Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис

ГЛАВА 2 МЕМФИС: ЖИЗНЬ В ЛОДЕРДЕЙЛ-КОРТС

(ноябрь 1948 — июнь 1953)

Невысокий светловолосый подросток четырнадцати лет сидит на ступенях перед входом в трехэтажное кирпичное здание. Смеркается, и вы ни за что не обратили бы на него внимания, если бы не знали точно, что он здесь. У снующих по улице прохожих едва ли найдется для него доброе словечко: возвращающиеся с работы мужчины, играющие с пробковым мячом мальчишки, наряженные в свои лучшие платья девочки, вышагивающие рядом с мамами, — эти–то точно отправлялись в гости. Морячок с близлежащей базы в Миллингтоне потащился на третий этаж, развязного вида подросток в аккуратной курточке и широких пузырящиеся на коленях штанах вынырнул из–за угла с Маркет–молл; эта улица, засаженная по обе стороны деревьями, делит на две равные части Лодердейл–кортс — множество ухоженных муниципальных домиков с садиками и палисадниками в самом сердце Мемфиса. В двух кварталах отсюда располагается концертно–спортивный зал «Эллис», где проводятся боксерские поединки, музыкальные представления и весенние выпускные балы. «Эллис Аудиториум» находится на углу Мейн–стрит, которая в 1949 году, конечно же, является центром культурной жизни Мемфиса. Здесь выстроились в ряд самые крупные кинотеатры города: «Малко», «Лоу Стейт», «Стрэнд» — все они располагаются в южной части Мейн–стрит. Чуть выше, на северной Мейн–стрит, устроился кинотеатр классом пониже, «Сазор», — сюда билет стоит всего десять центов. Вверх и вниз по Мейн–стрит бегают автобусы, но, если у вас нет денег, вам придется прогуливаться пешком. Отель «Пибоди» не более чем в трех четвертях мили отсюда. Огромный универмаг «Голдсмит», в котором можно купить самые модные тряпки (и вообще здесь исполняются все мечты богатого покупателя), расположился в западной части Мейн–стрит — один фасад его выходит на Бил–стрит, а от другого угла начинается секция для цветных. В общем, мир находится всего на расстоянии броска камня от Лодердейл–кортс, но и внутри Лодердейл–кортс имеется свой собственный.

Подросток молча наблюдает и изучает эти миры: черные ребятишки играют перед обшарпанными строениями, а на противоположной стороне улицы выстроились недавно отремонтированные многоквартирные здания красного кирпича. Вот с дневной смены потянулись медсестры из больницы Святого Иосифа, вот по Джексон–стрит, пыхтя, поднимаются троллейбусы, а вот ребята постарше возвращаются с футбола на стадионе «Трайэнгл», что на северо–востоке Лодердейл–кортс. Наконец он замечает фигуру отца, возвращающегося с работы всего на два часа позже обычного. Что ж, для одних обитателей Лодердейл–кортс жизнь в этом квартале означает: «мы немного разбогатели», а для других — это первый в жизни водопровод внутри дома, а не на улице, и возможность принимать настоящую ванну.

Было бы заманчиво романтизировать дух надежды, витавший над всем Лодердейл–кортс, потому что вокруг мир по–прежнему был безжалостен. Очень многие подростки попали сюда из давно распавшихся семей, самым простым и быстрым способом решить проблему по–прежнему оставались кулаки, и вы скорее умерли бы (при условии, конечно, что вы — мужчина), чем позволили бы себе вслух произнести ваши сокровенные надежды и мечты. И все же было бы неправильно игнорировать желание преуспеть в жизни и чувство гордости, потому что именно это чувство доминировало в Лодердейл-кортс. Говорить об этом было не принято, но чувство–то оставалось! В каком–то смысле это был и идиллический мир. Подрастающий здесь подросток чувствовал себя комфортно, он ощущал себя частью этого — своего — мира, и при этом он понимал, что и все вокруг испытывают то же самое, что они преследуют те же цели, движутся в том же направлении и что завтрашний день будет еще лучше, еще солнечнее. Чем–то Лодердейл–кортс напоминал уютную домашнюю обстановку маленького Тьюпело. Вряд ли смотревший на все это великолепие широко открытыми глазами деревенский подросток смог бы сформулировать охватившие его чувства, да в том и не было нужды. Это был дом, его дом.

Семья Пресли мало чем отличалась от типичных обитателей Лодердейл–кортс: внешне суровый и мрачный мистер Пресли на самом деле был, конечно же, достойным человеком, добытчиком и образцовым семьянином — за его подозрительным и иногда неодобрительным взглядом, безусловно, скрывались скромность и тактичность. Миссис Пресли работала на полставки в текстильной компании Fashion Curtains и вместе с другими дамами посещала презентации, которые устраивала для своих покупательниц «Стэнли Продактс»[6]. Это была веселая общительная женщина, она обменивалась с подругами кулинарными рецептами, поверяла некоторым из них свои секреты. Иногда она приводила с собой сына–подростка — он никогда ни с кем не разговаривал, просто молча сидел и слушал, — и это стало предметом обсуждения для некоторых женщин. Миссис Пресли определенно пользовалась большей популярностью, чем ее муж. Все вспоминали ее живой и непосредственный характер, но говорили также и о том, что семья была для нее неким табу: этот закрытый для посторонних мир никогда не обсуждался и вход в него был наглухо закрыт. Они не посещали регулярно какую–то церковь, и вообще они не очень–то были общительны — у посторонних складывалось впечатление, что Пресли держатся особняком из–за своего сына. «Они обращались с ним как с двухлетним», — рассказывала миссис Руби Блэк, почти все десять детей которой выросли в Лодердейл–кортс. Даже Лиллиан, сестра Глэдис, которая вслед за Пресли переехала со своей семьей в Мемфис и чья дверь черного хода практически выходила на окна гостиной Глэдис, даже она чувствовала, что Глэдис и Вернон «зациклились» на своем единственном ребенке. «У него было странное отношение к своим книжкам, комиксам — он никому не позволял даже смотреть на них. Бабушка Пресли, бывало, говорила моим мальчикам: «Даже не вздумайте подходить к ним, Элвис так разозлится на меня, если узнает!» У него были отдельные приборы за столом: нож, вилка и ложка. Он пользовался только ими. Миссис Пресли, бывало, скажет: «Скоро буду накрывать на стол», и она всегда отдельно мыла его приборы и убирала на специальную полочку. Его тарелка, его ложка, его миска — все отдельно. Помню, она говорит мне: «Не ешь из этой тарелки». Я спрашиваю: «Почему?» А она отвечает: «Это Элвиса. Он не проглотил бы ни кусочка, если бы знал, что из его тарелки кто–то ел». «До семнадцати лет он ни разу не ночевал вне дома», — сказал одному журналисту Вернон в 1978 году, и это было очень незначительное преувеличение.

Он добирался до школы пешком: десять кварталов вниз по Джексон–стрит до Манассас–стрит, где находилась школа «Хьюмз» — ее монолитный величественный фасад производил впечатление. В коридорах и классах гуляло эхо голосов, громыхали дверцы шкафчиков, а школьники нисколько не сомневались в своем великом предназначении, каким бы оно ни было. Вначале он испугался — здесь директор действовал решительно, строго и в полном соответствии со своим званием, такому ничего не стоило начертать в дневнике памятку вроде: «Если кто–то по недомыслию нарушит правила и устои этого заведения, он без малейших колебаний будет исключен, потому что в дальнейшем нам придется запретить повторное зачисление ученика, который станет сознательно и намеренно позорить славное имя нашей школы». Здесь было над чем поразмыслить — и это следовало делать ежедневно, — но после того первого дня Элвис привык к новым правилам, этот новый мир тоже еще предстояло исследовать, и постепенно он и здесь стал чувствовать себя как дома.

В начале Глэдис провожала его до угла, а потом он познакомился с соседскими ребятами и стал ходить в школу с ними. В первые два года в «Хьюмз» за пределами Лодердейл–кортс его практически никто не замечал. «Это был тихий, послушный мальчик, он всегда бросал все свои дела и делал то, что ему говорили, — рассказывала его классная дама Сюзи Джонсон. — Его английский был ужасен… Но благодаря легкому и непринужденному характеру мы многое ему прощали». «Это был очень застенчивый мальчик, особенно в первый год, когда он только попал в нашу школу… Иногда казалось, что ему проще общаться с нами [учителями], чем со своими товарищами — писала в 1957 году его преподаватель истории в двенадцатом классе Милдред Скривенер. — Сейчас недоумеваю: неужели он так и не понимал до конца, что его семья только что переехала из крохотного Тьюпело, в то время как все его одноклассники жили здесь, в большом городе, всю жизнь и прекрасно знали друг друга. Если так, это типичный пример подростковой близорукости».

Учился Элвис неплохо, в восьмом классе он имел «отлично» по английскому и «удовлетворительно» по музыке. В один из редких моментов ощущения собственного превосходства он стал оспаривать вердикт преподавательницы музыки мисс Марманн, заявившей, что он не умеет петь. Нет, я умею петь, сказал он, вы просто не одобряете мою манеру пения — на следующий день он принес в класс гитару и исполнил хит 1947 года «Keep Them Cold Icy Fingers Of Me» из репертуара Fairley Holden and His Six Ice Cold Papas, По словам его одноклассницы Кэш Мэй Шук, мисс Марманн «согласилась, что Элвис был прав, утверждая, что она просто не одобряет его манеру пения». В девятом классе он имел «хорошо» по английскому, физике и математике. «Мой старший брат учился с ним в одной школе, — вспоминала певица Барбара Питтман, — он и еще несколько мальчишек прятались за домами и бросались в него всякой ерундой — огрызками яблок, какими–то гнилыми овощами, — потому что он был другой, потому что он был тихоня, заика и вообще маменькин сынок». Уже будучи второкурсником колледжа, он записался в ROTC[7], начал работать в библиотеке и стал ходить в столярную мастерскую, где кое–что мастерил для своей матери. Тогда с ними жила и его бабушка, а Глэдис работала в кафетерии «Бритлинг» в центре города.

На фотографиях он ничем не отличается от своих однокашников — он не выглядит ни более застенчивым, ни более нуждающимся, ни большим щеголем. Единственное различие, которое мог бы заметить наблюдательный исследователь, заключается вот в чем: Элвис производит впечатление неуверенного в себе человека. Никто более на тех снимках не кажется в чем–то колеблющимся или сомневающимся, все студенты — идеальный портрет будущих хозяев мира. Конечно же, все было совсем не так. Трогательным в портрете Американской мечты образца начала 50‑х годов кажется напряженное внимание всех без исключения позирующих, в том числе и самого младшего учащегося Элвиса Арона Пресли, который с гордостью носил нашивки ROTC на своей форме — его лицо напряжено, он стоит, неестественно выпрямившись, во всех его чертах сквозит безудержный оптимизм. С позиции дня сегодняшнего становится совершенно ясно, что он испытывал то же чувство гордости, что и остальные ученики «Хьюмз»: пусть тяжело, зато все честно, а одно из самых выдающихся достижений в жизни — просто преодолеть эти трудности.

Тем временем границы его мира в Лодердейл–кортс стремительно раздвигались. В его доме жили еще три подростка — Баззи Форбс, Пол Доугер и Фарли Гай, — и вот однажды по пути к Полу Баззи столкнулся с Элвисом. «Пол жил на третьем этаже (Фарли жил на втором, прямо над квартирой Пресли), а Элвис стоял на лестничной площадке и с кем–то разговаривал. Я проходил мимо, а у меня в руках были свернутые комиксы. Сначала я, как всегда, ими просто размахивал. Сказав: «Здорово, как дела?», я неожиданно треснул его по затылку комиксами. А он врезал мне в ответ! В общем, назревала драка. Но я посмотрел на него, он — на меня, и мы оба засмеялись, пожали друг другу руки, и я поперся к Полу. Вот так мы стали друзьями». Скоро все четверо стали неразлучны. Они играли в футбол с другими соседскими мальчишками, катались на велосипедах, вместе ходили в кино, а когда было тепло, болтались возле бассейна «Мэлоун пул», пялясь на девчонок, и даже стали учиться плавать. Ничего особенного, вспоминал Баззи, «просто парни, которые вместе росли. Если семья попадала в Лодердейл–кортс, им так или иначе приходилось иметь дело и со всеми остальными соседями. Мы занимались тем же, чем занимаетесь и вы. Мы жили в двух или трех кварталах от Мейн–стрит, и если что–то где–то происходило, мы оказывались в самом центре этих событий. Чего мы никогда не делали, так это не грызли гранит наук. Мы были очень близки, мы были хорошие друзья».

Как–то раз Баззи поранился во время футбольного матча с соседской командой: «Я прилично рассадил ногу, пошла кровь. Увидев мою рану, миссис Пресли заплакала. Это была очень добросердечная леди. Да и мистер Пресли был парень что надо. Уж я–то знал его достаточно хорошо, чтобы понять, что очень многими своими способностями Элвис обязан отцу. Я души не чаял в миссис Пресли, но вот что касается юмора, сдержанного такого юмора, — это к мистеру Пресли! Большинство улыбаются одними только губами, но он умел смеяться глазами. Тонкий юмор, сдержанная улыбка — Элвис многое унаследовал от него».

Элвис, Баззи, Фарли и Пол бродили по центру города. Эта веселая компания слонялась повсюду: они заглядывали в еврейскую кошерную лавку, исследовали лотки итальянских торговцев фруктами, лазали в доках за Фронт–стрит, наблюдали за богатыми покупателями центральных магазинов, а в хорошую погоду дивились мастерству блюзового гитариста и контрабасиста, игравших прямо перед клубом «Зеленая сова», что на углу Маркет–молл. Иногда они забирались в несусветную даль, лениво доползая до угла Бил– и Мейн–стрит, а порой даже решались пройти квартал–другой по Бил–стрит и фотографировались в ателье «Голубой свет» — четыре карточки за двадцать пять центов. Однако не было никакой нужды забредать так далеко — все самое интересное происходило под самым носом: буйство звуков и красок, сутолока, восторг. Все это производило впечатление даже на городских мальчишек. Летом после первого года Элвиса в колледже Вернон купил сыну простенькую газонокосилку, и теперь компания бродила по окрестностям с механическим чудом, в четыре руки приводя в порядок соседские лужайки по четыре доллара со двора. «В первый вечер он пришел домой, — рассказывал Вернон, — сел за стол, нахмурился и выложил пятьдесят центов. Потом рассмеялся и выгреб из кармана целую гору мелочи… Там оказалось почти семь долларов».

Первые несколько лет учебы в «Хьюмз» о пристрастии Элвиса к музыке никто не догадывался: он больше не носил в школу гитару и редко ходил с ней по Лодердейл–кортс. «А для нас троих он еще как играл! — рассказывал Баззи. — И ни капли не стеснялся. Но он был не из тех, кому не терпится взобраться на сцену. Вообще–то, он тренировался на нас». Как–то раз матушка Фарли пожаловалась, что он слишком шумит, потом в муниципалитет квартала поступило еще несколько жалоб от пожилых жильцов, но, по словам мисс Ричардсон, «достаточно было попросить его играть немного тише, и он беспрекословно подчинялся». В десятом классе у него были общие уроки биологии с Баззи, и он решил прийти на школьный рождественский вечер с гитарой. «Он разучил несколько новых песен, — вспоминал Баззи, — такие рождественские песенки, но потом струсил и пришел на вечеринку без гитары». По–видимому, он не рассказывал своим друзьям о песенном конкурсе и даже ни словом не обмолвился о Миссисипи Слиме.

И тем не менее он ни на мгновение не терял связи с музыкой. Даже если бы он не покидал своей квартиры и слушал одно лишь радио, это был бы гигантский шаг в окончательном формировании его музыкального образования. В 1950 году мемфисское радио было своего рода лампой Аладдина, из которой, словно джинны, выпрыгивали новые стили, открывавшие перед слушателями новые горизонты и перспективы. Включив вечером приемник, Элвис — как, впрочем, и все остальные подростки Лодердейл–кортс и доброй половины Мемфиса — мог услышать, например, того же Папашу Дьюи (то есть Дьюи Филлипса), вещавшего из «Гейозо» на волне радиостанции WHBQ. В типичной для 1951 года музыкальной программе он мог познакомиться с песней «Booted» Роско Гордона (она была записана в мемфисской студии Сэма Филлипса), услышать «She Moves Ме» Мадди Уотерса, а также «Lonesome Christias» Дауэлла Фулсона и только–только выпущенную «Dust Му Broom» Элмора Джеймса — все это были хиты тех лет, а сегодня — мечта любого коллекционера. Композиция «Rocket 88», которую часто называют первой вещью в стиле рок–н–ролл, также записывалась в студии Сэма Филлипса в 1951 году. Бумажный конверт пластинки был снабжен заманчивой и красноречивой надписью: «Если вы написали песню и хотите ее издать на пластинке, обращайтесь за помощью к Сэму Филлипсу». «Послушайте же, драгоценные мои, — обращался Дьюи к своей аудитории, призывая слушателей покупать пластинки с новой музыкой в магазине братьев Лански («Lansky Brother») на Бил–Стрит. — Делайте, как я! «Запилили» пластинку — покупаете новую, «запали» на новый диск — покупайте его, опп–па! И не забудьте сказать в лавке, что вас прислал Филлипс!» По утрам радиостанция WMPS передавала программу Боба Нила, посвященную музыке хиллбилли (ведущий плоско острил, прямо в духе Артура Годфри), а в 12.30 Нил предлагал тридцатиминутный блок церковной музыки с группой «Братья Блэквуд», которые недавно перебрались в Мемфис и стали членами Первой пресвитерианской церкви, что на Маклемор–авеню. В первой части программы «High Noon Round–Up» («А вот и полдень!») выступал певец Эдди Хилл, который наряду с Louvin Brothers (любимая кантри–группа Глэдис Пресли) считался одной из крупнейших мемфисских звезд хиллбилли.

Если вы настраивались на волну WDIA (с 1949 года эта радиостанция стала проводить исключительно «черную политику» и именовала себя не иначе как «Негритянская мама–радио»), то могли услышать не только местную звезду блюза Би Би Кинга, который лично вел программу и «живьем» исполнял свои вещи, но и таких выдающихся исполнителей, как, например, профессор Нэт Ди Уильямс — он преподавал историю в вашингтонском колледже «Букер Ти», вел свою колонку в мемфисской газете для черных «World» и исполнял обязанности конферансье в театре «Палас». А еще вы могли услышать там гения комедии Э. С. Уильямса по прозвищу Приветик и великого Мориса Халберта по прозвищу Гоночная машина, не говоря уже о квартете «Дух Мемфиса» (The Spirit Of Memphis Quartet), у которых была собственная пятнадцатиминутная программа. Эти певцы умели превратить сдержанный псалом в вакханалию плотских эмоций! В воскресные вечера из баптистской церкви в Ист–Тригг вел свою музыкальную службу преподобный У. Герберт Брюистер — его перу принадлежат уже ставшие классикой спиричуэле (впервые в исполнении Махалии Джексон и Клары Уорд) «Move On Up a Little Higher» и «How I Got Over»; в перерывах между вещами выступала знаменитая солистка из хора преподобного Куин Си Андерсон.

Короче, изо всех сил тянувшийся к музыке школьник просто не мог не влюбиться во всех этих замечательных людей. При этом мы даже не упоминаем о трансляции песен Хаулин Вулфа и Сонни Бой Уильямса из Западного Мемфиса, штат Арканзас, хит–параде хиллбилли «Сонного» Джона на волнах WHHM, не говорим о целой серии программ, передававших современные популярные мелодии, которые шли из «Пибоди Скайуэй», и, конечно же, о субботних трансляциях из «Опрая»! В общем, это было настоящее музыкальное образование, качество его сегодня даже представить невозможно, и при этом музыка рождалась и звучала во времена жесточайшей сегрегации — ив местах ее максимального, так сказать, давления. Но для восприятия этой музыки цвет кожи ее исполнителя значения не имел, слушателей поразил тотальный дальтонизм. «По крайней мере, в одном аспекте культурной жизни Америки, — писал в 1958 году один из первых музыкальных редакторов журнала «Билл–борд» Пол Акерман, анализируя роль послевоенного музыкального бума, — интеграция уже произошла». Но эти слова были бы справедливы и в 1950 году — правда, тогда они относились бы только к частной жизни конкретного радиослушателя, который жил музыкой прямого эфира.

Не исключено, что это произошло на одной из дамских презентаций, которые устраивала компания «Стэнли Продактс». Глэдис обратилась к миссис Мэтти Денсон с просьбой: не будет ли ее муж, преподобный Дж. Дж. Денсон, столь любезен, чтобы дать ее сыну несколько уроков игры на гитаре? Миссис Денсон ответила, что муж будет только счастлив («У мальчика такой чудесный голос», — добавила миссис Пресли). Однако подлинным талантом в той семье был Джесси Ли — сын миссис Денсон. Однако идея матушки заниматься с каким–то там мальчишкой ему вначале категорически не понравилась: в свои восемнадцать Джесси был на два с половиной года старше сына миссис Пресли (дело было в 1950 году), и в школе он уже имел сомнительную репутацию прогульщика и лодыря. В девять лет он первый раз сбежал из дома, примерно тогда же всерьез занялся боксом, но в целом отрочество его проходило под неусыпным присмотром добрых людей во всевозможных «амбулаторных» исправительных заведениях родного квартала. Великолепный спортсмен, он участвовал в одном из самых значительных боксерских матчей в истории Мемфиса — в турнире «Золотая перчатка» 1952 года, но в финале за титул чемпиона в легчайшем весе проиграл другому боксеру из Лодердейл–кортс, Джорджу Блэнсету. На следующий день в местной газете с восторгом писали, как здорово Джесси исполнял между раундами песню Хэнка Шоу «Golden Rocket» и уже тогда ставшую классикой «Blue Prelude».

Он сказал матери, что не собирается заниматься с Элвисом, потому что тот «скромняга и вообще трусишка». «Мама, он же до смерти боится парней, с которыми я вожу компанию! — стал ныть Джесси. — А это крутые ребята — они начнут дразнить меня, я заведусь, полезу в драку, так они мне все руки переломают! Может, не стоит?» Она пошла к двери, потом повернулась и говорит: «Значит, так, Джесси Ли, запомни: если ты не сделаешь того, о чем я тебя прошу, тебе переломают руки и ноги твои дяди, а если у них на это не найдется времени, тебе придется иметь дело со мной!» — «Отлично, отлично, мама, — сказал я, — приводи его!»

«В общем, он пришел, — рассказывал Джесси, — гитара почти такая, на какой играл Джин Отри, вот только Элвис ни черта не умел на ней играть! Ясное дело, струны были натянуты так высоко, что он не мог даже толком взять аккорд; пришлось дать ему свою гитару — узкокорпусный «Мартин». Я стал показывать ему базовые аккорды: накладывал свою руку на его и прижимал пальцы к нужным ладам, приговаривая: «Парень, ты нажимаешь не те струны не теми пальцами», и старался выпрямить его скрюченные пальчики. Долгое время он не мог проиграть вещь до конца, не успевал за мелодией, но, как только я наконец заставил его выпрямить пальцы, дело пошло».

Ли поражал своих поклонников виртуозным исполнением «Wildwood Flower» и «Double Eagle»; не говоря уже о замечательном йодле, которому он научился еще в детстве, а позже использовал как упражнение для голосовых связок. Вместе с другим аборигеном Лодердейл–кортс Джонни Блэком, чей старший брат Билл был настоящим профессиональным музыкантом, Ли сколотил что–то вроде группы, которая даже давала концерты на Маркет–молл — эта прохладная тенистая улица начиналась в самом центре Лодердейл–кортс. По вечерам они, бывало, исполняли на несколько голосов «Cool Water» и «Riders In The Sky», а Ли солировал на гитаре и вел ведущую партию вокала в «I'm Moving On», «Tennessee Waltz» или в какой–нибудь песне — любой! — из репертуара Эдди Арнолда. Летними вечерами на лужайке перед домом устраивалась импровизированная танцплощадка — молодежь отплясывала, старики сидели у своих подъездов, прихлопывали в ладоши, и музыка разносилась по всему Лодердейл–кортс. Джимми, старший брат Ли Денсона, вспоминал, что заводилой всегда был его младший братец: «Они выходили гуськом, четверо или пятеро, не помню, вцепившись в свои гитары». А Джимми Блэк вспоминал эти танцы так: «Обычно мы становились под деревьями, там росли такие большие магнолии — я даже сделал несколько фотографий всех нас. Прийти мог любой желающий, мы играли для всех. У нас была одна мандолина, три или четыре гитары, этого было достаточно, чтобы собрать публику. Мы не пытались покорить нашей музыкой мир, мы просто играли, чтобы и самим как следует повеселиться».

Никто не вспомнил и не узнал Элвиса на тех фотографиях, хотя он отчетливо виден на заднем плане, где–то у самых краев снимков: пальцы сжимают гриф гитары, а сам он, по–видимому, выступает в роли бэк–вокалиста. «Промахнувшись мимо ноты», он вскидывал руки и со смущенной улыбкой поеживался, вызывая смех в публике. Для парней постарше он был всего лишь робким деревенским мальчишкой, маменькиным сынком, заслуживающим лишь некоторого подобия уважения за то, что не струсил выйти «на сцену» в столь солидной и представительной компании. Для Баззи, Фарли и Пола он был героем — в их воспоминаниях другу отводится центральное место. Как и все мальчишки любого поколения, они редко вспоминают старших парней, все они для них на одно лицо — задиры и любители отвести душу на маленьких; спросите их, как они сами вели себя с малышами, и они дружно ответят вам, что никогда ничего подобного себе не позволяли!

В общем, все ведут себя предельно предсказуемо, за исключением мечтательного паренька в самом углу снимка: Элвис словно очутился в чужом, незнакомом мире. Музыка и волнует его, и сковывает одновременно, с музыкой он путешествует в иные миры, он словно грезит наяву, но в то же время музыка осязаема и конкретна, как желание. Старшие были бы поражены, догадайся они, что он знает слова всех песен, которые они пели (Ли Денсон, например, понятия не имеет, что не он научил своего тихоню–ученика, как играть и петь «Old Shep») — скорее всего он прекрасно знал слова всех тех песен, которые они могли бы спеть и сыграть. Вот только пальцы пока еще слушались его плохо. И он слышал эти песни совсем иначе — временами они были не столь быстрые, совсем не такие, как их поет приторный ирландский тенор Джон Маккормак, а хиллбилли должно звучать чуть драматичнее. Единственные песни, которые он не стал бы менять, — это церковные. Их бы он оставил в том виде, в каком его принесли слушателям «Стэйтесмен», «Братья Блэквуд», «Саншайн Бойс». Вносить изменения в эти песни — кощунство.

Вечером он в одиночестве сидит на ступеньках перед подъездом своего дома и складывает пальцы в аккорды на невидимом грифе. Голос его едва поднимается до приглушенного шепота, но он определенно хочет привлечь внимание, главным образом девочек: Бетти Макмаан — это его первая любовь — и Билли Уордлоу, которая живет по соседству с Бетти на третьем этаже. Когда Бетти стала гулять «с тем парнем из Арканзаса», ее место в сердце Элвиса заняла Билли. Но, еще не зная Элвиса, Бетти познакомилась с Глэдис: «Мы сталкивались у подъезда, сидели вместе на лавочке за лужайкой, иногда болтали на ступеньках. Потом с ней познакомилась и моя мама. И вот как–то вечером он тоже вышел на улицу и подошел к нам — по–моему, это она уговорила его». Билли Уордлоу и ее мать въехали в дом в 1950 году, когда ей только сравнялось четырнадцать, и Элвис начал встречаться с Билли еще до того, как его бросила Бетти. «Элвис был большой любитель целоваться, и когда по вечерам мы в темноте играли в «бутылочку», он не позволял своей застенчивости помешать игре… Довольно часто, когда мы с мамой возвращались вечером домой, на ступеньках сидел Элвис и перебирал струны своей гитары. А рядышком на одеяле обычно сидели его мама и папа и слушали. В темноте Элвис был способен на все… Как–то раз моя мама сказала ему: «Элвис, ты так здорово поешь, что тебе следовало бы выступать на радио». Он покраснел и ответил: «Но, миссис Рукер, я же не умею петь».

Он любит женское общество, он любит, когда его окружают женщины — женщины любого возраста, он чувствует себя среди них комфортно. Вряд ли бы он когда–нибудь признался в этом своим друзьям, вряд ли бы он признался в этом самому себе. Его тетя Лиллиан это замечает: «Он часто прогуливался по вечерам с девочками и пел им все вечера напролет. С девчонками он был совсем другой — мне неловко об этом говорить, он предпочел бы стайку девочек рядом с собой, а не группу мальчишек, на парней ему было наплевать». А женщины, по–видимому, чувствовали идущие от него флюиды, что–то такое, о чем сам он и понятия не имел: то ли это была его пронзительная ранимость и уязвимость, то ли непонятная тоска и острое желание чего–то непонятного. Когда два или три года спустя он познакомится с Сэмом Филлипсом — это произойдет в 1953 году, — Сэм почувствует то же самое, но назовет это незащищенностью. «Он старался не показывать этого, но он словно ощущал себя неполноценным. В каком–то смысле он напоминал мне негра — его незащищенность была такой же заметной, как и у черных». В мягком свете уличных фонарей он почти красив — столь смущающие его днем угри сейчас практически незаметны, а подростковая резкость черт лица, особенно выразительная в безразличном дневном свете, сейчас сглажена, и он действительно красив. Он напевает «Molly Darling» Эдди Арнолда, «Harbor Lights» Кея Граппа, «Moonlight Вау» Бинга и Гари Кросби. Это все красивые, нежные песни, и поет он их красивым, слегка подрагивающим голосом, а потом, удовлетворенный, достает из заднего кармана брюк гребешок и отточенным заученным движением — которое никак не соответствует его обычной неуверенной манере — запускает в свою шевелюру. Он точно знает, как надо себя вести с женщинами: юные девушки или пожилые дамы — все они замечательно гармонируют с его спокойствием и даже неуверенностью, с его подчеркнутой внимательностью и демонстративной уважительностью. Мужчины могут сомневаться на его счет, но для женщин он — милый мальчик, добрый мальчик, задумчивый и внимательный. Конечно же, он именно тот, кто все понимает, кого искренне волнуют их проблемы.

Летом накануне перехода в старшие классы Элвис отправился на работу в «Пресижн Тул» — там, сразу после их переезда в Мемфис, начинал работать отец, там по–прежнему трудились его дядья Джонни и Трэвис Смиты и Вестер Пресли. Платили там двадцать семь долларов в неделю, но продолжалось это недолго — страховой инспектор обнаружил, что Элвис еще не может работать здесь по возрасту, и ему пришлось вернуться к Баззи, Фарли и Полу. Осенью он работал привратником в театре «Лоуиз Стейт», на время превратившись в кормильца всей семьи — это позволило им купить телевизор и окончательно переселить к себе Минни, мать Вернона.

Первый год в старших классах стал чем–то вроде водораздела — даже учителя заметили, как он изменился. У него теперь была другая прическа — он выливал на волосы флаконы тоника с розовым маслом и укладывал их с помощью вазелина, а еще он отрастил длинные бачки, чтобы выглядеть постарше и чтобы походить на своих кумиров — шоферов–дальнобойщиков. («Они были такие крутые, все в шрамах… Я часами торчал на обочине дороги, наблюдая, как они проезжают на своих громадных дизелях».) Он обрел некую уверенность в себе, стал иначе одеваться — не умея привлечь к себе внимание разговорами, он старался выделиться внешним видом. («Я вовсе не старался быть лучше других, но мне хотелось отличаться от них».) Он даже начал заниматься футболом — ему всегда этого хотелось, но это был явно неудачный шаг в тщательно — в остальном — просчитанной школьной карьере. Однажды мальчишки закрыли его в раздевалке и пообещали его обрить, а тренер заявил, что, если он не пострижется, выкинет его из команды. Элвис отказался, и из команды его выгнали. Это была, пожалуй, самая неприятная — и ставшая широко известной — история его отрочества: так он столкнулся с силами, которые всегда его пугали. Произошло это все на самом деле так или как–то иначе — неважно, но гордость его изрядно пострадала, и потом, годы спустя, он вспоминал этот эпизод с болью и гневом.

Он вернулся на работу в «Лоуиз Стейт», однако в скорости его оттуда уволили — он подрался с другим привратником, которого считал стукачом. В ноябре 1951 года Глэдис устроилась на работу помощницей медсестры в больницу Святого Иосифа за 4 доллара в день. Рабочая неделя составляла шесть дней. Больница находилась всего в паре кварталов от их дома, и миссис Пресли очень гордилась своим местом, но в следующем феврале она вынуждена была уволиться — Мемфисский совет муниципального жилья пригрозил выкинуть их из дома, потому что общий доход семьи превышал требуемую квоту. Вернон отписал в Совет письмо. «В нашей семье поселилась болезнь, — писал он, объясняя, что повредил спину и какое–то время теперь не сможет работать. — Жена сейчас не работает. Мы пытаемся сами вылезти из долгов. Нам надо платить по счетам, потому что тогда на нас могут подать в суд». В феврале они получили новое разрешение: теперь им надо было платить за квартиру 43 доллара в месяц при условии, что совокупный доход семьи не будет превышать трех тысяч долларов. К июню их дела наладились, и они даже смогли купить себе «Линкольн» — купе 1941 года выпуска, который Элвис считал «своей» машиной. «Мой папа был замечательным человеком», — говорил Элвис в интервью в 1956 году. Вернон вспоминал, как однажды Элвис влетел в дом с криком: «Папа! Я залил в машину бензина на пятнадцать центов!» — и все рассмеялись, а Элвис ужасно смутился».

Но по большей части машина ему не очень–то была нужна. Он ездил на ней поглазеть на огни Мейн–стрит и, как писал Боб Джонсон в первой его официальной биографии, опубликованной в Memphis Press–Scimitar в 1956 году, «вечерние огни этой улицы обладали для него каким–то особым очарованием… Когда в одиночку, когда с друзьями Элвис отправлялся на Мейн–стрит и глазел на снующие по ней автомобили, на освещенные витрины, на праздную толпу».

Он начал захаживать к «Чарли» — маленький магазинчик грампластинок, тогда расположенный возле кинотеатра «Сазор № 2» на Северной Главной, как раз напротив пожарной части. Здесь из–под полы продавали пластинки «скабрезного» комика Редда Фокса. Вскоре Элвис стал местным завсегдатаем. Он ходил в кино, где билет на два сеанса стоил всего дайм, потом направлялся к пожарке, где изнывающие от безделья пожарные радовались каждому развлечению — а он всегда был рад спеть им песенку другую, а напоследок шел к «Чарли» не для того, чтобы что–нибудь купить, а чтобы, послушать музыку, повертеть в руках драгоценные пластинки на 78 оборотов и время от времени бросить никель в музыкальный автомат. Владелец магазинчика Чарли Хэйзел–гроув относился к подросткам терпимо — никогда никого не выгонял, и в конце концов это место стало эдаким прибежищем для влюбленных в музыку подростков, в отличие от Баззи Форбесса, например, который никогда сюда не ходил. Он хоть и дружил с Элвисом, но интересы Элвиса были ему абсолютно чужды. Джонни Блэк, куда менее близкий приятель, но музыкант, вспоминал: «Элвис как–то сказал мне: «Джонни, наступит день, и у меня будет свой «Кадиллак». Звучало это весьма странно — в тот период мы едва наскребали денег на то, чтобы купить одну колу на двоих».

Он бродил по улице, мимо «Лоуиз» спускался на угол Бил–стрит и Мейн–стрит, затем направлялся вниз по Бил–стрит к магазинчику одежды братьев Лански. Подростки любили ходить туда — поглазеть, как живут цветные. В пошивочной мастерской неподалеку от магазина клиентов укладывали на пол, и приказчик с невозмутимейшей физиономией обводил их фигуры мелом, таким образом снимая мерку для будущего костюма. В витрине другой мастерской был выставлен смокинг, в который был одет местный гангстер Келли–Пулемет в тот самый день, когда его пристрелили, — и на смокинге были видны дырки от пуль. Политические советники Большого Босса И. Г. Крампа относились к неграм с терпимостью — пока то, что происходило на Бил–стрит, не угрожало спокойствию белого населения, — однако городской цензор Ллойд Бинфорд постоянно выступал против фильмов с Линой Хорн, а также запретил показывать фильм «Миллионы Брюстера», поскольку снявшийся в нем негр Эдди «Рочестер» Андерсон «вел себя чересчур развязно, и к тому же эта картина демонстрировала слишком высокую степень расовой интеграции». В конце сороковых годов он запретил постановку мюзикла «Энни, вот твой пистолет», потому что одним из персонажей был дирижер–негр, «а у нас на Юге не бывает негров–дирижеров. Несомненно, здесь нельзя ставить этот спектакль, поскольку в нем содержится призыв к социальному равенству».

Но Элвиса здесь привлекали разноцветные одежды, смелые фасоны, и он с тоской смотрел на витрины магазинчика Лански. Братья Гай и Бернард Лански — они самолично управлялись в магазине — хорошо его запомнили. «Он приходил и глазел на витрину — и по его глазам было видно, что за душой у него ни гроша, — вспоминал Гай. — Тогда он работал в театре и ходил в рваных башмаках и носках, в каких–то обносках, но было в нем что–то такое… В его прическе, в том, как он стоял и смотрел — в его манерах. Видно было, что он хороший мальчик».

А в полдень — это бывало по субботам, или во время каникул, или когда он прогуливал школу — он отправлялся в студию WMPS на углу Мейн и Юнион: оттуда шла трансляция передачи «Полуденный концерт», вел которую диджей радиостанции Боб Нил и на которой выступали «Братья Блэквуд». «Кажется, именно там я его впервые и увидел», — вспоминал Боб Нил, который несколько лет спустя стал его первым менеджером. Ему, как и Гаю Лански, Элвис запомнился прежде всего хорошими манерами. На него обратил внимание даже Джеймс Блэквуд, лидер квартета «Братья Блэквуд», — в 1951 году песня Джеймса Блэквуда «The Man Upstairs», записанная на RCA, стала общенациональным хитом: «У этого паренька в глазах была такая тоска!» Джейк Хесс, ведущий вокалист квартета «Стэйтесмен», помнил Элвиса даже не по Мемфису, а по Тьюпело, куда семейство Пресли ездило погостить. Почему он его запомнил, выделил его из остальных фанатов? У Джейка Хесса был изумительный по качеству тенор, которым Элвис всегда восхищался, и запомнил он мальчишку не потому, что он как–то особенно себя вел, аплодировал или громче других выражал свой восторг: «Понимаете, тогда для нас Элвис Пресли был никем, еще одной песчинкой. Он был просто еще одним приятным, вежливым парнишкой, но он задавал такие вопросы, что ему невозможно было не ответить. Ему действительно было интересно, в особенности его интересовали спиричуэлы — а почему вы делаете так, а не так, и должны ли вы делать вот эдак? И еще он спрашивал: а как быть, если он не умеет читать ноты? Глазенки у него так и горели, и хотя он был еще совсем ребенком, в нем чувствовалась какая–то значительность».

Он также стал завсегдатаем «Всенощных церковных бдений», которые вот уже пару лет устраивались по всему Югу, — здесь эти службы проходили в «Эллис Аудиториум» в конце улицы. Он ходил туда не со своими приятелями и даже не с Ли Денсоном или с братьями Бернетт, которые к тому времени уже начали выступать на сцене, а сам, или с родителями, или с двоюродными братьями Джуниором и Джином, — с любым, кто соглашался его сопровождать. Раз в месяц в «Эллисе» устраивались марафоны негритянских церковных песнопений, с самого утра певцы сменяли друг друга, а венчали представление самые на тот момент известные госпел–квартеты. Он сидел совершенно зачарованный тем, что позже он описывал как «могучие, тяжелые ритмы» некоторых спиричуэлов, или тончайшей красотой других. Не было музыки, которую он бы не любил, но госпел–квартеты стали центром его музыкальной вселенной. Церковная музыка в традициях негритянского госпела сочетала в себе духовную мощь с физическим ощущением свободы и экзальтации, и, казалось, именно этого он требовал от музыки вообще. А на пышных шоу был представлен весь спектр госпел–музыки — от полных степенства групп старшего поколения вроде Speer Family и Chuck Wagon Gang до более театральных и зрелищных Sunshine Boys. А «Братья Блэквуд» черпали свои гармонии из хитов таких негритянских квартетов, как Soul Stirrers и Original Gospel Harmonettes из Бирмингема. В их исполнений слышались намеки на влияние Ink Spots и Golden Gate Quartet и даже современной, ритм–энд–блюзовой стилистики Клайда Макфаттера и Роя Хэмилтона, но какими бы захватывающе прекрасными ни были аранжировки «Братьев Блэквуд», сердце Элвиса принадлежало квартету «Стэйтесмен».

«Стэйтесмен» демонстрировали совершенно невероятную эмоциональность и зажигательность, они были потрясающими шоуменами, но за всей этой раскованностью стояла твердая воля и творческая инициатива аккомпаниатора, лидера и основателя квартета Хови Листера. Одеты они были в наряды, словно снятые с витрин магазинчика Лански, а их вокальные гармонии были совершенно потрясающими: поверх тенора накладывался альт, затем шел фальцет великолепного Джейка Хесса, и все это покоилось на внушительном основании баса Джима Уэзерингтона, более известного как Большой Вождь. Большой Вождь еще и потрясающе двигался, так что женщины, по воспоминаниям Джейка Хесса, вели себя на их концертах так, как вели бы они себя на концертах поп–музыки. Церковники критиковали их за эти танцевальные па, расисты упрекали в «низкопоклонстве» перед негритянской музыкой, но публика была от них без ума.

Музыка занимала все большее место в жизни Элвиса. На вечеринках, устраивавшихся в Лодердейл–кортс, Элвис всегда пел, пока его приятели не начинали стонать: «О, нет, достаточно!» Он по–прежнему был чрезвычайно робким парнем, танцевать не решался, да и играл и пел только тогда, когда выключали большой свет, — даже на таких скромных мероприятиях, как, например, вечеринка по поводу дня рождения его кузена Бобби. Вспоминает его тетка Лиллиан: «Я вытаскивала из гостиной лишнюю мебель, Элвис входил, брал свою гитару, но не начинал петь, пока мы не выключали свет — огня из камина было недостаточно, чтобы высветить его лицо, но и при таком скромном освещении он стеснялся, поэтому забивался куда–нибудь в уголок». Он пел песни из репертуара Кэй Старр, Терезы Брюер, Джоны Джеймса, Бинга Кросби, Эдди Фишера, Перри Комо, Хэнка Уильямса и Эдди Арнолда. Иногда Вернон и Глэдис ходили вечерами в кино, и квартира оставалась в распоряжении Элвиса, Баззи, Пола и Фарли. Элвис на таких вечеринках никогда не играл медленные вещи, и Баззи отплясывал с подружкой Элвиса, Билли Уордлоу, — в подружках она пробыла недолго, променяв Элвиса на какого–то морячка, с которым познакомилась в клубе на Третьей улице. Когда Элвис увидел у нее в бумажнике фотографию другого парня, он повел себя настолько эмоционально, что она даже испугалась: «Он выхватил карточку из моей сумочки и принялся топтать ее ногами, а потом вдавил каблуком в землю». Когда она объявила ему о разрыве, он заплакал. «Я еще никогда в жизни не видела, чтобы мужчина или молодой парень плакали».

Время от времени Баззи с ребятами договаривались с мисс Ричмонд, смотрительницей Лодердейл–кортс; и она давала им ключ от подвала. Они заносили туда столики, стулья и рисовали билеты — по двадцать пять центов на два лица. Там подавались кока–кола, попкорн; молодежь танцевала под проигрыватель; и не было вечеринки, на которой Элвис бы не пел. Однажды он отправился сопровождать Баззи и Пола, которые в составе молодежной церковной группы навещали обитателей Дома для неизлечимо больных на Маклеморе в Южном Мемфисе. Обычно ребята угощали пациентов мороженым и сладостями, но в тот раз Элвис взял с собой гитару и развлекал несчастных пением — по мнению Баззи, это было первое выступление Элвиса на публике за пределами Лодердейл–кортс.

В последнем классе школы средней ступени он работал в MARL Metal Products — на мебельной фабрике неподалеку от моста Арканзас. Работал он ежедневно, с трех пополудни до половины двенадцатого вечера, но вскоре ему пришлось уйти. Как вспоминала его учительница Милдред Скривенер: «Элвис, работал слишком много. Я была их классной руководительницей, к тому же он занимался в моем классе историей, и одним из основных моих требований было, чтобы ученики не дремали на уроках. Ничто так не действует на учащихся, когда кто–то из них начинает зевать — зевота заразная штука. А Элвис однажды просто заснул на уроке… Когда прозвенел звонок, он вскочил и вышел из класса, совершенно не осознавая, что происходи вокруг, — словно лунатик». «Ему пришлось нелегко, — говорила Глэдис, — он ужасно уставал, и в конце концов мы настояли, чтобы он ушел с этой работы. А мне пришлось вернуться в больницу Св. Иосифа».

И в результате их выкинули из Лодердейл–кортс. Несмотря на то, что у Вернона постоянно болела спина, к ноябрю 1952 года совокупный годовой доход семьи составил 4 тысячи 133 доллара, что превышало установленный лимит, и 17 ноября администрация прислала уведомление, что к 28 февраля Пресли должны покинуть муниципальное жилье. В каком–то отношении это уведомление говорило о том, что семья наконец начала повышать свой жизненный уровень, но Верона этот факт отнюдь не обрадовал.

А Элвис все это время трудился над тем, чтобы как–то доказать свое отличие от остальных ребят. Нет, он по–прежнему оставался скромным, хорошо воспитанным подростком, но его одежда, его прическа, весь его внешний вид служили ему чем–то вроде Декларации независимости. Все чаще и чаще одноклассники называли его «придурком» и «чудиком», но сам себя он чудаком отнюдь не считал. И хотя «массы» его отвергали, по фотографиям того периода видно, как меняется его образ и как растет его уверенность в себе. Вот, например, фотография из местной газеты, сделанная на юношеском соревновании автомехаников, спонсором которого была Молодежная торговая палата: Элвис меняет тормоза. Он тщательно одет и причесан, а все остальные подростки — в рабочих штанах, башмаках и с закатанными рукавами. Любимый его наряд состоял из черной куртки с розовыми отворотами, отглаженных брюк, черных ботинок и черной рубашки.

Известный всему Мемфису футболист Ред Уэст тот самый, который спас Элвиса во время неприятного инцидента в раздевалке футбольного клуба, в результате чего стал другом Элвиса на всю жизнь, — восхищался этой его внутренней смелостью, стремлением отличаться от других. «Однако он был очень одинок, и мне было его жалко». Ронни Трауту, тоже школьнику, который работал вместе с ним в мебельной мастерской, казалось, что Элвис усиленно трудится над созданием своего нового «я»: «Он ходил в школу в брюках со стрелкой — в то время, как все остальные носили джинсы. А еще он надевал пальто и к нему — шарф, который он повязывал так, как повязывали его кинозвезды. Конечно же; он выглядел среди всех «белой вороной», и люди смотрели на него и думали: «Ну что за странный тип». Казалось, он старался обогнать время и преподнести себя таким, каким он когда–нибудь станет. И вот еще что я заметил: походка у него была такая, будто он не расстается с пистолетом, будто он готов выхватить его в один миг. Это действительно выглядело странно.

А вот как я узнал, что он умеет играть на гитаре… Наш мастер, мистер Уиддоп дал нам задание: принести из дома что–нибудь деревянное, что нуждалось в починке. Мистер Уиддоп оценит степень ущерба, а мы за шесть недель должны были под его руководством привести этот предмет в порядок. Элвис притащил гитару. И он все возился с ней — сначала счистил старый лак, потом заделал какую–то трещинку, потом принялся ее полировать, покрывать лаком, и в конце концов она стала выглядеть как игрушка. А потом он натянул струны и начал ее настраивать. Ну, естественно, кто–то из ребят спросил: «Эй, а ты играть на этой штуке умеешь?» А он ответил: «В общем–то, нет. Знаю только несколько аккордов — меня дядя научил». Тогда парни попросили: «Сыграй что–нибудь для нас», а он принялся отказываться. Ну, кто–то схватил его сзади за руки, парни вытащили у него из кармана ключи от машины и заявили, что не отдадут, пока он им не сыграет. И он сказал: «Ладно, только я не очень–то хорошо это делаю». И он начал наигрывать мелодию, которую сегодня вряд ли кто помнит — «Under the Double Eagle», и играл очень здорово. Я был просто поражен — я сначала думал, что это не его гитара, что он просто у кого–то ее взял для починки».

Его решимость быть собой — и не похожим на других — росла. Он начал носить короткую черную куртку–болеро, купленную в магазине Лански, и черные брюки с лампасами, в которых, как кто–то сказал, он выглядел подобно официанту из придорожной забегаловки. И он постоянно возился со своими волосами — причесывал, укладывал, мазал их какими–то гелями и муссами, совершенно не обращая внимания на то, что за ним наблюдают учителя и соученики. «И в конце концов все мы привыкли и к этой его дурацкой прическе, и к бакам», — вспоминает мисс Скривенер. А однажды он завил волосы и заявился в школу с вопросом: а не похож ли он так на Тони Кертиса?

Он заливал в «Линкольн» пару галлонов бензина и ездил по городу — в одиночку или с кузенами Джином или Бобби — они ездили в закусочную «Барбекю Леонарда», в аптеку, где Джин присматривал за аппаратом по разливу газированной воды, каждый вечер он заезжал на работу к матери в больницу Св. Иосифа, а пару раз они с Джином ездили аж в Тьюпело — повидать старых друзей. Возможно, он посещал и шоу Midnight Ramblers в театре «Хэнди». Там все бывали. И всей компанией они отправлялись воскресными вечерами в цветной квартал в Орэндж Маунд на вечернее шоу, на которое допускались только белые. Здесь выступали Эдди «Клинхед» Винсон, Айвори Джо Хантер, Вайнони Харрис, даже Диззи Гиллеспи, а также местные знаменитости вроде Бобби «Блю» Бланда, Литтл Джуниора Паркера или комики Руфус (Томас) и Боуне. Кто знает, ездил ли Элвис с ними — или лежал дома на своей кровати и слушал Дьюи Филлипса, путешествуя в мечтах там, куда заносила его музыка? Но известно, что он в одиночку отваживался на поездки в Овертон–парк — помимо прочего, там был и зоопарк, в котором он бывал в детстве (его дядя Ной возил туда ребятишек Восточного Тьюпело на своем автобусе). «Именно там, — вспоминал он позднее, — я дал свой первый концерт. А тогда я ездил туда послушать большие оркестры. Я во все глаза смотрел на дирижера, слушал музыку — больше всего меня поражало то, что эти люди могли часами исполнять музыку, и все это время дирижер даже не смотрел в ноты… В семнадцать–восемнадцать лет у меня были записи Марио Ланца, и я слушал записи Метрополитен–опера. Я просто любил музыку. Всякую музыку».

7 января 1953 года Пресли выехали из Лодердейл–кортс. Сначала они поселились в меблированных комнатах в доме № 698 на Саффаранс, в паре кварталов от школы «Хьюмз», а в начале апреля вернулись в свой прежний квартал и поселились в доме № 462 на Алабама–стрит — напротив дома Блэков, расположенного в северо–восточном конце Лодердейл–кортс. Джонни, как и его старший брат Билл, к тому времени уже оставил музыку, женился и переехал из материнского дома, но, подобно своим подросшим братьям и сестрам, часто навещал родной дом и вместе со старыми друзьями из Лодердейл–кортс иногда устраивал концерты. Жена Билла Эвелин на вопрос о том, как тогда к Элвису относились женщины, отвечала: «Мы считали, что он очень миленький. Мы, бывало, сидели под деревом перед домом миссис Блэк, а он играл для нас на гитаре, и мать Билла говорила: «Вот кто мой дружочек!» Мы знали, что он умеет играть, но, по правде говоря, ничего особенного в этом не видели».

Дом на Алабама–стрит — большой, в викторианском стиле — был разделен на две просторные квартиры. Арендная плата составляла пятьдесят долларов в месяц — собирала ее миссис Дубровнер, жена торговца кошерной пищей, — они тоже жили на этой же улице. И миссис Дубровнер, и соседи Пресли с верхнего этажа, рабби Альфред Фрачтер со своей супругой Жанетт, с пониманием относились к финансовым трудностям семьи Пресли и вообще были добры к ним. Фрачтерам очень нравился мальчик Пресли — по субботам, когда ортодоксальным евреям запрещено что–либо делать, он включал для них свет и зажигал газовую горелку. «Они были очень небогаты, — говорила миссис Фрачтер, — но каждое субботнее утро Вернон и Элвис вылизывали и полировали свой «Линкольн» так, будто это был настоящий «Кадиллак».

9 апреля 1953 года, в четверг, в 8 вечера в зале школы «Хьюмз» состоялся «Ежегодный творческий фестиваль». Была отпечатана специальная программка — в ней числилось 22 номера: танцоры, мужские квартеты, трио ксилофонистов, комические сценки, выступление оркестра. На фестиваль явилась практически вся школа, и следует обратить внимание на шестнадцатый номер программы: «Гитарист… Элвис Пресли». Он сообщил о том, что будет выступать, только паре приятелей, но и они не были уверены, что он все–таки решится. На выступление он занял у Баззи красную фланелевую рубашку, и по нему не было заметно — то ли он ужасно нервничает, то ли находится в абсолютном ладу с собой. В отличие от многих других участников фестиваля сценического опыта у него не было никакого. Он забрался на сцену, долго–долго — чуть не целую минуту — исподлобья изучал публику, а потом, будто в нем что–то включилось, запел.

«Я в школе большой популярностью не пользовался, я даже не встречался ни с кем из школьных девочек. Все, что у меня было, — это музыка. И вот они предложили мне поучаствовать в этом шоу, и это было мое первое выступление. Я пел «Till I Waltz Again with You» из репертуара Терезы Брюер. И когда я вышел на сцену, я услышал, как они переговариваются, что–то шепчут — ведь никто до этого не знал, что я пою. Просто потрясающе, каким после этого я стал популярным! И это помогло мне продержаться до конца и окончить школу».

Он пел и на классном пикнике в Овертон–парке. «Пока остальные носились и играли, — писала мисс Скривенер, — Элвис сидел себе в сторонке и перебирал гитарные струны. И ребята начали к нему подтягиваться. В его тихом, простом голосе было нечто, что притягивало как магнит. Он пел не рок–н–роллы, которыми стал знаменит потом. Это были медленные баллады вроде «Полюби меня нежно». И пел он их своим юным сердцем».

А на выпускной бал, который проходил в бальном зале «Континентал» в отеле «Пибоди», он пригласил четырнадцатилетнюю Реджис Вон из школы «Холи Нэйм». Он начал встречаться с Реджис в феврале — в прошлом году они с матерью жили в Лодердейл–кортс, там они и познакомились. Встречались они всю весну. Как правило, они ходили на «двойные свидания» с его кузеном Джином — в кино или в кафе «Тин Кантин» на берегу озера Маккеллар в Риверсайд–парке. Это было популярное в Южном Мемфисе место отдыха. Он снова и снова пел ей одну песню — «Му Happiness», и когда они вместе пошли на ночной концерт в «Эллис», она почувствовала себя не в своей тарелке, потому что он подпевал абсолютно всем — пытался брать низкие ноты вместе с басами и высокие — с тенорами. На выпускной бал он заехал за ней на одолженной машине. На нем был новый синий костюм, но они так и не станцевали ни одного танца — он сказал, что не умеет танцевать. После бала они должны были встретиться с какими–то друзьями Элвиса в кафе «Барбекю Леонарда» и отправиться на вечеринку, но друзья так и не появились. Он никогда не рассказывал Реджис о том своем выступлении на школьном фестивале и не говорил о том, что мечтает стать профессиональным певцом. «Он говорил только о том, что хочет найти работу, чтобы купить родителям собственный дом».

Церемония вручения аттестатов началась в 8 вечера 3 июня 1953 года и происходила в Южном зале «Эллис Аудиториум». Элвис был невероятно горд собой — ему удалось получить аттестат! Вернон и Глэдис также были счастливы. Они вставили аттестат в рамочку и повесили его на видном месте. В книге выпускников 1953 года «Геральд» в разделе «Предсказания будущего» написано: «Постарайтесь не забыть, что в зале «Серебряная лошадь» на Юнион–авеню состоится концерт музыки хиллбилли. Выступают Элвис Пресли, Альберт Тиг, Дорис Килберн и Мэри Энн Пропет. Вас ждет незабываемое зрелище!» Утром того дня, когда вручались дипломы, Элвис сходил на биржу труда Теннесси, и ему дали направление на работу. Уже на следующий день он должен был явиться в механическую мастерскую М. Б. Паркера. Располагалась она неподалеку от школы «Хьюмз». Заработная плата его составляла тридцать три доллара в неделю. Он выходил в большой мир.