Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис

Глава 12 «ЭТИМ НЬЮЙОРКЦАМ МЕНЯ НЕ ПЕРЕДЕЛАТЬ»

(май — июль 1956)

15 мая Элвис должен был выступать на двадцать втором ежегодном хлопковом карнавале в Мемфисе, на котором обычно выбирали короля и королеву карнавала и строили сцену на Франт–стрит. Для шоу Элвиса в концертном зале «Эллис» были открыты оба крыла — первый раз с тех пор, как там выступал Либерейс. Концерт должен был начаться точно в 7.30, но был задержан из–за прошлогодних короля и королевы, которые должны были принять участие в церемонии открытия на Королевской барже перед тем, как объявить начало шоу. Боб Нил был в роли конферансье. В зале «Эллис» выступали Хэнк Сноу и Jordanaires, Эдди Фишер — на барже, а сестры Картер, Джордж Морган и целый список других исполнителей кантри — на сцене на Франт–стрит. Всем было понятно, что в центре внимания был местный парень. После увещеваний мужа, Генри Кэннона, на карнавал приехала даже комик Минни Перл. Генри был чартерным летчиком, который возил Элвиса по всей стране и доставил его тем утром из Ла–Кросса, штат Висконсин. «Генри представил нас друг другу, и Элвис оказался очень милым. Я всегда смеялась над ним из–за того, что он общался со мной как со школьной училкой, к тому же и синим чулком. Он всегда был подчеркнуто вежлив».

Для Элвиса выступление дома было шансом всем все доказать. Лишь за две недели до концерта, будучи в Лас–Вегасе, он честно признался Бобу Джонсону, журналисту из Press–Scimitar. «Я хочу, чтобы дома люди правильно обо мне думали. Я не хочу, чтобы все думали, что я зазнался из–за того, что я чего–то добился». Джонсон добавил позже: «Ему отчаянно хочется, чтобы дома о нем хорошо думали. Хотя необходимости в этом нет».

Как обычно, Элвис подъехал к залу в окружении полицейского эскорта. У входа по обыкновению толпились поклонницы. Одна девушка вспоминала: «Я схватила его за руку, он, усмехнувшись, сказал: «Отстань». Я его отпустила. Это было божественно». Вернон и Глэдис уже сидели в ложе над сценой в северной части зала, с нетерпением ожидая первой удобной возможности за несколько месяцев увидеть сына на сцене. Конферансье Боб Нил разогревал публику, подстегивая ее предстоящим выступлением Элвиса, а потом направил свет прожекторов на родителей Элвиса, которые нервно заулыбались и вежливо поклонились. Всем исполнителям, кроме Хэнка Сноу, было трудно сориентироваться, как выступать перед двумя крыльями зала сразу. Хэнк Сноу, ко всеобщему неудовольствию, решил эту проблему, выступая с одной песней на одной стороне, со следующей — на другой. Затем на сцену выскочил Элвис в черных брюках, белой рубашке и зеленом пиджаке. Он, ни минуты не думая, по словам Фреда Дэвиса, тогда 13-летнего зрителя, просто «начал метаться по всей сцене. До этого концерт мне казался дурацким». Фред учился в восьмом классе Мессикской средней школы, где Элвис, Скотти и Билл выступали в рамках компании Сонни Нила за год до концерта. «В ноябре я видел его концерт с Карлом Перкинсом в «Эллисе», и он так же прыгал по сцене, залез верхом на контрабас Билла, порвал несколько струн… Но в выступлении не было хорошей концовки, все казалось плохо скоординированным, и аудитория только взвизгнула пару раз. В этот раз народ шумел от начала до конца концерта, все девчонки бились в истерике, так что не было слышно ничего из того, что он говорил».

Элвис начал программу с «Heartbreak Hotel», затем представил «Long Tall Sally» как песню, написанную другом, которого он никогда не видел (Литтл Ричард). Вместе с Jordanaires спел «I Was the One», потребовал, чтобы Скотти выложился целиком на «Money Honey». Притворился, что рыгнул, представляя «I Got a Woman», а Билл подпевал ему высоким голоском. Затем, под бурные аплодисменты, объявил «Голубые замшевые ботинки». Далее он сообщил, что через несколько недель собирался вернуться для благотворительного концерта одного из фондов Press–Scimitar. И если кто–то не собирался туда приходить, «запомните одну вещь, друзья. Если вас там не будет, запомните…» — и он начал играть свою последнюю песню, до сих пор отсутствовавшую на альбомах, — «You Ain’t Nothin’ But a Hound Dog». Когда он допел до конца, аплодисменты стали еще громче, а Элвис, взглянув на Ди Джея, хитро повторил: «Дамы и господа, запомните одну вещь…» — и опять запел, снова и снова повторяя незамысловатый припев песни. Это был любопытный концерт, непохожий на спонтанные концерты в «Хайрайде» лишь шесть месяцев назад. Все же после двадцати минут и сам Элвис, и его поклонники валились с ног. После своего предыдущего концерта в «Эллис Аудиториум» Пресли вернулся на сцену и терпеливо раздавал автографы, но в этот раз он исчез со сцены в ночь, прежде чем стихли нескончаемые аплодисменты.

На следующий день он играл в Литл–Роке, потом в Спрингфилде, штат Миссури, в Де–Мойне, дальше — в Линкольне и Омахе, штат Небраска. В Канзас–Сити случился погром: зрители прорвались к музыкантам, разломали на куски ударную установку Ди Джея и контрабас Билла, а самого Ди Джея бросили в оркестровую яму. В Детройте его окрестили «ядерным взрывом». В родном Мемфисе газеты, комментируя карнавал, многозначительно заявили: «В Мемфисе люди всего несколько раз собирались под одной крышей, чтобы посмотреть на какую–то примечательность. Нынешний концерт блистал энергией и энтузиазмом, которых раньше наши городские мальчишки не демонстрировали».

Тем временем Хэнк Сноу начал спрашивать себя о том, что происходило с его деньгами. С момента подписания контракта с RCA прошло уже шесть месяцев, и он до сих пор не получил ни пенни от феноменальных продаж RCA, хотя обе стороны должны были иметь равные права. Хэнк уже навестил своего адвоката, который с удивлением узнал, что никаких бумаг о партнерстве подписано не было, и посоветовал Сноу настоять на подготовке хоть каких–то официальных документов. Сноу вообще с неохотой тревожил своих партнеров серьезными вопросами из–за боязни их обидеть. Однако почти сразу после концерта в Мемфисе он попытался обсудить с Паркером эту проблему, а Паркер «моментально завелся. Разгуливая взад и вперед по моему кабинету, он сказал, что, с его точки зрения, это сотрудничество должно быть прекращено по всем аспектам бизнеса… Подумав об этом, я спросил его через несколько минут: «Если мы это сделаем, что случится с нашим контрактом с Элвисом Пресли?» Он, попыхивая своей огромной сигарой, ткнул себя пальцем в грудь: «А у вас и нет контракта с Элвисом Пресли, он эксклюзивно мой».

Предполагалось, что 5 июня Элвис вновь выступит на шоу Милтона Берла. Большую часть предыдущей недели Пресли провел дома — первый долгий отпуск с начала года. Взвинченный от долгой жизни в дороге, он не мог спать более трех–четырех часов в сутки, и Глэдис постоянно переживала, что он себя уморит. «Я так горжусь своим мальчиком», — повторяла она снова и снова. По утрам она даже пораньше вставала, чтобы отвадить поклонниц и дать Элвису выспаться. И все же скрыться от них было невозможно: аккуратными рядами они поджидали на стоянке в ухоженном квартале, куда семья Пресли переехала в конце марта. Все, что им было нужно, — одним глазком увидеть Элвиса или кого–нибудь из семьи. Каждый раз, когда кто–нибудь приходил, мама Пресли открывала дверь в халате и тапочках и иногда разрешала девчонкам позвонить родителям. В жаркие дни она даже передавала им стакан холодной воды с Альбертой, новой помощницей по хозяйству. В конце концов, «им нравится мой мальчик». Иногда, говорила она своим друзьям, ей хотелось, чтобы Элвис бросил все немедленно и спокойно зажил нормальной жизнью. «Купил бы себе мебельный магазин… женился на приличной девушке и родил ребенка — и позволил ей присматривать за ним. Если бы он только все оставил и вернулся к нам в Мемфис, я была бы счастливейшим человеком в мире», — призналась она Фэй Харрис, старой соседке из Тьюпело.

Отец Пресли относился к происходящему еще с меньшим энтузиазмом. «Мне бы хотелось, — сказал он строителю Карлу Николсу, который делал кое–какую работу в доме, — чтобы они все исчезли». «Вас бы здесь не было, если бы не они», — ответил его приятель. Но отец Пресли все же чувствовал, что им и его семьей все пользуются. Ему нравилось играть в бильярд с Элвисом, или Вестером, его братом, или многочисленными родственниками и двоюродными братьями, которые поселились в доме с тех пор, как семья Пресли продвинулась по социальной лестнице. В тот момент Николс сооружал бассейн во внутреннем дворе, потому что Элвис считал, что всем будет приятно освежиться жарким летом. Но все же отец Пресли считал каждый пенни и к каждому гостю относился с большим подозрением, так что Элвису иногда приходилось объяснять друзьям, что отца не переделаешь.

Не то чтобы новый дом не казался уютным пристанищем — Глэдис наполнила комнаты вещами, которые Элвис называл «музеем о себе», и купила так много мебели, что старую пришлось выкинуть. Когда он раздумывал над своей жизнью, ему нравилось то, что он видел. Ему импонировал бледно–зеленый семикомнатный дом, который выглядел так богато, что он бы и мечтать не смел жить в таком в начале своей карьеры. Он гордился своими мамой и папой — его мама никогда не поменяется, ей ничего не было нужно для себя, и простого домика и огорода ей было вполне достаточно. И плевать он хотел, что люди, живущие в этом квартале зазнаек, считали ее недостойной себя. В общем–то, соседи были вполне сносными. Просто чем дальше, тем меньше был разрыв между его личной и общественной жизнью. Боб Нил предупреждал, что так оно и будет. Тогда Элвис ему не очень–то поверил, а сейчас ему было все равно. Не настолько эта жизнь отличалась, как рассказал он господину Джонсону из газеты, от той, которую он до сих пор вел. «Это ведь случилось не вдруг. Все было точно так же, когда я только начал. Единственная разница — толпа народу больше».

В какой–то степени ему такая ситуация даже нравилась. Поклонники были живым свидетельством его успеха. Другие звезды, читал Пресли в киножурналах, терпеть не могли общественного внимания, но он их не понимал. Поклонники — это моя жизнь, повторял он снова и снова. Иногда он часами стоял на улице, раздавая автографы. «К тому же, — сказал он Эдвину Миллеру, репортеру из журнала «Севентин», который в то время писал о нем статью, — вы откажете в автографе одному человеку, потому что уже подписали сто, а он запомнит лишь, что именно ему сказали «нет». Я никогда не делаю ничего подобного, несмотря на усталость». Иногда Глэдис приходилось два или три раза звать его к ужину.

На второй день своего пребывания дома Элвис поехал на прогулку в своем розовом «Кадиллаке» и узнал в толпе поклонниц Джун Джуанико. Почти год назад, когда он выступал на военной авиабазе «Кислер» в Билокси, он пригласил эту хорошенькую девушку на свидание. Они разговорились, и, когда он узнал, что она неделю гостила в Мемфисе со своими друзьями, сказал, что позвонит ей в гостиницу утром, может быть, им удастся встретиться. Чуть позже он приехал к дому Дикси на Люси–стрит. Дикси только что вернулась с репетиции школьного выпускного вечера и была одета в свое выпускное платье. Когда Элвис предложил покататься, она быстро влезла в джинсы, пристроилась на его мотоцикл и предоставила родителям объяснять свое отсутствие ее тогдашнему приятелю.

А остаток недели он провел с Джун — встретились они около школы Элвиса «Хьюмз», остановились перед студией «Мемфис Рекординг Сервис», прогулялись до гостиницы «Чиска», где он представил ее Дьюи. Потом Элвис показал ей квартал, где он вырос, компанию «Кроун Электрик» на другой стороне улицы и грузовик, за рулем которого он когда–то сидел. Он представил ее Бернарду и Гаю Лански и купил ей мотоциклетный шлем, совсем как у него. Потом они поехали на Мэд–Айленд — он мчался на мотоцикле так быстро, что оба испугались. Он заставил ее положить руку ему на грудь, чтобы почувствовать, как бьется сердце. Это было похоже на их первое свидание в Билокси год назад, когда они сидели на пирсе около гостиницы «Уайт Хауз» до трех или четырех часов утра. «Я очень волновалась и боялась самой себя. Моя мама говорила мне: «Имей холодную голову на плечах. Когда окажешься в сомнительной ситуации, подумай: «А что бы сказала моя мама, если бы меня сейчас увидела?» И вот этот парень целует меня в шею своими мягкими губами и тихонько разворачивает меня к себе, и я не знаю, начнет он ко мне приставать или нет, но знаю, что не буду возражать. Так что я трясусь от страха, а когда он прижимает меня к себе, чувствую, что и он тоже трясется. Мы засмеялись, и он сказал: «Кто из нас больше нервничает, ты или я?» — и мы засмеялись снова».

Родители Пресли не могли бы вести себя более доброжелательно. Джун чувствовала себя как дома — по крайней мере с матерью Пресли. Она клохтала над Джун и все показывала, как готовить курицу по любимому рецепту Элвиса. Когда отец Пресли сказал, что его новый «Кадиллак» был готов к передаче, Джун нисколько не удивилась, что Элвис предложил ей вместе его забрать. Ее, правда, удивило, что поехать придется в Хьюстон. Она попросила подружек собрать ее вещи и принести в дом Пресли. После торжественных клятв перед мамой Пресли, что ей уже восемнадцать, Джун в первый раз в жизни полетела на самолете. В Хьюстоне для них были заказаны номера на разных этажах, но Джун осталась в номере Элвиса после его заверений, что ничего плохого он ей не сделает. «Доверься мне, крошка», — сказал он. Так она и сделала. На следующий день они отправились в Мемфис на белом «Кадиллаке Эльдорадо», и по приезде мать Пресли обняла сына так, как будто его не было несколько недель. Джун взяла с Элвиса слово навестить ее в Билокси, и он вроде бы согласился, потому что в июле у него планировались выходные дни. Они обменялись клятвами в вечной любви, после которых Элвис отправился на концертную площадку в парке Овертон. В тот вечер там выступали Сэм Филлипс и Боб Нил, объединившиеся в команду Stars Inc В программу концерта входили Карл Перкинс, Джонни Кэш, Уоррен Смит и Рой Орбисон, с которым недавно заключили контракт. Элвиса пригласили на сцену на поклон, а после концерта он с Карлом, полностью оправившимся от аварии, раздавал автографы.

В субботу, 2 июня, Пресли вылетел в Калифорнию, где встретился со Скотти, диджеем и Биллом, приехавшими раньше на той же неделе. По дороге они впервые услышали по радио песню «Ве Вор a Lula» и были уверены, что Элвис втайне от них ее записал. Они набросились на Пресли с обвинениями, что он записал песню без них, но Элвис заверил музыкантов, что композиция принадлежала не ему, а Джину Винсенту. Концерты были запланированы в Окленде в субботу и в воскресенье. Затем, чуть–чуть поспав, они в четыре часа утра мчались в аэропорт Инглвуда, чтобы успеть на утреннюю репетицию шоу Берла.

В этот раз Элвис чувствовал себя гораздо свободнее при общении с Берлом и уверенно освоил материал. В перерывах он обосновался на местах для оркестра, где наблюдал за дублями с Айриш Маккала, экзотической звездой популярного телесериала «Шина, королева джунглей», и где впервые познакомился с ослепительной звездой Деброй Паже. У него также была возможность наверстать упущенное в делах с Полковником — намечалась формальная презентация для вручения Элвису Тройной Короны «Биллборда» в двух категориях за песню «Heartbreak Hotel» (это значило, что песня была самой продаваемой, чаще всего заказывалась в музыкальных автоматах и на радио, причем как в категориях «поп», так и «кантри и вестерн»). Кроме того, через месяц его ангажировали в воскресное шоу Стива Аллена, где его партнером должен был быть Эд Салливан. Песни Элвиса в тот момент главенствовали в трех категориях: «поп» («I Want You, I Need You, I Love You), «ритм–энд–блюз» («Heartbreak Hotel») и «кантри» (все еще «I Forgot to Remember to Forget»).

Стальные глаза Полковника пробуравили его насквозь; казалось, он читал его мысли. «Если ты сделаешь такое, за что мне будет стыдно, тебе конец» — эти слова Элвис слышал уже не раз и из–за боязни перед Полковником не хотел, чтобы Джун летела в Хьюстон под своим настоящим именем. Но, услышав об успехе и чувствуя твердую руку Полковника на плече, Элвис забыл свои сомнения — он знал разницу между плохими и хорошими девушками и по–разному обходился с ними. Полковник был просто старым ворчуном, который иногда слишком сильно беспокоился. В последнее время события развивались очень гладко, и ничего плохого случиться не может.

Начал он выступление с «Hound Dog», которой обычно заканчивал еще с Лас–Вегаса. Одет он был в светлый клетчатый пиджак, темные штаны, двухцветную рубашку, белые носки, и в первый раз на шее у него не было гитары. Может, для того чтобы восполнить ее отсутствие, Элвис явно поработал над новыми движениями: раскинутые в стороны руки, растопыренные пальцы, как будто лениво повисшие запястья. Скотти начинает гитарное соло, и Элвис отскакивает назад. Явно, что в своих движениях, звучании и настроении он пытается быть похожим на Джеймса Дина. В финале песни микрофон оказывается почти на полу, сам Элвис — на коленях. Скотти, Ди Джей и Билл неотрывно следят за ним, и Элвис, показывая на публику, громко заявляет: «Вы просто негодяи!» («You ain’t nothing’but a hound dog») — и переходит к своей знаменитой концовке. Под визг и хохот публики Элвис, широко расставив ноги, чувственно сжимая микрофон, смеется сам.

«Ну что, как мой парнишка?» — спрашивает Берл с очевидной гордостью и уважением, запустив руку в шевелюру Элвиса. Элвис явно доволен, но изо всех сил старается этого не показать и не засмеяться над паясничаньем Берла: он зевает, гримасничает, ковыряется языком в зубах, чешет ухо и склоняет голову, как будто говоря: «А кто это такой, собственно?» В конце первой части Берл в шутку пытается отговорить Элвиса от мысли ухаживать за такой сверхутонченной звездой, как Дебра Паже, — с его–то деревенскими манерами: «Она не для тебя. Лучше живи в «Отеле, где разбиваются сердца», а к отелю «Уолдорф» и близко не подходи». Вышедшая на сцену для знакомства с Элвисом Дебра, взвизгнув, обвивает руками шею кумира подростков и виснет на нем в поцелуе.

Шоу Милтона Берла впервые за год обставило сериал Фила Силверса «Сержант Билко», и журнал «Вэрайети» отметил, что «в этот раз Милтон Берл, выпуская свое шоу, явно был в ударе. Это одно из его лучших созданий на NBC». Отклики в целом были положительными, и Элвис очень успешно гастролировал в Сан–Диего, Лонг–Бич и Лос–Анджелесе. Однако одновременно начинала проявляться другая тенденция, которая стала выражаться в наскоках лично на Элвиса, и его обвиняли в возмущении моральных устоев. До сих пор ничего подобного с Элвисом не происходило. «У господина Пресли нет ни малейшего намека на вокальные данные», — заявил Джек Гулд из «Нью–Йорк тайме». «Молодой господин Пресли, визгливо выводящий рулады своим отсутствующим напрочь голосом и сопровождая это примитивными движениями, которые трудно поддаются описанию в семейной газете, вызвал одно из самых больших недовольств со времен начала телевидения», — сообщал Джек О’Брайен в «New York Journal — American». «[Поп–музыка] достигла своего нижайшего уровня благодаря «хрипению и урчанию» Элвиса Пресли, — переживал Бен Гросс из «Дейли ньюс». — Телезрители могли в этом убедиться во время недавнего шоу Милтона Берла. В музыкальном отношении Элвис был ужасен, но зато бодро вихлял бедрами. Его выступление было вульгарным, насквозь пропитанным анимализмом и неприличными намеками, место которым — в борделе. Меня поразило то, что Берл и телекомпания NBC выпустили эту передачу в эфир». И, наконец, под заголовком «Осторожно: Элвис Пресли» католический еженедельник «Америка» провозгласил:

Все это не помешало NBC привести Пресли в каждый дом в Америке вечером 5 июня. На шоу Милтона Берла Пресли, к счастью, не зашел так далеко, как в Ла–Кроссе, но его танцы были выдержаны в «отвратительном тоне» (из «Сан–Франциско кроникал»), а его «коронный номер — вихляние телом — сделан в стиле, обычно приписываемом пустым блондинкам» (из «Нью–Йорк тайме»).

Если телевидение и прочие средства массовой информации перестанут привлекать внимание к подобным типам, Пресли и ему подобные скоро исчезнут, как они того и заслуживают».

Подростковая преступность, снижение моральных и культурных ценностей, смешение между расами, забастовки и отсутствие религиозности — пресса во всем обвиняла Элвиса и рок–н–ролл. Казалось, журналисты только начали замечать угрозу новой музыки, ее популярность среди молодежи и, конечно же, огромные прибыли от всей этой суматохи. В те времена народная культура в любом из ее проявлений, особенно возникшая на Юге Америки, не ценилась, так что в какой–то степени шквал критики был неудивителен. С другой стороны, он был шокирующим после теплого приема, оказанного Элвису почти по всему Югу, и снисходительного отношения к нему в остальных местах. Мать Пресли была вне себя от гнева и стыда («Иногда она злилась и чертыхалась, говорила очень некрасивые вещи», — сказал брат Вернона, Вестер), и даже сам Пресли был ошарашен яростными обвинениями. «Я не делаю никаких вульгарных движений», — попытался он слабо оправдаться перед репортером Алин Мосби, к которой он не явился на свидание в Вегасе. «Я не пытаюсь быть сексуальным, — сказал Пресли Филлис Баттел из «Интернэшнл ньюс сервис». — Это способ выражения моих чувств, когда я двигаюсь. Я двигаю только ногами. И ничего не делаю с телом».

Только Полковник оставался спокойным. В Мэдисон продолжали приходить тонны писем, многие из них со вложенными долларами — так фан–клуб распространял наборы фотографий. Для поддержания дел в порядке Полковник Паркер нанял на работу ветерана паблик–рилейшнс Чарли Лэма, и, после выступления Элвиса на шоу Берла, Чарли принял на работу двадцать девушек, чтобы справиться с наплывом писем: «Я нанял на работу жену доктора, чтобы та собирала деньги и вела записи о том, что приходило почтой, и позвонил в банк и сказал, что у меня было так много денег, что я физически не мог их принести». Что обо всем этом думал Полковник Паркер? «Я собираюсь купить вихлеметр, чтобы измерять вихляния Элвиса, — спокойно сообщил Полковник. — Когда Элвис закончит петь, мы просто поставим его на сцену и пусть себе вихляется!» Только сигара скрыла ухмылку веселого Паркера, который «был точной противоположностью серьезного певца», как позже вспоминала Алин Мосби.

На NBC угрозу восприняли достаточно серьезно. Стив Аллен, ранее ангажировавший Пресли на участие в своем шоу за 7500 долларов (за каждое выступление на шоу Берла Пресли получил по 5 тысяч долларов), заявил в своей ежевечерней программе «Сегодня вечером», что «поступили просьбы о снятии Пресли с нашей программы. На настоящий момент его появление до сих пор планируется на 1 июля, хотя я еще окончательно не решил, пригласим мы его или нет. Если он все–таки будет приглашен, вы можете быть уверенными, что он не оскорбит зрителей споим поведением». Представитель NBC добавил: «Мы считаем, что у этого молодого человека большое будущее, но мы не можем поддерживать дурновкусицу в каких бы то ни было обстоятельствах». 20 июня появилось компромиссное решение, по которому было объявлено, что на NBC Стивом Алленом будет представлен новый, «переделанный, очищенный и сокращенный вариант Элвиса Пресли в галстуке–бабочке и фраке, — вполне понятно съехидничал журналист Харриет Ван Хорн. — И стоять он будет как вкопанный. С таким подходом для его карьеры в самый раз песня «Приди, сладкая смерть».

Вспоминая то время, Аллен рассматривает тогдашнее заявление NBC как довольно комичное. Кроме того, оно вокруг пальца обвело всех недовольных бабушек. К сожалению, ирония прошла мимо Элвиса, который был сражен силой и жесткостью критики, направленной на него и его музыку. Казалось, что все силы пуританства и цензурные репрессии собрались воедино, чтобы заклеймить рок–н–ролл как основную причину все усугубляющегося в Америке морального упадка и всеобщих мировых проблем. Хуже всего были обвинения церкви, но и газетные статьи жалили больно. Элвис публично заявил, что критики имели право на собственное мнение и только выполняли свою работу, и сам он всегда первым критиковал и себя, и свои таланты — но происходящее было несправедливо. Он не пил, не баловался сигаретами (кроме маленьких сигар, которыми он все больше увлекался, но не на глазах у публики) и всегда старался убедить парней вести себя по–джентльменски. То, как он выглядел, не должно было иметь значения.

Все это было похоже на школу — он мог казаться одним, хотя на самом деле был другим. Пресли всегда верил, что самым важным было то, кто ты внутри, но теперь у него начинали появляться сомнения. Он ведь относился с уважением к каждой девушке, его заслуживающей. И он старался не браниться на людях и вести себя примерно. В Чарлстоне он попытался шутливо укусить за руку репортершу, чтобы привлечь ее внимание, а история попала в газеты под заголовком «Элвис кусает журналистку». Его мать была сильно расстроена из–за нового обвинения в адрес сына до тех пор, пока он ее не уверил в том, что история была сильно искажена. 26 июня, находясь на гастролях в Шарлотте, он совершенно нетипично для себя взорвался из–за критики в свой адрес и серьезно заговорил о значении музыки в его жизни.

«Элвис Пресли очень беспокоится. Странно для человека с четырьмя «Кадиллаками» и чеком на 40 000 долларов в неделю. Критики говорят о нем нехорошие вещи, а особенно они разошлись в последние три недели. Вот почему он вопреки распоряжениям своего менеджера не стал прятаться от репортеров до начала концерта в Шарлотте во вторник. Вот почему он отказался сидеть в спокойной обстановке гостиничного номера. В 4.10 его терпение лопнуло, и он вместе со своим двоюродным братом Джуниором вышел из комнаты.

Он отправился на барбекю в гостиничный ресторан, немного пофлиртовал и 30 минут играл в бильярд.

«Конечно, давайте поговорим. Присаживайтесь. Хотя большинство из вас, ребята, пишут обо мне гадости».

Он ударился коленями, когда садился, и начал выбивать дробь на крышке стола. Глаза, окаймленные длинными ресницами, стреляли от одной кабинки к другой, подмигивая девушкам, смотревшим на него.

«Приветик, малышка», — выдохнул он. Девушка как ошпаренная метнулась обратно в кабинку. «Этот парень Кросби [критик из «Нью–Йорк геральд трибюн»] говорит, что я неприличен на шоу Берла. Отвратительно. Что он–то знает?

Вы видели шоу? Эта Дебра Паже там тоже была. Вы видели ее в этой облегающей штуке с перьями сзади, как раз в месте, где они колышутся больше всего. Я такого никогда не встречал. Она там ходила взад и вперед. И кого они называют неприличным? Меня!

Все потому, что я зарабатываю больше, чем Дебра. Эти критики никогда не любят, когда кто–то зарабатывает музыкой, в которой они ничего не смыслят».

Пресли делает то, что он делает, потому что это приносит деньги. И его музыка существовала до его рождения.

«Цветные ребята играют и поют, как я, уже очень давно. И никто никогда не обращал внимания на музыку на их вечеринках и в танцзалах до тех пор, пока я не начал ее петь. Музыку свою я взял у них. В Тьюпело, штат Миссисипи, я слушал, как старик Артур Крадап бренчал на гитаре так же, как я сейчас. Я себе пообещал, что, если когда–нибудь смогу петь так же здорово, как он, я стану очень знаменитым музыкантом.

Да, некоторые песни — для низших слоев общества.

Но не в том смысле, как видит это Кросби. Есть низшее и высшее общество, но все они чувствуют одно и то же, когда слышат рок–н–ролл».

Элвис говорит, что не знает, как долго протянет рок–н–ролл. «Когда он отойдет, я буду заниматься чем–то другим. Хочу петь баллады, как Эдди Фишер и Перри Комо. Но то, как я пою сейчас, приносит деньги. Вы бы что–нибудь изменили, будь вы на моем месте?

Когда я с родителями распевал церковные гимны, я стоял спокойно и вел себя подобающим для гимнов образом. Когда я пою рок–н–ролл, мои глаза не открываются и ноги не стоят смирно. Мне все равно, что они говорят, но моя музыка не ужасная».

Все было до странного знакомым и в то же время очень откровенным, каким было бы интервью, которое он бы дал, когда учился в школе (конечно, если бы кому–то пришло в голову говорить с этим тихим и странным мальчишкой). Это интервью было по–прежнему удивительным образом замешано на неотесанности и уязвимости, агрессивности и обиде. Он по–прежнему наслаждался несоответствием между характером и внешностью, но этот разрыв уже не представлялся так, как ему этого хотелось. Возможно, именно об этом он думал, доверительно сообщив Бобу Джонсону за месяц до интервью: «Мистер Джонсон, знаете, что–то меняется, когда подобные вещи случаются. Я просто не могу продолжать так, как было до сих пор».

Пресли приехал на репетицию шоу на NBC утром в пятницу, 29 июня. Предыдущим вечером он отыграл в Чарлстоне, штат Южная Каролина, а следующим вечером должен был давать концерт в Ричмонде, так что репетиция оказалась зажатой посередине. За исключением Полковника в поезде на север с ним ехал только двоюродный брат Джуниор Смит. Джуниор ждал на улице, пока Элвис дурачился на пианино, а Полковник обсуждал дела с двумя агентами из «Уильям Моррис» и представителями RCA и «Хилл энд Рэйндж». Молодой фотограф Ал Вертхеймер спросил, можно ли ему пофотографировать. Три месяца назад он уже сделал несколько фотографий для RCA на совместном выступлении Элвиса и братьев Дорси и получил новый заказ от Энн Фульчино. «Да, конечно, снимайте», — спокойно согласился Элвис. «Я не мог точно сказать, узнал он меня или просто пытался быть вежливым», — признался Вертхеймер, поклонник школы красноречивого, документального реализма Дэвида Дугласа–Дункана. Элвис продолжал играть, когда вошел Стив Аллен со своим неизменным окружением. Элвиса представили Аллену, и последний весьма небрежно с ним поздоровался. «Аллен смотрел на него, как орел смотрит на кусок мяса», — заметил представитель «Хилл энд Рэйндж» Грелан Лондон, который всегда боготворил актера. Элвису выдали роль Перекатилоля в вестерне «Range Roundup», где его партнерами по съемочной площадке были Аллен, Энди Гриффит и Имоджин Кока. «Секретарь что–то шепнул Стиву, когда репетиция закончилась, — вспоминал Вертхеймер. — Он повернулся к Элвису, который трудолюбиво переворачивал сценарий взад–вперед, и сказал:

— Портной приехал.

Элвис посмотрел на него и удивленно спросил:

— Что? Зачем?

— Помните, вы поете вашу песню с собакой и во фраке?

— Ах да, помню.

Элвис зашел в крошечную гримерную и появился в мешковатых штанах и огромном фраке. По–прежнему с сигарой во рту, Полковник Паркер подошел ближе, чтобы проверить, как костюм подгоняют под фигуру Элвиса. Когда портной сделал последнюю метку мелом, Элвис повернулся к зеркалу на противоположной стене комнаты и с улыбкой, немного походившей на гримасу, одернул лацканы пиджака и поправил волосы.

Как только захлопнулась дверь за последним членом группы Аллена, комната вернулась в свой первоначальный спокойный вид. Полковник проинструктировал Джуниора насчет гостиницы в Ричмонде, штат Вирджиния, и расписания поездов. Элвис не обратил на него никакого внимания: он вернулся к пианино и сыграл очередную балладу».

Вертхеймер пожелал сопровождать Пресли в Ричмонд. В Нью–Йорке, еще до репетиции со Стивом Алленом, фотограф запечатлел Элвиса за бритьем и укладкой волос («Конечно, почему бы и нет», — ответил Элвис на просьбу фотографа сделать в ванной комнате несколько фотографий). Элвис был «превосходным объектом для съемок. Он не боялся камеры и совершенно не замечал ее вторжения». Может, из–за того, что ему быстро все надоедало, или благодаря изобретательности и острому чувству юмора, «стоило побыть с ним пять минут, и что–то обязательно случалось».

В Ричмонде были намечены два концерта, в 5 и 8 часов. После завтрака, состоявшего из бекона, яиц, молока, жареной картошки и дыни, Элвис поднялся в свою комнату. В следующий раз Вертхеймер увидел Пресли за час до начала первого концерта, когда он обнаружил певца уплетающим чили в кафетерии гостиницы «Джефферсон».

«Мне было жарко, и я вспотел, он же казался спокойным и величественным в темно–сером костюме, глаженой белой рубашке и вязаном белом галстуке и белых ботинках.

За его столиком сидела женщина. Ее не интересовал салат из капусты и помидоров. Одета она была для субботнего вечера… Она старалась казаться небрежной, а это нелегкая задача, когда по другую сторону от солонки и перечницы сидит фотограф. Элвис представил меня: «Это фотограф. Все в порядке, он со мной». Он говорил так, как будто в том, что на свидании присутствовал фотограф, не было ничего необычного. Она закинула ногу на ногу и с мягким южным акцентом спросила его, что он читал. Он с радостью рассказал ей, что это был сценарий шоу Стива Аллена, и начал рассуждать о своей роли. «Шоу покажут завтра вечером. Ты будешь смотреть?» Элвис отложил сценарий в сторону и принялся доедать чили. Теперь все его внимание было направлено на женщину, и он говорил ей, как хороши ее волосы и какие замечательные на ней были сережки. Он был естественным и милым».

Джуниор, который все это время сидел в дальнем углу за стойкой, нетерпеливо постучал пальцами по столу и сказал, что пора было идти. «Куда идти?» — спросил Элвис, но Джуниор был явно не в настроении для шуток.

Когда они подъехали к театру, Элвис осмотрел сцену, «как строитель, исследующий участок под застройку». Через открытое окно доносился визг девушек, когда Элвис и Jordanaires попробовали репетировать. Помощник Полковника Том Дискин продавал билеты, а Полковник раздавал в толпу пачки сувенирных программок и глянцевые фотографии, которые можно было встанить в рамку. Он протянул пачку мальчишке: «У тебя достаточно денег, сынуля? Проверь сдачу».

Вертхеймер заметил, что весь холл утопал в фотографиях: «Больше нигде я не видел столько фотографий исполнителей. Фотографии Элвиса были повсюду».

За кулисами роилась традиционная толпа «разогревающих» артистов: Фил Маракуин, фокусник; танцоры Дорис и Ли Стром; местная танцевальная труппа; музыкальные комедианты Fliam Brothers. Это шоу пришло на смену более традиционной кантри и вестерн–программе двухмесячной давности. На сцене репетировал духовой оркестр. Вертхеймер решил, что лучшего момента отлучиться в туалет не найти, но, услышав звуки, которые он принял за начало шоу, рысцой ринулся обратно. На лестничном пролете он наткнулся на обнимающихся Элвиса и блондинку из кафетерия. «Элвис не спеша и уверенно обнял ее за талию. Она уперлась руками в его плечи, создавая преграду своей сумочкой. Он наклонился вперед, она отступила». Фотограф делал фотографию за фотографией, пока наконец не сделал снимок, которому суждено было стать не менее известным, чем «Поцелуй» Дуасно: девушка показала ему язык, а Элвис игриво сделал то же самое. Кончики их языков соприкоснулись. В тот момент Вертхеймер тихонько удалился, а вскоре после этого Элвис вышел к своим преданным поклонникам.

В конце второго концерта Элвис ушел со сцены, когда группа еще играла. Фотограф и музыканты отправились на вокзал в полицейской машине. Они сели на поезд, отправляющийся в 10.50 в Нью–Йорк. Элвис уже лежал на верхней полке, «рука на лбу, глаза — в потолок».

Они прибыли в Нью–Йорк ранним воскресным утром и тут же сели на такси, чтобы отправиться на репетицию перед эфиром в театр «Гудзон» на 44‑й улице. Музыканты быстро повторили репертуар, и Элвис спел свой последний хит «I Want You, I Need You, I Love You» на заставленной греческими колоннами сцене (целью Аллена было представление низкопробной культуры в высоком окружении). Вертхеймер заметил, что «пел он без накала. Он не двигался, не трогал микрофон, стоял, расставив ноги и крепко уперев их в землю. После того как он допел, Стив похлопал его по спине и сказал, что пел он отлично. Элвис улыбнулся и сдержанно и неторопливо поблагодарил Стива.

Потом Элвис познакомился с собакой породы бассет–хаунд, которую одели в воротничок, галстук–бабочку и цилиндр. В конце шоу Пресли должен был спеть для собаки песню «Hound Dog», для кого же еще? В течение первой репетиции собака его игнорировала, и Аллен предложил «им ближе друг с другом познакомиться». Элвис погладил собаку, спел ей и, в конце концов, привлек ее внимание под аплодисменты собравшихся помощников сцены и актеров. Затем они начали репетировать саму сценку. На костюмированной репетиции Элвис чувствовал себя неловко в нарядной рубашке и во фраке. Пока он ждал своей очереди, чтобы выйти на сцену, мимо него продефилировал Милтон Берл, задействованный в короткой эпизодической роли. «Удачи, сынок», — сказал он, поправляя Элвису галстук–бабочку. «Спасибо, мистер Берл», — поблагодарил Элвис.

«Вы, наверное, знаете, что пару недель назад на шоу Милтона Берла наш следующий гость, Элвис Пресли, привлек всеобщее внимание. Все о нем думают по–разному. Нашей целью, конечно, является хорошее шоу». За сценой слышатся какие–то вопли. «Кто это там пищит? Мы стремимся делать шоу для всей семьи. И сегодня мы бы хотели представить… э-э… в каком–то роде возвращение Элвиса Пресли… — Аллен снова неловко улыбается, вызывая в публике редкие смешки. — Сейчас мне очень приятно представить нового Элвиса Пресли. А вот и он».

Если Аллен и наслаждался ситуацией, было явно видно, что Элвис испытывал совершенно противоположные чувства. Под аккомпанемент тихой музыки, он бочком вышел на сцену, волоча за собой за гриф гитару. Он неловко поклонился, затем вытер нос о свою шляпу. Пряча лицо, он передал ее Стиву.

— Элвис, вы выглядите совершенно потрясающе, — сказал Аллен с серьезным лицом, пока Элвис, отведя взгляд, возился со своими белыми перчатками, переминаясь с ноги на ногу. — Правда–правда. Я думаю, что миллионы ваших поклонников получат удовольствие, лице зрея новую сторону вашей натуры.

— А… спасибо, господин Аллен… э–э–э, — как сомнамбула, пробормотал Элвис.

— Давайте я подержу вашу гитару.

— Я не часто ношу костюмы и фраки…

— Да–да, — приободрил его Аллен, возможно, сомневаясь, что они когда–либо доберутся до конца сценки.

— …и вообще такую одежду. Но, э–э–э, я надел что–то, не совсем соответствующее вечернему протоколу.

— Не соответствующее? Что бы это могло быть, Элвис?

— Голубые замшевые ботинки.

— Ах да, — вспомнил Стив».

Публика засмеялась и одобрительно зааплодировала.

Первой песней была «I Want You, I Love You, I Need You». Вначале Элвис выглядел не в своей тарелке, но к концу вошел в роль и запел с чувством и искренностью, сгорбив плечи и ослабив галстук. За его спиной, почти невидимые на сцене, подпевали «Jordanaires», а за ними видны были лишь силуэты оркестровых музыкантов. Еще доигрывались последние аккорды, но Стив Аллен вновь выскочил на сцену, на этот раз волоча за собой бассета, и объявил, что Элвис будет петь «Hound Dog», свой недавний хит, который предполагалось записать на студии на следующий день. Собака отвернулась, и Элвис, под сочувствующий смех зрителей, повернул ее к себе. Камеры навели на собаку, когда Элвис произнес заглавную строчку из песни. Бассет испугался и задрожал, а Элвис стал гладить его и в ходе песни даже пару раз поцеловал. За исключением нервных смешков, аудитория на песню никак не реагировала. Элвис воспринял это спокойно («Он всегда старался как можно лучше разрешить неловкую ситуацию и никогда никого не оскорблял», — вспоминал Гордон Стокер после концерта) и, открыто симпатизируя испуганному бассету, подходил к нему поближе, когда собака отвлекалась. К видимому всеобщему облегчению, Элвис наконец закончил петь и удалился со сцены под лучом прожектора.

Напряжение возросло, когда после рекламной паузы на сцену вышли участники инсценировки «Рэйндж Раундап» с участием Большого Стива и его «Банды». Большой Стив нес игрушечную гитару, Энди Гриффит, наряженный в ковбойские меховые штаны, шел со скрипкой, а Имоджин Кока красовалась в ковбойской юбке. Растерявшегося Элвиса — «Перекатиполя» под ковбойской шляпой вообще не было видно. Сначала он застрял в глубине сцены, неуверенно поддакивая остальным, не говоря уже о собственной роли (даже «И не говори, Большой Стив» вышло с жутким мемфисским акцентом). Постепенно Элвис расслабился, и к моменту, когда они запели последнюю песенку в стиле вестерн, он уже получал удовольствие от происходящего. Каждый актер пел по одному куплету, а Элвис лихо отбивал ритм на своей гитаре. Исполняя свой куплет, он даже вставил пару фирменных движений в ковбойский танец, задорно и почти самозабвенно распевая «У меня есть лошадь, у меня есть ствол. / Порезвиться вдоволь я пошел. / Негодяям наглым не сносить башки, / Коль наступят на мои сине–голубые замшевые башмаки». И все остальные дружным хором завершили куплет.

«По дороге в гримерную, — делился Вертхеймер, — Элвиса остановил агент из «Уильям Моррис». Я его видел на репетиции в пятницу утром и узнал по очкам в тонкой оправе. Пожимая Элвису руку, он сказал: «Шоу было просто великолепным. Вы славно потрудились. В этот раз реакция должна быть хорошей». Помощник Полковника Том Дискин расплылся в широкой улыбке».

Вернувшись в гостиницу, Элвис все еще не мог отдохнуть: ему предстояло еще появиться в программе Хая Гарднера «Гарднер слушает!», которую показывали на местном четвертом канале. «Соль» программы заключалась в том, что обе стороны как бы находились дома, а передача шла «вживую» в 11:30 ночи. На экране, разделенном напополам, показывались одновременно оба собеседника. Эта беседа была еще более неловкой, чем все предыдущие. Гарднер вел себя очень натянуто, а Элвис, может быть, из–за предыдущего концерта выглядел очень усталым и временами совсем потерянным. Тем вечером он более чем когда–либо, был похож на Джеймса Дина. Неуверенной рукой он лохматил себе брови, на веках были тонны макияжа, и со стороны он выглядел странной смесью из бунтарства, общепринятых ценностей, агрессии и обиды.

«Достаточно ли вы спите? — поинтересовался Гарднер. «Вообще–то нет, но я к этому привык и даже не могу долго спать». — «А о чем вы думаете вместо того, чтобы спать? О новых песнях, ваших планах или о чем?» — «Обо всем, что со мной так быстро случилось за последние полтора года, — знаете, я совсем запутался. Мне трудно идти в ногу со всем происходящим». — «Что вы думаете о критике в ваш адрес? — немного в замешательстве спрашивает Гарднер. — Чувствуете ли неприязнь к журналистам?» — «Вообще–то нет. У них работа, которую им надо выполнять». — «Но ведь вы извлекли из критики урок?» — «Нет». — «Почему?» — «А я не понимаю, что я такое плохое делаю».

Было понятно не столько из слов, сколько из общей интонации, что скорее его не понимают, чем он не понимает. Вновь и вновь он отказывается от ярлыка мятежника («Я не понимаю, как музыка может плохо влиять на людей, ведь это только музыка… Как рок–н–ролл может заставить людей восстать против своих родителей?»). Гарднер, в конце концов начал ему сочувствовать, даже закончил интервью отеческим советом и предположил, что эта отрицательная шумиха все же пошла ему на пользу: «Все это помогло вам сделать такие вещи, о которых ваши родители только мечтали. Я бы на вашем месте на эту ситуацию так смотрел». — «Знаете, — повторил Элвис сказанные много раз до того момента слова, которым и сам верил, — надо принимать как хорошее, так и плохое. Я получал хорошие отзывы, пресса ко мне замечательно относилась, и получаю плохие — но к этому надо быть готовым. Я знаю, что делаю все, что в моих силах, и никогда не подвел ни репортера, ни диск–жокея, потому что они те люди, которые помогают тебе в шоу–бизнесе…» — «Что ж, не думаю, что вы можете сделать больше, — утешает Гарднер. — Было очень приятно с вами беседовать, вы очень трезво смотрите на жизнь». На этом интервью завершилось, и Элвис, забыв о треволнениях предыдущих двух дней, наконец–то смог заснуть.

На следующее утро Элвис выглядел так, как будто предыдущих двух дней не было вовсе. Он приехал в RCA, где пикетирующие здание поклонники развернули плакаты с надписями типа: «Мы хотим настоящего Элвиса»; дал еще одну пресс–конференцию, где объявил, что «встречается с Барбарой Херн из Мемфиса и Джун Джуанико из Билокси». Мисс Херн была дополнительно охарактеризована как хорошая кандидатура для совместной езды на мотоцикле; далее он старательно пересказал историю своей жизни. После пресс–конференции, почти в 2 часа дня, Пресли отправился в студию, где приготовился работать.

Студия, по словам Ала Вертхеймера, «была похожа на инсценировку научно–фантастической книги 30‑х годов. Стены большой прямоугольной комнаты были отделаны акустическими плитами, к которым крепились монолитные полуцилиндры. На двух стенах полуцилиндры висели вертикально, на двух — горизонтально. К высокому потолку были также прикреплены параллельные цилиндры и две флуоресцентные лампы–трубы. На полу из деревянных дощечек был выложен геометрический рисунок. В центре комнаты лежал кусок ковра, на котором музыканты пристроили свои инструменты».

В этот раз запись была совсем другой. Во–первых, уже два месяца Элвис и музыканты играли на концертах «Hound Dog», ради которой и пришли в студию. Во–вторых, на записи в первый раз появился Фредди Бинсток, 28-летний уроженец Вены и протеже братьев Абербах, в роли представителя «Хилл энд Рэйндж». И, конечно, на записи впервые присутствовали все участники Jordanaires. Самым важным, безусловно, являлось то, что двадцатилетний певец руководил процессом.

Неудивительно, что записать «Hound Dog» на пленку оказалось делом гораздо более сложным, чем предполагалось. Звукоинженер Эрни Ульрих, который, как и все в здании, насмешливо относился к рок–н–роллу, ранее добивался хорошего звука, но сейчас было сделано 17 дублей, и окончательного варианта все еще не было. Ударные, всегда центр любого живого концерта, не создавали нужного эффекта. Скотти коряво выводил соло на гитаре, а Шорти Лонг, пианист, игравший в основном буги–вуги и присоединившийся к группе на последней записи в Нью–Йорке, вообще сбился. Стив Шоулз все больше мрачнел — ему было отчаянно необходимо набрать материал на второй альбом, а они столько времени потратили на одну–единственную песню. Однако Элвис, обычно такой нетерпеливый, был образчиком терпения. «В своей спокойной манере, — писал Вертхеймер, — он руководил записью и возложил ответственность на себя. Когда кто–то ошибался, он фальшивил, и тогда провинившийся возвращался в нужную тональность. Он никого не критиковал, ни на кого не злился, кроме себя, и просто признавался: «Ну ладно, ребята, моя ошибка!»

В ходе репетиции были изменены ритм и слова, и на восемнадцатом дубле что–то начало получаться. Благодаря усилиям Ди Джея на ударных и Скотти на гитаре, песня еще менее стала похожа на оригинальную композицию в стиле «румба–буги» Большой Мамы Торнтон (единственное, что напоминало о ней, было повторение слов «Hound Dog» после первого куплета). На двадцать шестом дубле Шоулз думал, что все получилось, но Элвис хотел продолжить. На тридцать первом дубле Шоулз провозгласил в микрофон: «Ну ладно, Элвис. Думаю, записали».

Элвис вытер рукой лицо, откинул назад волосы и подчинился: «Надеюсь на это, мистер Шоулз…»

Запись заняла более двух часов. В комнате не было кондиционера (микрофоны бы уловили шум), и воздух был тяжелым и спертым. Были открыты двойные двери, через которые в комнату проникал сквозняк, шум машин–автоматов и посетителей. Элвис причесался, выпил кока–колу, предложенную Джуниором, и пожал плечами в ответ на комплименты о его музыке. К нему бесшумно подошел Стив: «Элвис, готовы послушать запись?» И, как будто для неприятной работы тоже мог быть подходящий момент, сказал: «Сейчас как раз подходящий момент».

Скрестив ноги, Элвис уселся на полу возле колонки. Инженер объявил начало прослушивания. Элвис поморщился и уставился в пол, обгрызая ногти. В конце первой записи он выглядел так, как будто не знал, хорошая она была или плохая. Стив попросил поставить восемнадцатый дубль. Элвис пододвинул к себе складной стул, скрестил руки за спиной и снова рассеянно начал глазеть на пол. Инженер объявил двадцать восьмой дубль [Вертхеймер ошибается в этом подсчете, потому что выбран был все–таки последний дубль.]. Элвис встал со стула и опустился на пол, как будто прослушивание с разных позиций было подобно рассматриванию предмета со всех сторон. В конце песни он поднялся с пола, повернулся к нам и радостно сказал: «Получилось!»

Джуниор собрал заказы на бутерброды и напитки для позднего ленча, и команда приступила к отбору других песен для записи. Фредди Бинсток принес в студию стопку синглов, промаркированных на «Хилл энд Рэйндж», и Элвис начал их просматривать. Он выбрал несколько записей просто по названию. Стив включал композиции в комнате звукорежиссера, а Элвис слушал их через громкоговоритель в студии. Когда заиграла вторая композиция, лицо Элвиса просветлело. «Давайте еще раз ее послушаем. Мне в ней что–то понравилось», — сказал он.

Песня называлась «Не будь жестоким» (Don't Be Cruel). Бинсток купил ее через Голди Голдфарба, штатного автора издательской компании «Шалимар». Написал ее ритм–энд–блюзовый певец Отис Блэкуелл, который был популярен как певец, но в тот момент только–только становился знаменитым как автор (его песня «Fever» в исполнении Литтл Вилли Джона только что достигла вершины ритм–энд–блюзовых чартсов). Бинсток, чей основной опыт работы состоял в администрировании St. Louis Music, ритм–энд–блюзового подразделения «Хилл энд Рэйндж», был мгновенно увлечен песней. Однако он пространно намекнул Голдфарбу, что, если тот хотел, чтобы его песню записал самый популярный певец, ему нужно было отступиться от половины издательских прав (в пользу «Хилл энд Рэйндж») и половины авторских (в пользу Элвиса). Как позже прокомментировал Отис Блэквелл: «Мне сказали, что это были условия сделки». Однако сделка эта была стоящей.

Элвис снова прослушал песню и начал подбирать ее на гитаре, пока остальные слушали ее в первый раз. Затем он приблизительно набросал партию фортепиано, которую представил Шорти Лонгу, а тот перенес ее себе в ноты. К этому времени Элвис уже выучил слова. Скотти попробовал пару раз начать, но Элвис предложил ему не торопиться и попросил Ди Джея проконтролировать Скотти. Затем Jordanaires разобрались со своими партиями, и по прошествии двадцати пяти минут были готовы к репетиции. После первой репетиции Шоулз приготовился к записи, но Элвис хотел попробовать еще раз и настоял на своем. Песня, формируясь на протяжении двадцати восьми дублей, приняла озорной, беспечный характер. Скотти играл только в начале и концовке, Гордон Стокер из Jordanaires спел с Элвисом дуэтом в припеве, а Ди Джей, положив на колени обтянутую кожей гитару Элвиса, деревянным молоточком отбивал на ней ритм, чтобы придать песне еще больше характера. Все происходящее было трудно назвать научным подходом, и, безусловно, это обескуражило директора студии записи. Когда все же они достигли звука, которого добивались, Элвис объявил: «Кажется, получилось хорошо». Хотя было поздно, он попросил еще раз послушать балладу «Anyway You Want Ме», которую слушал еще в начале записи. Была быстрая репетиция, и, как писал Вертхеймер, «на четвертом дубле Стив сказал, что все было идеально. Элвис воскликнул: «Прекрасно, мистер Шоулз, но позвольте нам попробовать еще разок».

«Я не считал его выдающимся певцом, — вспоминал Гордон Стокер. — То есть мне понравилось, как он спел «Don’t Be Cruel», забавно было сделано. Но когда он запел «Anyway You Want Ме», мое отношение резко переменилось. Я почувствовал, что он создал свой особенный звук; у меня даже волосы на руках зашевелились, и я сказал остальным: «Надо же, ребята, а он может петь!»

Когда запись закончилась, было уже девять часов, и студия опустела. Музыканты обсуждали поездку домой на утреннем поезде. После участия в благотворительном концерте, организованном в городском парке «Милк Фондом», они собирались в отпуск до конца месяца — первый долгий перерыв после шестимесячной работы. Все с нетерпением его ждали, и Джуниор смеялся своим маленьким злобным смешком, посматривая на своего знаменитого родственника с плохо скрытой завистью. Стив Шоулз хотел, чтобы Элвис послушал какие–то песни, но Элвис заявил, что если он и будет их слушать, так только дома. Кстати, ему нужны те три песни, которые они записали, — ему хочется запомнить, как именно они их сыграли, чтобы точно так же петь на концертах. Конечно, заверил Шоулз немного неохотно, они будут доставлены утром в гостиницу.

Около здания все еще толпились поклонники, и Элвис начал терпеливо подписывать автографы, пока остальные его ждали. Теперь шоу Стива Аллена казалось далеко в прошлом. Шоу Аллена победило в рейтинге шоу Эда Салливана, а журналисты так же безжалостно разнесли нового Элвиса, как и старого («Мальчишка не может ни петь, ни играть», — писали в «Джорнэл Америкэн»), Салливан же публично заявил, что ни за какие деньги не пригласит Элвиса к себе на шоу («Он не в моем вкусе»), хотя тайно уже связался с Полковником. «Ну ладно, Элвис, нам пора в гостиницу», — поторопил Джуниор. Элвис уселся в машину. День выпал долгий, и ему опять захотелось есть.

Следующим утром на вокзале Элвис случайно встретился с Джином Винсентом. Один из музыкантов указал на новую звезду рок–н–ролла, и Элвис, представившись, сердечно поздравил его с успехом «Ве Вор a Lula». К его изумлению, Винсент тут же, ни с того ни с сего, начал извиняться: «Я не пытался вас скопировать. И не хотел звучать, как вы». Элвис успокоил его: «Ну что вы, я знаю, это ваш естественный стиль», после чего ребята поделились впечатлениями о звездной жизни.

Большую часть двадцати восьми часов в пути Элвис отдыхал и дурачился. Фотограф Ал Вертхеймер, убежденный, что такая исторически ценная возможность больше не представится, за свой счет отправился с Элвисом в Мемфис. По пути он запечатлел Элвиса спящим, флиртующим с девушками, читающим комиксы, а вот он рассматривает огромного игрушечного медведя, которого подарил ему Полковник, и снова и снова сосредоточенно слушает записи своих песен на портативном магнитофоне.

«Как прошла вчерашняя запись?» — спросил Полковник в вагоне–ресторане. Элвис сухо ответил: «Очень хорошо». Полковник продолжал: «На шоу Стива Аллена была очень хорошая реакция. Лучше, чем я думал». Элвис пожал плечами. Казалось, ему все равно: «Приятно слышать». Оказалось, такова была традиция: Полковник начинал разговор, а Элвис его заканчивал. «Хорошо возвращаться домой. Уверен, твои родители будут безумно счастливы с тобой повидаться», — сказал Полковник. «Да, буду рад их увидеть».

На этом разговор завершился. Полковник уставился в окно. Том [Дискин] говорил о работе. Джуниор что–то говорил Элвису, а Элвис жевал бутерброд, расположившись за столиком на двоих».

Когда показались окраины Мемфиса, Элвис сошел на маленькой остановке под названием «Белая Станция», пересек пустое поле и расспросил, как попасть на Одюбон–драйв. «По–прежнему одетый в костюм и белый вязаный галстук, с улыбкой, которую можно было увидеть за километр, Элвис отправился домой», — вспоминал Вертхеймер.

Остаток вечера он провел дома, раздавая автографы. Потом прокатился на мотоцикле, поплескался в новом бассейне (который Вернон специально для него наполнил из садового шланга) и продемонстрировал новые записи своей «мемфисской подружке», 19-летней Барбаре Херн. Барбара работала в рекламном агентстве и была знакома с Элвисом со времен Южного Мемфиса (она встречалась с Роном Смитом, другом Дикси, когда познакомилась с Элвисом).

В семейном альбоме есть фотографии, сделанные Вертхеймером, где Вернон запечатлен за бритьем, а Глэдис протягивает Элвису чистые шорты. Только Вернон сначала запротестовал: «Я весь в пене для бритья». Вертхеймер успокоил его, что это не имеет значения. Он промыл станок и улыбнулся: «Что ж, если вас это устраивает, тогда ладно». «Мне было непонятно, как такой проходной двор мог быть домом», — делился Вертхеймер.

Полковник прибыл с полицейским эскортом чуть позже девяти. Он поручил Тому Дискину позаботиться о семье и Барбаре, а сам повез Элвиса в городской парк. Вечер был душный. Концерт на старом деревянном стадионе продолжался уже три часа к моменту, когда белая полицейская машина доставила Элвиса к палатке, где была обустроена гримерная. Для того чтобы занять хорошие места, многие из семитысячной толпы (для сравнения — тем же вечером верховный сенатор Миссисипи Джеймс Истланд собрал на митинг три с половиной тысячи) пришли с утра, принеся с собой обед и ужин. «Рев толпы был таким громким и долгим, — сообщала газета Commercial Appeal, — что в близлежащих четырех госпиталях пациентам раздали дополнительное снотворное». Имя Элвиса упоминалось двадцать девять раз до его приезда, неизменно вызывая визг и крики толпы.

В рамках концерта был организован конкурс танцев, было разыграно бриллиантовое кольцо Элвиса на четырнадцать каратов (стоимостью 600 долларов). Кольцо выиграл в лотерее семнадцатилетний Роджер Фейкс. Полковник продал более пяти тысяч сувенирных программок, которые он лично пожертвовал в честь концерта (когда Ал Вертхеймер спросил его, почему на программках не было ценника, Полковник ответил: «Я не стремлюсь все оценивать»), В концерте принимали участие четыре группы: Dancing Dixie Dolls, Confederate Barbershop Quartette, Мемфисский адмиральский флотский ансамбль и неожиданно появившиеся Jordanaires, которые прилетели из Нэшвилла. Среди более сотни исполнителей был Джесси Ли Денсон, который исполнял «Wayward Wind» Годжи Гранта и на пару со своим братом Джимми рассказал всем за кулисами о том, как именно он учил Элвиса Пресли играть на гитаре.

Когда подошло время выступления Элвиса, Дьюи Филлипс, ведущий, разыгрывал шарж на «старого» и «нового» Элвиса, в то время как армия полицейских, пожарных и охранников провожала того на сцену. Элвис был одет во все черное, кроме красных носков и красного галстука, которые он с отцом купил прямо перед концертом. Толпа взорвалась, когда Пресли выбежал на сцену и дружески поприветствовал Дьюи, отсалютовал поклонникам и кивнул семье, сидевшей в первом ряду. Все «повскакивали с мест и волной понеслись на сцену… Элвис спокойно, как только мог, убеждал их занять свои места, но легче было остановить прилив… Удивительно то, что всего два месяца назад он здесь же выступал в переполненном концертном зале на хлопковом карнавале», — заметил Боб Джонсон из местной газеты. Шестнадцатилетнему Джеку Бэйкеру, бывшему соседу Пресли, запомнились «удивительное гудение, горячая нетерпеливая реакция толпы, а потом до меня дошло, что я и сам в ней участвовал». Когда волнение наконец улеглось, Элвис с достоинством выслушал объявление о решении властей города провозгласить среду, 4 июля, Днем Элвиса Пресли. Повернувшись к зрителям, он сказал со своими обычными мальчишеским задором и взрослым расчетом: «Этим ньюйоркцам меня не переделать. Я вам сегодня покажу настоящего Элвиса».

Что он и сделал. После всех личных изменений и драматичного развития его карьеры в предыдущие месяцы было неудивительно, что «настоящий Элвис», по описанию Боба Джонсона, был где–то посередине между «старым» и «новым». Это значило, что он мог контролировать толпу, провоцировать ее и манипулировать ею совсем по–другому по сравнению с прошлыми концертами. «Он их потряс и покорил, заставил визжать от восторга. Его потрясающий стиль сразил стадион», — писал Боб Джонсон. Начал Пресли с «Heartbreak Hotel», затем перешел к «Mystery Train» и «I Got A Woman», пригласил на сцену Jordanaires для совместного исполнения «I Want You, I Need You, I Love You» и «I Was the One». Потом спел «Blue Suede Shoes» и «Long Tall Sally», а в конце получасового выступления, конечно, «Hound Dog».

«Когда пришло время уходить, — рассказывал Джонсон, — Элвис быстро проскользнул через колонну полицейских и охранников к машине, припаркованной прямо за сценой. Взволнованные болельщики окружили машину. Двух охранников и полицейского оттеснили, как пылинки, назад, но капитан Вудворд запихнул Пресли в машину в целости и сохранности, и машина начала продираться сквозь толпу».

Это был момент неоспоримого триумфа, чистого и ничем не омраченного восторга, застывшего во времени. Элвис хотел, по словам Боба Джонсона, «чтобы о нем хорошо думали дома», и вот дома, на глазах его семьи, к нему пришел успех, размах которого был невероятен.