Ген свободы

Глава 12 Во всем виноваты вампиры — 7

Первое, о чем я подумала: неужели Васька стал такой тяжелый и так неудачно прыгнул мне на голову?

Потом я сообразила, что дело не в Ваське, а что голова моя постукивает, ударяясь об пол трясущегося экипажа. В висках пульсировало, затылок отчаянно ныл — то ли от этих ударов, то ли от последствия отравления хлороформом. Потому что это был хлороформ, нам давали его понюхать на занятиях в школе сыщиков…

Еще мне было неимоверно душно: меня укрывала какая-то тяжелая, слегка попахивающая навозом ткань. Попона, должно быть. И болели губы, а слюна текла по подбородку: кто-то запихал мне в рот кляп и вдобавок тщательно замотал его.

Вот блядское уродство!

Меня похитили!

Должна сказать, что в моих любимых пьесах часто кого-нибудь похищают, и мне всегда это казалось изрядно романтичным. Но, конечно, когда тебя саму хватают на улице и везут куда-то, связав в грязном экипаже, ничего даже в малейшей степени романтичного в этом нет.

К тому же, меня уже один раз похищали… Не совсем, правда: пожалуй, тогда я скорее нарвалась сама. Тем не менее, меня скрутили и запихнули в подпольную лабораторию Резникова, где я пережила худший день в своей жизни. По крайней мере, из тех дней, которые я помню. Логика подсказывает, что в раннем детстве, в другой лаборатории — у Златовских — случались со мной дни и похуже.

Кроме того, меня напугал профессионализм похищения, слаженная работа. Откуда-то эти люди знали, куда я пойду, хотя я сама этого не знала… не могла ли Марина быть с ними заодно? Нет, исключено!

Но, допустим, они следили за мной и вовремя перегнали экипаж с извозчиком: это тоже говорит о том, что свое дело они знают. А может быть, у них были расставлены люди вокруг всего скверика? Нет, вряд ли — сколько же на это надо человек! Или?..

Однако главное: я абсолютно не понимала, кому надо меня похищать!

В случае с Резниковым все было ясно: ему требовалась женщина, способная зачать и выносить ребенка от оборотня, причем такая, которую никто не хватится. Я же оказалась в нужное время в нужном месте, одетая как нищенка.

То, что с ним делила лабораторию Златовская, которая опознала меня как плод своих ранних экспериментов, было чистой воды совпадением.

Но тут ни о каком совпадении говорить не приходилось: выслеживали именно меня, точнее, некую Васильеву, которая посещала собрания Школы детей ночи! А зачем я нужна им теперь, после того, как статья уже вышла и, теоретически, я рассказала все, что знаю?..

Я даже дала официальные показания в ЦГУП: инспекторы Пастухов и Салтымбаева не далее как вчера официально записали и запротоколировали мои слова! С точки зрения сектантов, я уже нанесла им весь ущерб, какой могла, и теперь всякие нападки на меня теряли смысл.

Но как бы то ни было, а ничего хорошего меня в любом случае не ждало. Нужно было решать, как спасаться из моего незавидного положения.

В книге отважная героиня непременно придумала бы хитрый план — или уж по крайней мере следила бы, куда ее везут, по скорости движения и поворотам. Помню историю про полицейского, например, который так хорошо изучил свой город, что знал дорожное покрытие на каждой улице. Уж он бы точно определил маршрут по тому, как часто стукалась его голова о дно повозки.

Со мной не то: во-первых, я не знаю Необходимск настолько хорошо, и определить, что происходит вокруг, по уличному шуму и ямам на дороге, не в состоянии. Во-вторых, я понятия не имела, сколько времени пробыла без сознания. В-третьих, очень тяжело соображать, когда вам трудно вдохнуть, а голова стукается о доски!

Вдруг повозка остановилась — раздался скрежет железа — затем тронулась снова, но медленнее. Я поняла, что мы въезжаем в чей-то двор. Колеса застучали по булыжникам.

Булыжники! Конечно, стопроцентной уверенности у меня быть не могло, но почему-то я сразу решила, что мы, должно быть, въехали в одну из усадеб Опалового конца. В самом деле, где еще найдешь такое покрытие? В Дельте есть булыжные улицы, те, которые считаются памятниками старины, но там камень сносился до полной гладкости. Кроме того, не помню, чтобы в Дельте имелись богатые усадьбы с мощеным двором. Конечно, память может меня и подводить…

Я окончательно запуталась, и тут кто-то над моей головой спросил:

— Очухалась?

— Никак нет, — ответил голос, в котором я узнала человека, кинувшего в меня шляпу. — Я ее хорошо оглушил, долго еще валяться будет.

М-да. Он, значит, уверен, что меня оглушил, но все равно не поленился связать и засунуть в рот кляп. Но почему я пришла в себя так быстро? Может быть, не рассчитал дозу? Или причина та же, по которой я всегда не прочь подзакусить — такой уж меня создали, с телом, которое работает быстро, легко сжигая все что угодно?

…Если излагать мои мысли, кажется, что думала я в тот момент четко и ясно. Ничуть не бывало! Разум мой работал, как плохо смазанный часовой механизм: шестеренки заедают, стрелка дергается без толку… Еле-еле я сообразила закрыть глаза и расслабить мышцы, чтобы, когда с меня сдернули попону, не зажмуриться сильнее от яркого света. А если бы не прозвучавшая над моею головой подсказка — мол, она долго проваляется, — могла бы и не сообразить!

Но, вопреки ожиданиям, когда попону сдернули, по другую сторону моих сомкнутых век по-прежнему царил полумрак. Мы уже въехали под крышу, должно быть, в каретный сарай. Определить точнее я не могла, так как подглядывать не рискнула.

— Возьми-ка ее, — сказали сверху.

Меня схватили руки-лопаты и перекинули через чье-то могучее плечо. Мне стало нехорошо, закружилась голова; я изо всех сил попыталась сдержать рвоту — в моем представлении людей без сознания рвать не должно! К счастью, получилось.

Из-за этих усилий я не сразу сообразила, что тот, кто несет меня, одарен какими-то невероятными, богатырскими размерами. По крайней мере, у моего похитителя, каким я его запомнила, точно не могло быть ни таких рук, ни таких плеч.

Несмотря на то, что я пренебрежительно говорила шефу о Школе детей ночи, среди адептов мужчины все-таки попадались. Но я была уверена, что никогда не видела никого с подобным телосложением. Правда, это ни о чем не говорило: за неделю мне могли все и не встретиться. Кроме того, они могли нанять кого-то со стороны…

Не успела я додумать эту мысль, как меня свалили на пол, словно мешок с кофейными зернами. Затем из моего рта вытащили кляп — мне потребовались все силы, чтобы не сглотнуть рефлекторно, а дать собравшейся слюне стечь на подбородок. То, что кляп убрали, было и хорошим, и плохим признаком: хорошим, потому что боялись, что я задохнусь — значит, хотели взять живьем; плохой — потому что были уверены: кричи не кричи, тут все бесполезно!

Потом за мною захлопнулась дверь — судя по звуку, толстая, может быть, даже обитая железом. Больше ни одного звука не последовало. Это означало, что я, вероятнее всего, осталась одна.

Сколько-то я еще лежала без движения, потом рискнула открыть глаза.

Меня оставили на полу в тесной и узкой комнате, куда свет проникал только через маленькое окошко высоко под крышей. Мебели здесь не было, если не считать одинаковых стеллажей, выставленных рядами, примерно как в винном погребе. Только полки на стеллажах были совсем узкие, бутылки на такие не поместятся. На них лежали металлические предметы — длинные портновские булавки с круглыми головками, булавки для галстуков, шляпные булавки, спицы… кажется, такими можно закалывать волосы по восточной моде. Было там и несколько брошей.

Все эти предметы разложены были на порядочном расстоянии друг от друга, минимум в пядь, словно какие-нибудь роскошные драгоценности на витрине. Это меня удивило.

А потом я нутром ощутила то, о чем додумалась бы сразу же, не мутись у меня до сих пор в голове: это были контрольные булавки. Все до единой!

Не знаю, сколько их тут собрали в комнате — пару тысяч, может быть. Я вспомнила, как одна такая булавка прижалась к моей щеке, и чуть было не заорала от ужаса.

Что такое контрольная булавка?

Это, грубо говоря, антенна, которая каким-то образом настраивает внутри генмода некий «приемник», подавляющий его волю, и подчиняет его тому, кто, в свою очередь, настроен на булавку иным образом. Обычно такую настройку проводят, поместив несколько капель крови или прядь волос в специальное маленькое отделение на контрольной булавке. Именно поэтому у булавок обязательно есть головка или какое-то иное украшение, часто ювелирное. Оно прячет контейнер для образца ДНК.

Каким образом булавка умеет анализировать ДНК, я и сама так и не смогла понять, хотя проштудировала немало литературы на этот счет. Это как-то связано с минералом эннонием, входящим в состав особого булавочного сплава. Исходя из того, сколько мути написано по этому поводу, можно предположить, что даже из самых светлых умов, занимающихся генмодами, никто толком не знает, как это все работает.

Я ведь уже рассказывала, что генмодов создали практически случайно?.. Ну, не то чтобы случайно: шеф мне потом приоткрыл завесу тайны. По его словам, создатели генмодов были оборотнями, скрывающими свою натуру от остального человечества. Они использовали собственные гены, внедряя их в обычных животных, и в результате получили то, что получили.

Энноний оказывает на оборотней сильное влияние, побуждая их к неконтролируемому превращению; на генмодов же он имеет совсем иной эффект. Это все имеет сложную химическую подоплеку — что-то связанное с подавлением каких-то ферментов или гормонов. Моей школьной подготовки не хватает, чтобы разобраться; да и механизм этот, насколько я понимаю, тоже до конца не изучен.

Кто и почему придумал использовать не просто энноний, а обогащенный им сплав (обычно берут бронзу, но годится что угодно, хоть медь, хоть платина), я не знаю. Кажется, изначально дело было в дешевизне: энноний баснословно дорог и хрупок, крошится при транспортировке; а булавки планировали выпускать в большом количестве и использовать на войне.

Теперь производство булавок запрещено. Ходят слухи, что где-то за границей еще производят булавки и даже выводят генмодов, только делают их глупее обычных — чтобы не могли восстать против своих создателей и потребовать себе свободу, как это сделали их собратья. Жуткое допущение! Впрочем, мне кажется, это больше городская страшилка.

Кроме того, чем выводить глупых генмодов, не проще ли дрессировать обычных животных?

По крайней мере, так я думала раньше, пока не оказалась в этой страшной комнате в окружении страшных булавок. В немом ужасе я лежала на грязном полу, и в голове у меня роились самые дикие теории. Да, шеф мне сказал, что Гуннар Лейфссон скупает булавки за границей, но мне бы в голову не пришло, что в таком количестве! Я думала, может быть, он привез десять, ну двадцать булавок, с тем, чтобы разыскать тех немногих генмодов, у которых ген подчинения работает активно — а их не может быть много в нашем городе, просто не может!

На кого они рассчитывают ими воздействовать? На кого эти булавки настроены? Или еще ни на кого?

И самое страшное — что будет со мной от близкого соседства с таким количеством булавок?

Моя собственная заветная брошь, висевшая на цепочке на груди, вдруг показалась маленькой и несерьезной, неспособной противостоять напору тысяч металлических орудий пытки и подчинения.

Потом вдруг показалось, что я эту брошь потеряла, и отныне у меня нет даже такого ненадежного щита; мне пришлось немного поерзать на полу, чтобы вновь ощутить ее спасительное присутствие на груди.

Как раз в этот момент распахнулась дверь на противоположном конце помещения — куда более хлипкая, чем та, за которую забросили меня, — впустив широкий луч света. Потом она закрылась. Я замерла, пытаясь стать как можно менее заметной. Тщетно: вошедший в комнату несомненно знал о моем присутствии и шел прямо ко мне!

Я услышала скрип новых ботинок, потом увидела и сами эти ботинки — отлично отполированные, они блестели даже в этом тусклом свете.

Над ботинками начинались брюки из хорошей шерсти, потом шли жилет и сюртук в тонкую полоску (и, конечно, шелковый уголок платка в кармане). А выше, над щеголеватым белым воротничком я разглядела лицо Александра Трофимовича Златовского, моего создателя.

Я видела его только один раз, на старой фотографии в журнале, но узнала мигом. Тогда я еще подумала: жена у него некрасивая, а сам щеголь, должно быть, женился по расчету — или, напротив, по редкостно большой любви, от которой на внешность не смотрят.

Но сейчас он мне вовсе не показался красивым, даже импозантным не показался. Лицо его было каким-то серым, одутловатым, левая щека дергалась. При всей аккуратности костюма усы производили неряшливое впечатление, в них будто крошки застряли. Глаза, невнятного цвета в полутьме, смотрели стеклянно и невыразительно, словно бы видя и не видя меня.

— А, — сказал он. — Последний наш эксперимент. Последняя память по Нелли. Ну, — он оглянулся. — Чем бы нам тебя починить?..

— Не смейте! — сказала я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. — Если вы только попробуете, вам не жить!

Он обратил на мои слова внимания не больше, чем если бы я мяукала по-кошачьи. Снял с ближайшего стеллажа булавку для галстука, наколол себе палец, потом собрал кровь под маленькую крышечку на конце. Затем присел на корточки.

Я попробовала отползти, попробовала разорвать веревки, напрягшись изо всех сил. Тщетно — это оглушили хлороформом меня плохо, а связали на совесть. Мне хотелось выть в голос. Ну что за фарс! Полугода не прошло, а я уже снова оказалась в плену у Златовских, и снова они хотят подчинить меня, но нет больше в этой темнице Волкова с его спасительным укусом!

Булавка коснулась моей щеки. Я думала, что умру.

Но я не умерла. Мысли все также неслись вскачь в моей голове, и отчаянная паника скрутила тело чуть ли не спазмом. Моя брошка сработала! Милая, хорошая брошечка! Милый, хороший шеф, который еще в детстве придумал для меня такую защиту!

Не знаю, что внушило мне спасительную мысль. Некоторые люди от адреналина умнеют; я едва ли из их числа, но тут безмерный ужас словно бы подсказал мне единственную линию поведения. Я расслабила тело, постаралась расфокусировать взгляд, прекратила биться.

— Хорошо, — сказал Златовский без всякого выражения. — Ты подчиняешься мне?

— Я подчиняюсь вам, — сказала я, стараясь говорить так же безэмоционально. Актриса из меня никудышная, но ужас придал мне таланта.

— Хорошо, — кивнул Златовский. — На кого ты работала до сегодняшнего дня?

— На сыщика Василия Васильевича Мурчалова, — я решила говорить правду, как если бы я правда была под булавкой: неизвестно, что именно он знает обо мне и о Мурчалове.

— Это по его заданию ты проникла в Школу детей ночи?

— Нет.

— Как нет? — казалось, он удивился. — Неужели по собственному почину?

Я молчала, лихорадочно пытаясь вспомнить, как я отвечала на риторические вопросы под булавкой. Буквально? Или просто их игнорировала?

К счастью, Златовский выручил меня, спросив:

— Или тебе кто-то еще приказал?

— Вильгельмина Бонд, — сказала я, пытаясь сообразить, должна ли я помнить отчество сыщицы. Если бы его называли при мне, под булавкой я бы вспомнила. Называли ли?.. Нет, неважно, это Златовскому знать неоткуда!

— А, вот оно что, — пробормотал он. — Бонд и Мурчалов работают вместе? С кем еще они стакнулись?

— Они работают вместе над некоторыми делами, — подтвердила я. — С ними работает старший инспектор ЦГУП Дмитрий Николаевич Пастухов и инспектор ЦГУП Жанара Алибековна Салтымбаева.

— Да не это, — досадливо дернул усом Златовский, — их клика из ЦГУПа меня не интересует… С кем они связаны в Ратуше, можешь мне сказать?

Я молчала, пытаясь сообразить, сдавать ли ему Пожарского или нет. Лучше нет! В конце концов, я ведь глупая помощница, меня могли ни во что не посвящать… я могла не знать Пожарского по имени или вовсе не понять, что эта овчарка работает в Городском собрании.

— В самом деле, откуда тебе знать, — пробормотал Златовский. — Сейчас я тебя развяжу. Можешь встать и размять мышцы.

Он начал развязывать веревки, ругаясь под нос на слишком крепкие узлы. Я же застыла в нерешительности: пытаться ли мне оглушить его и сбежать, или разыгрывать свой спектакль дальше?

Пожалуй, стоит разыгрывать, решила я. Где-то за дверью обретался и молодчик с хлороформом, и тот, с руками-лопатами, который нес меня на плече. Если они будут думать, что я полностью подчинена, связывать меня не станут, и я успею сбежать, когда получше разузнаю тут все. Да и шефу мои сведения пригодятся. В конце концов, правда, ужасно интересно, как Златовский связан со Школой! А если получится углядеть где-то здесь Соляченкову или хотя бы Никитина, замешанных в явно противоправной деятельности — вот это будет подарок.

Златовский между тем продолжал бормотать:

— Отличный все-таки экземпляр вышел… Нет той физической мощи, что у Коленьки, зато гибкость, потенциал!.. Жаль, конечно, отдавать тебя этим вампирам, ну да ничего… в конце концов, до смерти тебя они обещали не мучить, а восстанавливаешься ты быстро.

Во имя всего святого! А тут я во что вляпалась⁈

Наверное, я зря приняла решение не пытаться бежать: когда Златовский открыл ту самую более хлипкую дверь и приказал мне следовать за ним, никого за этой дверью мы более не встретили.

«Ну, беги теперь, чего же ты!» — возмутилась некая часть меня, однако я эту часть смирила: ситуация ничуть не изменилась. Я все еще понятия не имела, где нахожусь и какая кругом охрана.

Златовский привел меня в кабинет, отделанный с нарочитой, купеческой роскошью: повсюду красный бархат и тяжелая полированная мебель. Я надеялась увидеть Никитина, но вместо него за столом, развалясь в шикарном кресле с подлокотниками, больше похожим на трон, сидел Гуннар Лейфссон. Увидев его, я тут же вспомнила, как целовала его руку, и мне еле удалось не пустить на свое лицо раздражение: будучи под булавкой, я не видела себя со стороны, но была совершенно уверена, что демонстрировать эмоции не стоит.

Напротив него, на краешке стула для посетителей, пристроился мой старый знакомец Стас, один из посвященных.

— Вот, — сказал Гуннар с легким юландским акцентом. — Полюбуйся. Хорошо, что за тебя исправляют ошибки.

— Ты ведь и сам ничего не заметил, когда ее к тебе приводили, — огрызнулся Стас. — И между прочим, это я вспомнил о том, что в лаборатории Резникова ведь тоже была какая-то девица, помощница сыщика, и догадался спросить о ней Александра Трофимовича!

Златовский фыркнул.

— Избавьте меня от необходимости выслушивать ваши дрязги. Девушка у вас. Постарайтесь вернуть ее мне живой.

Затем он обратился ко мне:

— Приказы Гуннара Лейфссона имеют второй приоритет после моих. Поняла?

— Поняла, — сказала я.

— Потрясающе! — Лейфссон даже подался вперед на своем кресле. Ленивое выражение слетело с его лица. — Мы их, значит, месяцами обрабатываем, а вы можете… раз-раз булавкой, и все?

— Попрошу не низводить высокую науку до профанации, — брюзгливо ответил Златовский. — Перед вами не «раз-раз», а плод многолетних экспериментов, моих и моей покойной супруги… Она всю душу вложила в это творение. Именно поэтому мне крайне неприятна ваша позиция.

— Да выживет она, выживет, — лениво махнул Лейфссон. — И не забывайте, кто вас приручил и укрыл после того, как ваша дражайшая супруга упокоилась.

«Ага, — подумала я, — значит, организатором их преступной деятельности была именно Златовская, а муж ее чисто наукой занимался… и после ее смерти ему некуда было пойти, вот его и подобрали сектанты? Или прямо Соляченкова? Все интереснее и интереснее! Но уж больно нагло Лейфссон себя ведет, неужели он набрал столько силы?»

Определенно, мое решение не сбегать, а притвориться бездушным механизмом уже давало свои плоды!

И все же, что они собрались со мной делать? Если они обещают, что я выживу, может быть, не стоит дергаться, а попробовать это вытерпеть?..

— А она все-все будет делать, что прикажут? — вдруг спросил Стас, очень неприятно глядя на меня.

Чем-то его взгляд напомнил мне взгляд Волкова в той камере, но тот был горячим, воспаленным, а этот — каким-то липким.

Нет! Если позволят себе лишнее, терпеть я это не буду, буду драться насмерть! У всего есть пределы. Да шеф никогда бы этого от меня и не потребовал!

— Даже не думай, Стасик, — отозвался Лейфссон. — Нам лишние осложнения не нужны. К тому же, наш добрый доктор вроде как ее на развод предназначает? — он вопросительно взглянул на Златовского.

— Цели моих экспериментов — не ваша забота, — холодно проговорил тот. — Но должен заметить, что то, что вы предлагаете — чистой воды профанация! У меня всего один образец женского пола, и вы предлагаете подвергнуть его риску беременности и родов, хотя с тем же успехом можно привить эмбрион любой подходящей суррогатной матери!

— То есть пользоваться ею можно? — не унимался Стас. — По прямому предназначению?

— Ее прямое предназначение — разведка и курьерская работа, — тон Златовского сделался еще холоднее. — Вам не хватает доступных девиц в вашем культе? Я оплачу вам проститутку. А от моего образца отстаньте, иначе я гарантирую неприятности.

Он обратился ко мне:

— Если этот тип, — он указал на Стаса, — попытается тебя изнасиловать, разрешаю бить на поражение. Ясно?

Я кивнула, мстительно подумав, что этот приказ выполню с удовольствием — даже без всякой попытки изнасилования!

— Не бойтесь, доктор, — сказал Лейфссон. — Я умею чтить договоренности. Она вернется к вам живой и целой. Ну, может быть, немного ослабевшей, — он ухмыльнулся. — Кстати, как насчет новых накладок, которые вы нам обещали?

— Извольте, — Златовский полез в карман своего сюртука и достал две железные коробочки, которые протянул Лейфссону. — Шедевр дурновкусия, как по мне, но функциональные требования выполнены.

— То есть ими можно кусать? — жадно спросил Стас.

Златовский посмотрел на него с отвращением.

— Только не переусердствуйте, молодой человек, — сказал он. — И помните, что на человеческом теле очень много артерий, повредив которые, вы приведете к быстрому кровеистечению. И сухожилий, повредить которые тоже довольно легко. Поэтому ни шею, ни запястья использовать не рекомендую.

Лейфссон открыл коробочку и достал оттуда предмет, в котором я с удивлением узнала вставную челюсть.

— Мы будем осторожны, — пообещал он.

После чего вставил челюсть в рот. В вечернем свете, косо падающем в полузакрытое портьерой окно, блеснули выступающие верхние клыки.