Ген свободы

Глава 25 Поступь прогресса — 11 (фин)

Самое интересное, что арка даже не охранялась.

Не знаю, почему я решила, что вокруг нее обязательно должен стоять вооруженный караул. В любой пьесе по мере развития событий героям пришлось бы справляться со все более серьезным сопротивлением. Однако новым хозяевам «Прогресса» нечего было бояться нападения: всех недовольных они заперли и приставили к ним охрану. Нужно было обладать даром предвидения — или быть законченным параноиком, — чтобы вообразить, будто дирижабль могут взять на абордаж два человека на личном аэромобиле!

Никто, кроме законченных безумцев, не решился бы на такой трюк.

Наверное, Орехов и был законченным безумцем. А я — вдвойне, что взялась его сопровождать.

И все же его безумие оказалось удивительно плодотворным, а сейчас и вовсе играло нам на руку. Когда мы оказались в огромной каверне, занятой резервуарами с гелием и водородом, нас встретило лишь несколько техников в матросской форме.

Сложно сказать, кто сильнее удивился при встрече, мы или они. Экипаж «Прогресса» не ожидал никаких визитов, и меньше всего — визита от своего капитана. Однако нас тоже поразило увиденное.

Дело в том, что арка, которую я видела тогда в столовой, явно стала больше!

Нет, это по-прежнему была все та же самая арка, но ее надстроили, добавив элементов в конструкцию. Это было заметно с первого взгляда: металл различался по цвету, кроме того, некоторые части арки были грубее, как будто сработаны наспех. Кроме того, на арке висели черные коробки, которых раньше не было.

Пол каверны слегка вибрировал из-за двух работающих прямо под ней моторов, но, не считая этого, внутри было довольно тихо. И я без труда разобрала, что арка негромко угрожающе гудела.

Самое интересное, что здесь, вблизи источника моего недомогания, мне стало егче. И дело было не в том, что возле самой арки возникало затишье, будто в центре урагана. Просто давление на меня достигло уже такой силы, что игнорировать его можно было, только полностью отключив все ощущения в теле. Сама не знаю, как у меня это получилось. Мне казалось, что я управляю сама собой, точно актер кукольного театра управляет марионеткой.

Капитан Бергхорн снова сказал матросам несколько слов по-юландски. Один тут же поднял вверх руки, будто сдаваясь, другой отступил от вентиля, за который держался. Третий же, однако, торопливо схватил раструб, висевший на стене чуть выше его головы, и потянул на себя. Раструб крепился к стене длинной гофрированной трубой из тонкой жести, которая послушно разложилась, стоило за нее потянуть.

Он что-то крикнул в раструб, всего несколько слов.

Подручные Бергсхорна тотчас кинулись на этого матроса и скрутили его, но я догадывалась, что уже поздно.

— Он держал связь с рубкой? — уточнила я у Бергсхорна.

Тот кивнул.

— Да. Рубка и хранилище водорода связаны между собой специальными переговорными трубками, чтобы можно было регулировать ход в любой момент. Очень некстати.

— Тогда возвращаемся к прежнему плану, — проговорил Орехов. — Вы со своими людьми идете вперед и захватываете трубку, а мы тут разберемся, как отключить это устройство.

— Премного обяжете, — согласился Бергсхорн. — Только я оставлю тут часть своей команды: нужно, чтобы они приглядели. Это самая важная часть дирижабля, не считая моторов.

После чего крикнул что-то своим людям.

Того матроса, что поднял тревогу, начали связывать. Остальные вернулись на свои рабочие места, только к ним присоединилисьь еще трое людей Бергсхорна. Правильно, поняла я, когда капитан вернет себе управление кораблем, нужно, чтобы кто-то выполнял команды из рубки.

Кстати говоря, а если из рубки будут поступать команды сейчас…

Словно в ответ на мой вопрос, одна из переговорных трубок ожила и проговорила что-то голосом Клеменса.

Стоящий под ней матрос немедленно повернул вентиль у себя под рукой.

С удивлением я обернулась к Орехову, и тот, поняв, о чем я думаю, пояснил:

— Как бы там ни было, а распоряжения из рубки должны выполняться. Иначе все судно может погибнуть.

Не прошло и минуты, как Бергсхорн с двумя оставшимися у него членами экипажа нас покинул, и мы оказались один на один с творением неизвестного злого гения — если не считать остальных матросов, по уши занятых управлением.

Деревянным шагом я приблизилась к этой сборной конструкции.

Пусть я не инженер, но одно мне ясно совершенно точно: если устройство работает на пару, чтобы его выключить, необходимо остановить подачу пара. Если оно работает на электричестве, нужно отсоединить провод питания. Если оно приводится в движение каким-нибудь маятниковым механизмом, — остановить маятник. В общем, устранить источник питания. Это мне вполне по силам.

Сомневаюсь, что изобретатель арки заодно придумал и полностью новый и непостижимый способ заставить ее работать!

Судя по нынешнему гудению и искрам, которые я наблюдала в прошлый раз, арка была электрической. Это проще всего. Найдем нужный проводок и…

Подножие арки крепилось к полу дирижабля массивными болтами. У низа левой дуги, к которой я подошла, гудела еще одна черная коробка, от нее по полу змеились провода. Вверх от коробки тоже уходили провода, они опутывали арку и кончались в следующей черной коробке, закрепленной выше.

Наверное, в этих коробках и скрывались настоящие конструктивные элементы арки. Сама металлическая конструкция, скорее всего, служила просто гигантской антенной…

Может быть, лучше не перерезать провода — вдруг ударит током! — а разрушить один черный ящик. Может быть, этого будет достаточно.

Я сделала еще шаг ближе к арке… И вдруг разглядела латунную табличку, приваренную на переднюю стенку ящика.

«Лаборатория И. Стряпухина, — гласила табличка. — Опытный образец № 43.1-б. Не вскрывать!»

Надо же! Так автором арки был Стряпухин, инженер, убитый кем-то — как считал шеф, по заказу Соляченковой — прошлой осенью! Мы-то думали, Соляченкова убрала его, поскольку он стремился нарушить сложившееся в городе равновесие, обеспечив генмодов работой, уже даже заключил контракт с Ореховым… Но, выходит, причина была вовсе не в этом! А в том, что он работал и на Соляченкову тоже. Возможно, он пригрозил сдать ее властям. Возможно, запросил слишком много денег. Или она устранила его, чтобы держать это изобретение в секрете…

Все это я поняла за доли секунды, но тут же сообразила, что в данный момент личность создателя арки не имела никакого значения. Правда, я успела смутно порадоваться, что на сей раз это не Златовский — он мне уже неимоверно надоел. Хотя, если подумать, наверняка без Златовского тут тоже не обошлось. Он же занимался выведением новых генмодов, а значит, изучал и способы воздействия на них.

Ладно, кто бы ни приложил руку к этому адскому устройству, после того, как к нему приложу руку я, создатель не узнает свое детище!

— Похоже, арка действует как антенна, — сказал Орехов, встав рядом со мной. — Если вывести из строя хотя бы один из ящиков, это должно разбалансировать элементы.

— Я тоже так подумала, — сказала я. — Можете дать мне вон тот гаечный ключ со стены?

Вдоль стен тут было развешено немало инструментов, но гаечный ключ, на который я показывала, наверное, мог бы считаться могучим прародителем всех гаечных ключей на свете. Подозреваю, чтобы в самом деле им что-то откручивать, его нужно было кантовать вдвоем. Но я не собиралась крутить с его помощью гайки.

Орехов послушался — ему удалось снять массивную железяку со стены не без труда.

— Вы уверены… — начал он.

Но я легко перехватила у него гаечный ключ плохо гнущимися руками. Есть своя прелесть в том, чтобы быть марионеткой — боли не чувствуешь совершенно. В том числе и боли в перетруженных мышцах.

Размахнувшись изо всех сил, я обрушила металлическую дуру на черную коробку. Да здравствует закон рычага!

То ли металл оказался мягче, то ли сил у меня нашлось больше, чем я думала, но передняя крышка моментально прогнулась с приятным для моего слуха скрежетом. Глубокая получилась вмятина!

Я ударила еще раз и еще, не замечая даже, как меня с каждым ударом отпускает отвратительное, противоестественное чувство давления. И за мать мою пробирку! И за отца моего скальпеля! И за беднягу Пожарского, который понятия не имел, небось, какую мину замедленного действия носит в генах! И за Ксению Мягколап, которая вынуждена жить на правах домашнего животного! За Эльдара Волкова и прочих оборотней, которые обитают среди нас, скрывая кто и что они такое! За нас всех, связанных общей бедой своего происхождения, единой несвободой, скрытой в самых клетках нашего тела!

И плевать, что черная коробочка уже слетела с арки и лежит на полу, явив миру переплетенные провода и непонятные детали своих внутренностей. Арка еще стоит! А у меня в руках огромный рычаг, с помощью которого, если постараться, можно перевернуть Землю. Так почему я должна останавливаться?

Мы все будем свободны! Все!

— Анна, Анна, довольно! — Орехов, к счастью, не пытался перехватить мою руку: в моей экзальтации я бы, пожалуй, и его могла ударить.

Но голос его звучал по-настоящему встревоженно: никогда прежде я его таким не слышала. И это заставило меня немного опомниться.

Я сконфуженно опустила гаечный ключ, только сейчас заметив, как сильно болят руки и плечи, как я умудрилась вспотеть и как ужасно подводит голодом живот — до тошноты. Все правильно, из-за дурноты мне даже в голову не приходило, что можно поесть. А тело между тем расходовало энергию.

Тут я услышала возглас на юландском — один из матросов за моей спиной словно бы пытался кого-то остановить. Я совсем не знаю юландского, но тут ясно было по интонации. Орехов, который этот язык немного знал, вздрогнул. Потом матрос повторил то же самое на сарелийском:

— Мадам, сюда нельзя… Мадам!

Бахнуло, словно бы сработала трещотка.

Так и звучат пистолетные выстрелы в жизни: совсем не похоже на те грандиозные спецэффекты, которыми их изображают на сцене. Пол вздрогнул, как будто на него упало что-то тяжелое. «Тело», — подумала я с дрожью. Потом из-за края резервуара выступила та самая «мадам», которую пытался остановить матрос.

Высокая, светловолосая, со вкусом одетая, она держала в руке, затянутой в элегантную замшевую перчатку, не менее элегантный револьвер галлийской модели. Крошечный, но, несомненно, смертоносный.

— Отойдите от аппарата, — сказала она, и я немедленно узнала этот голос.

Конечно же, Анастасия Камская, ближайшая помощница Соляченковой. Кого еще та могла отправить наблюдать за кульминацией своего плана?

— Все, эта штука уже не работает, — сообщила я, равнодушно глядя на револьвер, с помощью которого Камская только что застрелила матроса. — Вы опоздали.

Камская приподняла брови.

— Да неужели, — произнесла она. — Ну, раз вы так уверены, что хуже я этому аппарату уже не сделаю…

С этими словами она приподняла револьвер, прицеливаясь точно мне между бровей.

С пугающей ясностью я поняла — она здесь не затем, чтобы спасти остатки операции. Должно быть, капитан Бергхорн захватил рубку, и Камская уже осознала, что дальше с дирижаблем ничего не выгорит. Однако всегда оставалась возможность замести следы. Если мы с Ореховым будем мертвы, остальное поправимо. Бергхорн и его команда даже не граждане Необходимска, Соляченкова сможет наврать с три короба и как-то выпутаться.

Орехов шагнул вперед, закрывая меня собой. Отважно, но какой смысл, мелькнула у меня мысль, патронов в револьвере у нее достаточно, а мне некуда отступать.

И в этот момент над резервуаром, из-за которого появилась Камская, взметнулся к потолку каверны язык пламени!

Что именно произошло, мне удалось осмыслить лишь позднее.

Видимо, пули Камской были недостаточно мелкого калибра, или стреляла она со слишком близкого расстояния. Когда она застрелила матроса, пуля прошла его тело насквозь и попала в резервуар с водородом. Может быть, она только чиркнула по краю — пожалуй, более сильные разрушения было бы слышно.

Однако этого чирканья оказалось достаточно, чтобы целостность контейнера нарушилась, и водород, чрезвычайно летучий газ, начал утекать в воздух.

Как всем известно из гимназического курса химии, водород, соединяясь с кислородом в определенной пропорции, становится чрезвычайно горючей смесью. Должно быть, где-то проскочила искра, и эта смесь вспыхнула. Нам еще повезло, что это случилось почти сразу, а не тогда, когда водород заполнил собой половину каверны! Тогда бы, конечно, спастись нам не удалось.

А так Камская закричала от боли и выронила пистолет: она стояла к огню слишком быстро.

Я попятилась, расширенными глазами глядя на бушующее пламя, которое в мгновение ока перегородило проход. Но Орехов снова оказался на высоте: схватив меня за запястье так сильно, что потом остались синяки, он потянул меня прямо в огонь — к единственному выходу.

И очень хорошо, что он держал так крепко: у самой меня не хватило бы духу последовать за ним в этот ужас!

Мы чуть не натолкнулись на Камскую — она завыла, и Орехов толкнул ее плечом, — потом, уже в дверях, столкнулись с кем-то из матросов, кто тоже пытался вырваться. Я слышала еще, как кто-то орет в переговорную трубку «Элден! Элден!» Скорее всего, это значило «пожар».

Хорошо, что у кого-то хватило присутствия духа передать в рубку, но что может сделать капитан? Ничего!

— Быстрее! — крикнул мне Орехов. — Анна, шевелите ногами!

Грубость сделала свое дело: панический ступор оставил меня и, придерживая рукой юбки, я наконец-то кинулась вслед за Ореховым что было сил. А силы прикладывать приходилось: пол дрожал и раскачивался у меня под ногами, нас мотало от одной стены коридора к другой. Должно быть, дирижабль отчаянно маневрировал.

У меня мелькнула мысль, что бежим мы к «нашей» двигательной гондоле, чтобы эвакуироваться пока не поздно, но нет. Орехов распахнул какую-то дверь, которая точно вела не к техническому мостику, толкнул меня внутрь и остановился на пороге.

— Сюда! — крикнул он по-долийски. — Здесь отделано асбестом!

Секунда, две — и через порог, кашляя от дыма, ввалилось еще несколько матросов.

Орехов захлопнул дверь.

Оглядевшись, я вдруг поняла, что мы в курительной комнате, и что тут по-прежнему привязаны к стульям наши первые пленники.

— Что происходит⁈ — вопил один из этих несчастных.

Другой, кажется, молился.

Орехов направился к ближайшему из них, очевидно, желая развязать веревки, из-за которых бедняга не мог встать со стула. Я шагнула помочь ему, но тут дирижабль накренился еще сильнее.

Все предметы меблировки и все люди в курительной комнате — а их набилось немало, по моим ощущениям, до половины команды — единой грудой поехали к дальней стене. Орехов закричал «Держитесь!» — не знаю уж, на долийском, на сарелийском или на каком другом языке, мне было не до того. Как бы то ни было, призыв его изрядно запоздал. Даже если бы кто-то из нас и мог еще держаться, сильнейший наклон пола и тряска сделали это невозможным.

Мне особенно не повезло: я отлетела к стене одной из первых, и меня изрядно приложило головой. Перед глазами поплыло, но я еще успела увидеть, как на меня летит привязанный к стулу член экипажа, и даже успела подумать, что «Ния хоризонтер» все же пошила команде дирижабля на редкость удачные мундиры… А потом на мои ребра обрушилась дикая боль, и дальше я не помню уже ничего.

Пришла я в себя от того, что кто-то гладил меня по голове.

Должна сказать, это приятный способ пробуждения, всячески его рекомендую. Вот если бы при этом голова не казалось ватной, и если бы не было так больно во всем теле… И если бы перед глазами не мелькали огненные сполохи…

Впрочем, когда я моргнула раз или два, то оказалось, что огненные сполохи существовали на самом деле, а не только у меня в глазах: недалеко что-то горело, в воздухе тянуло гарью.

Еще через секунду я осознала: я лежу на земле — точнее, на траве, — в воздухе летит пепел, а рядом сидит Орехов, и он-то и гладил меня по голове.

— Вы очнулись! — произнес он с живейшим чувством. — Не вставайте и ничего не говорите, у вас могут быть внутренние повреждения!

— Что за глупости, — пробормотала я. — Лучше помогите мне сесть.

Наверное, Орехов был прав, мне стоило полежать. Но чувство собственной беспомощности действовало угнетающе; вспыхнула даже злость — опять я во всех этих переделках показала себя не лучшим образом!

Эта злость и придала мне силы. Опираясь на руку Орехова, я села.

И очень хорошо сделала, иначе пропустила бы зрелище века.

Потому что в нескольких сотнях метров догорал «Прогресс». Так близко, что до нас долетали волны жара, а пепел оседал на моих волосах и платье.

Как описать это?

Даже если бы я была полностью спокойна и не пережила бы только что удара по голове, и тогда увиденное наверняка поразило бы меня. Громада дирижабля, которая выглядела так величественно, даже паря в небе, где ее масштабы поддавались лишь смутному представлению, подавляла, оказавшись так близко. При этом оболочка дирижабля уже выгорела больше чем наполовину; вся задняя часть его представляла собой пылающий остов, словно оставленный без юбки корсет старинного платья, на котором кое-как держались еще местами пылающие лохмотья обшивки.

Нос дирижабля уткнулся в землю, но лежал он скорее на боку. Я понадеялась, что команде удалось спастись из рубки, хотя, откровенно говоря, надежды на это было мало. С каждой секундой огромный баллон заваливался все сильнее.

Сильнейший гул и треск огня заполнял все вокруг, рождая в душе безотчетную панику; запах горелой резины и других материалов душил, заставляя хватать воздух отчаянными глотками.

Вдруг раздался грохот: один из лохмотьев обшивки оторвался и взмыл в воздух, точно пепел от обычного костра, а затем начал черной бабочкой порхать на высоте.

— Во имя всего святого… — пробормотала я.

— Вы смогли сесть, хорошо, — пробормотал Орехов. — А встать? Встать сможете? Боюсь, у меня не выйдет вас нести.

Поглядев на него, я заметила, что одна его рука прижата к телу. Должно быть, сломал или еще как-то повредил.

— Смогу, если надо, — ответила я.

— Надо. Как видите, мы слишком близко к пожару, в любой момент на нас может что-нибудь свалиться.

Кое-как, опираясь друг на друга, мы поднялись. Оглядевшись, я никак не могла понять, где мы. Земля под нами была обычной землей, с травой и мелкими камушками, без намека на тротуар. Нигде не было видно городских зданий. А ведь даже в темноте — уже стемнело — должны были бы светиться окна! Правда, в одну сторону над горизонтом как будто заметно было розоватое зарево — не отблеск от пожара, а нечто куда более далекое и масштабное. Может быть, городские огни?

— Мы за городом, — подтвердил Орехов мою догадку. — Капитан Бергсхорн, очевидно, сразу повел дирижабль подальше, за Неперехожую, чтобы в случае чего никому не повредить.

— Он знал, что так будет? — задала я довольно глупый вопрос.

— Он страховался от неожиданностей. Он был… он хороший капитан.

Я заметила обмолвку Орехова и тоже изо всех сил пожелала, чтобы этот невзрачный человек оказался жив

— А как мы спаслись?

— Нас выкинуло при ударе о землю. Всех, кто был в курительной. Вы одна из самых легких, вас отнесло дальше всех. Еле нашел вас, — он крепко сжал мою руку. — С самого начала вы оказались внизу кучи малы и очень меня напугали.

— Ничего, — пробормотала я. Главное, что я могла идти. Кое-как, спотыкаясь и держась за руку Орехова, но все-таки могла. Возможно, я не чувствовала серьезных повреждений из-за шока, но мне казалось, что в целом со мной все в порядке. Хотя, конечно, синяки будут по всему телу. — А куда теперь? Вы знаете, где ближайшее жилье? Видели что-нибудь сверху?

— Когда бы я успел? — ответил Орехов вопросом на вопрос. — Но сейчас главное просто отойти подальше от дирижабля. Люди, которые живут поблизости, наверняка примчатся на такое зрелище и окажут нам помощь.

Так оно и оказалось.

Мы не успели даже отковылять далеко — очень скоро нас встретили жители соседнего хутора, которые спешили к месту катастрофы с ведрами воды (совершенно бесполезными) и одеялами для спасенных (а вот это я оценила, потому что меня била крупная дрожь). Не прошло и часа, как я, частично отмытая, перевязанная и даже слегка накормленная, лежала в чьей-то кровати и диктовала примчавшейся из города полиции свой адрес — чтобы сообщили Мурчалову. Кажется, я провалилась в сон на словах: «А если Василия Васильевича нет дома, спросите Прохора Ивашкина…»

Неделю спустя после пожара на «Прогрессе» и попытки мятежа я сидела перед окном в нашей гостиной и любовалась на парад Ассоциации Храбрецов.

А на это зрелище стоило посмотреть!

В Ассоциации состоят люди, которые занимались морской торговлей до того, как лет пятнадцать назад были приняты основные международные договоры. То есть тогда, когда сама эта торговля все еще во многом оставалась анахронизмом и порождала таких колоритных личностей, как Ирина Ахмедовна Горбановская. Грубо говоря, тогда, когда наши воды во многом находились под контролем пиратов и каперов, действующих с национальными флотами заодно.

(Я понятия не имею, как вышло, что такое положение дел на море еще существовало тогда, когда на суше разбойничья вольница ушла в прошлое уже пару сотен лет назад. В пансионе благоразумных девиц мадам Штерн у нас одна девочка как-то делала доклад по этому поводу, но время было весеннее и мне больше нравилось рисовать цветущую яблоню за окном на полях тетрадки, чем вслушиваться.)

Оказавшись не у дел после того, как порядок был в основном наведен, эти господа не пожелали успокоиться и организовали этакий союз авантюристов. Организацию более-менее благочинную, хотя, как я слышала, периодически городская полиция проверяет их на пособничество контрабандистам и другие грешки, большие и малые.

Они же продолжают соблюдать свои морские традиции и обычаи на суше даже более ревностно, чем соблюдали их на море: носят яркую и красочную одежду, частенько вышедшую из моды с полвека назад, выставляют напоказ деревянные ноги и руки-крючья, не стараются спрятать оружие, частенько заводят экзотических питомцев — попугаями в Необходимске уже никого не удивишь после того, как они размножились под куполом Аметистового конца, но вот еноты или какие-нибудь панголины все еще в новинку.

И вот представьте, как группа таких красавцев движется по нашей узкой Нарядной улице, периодически выстреливая в воздух из шутих, рассыпающих конфетти и ленты, и нестройно распевая не самую законопослушную песню!

Нечего и говорить, что все жители окрестных домов вышли на крыльцо или приникли к окнам, чтобы не упустить ни секунды этого великолепия.

— Не отрадно ли вам думать, — проговорил Василий Васильевич, — что все это затеяно только ради вас?

Сам он устроился на подоконнике, рядом с которым я восседала в кресле, вся обложенная подушками — чтобы не напрягать лишний раз срастающиеся ребра (они все же оказались сломаны, а не только ушиблены, просто в первые часы после крушения я не замечала этого).

Из-за этих-то ребер парад и провели частично по нашей улице. После общегородских беспорядков, падения дирижабля и мятежа Соляченковой, который по этой причине получил широкую огласку, мы с шефом оказались на положении общегородских героев. Меня приглашали смотреть праздничный парад из специальной ложи, воздвигнутой напротив Ратуши, но я отказалась по причине плохого самочувствия. И тогда Горбановская своей волей направила колонну Ассоциации Храбрецов мимо нашего дома, чтобы я все-таки приняла хотя бы пассивное участие в празднествах.

Я вздохнула (очень медленно и аккуратно!).

— Можно было бы обойтись и без этого. Не так уж много я и поучаствовала в подавлении мятежа…

— Не скажите, — не согласился Мурчалов. — Без вас толком ничего не удалось бы. Вы знаете, кстати, что ваш друг Орехов ходатайствует за присвоение вам полного гражданства?

Я попыталась пожать плечами, но, вспомнив о ребрах, вовремя оборвала движение. Полное гражданство мне особенно ни за чем не сдалось; меня устраивало и частичное, которое шеф устроил, подделав документы о моем рождении. Я не горела желанием голосовать за членов Городского совета.

— По-моему, кто на самом деле много сделал, так это вы, — сказала я. — Если бы вы не провели вовремя беседу с главами союзов генмодов, беспорядков было бы куда больше.

— Может быть, и так, — проговорил шеф. — Может быть, и так…

— … А все лавры достались в основном Горбановской. Может быть, ее еще и мэром выберут. Это не очень-то справедливо.

— Да, мэр из нее будет тот еще, — согласился Мурчалов. — Может быть, из Соляченковой получился бы и получше.

— Да вы что! — забыв о сломанных ребрах, я подалась в кресле вперед и аж поморщилась. — Из нее-то⁈ После всего, что она натворила⁈

Шеф посмотрел на меня с некоторой грустью. Ну или так мне показалось. Все-таки у генмодов эмоции читать сложнее, чем у людей.

— А как вы думаете, ради чего она на все это пошла?

— Ради власти?

— Ради амбиций… — вздохнул шеф. — Знаете, я бы советовал вам с нею поговорить. Именно вам. Это может быть полезно.

— Станет она со мной разговаривать! — вырвалось у меня.

Я вспомнила, как во время нашей первой экскурсии по «Прогрессу» Соляченкова меня мало не игнорировала.

Шеф поглядел на меня искоса.

— С вами — станет. Если хотите, могу устроить.

Я только брови приподняла. Может быть, когда ребра заживут, мне и придет охота общаться с этой женщиной. Пока же я чувствовала к ней только сильнейшее отвращение.

В этот момент в комнату вбежал Васька, раздосадованный, что его не разбудили смотреть парад и оставили одного — по крайней мере, так я перевела его отчаянное мяукание. Он с разбегу прыгнул мне на колени так, что я аж охнула: поганец становился все тяжелее с каждым днем, очевидно, рассчитывая догнать и перегнать отца.

— Василий! Что за манеры! — воскликнул шеф.

— Да ладно вам, — я тут же бросилась на защиту братишки. — Он просто возбужден. Все мальчишки любят парады.

В подтверждение моих слов Васька стал передними лапами на подоконник и замяукал еще громче. Вот кому будет приятно чувствовать себя родственником национальных героев, когда подрастет!

Капитан Бергсхорн и остальные из его экипажа — вот кто настоящие герои… Но, по иронии судьбы, спаслись только те мятежники, которые были заперты в асбестовой комнате вместе с нами. Но погибшие гражданами Необходимска не были, да к тому же работали на «Ния хоризонтер» — кумпанство, замаравшее себя связями с Соляченковой. Поэтому их подвиг едва ли отметили на второй странице газет…

Воображаю, какие были бы заголовки, если бы «Прогресс» все-таки упал на город!

Шеф, конечно, не врал — он и в самом деле сумел устроить мне встречу с Соляченковой.

В ожидании суда она прибывала в изоляторе ЦГУП — том самом, где я когда-то навещала Эльдара Волкова. Мне с тех пор живо запомнился белый коридор и одинаковые железные двери с окошечками.

Но Соляченкова почему-то устроилась гораздо роскошнее, чем несчастный оборотень. Я даже не думала, что камеры могут быть удобными и просторными, но эта именно такой и была. Если бы не решетка на окне и беленые стены, она бы напоминала самую обычную комнату: здесь имелись полки с книгами, письменный стол, хорошая кровать.

На этой-то кровати и сидела Соляченкова, когда охранница ЦГУП отворила мне дверь камеры. Выглядела преступница так же очаровательно и собранно, как в день приема на дирижабле. Даже прическа уложена так же аккуратно. Правда, платье попроще.

— А, помощница Мурчалова, — сказала она вместо приветствия, мило улыбаясь. — Анна Владимировна, кажется?

— Именно, — сказала я довольно сухо.

— Так присаживайтесь, — она кивнула на стул, отодвинутый от письменного стола. — К сожалению, это все, что могу вам предложить. Обстановка тут, сами понимаете…

Я прикусила язык. Можно было сказать, что большинство из нас, у кого нет влиятельных друзей, довольствуются меньшим. И что Соляченкова заслужила еще и не то за все то, что устроила. Но что толку?

— Ничего, меня устраивает, — сказала я, надеясь выразить интонацией, что меня это устраивает для нее, и одновременно прозвучать вежливо.

— О чем вы хотели со мной поговорить? — спросила Соляченкова очень дружелюбно. — Располагайте мною. Все равно тут особенно нечем заняться.

Ну, раз уж я подумала об Эльдаре…

— Почему вы убили Стряпухина? — вырвалось у меня. — Неужели только для того, чтобы сохранить секрет этого усилителя контрольных булавок?

Соляченкова изменилась в лице и посмотрела на меня неожиданно остро, без прежней вежливой маски.

— А! — сказала она. — Уж не поклонница ли вы пьес из Народного театра? Там злодеи имеют дурную привычку разоблачать себя, когда основное действие уже якобы закончилось. Неужели вы и в жизни ожидаете чего-то подобного?

Горячий румянец выплеснулся мне на щеки неудержимой волной.

— Значит, вы признаете себя злодейкой?

Соляченкова вздохнула.

— Анна… могу я называть вас просто Анна? В конце концов, я раза в два старше.

Дождавшись моего кивка — какая в самом деле разница! — она продолжила:

— Я признаю, что мои цели и выбранные средства далеки от идеала. Но кто идеален?

— А какие у вас были цели? — напряженно спросила я.

— Я хотела стать мэром и изменить этот город, — просто сказала Соляченкова. — К лучшему, к худшему — не мне судить. Но, во всяком случае, я сумела увидеть гигантский потенциал генмодов, который проглядело большинство политиков до меня. С Иннокентием Павловичем Стряпухиным, хотите верьте, хотите нет, я сошлась именно на этой почве.

— То есть вы признаете знакомство? — напряглась я.

Соляченкова вскинула брови.

— А вы все еще играете в сыщика? Разумеется, признаю, наше знакомство никогда не было секретом. Знакомство, не более того!

— Тогда почему бы вам не поучаствовать в выборах законным порядком? Зачем пытаться захватить власть вот так?

— Вы всерьез думаете, что выборы что-то решают в этом городе? Более двадцати лет я посвятила политической карьере, и поняла только одно — если ты не из нужной семьи, если у тебя нет определенной поддержки, нечего и надеяться занять серьезный пост! То есть в мэры попасть можно… при удаче, — она тонко улыбнулась. — Когда тебе будет лет шестьдесят-семьдесят, и ты станешь удобной компромиссной фигурой. Но даст ли тебе это власть? Конечно же, нет!

Я только глазами хлопала. Никогда я не задумывалась над нашей политической системой с таких позиций.

— А теперь вы сами отдали политический вес моей обожаемой невестке, — проговорила Соляченкова с еле различимой, но оттого лишь более едкой желчью в голосе. — Ну что ж, надеюсь, она вам понравится в качестве мэра!

— Вы думаете, она станет мэром?

— Несомненно, — Соляченкова пожала плечами. — Ирочка всегда была хитрой. Как она женила на себе моего брата! Но, впрочем, вам это неинтересно…

Я выпрямилась на стуле.

— Вы правы. Что меня на самом деле интересует, так это Златовский. Вы ведь давали ему укрытие. Где он теперь?

Соляченкова посмотрела мне прямо в глаза.

— Понятия не имею. Но, если позволите, выскажу соображение, которое может быть вам полезным.

— Конечно, — сказала я.

Мне думалось, Соляченкова намекнет мне на то, где скрывается ее подельник — хотя бы за тем, чтобы мы с шефом попробовали расследовать эту ниточку и попали бы в ловушку. Однако она почему-то ударилась в философию.

— Я знаю, почему Александр Трофимович так охотился за вами, — проговорила она спокойно. — И догадываюсь, что столкновение с ним оставило на вас глубокие шрамы. Лично мне это безразлично, как вы можете догадываться. Но есть у меня совет, который я хотела бы дать… может быть, не вам, может быть, любой молодой девушке около двадцати лет, оказавшейся в ситуации, когда она чувствует себя марионеткой, которую дергают за ниточки… Подумайте, с чем связано это чувство? С тем ли, что на вас воздействовали экспериментальной технологией? Или с тем, что вы сами не реализуете свое право на свободу, свое стремление к свободе?

— О чем вы? — мне стало настолько не по себе, что я вжалась в спинку кресла.

Подумалось: да эта женщина в самом деле опасна! Мне вдруг стало ясно, как она умела так расположить к себе, что за ней шли люди вроде Камской или Вельяминова. Почему даже Стряпухин согласился работать для нее над таким сомнительным проектом!

Соляченкова обладала самой сокрушительной разновидностью обаяния: когда она обращала на тебя внимание, когда она пристально вглядывалась и вслушивалась в тебя, она действительно видела и слышала.

— Вы правда живете так, как хотите прожить жизнь? — спросила она. — Делаете то, что вам нравится? Довольны собой?

Я вскочила с кресла.

— Уж конечно больше довольна собой, чем должны быть вы! — воскликнула я в запале. — В конце концов, это я помогла вас сюда засадить!

Соляченкова только улыбнулась, а мне стало мучительно стыдно, непонятно почему. Я начала стучать в дверь, чтобы охранница меня выпустила.

Потом, конечно, мне станет неловко за то, что я не попрощалась, но это потом.

Живу ли я как хочу? Довольна ли я собой? Что за глупость! Конечно, да!

Я вышла из огромного, похожего на собор здания ЦГУП. Стоял приятный летний день. Недавно прошел дождик, и от булыжной мостовой пахло влагой и прибитой пылью. Надо мною по небу неслись легкие белые облака.

Мысли мои обратились к домашним делам: шеф выписал мне премию за недавнее дело, сказал, что я заслужила — несмотря на мои ошибки в начале. Два дня назад пришло благодарственное письмо от Ксении Мягколап. Ее хозяина арестовали за помощь в мятеже Соляченковой, но, благодаря тому, что мы сообщили о своем расследовании, и жена Вельяминова, и прочие домочадцы, включая саму Ксению Олеговну, подозрений избежали.

И самое главное — Васька вчера назвал Мурчалова папой! Кажется, после этого шеф даже простил меня за то, что мое имя котенок выговаривал уже почти три дня. Правда, нечетко: вместо «Аня» у него получалось то ли «Ауня», то ли просто «Ня». Но Марина говорит, что при вхождении в речь у котят довольно долго заметен «мяукающий» акцент, это нормально.

Кстати говоря, Марина говорила, что хлопочет насчет ссуды в банке, чтобы основать свое учительское товарищество. Когда у нее все получится, я непременно попрошу разрешения нарисовать ее портрет и подарю ей в качестве талисмана.

А Эльдар Волков с честью выдержал экзамены в Высшую инженерную школу. Я ему, правда, пока не сказала, что мы разъяснили смерть его наставника — Пастухов настоял, что не стоит его отвлекать перед важным испытанием. Но обязательно скажу.

А еще ребра совсем зажили, и Никифор — то есть Орехов — недавно пригласил меня на прогулку по морю на пароходе…

В общем, у меня все было прекрасно. У моих родных и друзей все было прекрасно. И в мире тоже.

Пусть Соляченкова и смеется над пьесами, но сама, словно опереточная злодейка, попыталась посеять во мне семена недовольства. И ничего у нее не получилось.

Я свободна. И никакая контрольная булавка, даже с аэромобиль размером, не заставит меня в этом усомниться.