед самым началом моей певческой карьеры. Можно сказать, что меня спасла моя первая пластинка». Все засмеялись, а потом кто–то попросил Элвиса сказать несколько слов о матери.

«Да, сэр, разумеется, скажу. Э… моя мать… Наверное, коль скоро я был единственным ребенком, мы были ближе… То есть я хочу сказать, что все любят матерей, но я, как единственный ребенок, всегда видел от матери только добро. Ее смерть — это не просто потеря матери, а еще и утрата друга, наперсницы, собеседницы. Я мог разбудить ее в любой час, если был встревожен или расстроен, и она вставала, чтобы помочь мне. Бывало, я жутко сердился на нее, пока рос. Это естественно: молодому человеку хочется куда–то пойти, что–то сделать, а мать не разрешает. И ты думаешь: «Да в чем дело? Что с тобой?» Но потом, спустя годы, понимаешь, что она была права, что хотела уберечь от беды или неприятностей. Я очень рад, что мать держала меня в некоторой строгости и воспитала так, а не иначе».

Пресс–конференция продолжалась около часа, а потом Элвис опять позировал фотографам и раздавал автографы, а офицер Мосс пытался вытащить его из толпы. Но Элвис шепнул ему, что отказ оскорбит людей. «Идите, — подгонял Полковник вездесущих работников RCA. — Он дает нам кусок хлеба, так снимайте его. Этот мальчик чрезвычайно печален». На причале фотографы сделали еще немало снимков. Одновременно шла подготовка к киносъемке. «Полагаю, что выражу мнение всех ребят, — заявил один из восьмерых «приятелей», отобранных для съемок, — если скажу, что, когда нам посчастливилось служить вместе с Элвисом, мы немало узнали о людях вообще… Он так щедро раздает себя товарищам, что ты невольно делаешься лучше. Он очень одинок во многих отношениях и чуть–чуть побаивается завтрашнего дня, не знает, что этот день принесет ему и его близким».

Закинув на плечо одолженный у кого–то вещмешок, Элвис поднялся по сходням. Армейский оркестр под управлением старшины Джона Чарлзуорта грянул «Тутти–Фрутти». Элвис проходил по трапу восемь раз, чтобы его могли сфотографировать и снять на пленку. Две тысячи родственников, провожавших других солдат, махали руками и увлеченно кричали. Очутившись на борту, Элвис тотчас заперся в судовой библиотеке вместе с Полковником. Стивом Шоулзом, Биллом Баллоком и еще несколькими деятелями шоу–бизнеса. Он записал короткое обращение к поклонникам, которое, вкупе с отредактированной стенограммой пресс–конференции, озаглавленной «Элвис поднимает парус», должно было помочь ему сохранить связь с почитателями. Затем он с волнением посовещался с Полковником, Фредди и Абербахами и пообещал им не ударить лицом в грязь. «Он выглядел смирившимся, — вспоминает Энн Фульчино, заведующая общественным отделом RCA, которая почти не видела Элвиса с тех нор, как провела первую общенациональную рекламную кампанию, раскручивая этого ясноглазого юношу в начале 1956 года. — Очень волновался из–за прерванной карьеры, боялся, как бы не прекратились продажи его пластинок. Я заверила его, что причин для беспокойства нет, хотя его озабоченность можно понять». Элвис достал одну из открыток, которыми его снабдил Полковник для раздачи поклонникам и сослуживцам, написал: «Да благословит вас Господь» — и вручил открытку Энн. Он показался ей затравленным, загнанным в угол, его глаза лихорадочно оглядывали каюту, вспоминает Энн. «Почему бы и тебе не поехать?» — вдруг спросил он Реда, стоявшего рядом с Ламаром. Ред мог полететь с Верноном, бабушкой и Ламаром. «Папа позаботится о билетах, — пообещал Элвис и добавил: — А вы все здорово повеселитесь».

Засим последовала короткая беседа в библиотеке. Впервые за весь день Элвис предстал перед людьми усталым, даже немного подавленным. Он признался, что не ел с раннего утра, но едва ли сможет запихнуть в себя хоть кусочек. «О чем вы думаете сейчас, когда до отплытия остается совсем недолго?» — спросили его. «Что ж, буду честен, — ответил Элвис, тщательно подбирая слова. — Мне не терпится попасть в Германию, посмотреть страну, повидать многих людей. Но, с другой стороны, хочется поскорее вернуться домой. Ведь здесь все начиналось. Здесь все мои друзья, мои дела…» — «Не хотите ли вы сказать что–нибудь своим поклонникам?» — «Да, хочу. Я уезжаю, и какое–то время они не будут видеть меня, но я надеюсь, что люди не перестанут думать обо мне. И я буду с нетерпением ждать того дня, когда смогу вернуться и снова радовать их, как прежде». «Спасибо, Элвис, — говорит интервьюер за четверть часа до отплытия. — Я знаю, вы хотите поговорить с Полковником Паркером, вашим близким другом и импресарио. Желаем вам счастливого плавания, удачи и скорейшего возвращения».

Оркестр исполнил «All Shook Up», «Hound Dog» и «Don't Be Cruel». Корабль тем временем отошел от причала. Элвис стоял на палубе, раздавая товарищам автографы и фотографии, посылая воздушные поцелуи стоявшим на пирсе людям. На миг он замер, «повел плечом, щелкнул пальцами, подогнул колени. Поклонники завизжали от восторга, — писала нью–йоркская «Геральд трибюн». — Полковник Паркер просиял, прибывший из Вашингтона наблюдатель от министерства обороны смахнул слезу и вздохнул».

А Элвис помахал рукой. Потом еще раз — уже для фотографов. И снова. И снова.