Ген свободы

Глава 17 Поступь прогресса — 3

Старшего помощника дирижабля «Прогресс» звали Найджелом Клеменсом, и был он галлийцем, а не юландцем. Почему-то я против воли вздохнула с облегчением: ничего не имею против Юландии и ее народа, но как-то слишком много уроженцев этой страны мне попадается последнее время, причем при крайне двусмысленных обстоятельствах!

Офицерская униформа на старшем помощнике сияла белым и золотым — куда наряднее, чем у стюардов. Белизна его перчаток ничем не уступала безукоризненности его манер.

— Перед вами курительная комната, — сообщил он, отодвигая очередную синюю портьеру и открывая взору довольно просторное помещение, обставленное столиками и удобными стульями с наклонными спинками.

До этого такие же стулья господин Клеменс показывал в библиотеке и обратил наше внимание на то, что их каркас сделан из единственной полой трубки, изогнутой прихотливым образом — все ради облегчения веса.

Он мог бы и не пояснять, что перед нами курительная: запах табака мы почуяли заранее. Шеф у меня на руках даже спрятал нос за бортик сумки. А вот наши спутники на эту вонь, похоже, и внимания не обратили. Поскольку Орехов не курил, да и за Соляченковой я тоже не знала этого порока — а я собирала любые сведения о ней довольно внимательно, — оставалось предположить, что на деле курительная пахла вовсе не так ужасно, как мне подумалось. Видимо, снова разница между человеческими носами и генмодными!

К тому же нос кошки далеко не так чувствителен, как нос собаки, поэтому Василий Васильевич не испытывал таких же мук, как, например, мог бы испытывать его друг Пастухов. Что касается меня, то мой нюх еще слабее, хотя и лучше среднего человеческого.

— Поразительно! — воскликнула Соляченкова, оглядывая комнату. Ее стены были обшиты декоративными панелями с изображенными на них лесными видами. — И вы не боитесь пожара?

— Обратите внимание на стенные панели. Они из асбеста. Также из асбеста сделаны столешницы и обивка стульев, а арматура дюралюминиевая, как и сам каркас судна, — пояснил старший помощник. Если у него и был галлийский акцент, то в речи он почти не чувствовался; иностранца можно было распознать разве что по чересчур правильной речи.

— «Прогресс» — чудо человеческой мысли, — проговорил Орехов с удовлетворением. — Каждая деталь на борту продумана до мелочей, каждая стала плодом смекалки и науки!

Я задумалась, стоит ли вероятному покупателю столь явно выражать свой восторг потенциальной покупкой. С другой стороны, вряд ли старпом был вхож в общество владельцев кумпанства «Ния хоризонтер» и мог донести им об энтузиазме Орехова… Да и сам Орехов, уж конечно, куда более искушен в ведение торгов, чем я. Он наверняка знает, что можно делать, а чего нельзя.

— Да, занятная диковина, — вдруг проговорил смутно знакомый мне басистый голос.

Из одного из кресел, стоящего спиной к нам, поднялась высокая массивная фигура, увенчанная тюрбаном из дорогой блестящей ткани. В полумраке курительной я сперва приняла этот тюрбан за изысканный плафон лампы или что-то в этом роде.

Ирина Ахмедовна Горбановская! Именно ее имел в виду Орехов, когда ранее сказал Соляченковой, что видел тут ее невестку.

— Очень рада, что старым паровозам вроде меня не нужно спрыгивать с борта, чтобы подымить спокойно, — продолжила она. — Орехов, любезная сестрица, ну и компания! И сыщик Мурчалов тут как тут! Пожалуй, я упаду вам на хвост, это интересно.

— Пощадите мою конечность, сударыня, — проговорил шеф. — Если, конечно, вы не имели в виду хвост метафорический.

— Последнее, — заявила Горбановская, ничуть не смущенная заявлением шефа.

Последний раз я видела ее больше года назад, в прошлом марте, однако забыть эту даму решительно невозможно. Сейчас она называет себя скромной рантье (в ее собственности несколько доходных домов в самых прибыльных уголках города), но когда-то госпожа Горбановская была, по всей видимости, самой настоящей пираткой. То есть, простите, вольным морским торговцем. Она даже не очень-то это скрывает: по крайней мере, брошь с изображением корабля и черепа носит на своем тюрбане с гордостью.

Кроме того, Ирина Ахмедовна сама по себе выглядит внушительно. Богатырский для женщины рост сочетается в ней с таким солидным сложением, что становится странно, как это под ней не тонули корабли. (Если уж на то пошло, мне начало казаться, что и «Прогресс» рано или поздно клюнет носом по ее вине.)

Добавьте к этому громкий голос, черные широкие брови, внушительный нос и проницательный взгляд слегка прищуренных — возможно, от долгой привычки смотреть вдаль — глаз, и вы получите образ воистину незабываемый. А если добавить, что Ирина Ахмедовна подчеркивала свои природные данные в высшей степени экстравагантными нарядами, думаю, становится понятно, почему ни Орехов, ни Соляченкова — между нею с Горбановской не было особой любви, однако муж одной и брат другой из них скончался, оставив между женщинами взаимные деловые обязательства — не осмелились возразить ей.

И уж точно протеста нельзя было ожидать от бедного господина Клеменса, который и вовсе исполнял свои служебные обязанности.

Итак, наша экскурсия увеличилась на одного человека и довольно сильно замедлилась: большинство проходов на дирижабле были узкими, конструкторы никак не рассчитывали на человека габаритов Горбановской.

И все же бедный господин Клеменс сделал все, что мог.

Он показал нам пассажирские каюты — все они отделялись от коридора такими же синими занавесями, что и гигантская столовая; двери отсутствовали ради экономии веса. Показал служебные помещения, в том числе и кухню, из которой блюда поднимались в столовую на электрическом лифте.

Но особенно меня заинтересовали двигательные гондолы.

Тут надо сделать небольшое пояснение. Большинство дирижаблей — как их строили до сих пор — представляли собой огромный баллон, этакий поплавок в воздушном океане. К днищу баллона подвешивали гондолу, где находилась рубка, пассажирские и грузовые помещения, а за гондолой помещались двигатели.

— К сожалению, — проговорил господин Клеменс, — это весьма ограничивало грузоподъемность. У «Прогресса», как вы могли заметить снаружи, гондолы нет… Точнее, у него нет одной большой гондолы. Вместо этого под днищем баллона крепятся четыре малых гондолы с двигателями. Каждая сообщается с центральным техническим коридором с помощью небольшого мостика, — он кивнул в сторону неприметной двери, такой же вогнутой, как и бок дирижабля, вдоль которого мы шли. — В случае необходимости инженер или техник может выйти и обслужить двигатель.

— Прямо на высоте? — я понимала, что в такой компании лучше помолчать, но вопрос вырвался у меня сам собой.

— Так точно, — кивнул господин Клеменс, выдавая тем самым свое военное прошлое.

Затем он показал нам зал с огромными баллонами, которые обеспечивали подъемную силу дирижабля. По его словам, «Прогресс» поднимался с помощью смеси водорода с гелием, что должно было предотвратить возгорание: ведь если водород проникнет в воздух, в сочетании с кислородом он породит гремучую смесь!

— Почему же нельзя было использовать только гелий? — спросила Соляченкова, которая оглядывала эти емкости со скучающим видом. — Слишком дорого?

Явственно поколебавшись, Клеменс проговорил:

— Водород обладает значительно большей грузоподъемностью.

— Да, — неожиданно мурлыкнул шеф (к этому времени он покинул сумку у меня на руках и шагал совершенно самостоятельно — дирижабль заинтересовал его настолько сильно, что он хотел обнюхать его изнутри). — А то, что гелий сейчас в промышленных количествах производится только в Каганатах, с которыми у Юландии не самые лучшие отношения, ваше начальство, разумеется, не учитывало?

— Не могу знать, — с той же военной четкостью ответил Клеменс.

— Мурчалов, оставьте вы мальчика в покое, — благодушно проговорила Соляченкова. — Зато у Необходимска с Каганатами прекрасные отношения… Если Никифор вложится в «Ния хоризонтер», проблем с покупками гелия у них не будет.

Орехов как будто не расслышал этих слов: он стоял и, запрокинув голову, глазел на высокий свод огромной каверны, в которой размещались баллоны с подъемными газами. Должно быть, снова восхищался.

Затем исполнительный Клеменс отвел нас в капитанскую рубку. Здесь всю переднюю стену занимало выпуклое панорамное окно — прямо перед приборами… Или, точнее сказать, большинство циферблатов приборов, из которых я узнала разве что альтиметр и датчик топлива, располагались вдоль ажурной полукруглой балки, опоясывающей рубку примерно на уровне груди. Еще одно ребро внутреннего каркаса находилось выше человеческих глаз и обзору не мешало; прочие ребра, легкие и ажурные, пересекали рубку в разных направлениях.

К панорамному окну я кинулась первым делом. Поскольку рубка находилась в передней части дирижабля, я ожидала восхитительного вида на ночной город: должно было уже совсем стемнеть. Увы! Нельзя было разглядеть ничего, кроме серой пелены. Должно быть, с Неперехожей опять наполз туман. Ну что ж, в это время года и в такую погоду это вовсе не редкость…

Раздосадованная, я обернулась в рубку, где старший помощник Клеменс уже оттеснил от руля молодцеватого вахтенного — я подумала было, что это капитан, но он козырнул Клеменсу первым, да и слишком молод был для такого высокого чина — и пояснял о том, как управляется «Прогресс», любовно поглаживая рукояти из полированного дерева.

Штурвалов тут, кстати, было целых два: один металлический, с неким прибором в самом центре. Другой — как раз деревянный, резной, почти антикварного вида. По моим представлениям, он сделал бы честь одному из тех кораблей, на которых хаживала в свое время Горбановская!

— Как видите, «Прогресс» оборудован самыми современными приборами, — говорил Клеменс. — Но все равно визуальный обзор является необходимым условием успешной навигации. Именно поэтому капитанская рубка размещена в носу дирижабля и снабжена смотровыми панелями…

— То есть это не стекло? — перебила Горбановская, бесцеремонно постучав по ближайшей к ней прозрачной поверхности.

— О нет, стекла были бы слишком тяжелы, — ответил Клеменс. — Это одна из новейших разработок…

— И вот про эту навигацию, — снова перебила Горбановская. — Сейчас, я посмотрю, туман. Как вы собираетесь выкручиваться, если у вас полет, а погода плохая? Просто так сесть где угодно вы не можете, вам причальная вышка нужна.

— «Прогресс» вполне способен подняться выше облаков и уйти от непогоды. Кроме того, курс корабля постоянно пишется самописцами на специальную магнитную ленту, — старпом указал на коробку какого-то аппарата у одного из окон. — Таким образом, даже в отсутствие видимости мы всегда можем определить наши координаты, восстановив историю поиска. А что касается причальной вышки, ею может служить…

В этот самый момент завопила сирена.

Бывают ли благозвучные сирены? Очевидно, на «Прогрессе», где все дышало роскошью и комфортом (насколько это возможно, когда вам также приходится ограничивать вес), ее изо всех сил попытались сделать таковой. Оставив при этом достаточно громкой, чтобы она все же исполняла свою функцию — то есть поднимала людей по тревоге.

Низкий, навязчивый звон, похожий на бой церковного колокола, почти немедленно начинал отдаваться в зубах.

— Что это? — спросила Горбановская, нахмурясь.

На ее лице было такое выражение, словно она ожидала нападения какого-нибудь облачного кракена и готова была самолично вызвать его на бой.

Клеменс внимательно слушал: считал удары колокола, я так поняла. Вахтенный, которого он до этого отстранил, дернулся, стоя у двери, явно не зная, как поступить: то ли метнуться и занять места по штатному расписанию, то ли ждать сигнала явно старшего по званию.

— Неполадка с второстепенным оборудованием, — наконец произнес старпом. На лице его отразилось облегчение. — Живучести судна угрозы нет, но при наличии безопасной швартовки пассажиров просят немедленно покинуть борт. Пойдемте, господа.

— Ну вот! — проговорила Соляченкова благодушно. — Только подошли к самому интересному! Никифор, пообещайте, что непременно организуете для нас еще одну такую экскурсию.

Орехов озабоченно хмурился.

— Разумеется, Ольга Валерьевна, — проговорил он. — Если позволят обстоятельства. Пока же нам лучше идти за господином Клеменсом.

— Шеф, хотите на руки? — спросила я Мурчалова, открывая пустующую сумку, которая висела у меня на сгибе локтя.

Тот только головой мотнул.

— Оставьте, Анна, в экстренных ситуациях коты бегают быстрее людей. И по ступеням способны спуститься ничуть не хуже.

Может быть, меня подвели прочитанные книги и просмотренные пьесы (в Народном театре любят показывать сцены затопления корабля, с мигающим светом, трясущимися декорациями и прочими атрибутами катастрофы), но я ожидала, что по тревоге весь персонал дирижабля будет носиться туда-сюда, и нам придется протискиваться мимо спешащих по делам или просто паникующих матросов. При условии, конечно, что экипаж дирижабля называется матросами.

Ничуть не бывало!

Узкий технический коридор, которым мы спешили к выходу, был совершенно пуст — ни единой души не попалось навстречу. Только продолжал бить колокол, да разливался в воздухе запах озона. На меня это начало наводить жуть. Озон — значит, электричество. Если что-то электрическое вышло из строя на дирижабле, может ли весь каркас сработать как проводник и поджарить нас? Дюралюминий — это металл, он должен проводить электричество…

Шеф бежал впереди, высоко подняв и распушив хвост, словно молодой кот. Очевидно, его ситуация совсем не беспокоила, только воодушевляла. А вот Орехов хмурился все сильнее и сильнее. На Соляченкову и Горбановскую я не глядела, они шагали позади меня.

Когда мы спустились в нижний коридор, он же пассажирская часть дирижабля, я наконец и столкнулась с долгожданной паникой. Мимо нас промчались по очереди трое стюардов; я услышала возмущенные вопли и звон посуды из столовой.

— Ларс, позаботься о наших почетных гостях, — Клеменс поймал одного из стюардов за рукав ливреи. Слово «почетных» он выделил голосом.

— Есть, сэр, — отозвался тот, немедленно оставив дело, за которым бежал. Затем обратился к нам: — Господа, следуйте за мной!

— А вы, Клеменс? — спросил Орехов.

— Я нужен в другом месте, — проговорил старший помощник напряженным тоном.

— Прошу вас, господа! — с нажимом повторил стюард. — Безопасность пассажиров прежде всего!

Его тон я расшифровала примерно так: экипажу нужно разобраться с поломкой как можно быстрее, а вы тут отвлекаете!

Не споря, мы последовали за стюардом.

Однако удержаться от того, чтобы заглянуть в столовую по пути, было выше моих сил. Я ведь так и не рассмотрела, как там все устроено.

К счастью, из-за того, что гости спешно покидали помещение, синие портьеры были раздвинуты, и я успела разглядеть довольно много. Сама по себе комната особенной роскошью не отличалась — примерно как ресторан средней руки, убранный к банкету — но ведь надо было вспомнить, что это все находилось на борту воздушного судна, где экономили каждый грамм веса!

Тогда совсем по-другому начинали восприниматься и белые накрахмаленные скатерти, и хрустальная посуда, и столовое серебро… Или все-таки это были приборы из алюминия, просто блестели так?

Кто-то из гостей генмодов — небольшая собака — проскочил у меня под ногами, я запнулась в дверях.

— Загораживаете проход! — недовольно проговорил знакомый голос козла Матвея Вениаминовича Рогачева, знаменитого медика. Надо же, и он здесь!

После чего знаменитый медик наступил мне копытом на ногу, да так больно, что я вскрикнула и едва ли не ввалилась в столовую, которую все пытались покинуть.

Тут-то я и разглядела причину паники. Оказывается, столовую перегораживала красивая ажурная арка, похожая своим видом на дизайн опорного каркаса дирижабля. Она занимала всю ширину комнаты: кто бы ни вошел в столовую, неминуемо должен был бы рано или поздно пройти под ней, если бы только не стоял столбом.

Несмотря на характерные для всего здесь круглые отверстия для облегчения веса, арка не выглядела неотъемлемой частью дирижабля. Металл не походил на дюралюминий: другого оттенка и даже на вид более тяжелый. Понятно было, что ее здесь смонтировали, и что она тут временно.

Арка была убрана воздушными шарами и букетами цветов. Под нею висел плакат с хорошо нарисованным изображением какого-то представительного господина (видимо, этому художнику заплатили больше, чем тем, кто оформлял коридоры башни). Под портретом в три четверти красовалась надпись: «Ваш лучший мэр!»

Ну надо же, выходит, это мероприятие было частично проплачено каким-то политиком, который вздумал баллотироваться в мэры? А я и не поняла…

Однако гораздо больше меня заинтересовало то, что арка гудела и тихонько потрескивала. То, что я приняла за декоративные плафоны по ее сторонам, вдруг начало искрить…

Да уж, искры на борту дирижабля — последнее дело! Почему никто не несется сюда с огнетушителями?

Я сделала шаг вперед, намереваясь схватить с ближайшего стола графин и опрокинуть воду из него на плафон. Вероятно, это был глупый поступок — кто знает, не замкнуло бы плафон еще сильнее, — но все равно ничего у меня не получилось.

Меня настигла волна сильнейшей дурноты, голова закружилась и в глазах на секунду померкло.

Это была не просто дурнота, это была ужасно знакомая дурнота, что сжимает сердце когтистой лапой…

— Анна, что с вами?

Только услышав голос Орехова и почувствовав его ладонь на своем плече, я осознала, что упала на колени. Надо же!

— Н-не знаю, — пробормотала я, рефлекторно стискивая брошь с голубым топазом, скалывавшую воротник.

Но я знала. Кто-то подавал сигнал контрольной булавке. Очень сильный сигнал, ненаправленный, и без всякой конкретики, без чего-то похожего на внятный приказ. Иначе моя доморощенная защита в виде броши, которая позволяла мне самой контролировать собственное тело, не сработала бы.

— Вам дурно? Идти можете?

Не знаю, что я ответила на этот вопрос. Вероятно, ничего хорошего, потому что пол вдруг ушел из-под моих коленей и ладоней. Слегка закружилась голова, и я поняла, что меня несут.

— Что с ней? — спросил взволнованный голос шефа.

— Похоже на удар током, — ответил Орехов. — На вопросы только мычит. Может быть, язык отнялся. Расступитесь! Человеку плохо!

«Нет, — подумала я, — в том-то и дело, что не совсем человеку».

Кто-то нашел способ прицельно воздействовать на генмодов. Нет, поняла я меньше чем через секунду, на генмодов с геном подчинения! Иначе шеф бы почувствовал тоже.

Я еще не знала, при чем тут дирижабль и Соляченкова, но была железно уверена, что она здесь замешана.

Как мы покинули «Прогресс», я не помню.