Глубокие раны

Глава вторая

Как-то перед вечером Павел Григорьевич лежал на диване, в гостиной, посасывая потухшую папиросу. Ход мыслей отражался у него на лице, в глазах. То сойдутся к переносице брови, то глубокая складка прорежет лоб. С некоторых пор он стал ощущать все возраставшее недовольство своим положением… И, самое главное, он был не в силах что-либо изменить.

Приоткрыв дверь, жена сказала:

— К тебе пришли…

— Кто?

— Не знаю. Говорит, нужно видеть самого.

Павел Григорьевич недовольно засопел. Кого опять принесла нелегкая?

— Пусть войдет.

Пришедший был не молод — примерно одних лет с Кирилиным. В просторном костюме, в начищенных кожаных сапогах, он ничем не выделялся: человек как человек. Только глаза, острые, успевшие за одну секунду обежать всю комнату и вновь остановиться на хозяине, заставили последнего насторожиться. «Где-то я его видел», — решил Кирилин и указал пришедшему на стул.

— Чем могу служить?

Незнакомец еще раз оглядел комнату.

— Дядюшка из Херсона просил передать вам для жены вот эту вещицу. Возьмите, — сказал незнакомец, протягивая Кирилину маленький позолоченный медальончик.

Еле заметно вздрогнув, Кирилин быстро спросил:

— Не ошиблись? У меня нет дядюшки в Херсоне, гражданин.

— Сейчас нет, — спокойно ответил незнакомец. — Он недавно переехал в Харьков.

— Ну? Право, не знал. Дайте посмотреть.

Вооружившись увеличительным стеклом, Кирилин принялся тщательно рассматривать внутреннюю часть медальона. Незаметные простому глазу буквы и цифры:

— Слушаю, — сказал Кирилин, опуская медальон в карман. — Садитесь.

Ни один мускул не дрогнул у Кирилина, ничто не выдало охватившего его трепета.

Человек оказался представителем той силы, которая имела право распоряжаться Кирилиным независимо от того, хотел он этого или нет.

Усевшись на стул, незнакомец взглядом указал Кирилину на дверь кухни. Хозяин понял. Выйдя, он объяснил жене, что приехал его старый фронтовой друг, которого он не видел уже несколько лет, и попросил ее сходить за вином и приготовить закусить.

Убедившись, что жена ушла, Кирилин возвратился.

— Я вас слушаю, — повторил он, присаживаясь.

Незнакомец тихо произнес:

— Я пришел к вам с приказом центра.

Заметив, что у Кирилина вздрогнули руки и он поспешно убрал их со стола, пришедший еле заметно улыбнулся уголками губ.

— Не волнуйтесь… Ничего страшного. Просто центр решил, что вам необходимо на время исчезнуть. Близятся большие перемены, и нам нет нужды рисковать проверенными людьми. Сегодня вечером вы уедете в Киев. Билет и документы вам вручат на вокзале. Вы поняли?

Кирилин кивнул.

— Кажется, да.

— Прекрасно. Скажу вам лишь следующее: возвратившись назад, примерно в сентябре, вы будете выполнять те же задачи. На работу вас устроят, но о наших связях никто знать не должен. Даже свои. Вы меня поняли? Разведка остается разведкой…

Наступило молчание. Пришедший встал, поправил фуражку.

— Мне пора. Могу сообщить, что ваше вознаграждение увеличивается с этого месяца в два раза.

Они пожали друг другу руки, и человек, имени которого Павел Григорьевич даже не узнал, вышел.

Оставшись один, Кирилин поднялся, стал ходить по комнате. Задание ему определенно не нравилось…

Нащупав в кармане медальон, он швырнул его в ящик стола. Опять заходил по комнате, стараясь собраться с мыслями. Но они, как вспугнутая стая воробьев, разлетались в смятении.

Как все надоело…

Кирилин сжал кулаки… Увеличено вознаграждение… Хорошо. Но, черт подери, что толку в этих деньгах, если ими нельзя распорядиться по-настоящему! А пока можно тысячу раз попасть в петлю, из которой не будет возврата. И так около двадцати лет ходит по краю пропасти. Один неверный шаг, одно лишнее движение…

Испарина покрыла лицо Кирилина. Если бы можно, он, не колеблясь, согласился б в эту минуту скрыться под землей, в непроходимой тайге. Лишь бы чувствовать себя в полной безопасности. Не нужно ему людей, не нужно сына, не нужно денег. Только бы не чувствовать над собой занесенного ножа… Проклятье! Нож, с которого стекает кровь.

Кровь… Он ее видел достаточно много и часто, чтобы волноваться. Но нож! Нож ему видится даже во сне!

Когда Антонина Петровна возвратилась, муж сидел на диване.

— Где же твой гость? — спросила она. — У меня все готово.

— Сейчас вернется. Пошел кого-то предупредить, очевидно задержится.

Пожав плечами, Антонина Петровна вышла.

На какую-то долю времени Кирилиным овладело чувство жалости к себе. Если бы возвратить прошлое… То прошлое, когда он был молод, здоров, свободен, как птица. Когда не давил груз этих кошмарных лет, не было лжи и притворства. Ложь отравила, опутала всю его жизнь, и нет силы, которая смогла бы разорвать ее тенета. А может есть? Да… да…

Мелькнула мысль о смерти. Нетвердыми шагами он прошел в спальню. Остановившись перед облицованной кафелем печью, он легко вытащил одну из плиток, отодвинул в сторону открытый ею кирпич. Из образовавшегося тайничка достал плоскую металлическую коробочку и, раскрыв ее, долго глядел на крошечные стеклянные ампулы. Вот эти, с бесцветной жидкостью, действуют мгновенно; эти, желтоватые, — постепенно, в течение одного — двух месяцев; вот эти, розоватые, — в несколько часов. Одна из этих стеклянных ампул пошла в дело неделю тому назад. Этот сорт лучше других. Прежде, чем почувствовать боль, человек теряет возможность двигаться, разговаривать и думать. И потом почти невозможно определить причину смерти. Все они действуют наверняка. Раздавить на зубах светлую стеклянную ампулу — и мир останется без Кирилина. Где-то далеко вычеркнут из агентурных списков его номер. Триста пятый. А жизнь будет идти своим путем, будут рождаться и умирать, будут надеяться и отчаиваться люди, будут радоваться и драться… А его не будет, словно никогда и не было.

Кирилин осторожно выудил из коробочки прозрачную ампулу. Поднес ее совсем близко к глазам. Вот она — смерть, вот оно — свидетельство человеческого ничтожества. Борются, лютуют, ненавидят, а всех ожидает одно — смерть. Не все ли равно — на год раньше или на десять позже?

Он заметил, что кончики пальцев с зажатой в них ампулой мелко дрожат. Но страха не было. «Нервы, — решил Кирилин. — Все-таки живой человек…»

Живой? Ха! Через несколько минут он уже не будет думать и чувствовать. И спутает чьи-то планы, но они найдут другого, третьего, десятого. О, он их узнал достаточно хорошо! Они не остановятся, не отступят. Они победят или будут уничтожены. У них бульдожья хватка и змеиное сердце…

Ампула выскользнула у него из пальцев. На крашеном полу медленно растекалось крохотное пятнышко.

Кирилин отшатнулся, потом, стараясь не дышать, растер это пятнышко подошвой. Торопясь, сунул коробочку с ядом в тайник, тщательно задвинул его кирпичом, приладил плитку: цокнула пружина защелки, удерживающая плитку на своем месте.

Кирилин бессильно привалился к стене спиной. Хорошо, что разбилась ампула…

Крупные холодные капли пота выступили на лице. Бледный, с бешено бьющимся сердцем, он вышел из спальни, опустился на диван.

Вечером он пошел прогуляться и больше не вернулся.

Один где-то что-то сказал, второй немного добавил. Третий глубокомысленно покачал головой. Четвертый подтвердил. Немного правды, чуть-чуть вымысла. Неплохая вещь — слухи. Слухи, слухи, слухи…

Исчезновение Кирилина вызвало много разговоров и заинтересовало милицию. По требованию прокурора была произведена эксгумация трупа покойной уборщицы госбанка. Вызванный по такому случаю из Москвы специалист-эксперт пришел к выводу, что смерть наступила от действия яда, сходного по признакам и силе с цианистым калием.

Антонину Петровну несколько раз вызывал следователь-капитан. Для нее это не явилось неожиданностью, а было как бы подтверждением всех ее мыслей, подозрений, страхов. Она почувствовала даже некоторое облегчение, словно прорвался наконец мучивший годами нарыв. Но мысль о сыне ее просто ужаснула. Ведь она сама приложила все усилия к тому, чтобы сын остался в неведении. И муж словно понимал ее. В присутствии сына они разговаривали как ни в чем не бывало, притворялись. Кто знал, что дело зайдет так далеко… Этого не могла подумать и она сама. Вот она — расплата… За всю ее нерешительность, за колебания, за покорность судьбе, за ложный стыд показаться перед людьми в невыгодном положении. А теперь как им в глаза глядеть? А сын? Что она наделала! Он же ничего не знает. И молчать нельзя — разве скроешь? Боже… Что делать?

Немедленно все распродать, уехать и забыться хотя бы ненадолго…

В таком смятении духа и застал ее сын, вызванный телеграммой. Не снимая фуражки, прямо с рюкзаком за плечами, он бросился к ней.

— Что случилось, мама?

Сделав над собой усилие, она сняла с его головы фуражку, поцеловала в лоб.

— Иди умойся с дороги, сынок, ты весь в пыли. Давай рюкзак.

Сама того не сознавая, она пыталась выиграть время. Витя почувствовал это.

— Не хитри, мама, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Вероятно, с отцом что?

Смотрел он серьезно и немножко печально, и Антонина Петровна — в который раз! — подумала, как незаметно сын вырос. Сдерживая вздох, тихо сказала:

— Ты уже взрослый, Виктор. Садись. Разговор у нас долгий…

За окном доцветал каштан. В открытую форточку ветерок заносил иногда осыпавшиеся лепестки — их лежало уже много на подоконнике и на полу. Чувствовался густой, приторно сладкий запах. В комнате было прохладно.

Виктору хотелось вскочить, прервать рассказ матери, закричать, что это неправда, что этого не может быть, но он только сильнее сжимал кулаки. Лицо матери, выражение ее глаз говорили ему больше, чем ее слова.

Ошеломленный, он мучительно пытался понять то, что произошло, обдумать, но мысли, едва зародившись, тут же падали в какую-то пустоту, а им на смену спешили новые, такие же противоречивые и бессильные.

— Уехать! — переспросил он у матери. — Можно уехать… Только куда и зачем? Уехать туда, где люди не знают… можно… Но от себя ведь не уедешь…

Виктор встал, распахнул окно. Антонина Петровна, не отрываясь, глядела на его странно ссутулившиеся плечи.

— Уехать и потом всю жизнь лгать людям… обманывать себя… — Он повернулся к матери и, глядя на нее, прошептал: — Отложим это на потом, мама. Потом подумаем… Сейчас что я скажу? Я не знаю, что сказать… совсем не знаю…

Он сделал шаг к дверям своей комнаты, остановился, хотел припасть к плечу матери. Но даже и перед ней ему стало стыдно вдруг своих слез, готовых вот-вот хлынуть из глаз. Он бросился в комнату, захлопнул дверь, упал ничком на кровать.

Антонина Петровна подошла к окну.

С каштана снежными хлопьями сыпались лепестки. Ими была усеяна земля под окном, подоконник, пол комнаты. А они сыпались и сыпались…

Настанет снова весна, и каштан опять расцветет. А может ли опять расцвести увядшая человеческая жизнь?

На этот, рожденный в глубине ее сердца вопрос, Антонина Петровна ответить не могла.

В доме у Кирилиных стояла гнетущая тишина. Антонина Петровна бесцельно бродила по комнатам, стараясь не звякнуть, переставляла с места на место посуду. Включила было радио, но, словно испугавшись шумного марша, тут же поспешно выдернула штепсель. За нею по пятам бродила белая кошка с черным пятнышком на носу — кошка хотела есть.

Виктор не выходил из своей комнаты. Время от времени Антонина Петровна заглядывала к нему. Сын лежал на постели в пиджаке и туфлях, по-прежнему ничком.

Ей хотелось, чтобы он наконец позвал ее и она, может быть, поплакала бы, посидела с ним рядом. Но он молчал, и она не решалась заговорить сама. Сказать по сути было нечего и утешить нечем: в душе было пусто.

Он тоже слышал шаги матери, чувствовал, как она, приоткрыв дверь, смотрит на него, но не шевелился. Слишком неожиданно обрушилось на него это горе. Жизнь так круто повернулась, что он не мог понять, как теперь к ней относиться и что наконец делать.

Вчера еще мир его мыслей и чувств был совершенно другим. Вчера он пахал на тракторе, и все было хорошо и радостно. Вечером он ужинал с трактористами; они всей бригадой подшучивали над его другом Мишей Зеленцовым, который торопился в село на вечеринку. У Миши хорошая девушка — сероглазая Настя, звеньевая.

Потом, когда Миша ушел, разговор переменился, стали толковать о работе, трудоднях, о войне в Европе. Кто-то из трактористов сказал, что договор с Германией — никчемная штука. Железняков, бригадир, покачал головой и возразил, что договор нужен.

— Если за двадцать лет не подготовились — за год или за два далеко не ускачешь. Выкормим змейку на свою шейку.

Скоро спор стал общим.

Виктор слушал и думал, что за последнее время стало много разговоров о войне. «Зачем они обо всем этом говорят? — думал он. — Если нужно — пойдем и победим».

Война его не пугала.

Вверху озорно перемигивались яркие звезды. На душе было спокойно и весело.

Что же с тех пор случилось? Ведь и до этого в мире совершались преступления, а так горько, так мучительно никогда не было. Или он любил этого нелюдимого, непонятного человека, который одевал его и кормил, по-своему заботился о нем? Нет… Он его уважал — не больше. Кого любят — того жалеют. Ему же стыдно, горько, и больше ничего. Может, ему просто страшно?

Виктор широко открыл глаза, словно увидел на голубых обоях перед собой что-то непонятное и новое.

Мать говорит: уехать. Почему эта мысль не выходит из головы? Уехать… Ясное дело, простой способ облегчить положение. Из ее рассказа он понял, что она всю жизнь старалась ради него не осложнять положения, сознательно уступала там, где необходимо было драться. Уехать…

Да, теперь он понимает, что этого она хочет только из-за него. Она просто боится, боится, людских пересудов, боится, что они будут влиять на него. Через год в институт… Полно, будет ли для него институт? Мать слаба… Что она будет делать?

Но ведь можно работать и учиться, так что нос вешать не следует. Можно поступить на завод — матери будет помощь. Мать ошибается — никуда уезжать не надо. Пусть будет трудно вначале, зато потом не придется раскаиваться. Нужно как-то ее уговорить.

Виктор повернулся на другой бок.

Да, да… Трудно будет не это, а другое… стыд.

Он упрямо тряхнул головой.

Ерунда. Если так получилось, то при чем здесь он?.. А в душе не исчезает эта отвратительная горечь. Отчего так обидно и так по-настоящему тяжело? Словно копаются в душе чьи-то грубые, грязные пальцы…

Виктор встал, подошел к окну и, облокотившись на подоконник, стал глядеть на улицу. Это была тихая окраинная улица с одноэтажными домиками рабочих и служащих. И называлась она почему-то Мещанской. «Тьфу ты! Откуда сегодня берутся эти мысли? Не все ли равно, как называется улица?»

Он закрыл окно. Прошел в гостиную. И опять с удивлением отметил про себя, что присматривается ко всему так, словно видит впервые.

Мягкий диван в розовом чехле, большие стенные часы с боем. Стеклянная дверь на веранду. В гостиной еще две двери: одна — в спальню родителей, вторая — на кухню. Хороший дом…

В гостиной много цветов — мать их очень любит.

Но где же она сама?

Виктор прошел на кухню.

Антонина Петровна сидела возле плиты и гладила кошку. Увидев сына, она вздрогнула и торопливо сбросила ее с колен.

— Мы сегодня будем обедать, мама? — спросил Виктор только потому, что молчать больше было нельзя. — Я есть хочу.

Антонина Петровна растерянно улыбнулась.

— Боже мой… Я совсем забыла, что ты с дороги. Сейчас окрошку приготовлю, все есть.

Она захлопотала возле стола, а Виктор, раздевшись до пояса, пошел умываться.

Вернулся он скоро. Стараясь отвлечь мать, с порога предложил:

— Знаешь, мам, давай сходим сегодня в театр. Ленинградская труппа дает в Летнем «Братьев разбойников». Как думаешь?

Она, занятая своими мыслями, кивнула:

— Ладно, сходим. Я давно не была в театре.

Но в глазах осталась пугавшая его смертельная усталость.

— Я к Иванкиным схожу. Может, они тоже пойдут?

Антонина Петровна опять кивнула:

— Сходи. Только вначале поешь… Иди оденься, окрошка готова…

Они пришли в парк задолго до начала спектакля. Евдокия Ларионовна, напрасно пытавшаяся втянуть соседку в разговор, решила, что с глазу на глаз дело пойдет легче.

— Мы тут присядем, а вы идите, ребята, погуляйте, — сказала она сыну и Виктору, когда они вчетвером вошли в тенистую липовую аллею с множеством скамеек по сторонам. — Сходите в тир… или еще куда… Мы пока тут посидим.

Но ожидания Евдокии Ларионовны не сбылись. Мимо них то и дело проходили по аллее гулявшие пары. Гремел репродуктор. С волейбольной площадки доносился хохот. Часто здоровались проходившие мимо знакомые. Наконец возле них остановился, а потом и присел рядом с Евдокией Ларионовной друг ее покойного мужа — Петр Андреевич Горнов, человек лет сорока пяти с совершенно белыми висками.

Они вспоминали прошлое. Антонина Петровна слушала их и думала о своем. Люди вспоминали о прошлом с радостной грустью, с теплым волнением. Что же вспомнить ей? Кроме сына, не было в жизни и крупицы радости. И вряд ли теперь будет…

Посидев с полчаса, они прошли на свои места, и Горнов, увлеченный воспоминаниями, опять сел рядом с Евдокией Ларионовной. Места Сергея и Виктора пустовали. Оглядев наполнявшийся людьми зрительный зал, Антонина Петровна опять углубилась в свои мысли.

Виктор и Сергей в это время тихо брели к реке по самой дальней и глухой аллее парка. Они увидели впереди своих одноклассников. Среди них Надя Ронина, Андрей. Те заметили Витю с Сергеем и замахали им руками, приглашая к себе.

Поспешно сворачивая в боковую аллею, Виктор попросил:

— Иди, Сергей. Я хочу один побыть.

Подходя к ребятам, Сергей заметил тревожный взгляд Нади и в душе обругал друга.

— Что это Витька зазнался? — спросил Андрей, здороваясь. — Даже встречаться не хочет. Какая его муха укусила?

Сергей пожал плечами.

— Кажется, кого-то из знакомых увидел… Сказал, что сейчас вернется.

Сергей оглянулся, встретился взглядом с Надей и покраснел за вынужденную ложь. Никто, кроме нее, не заметил его минутного смущения, но ему стало не по себе.

Разговаривая с ребятами, он время от времени оглядывался. Андрей поинтересовался:

— Витьку ждешь?

— Да. Я пойду, ребята… Вы будете в театре?

— Обязательно.

— Ну тогда увидимся.

Он поспешно зашагал к аллее, в которую свернул Виктор. Его остановил голос Нади:

— Сережа, обожди! — Она торопливо подошла к нему и, робко тронув за рукав, тихо спросила: — Что такое с Витей?

Сергей постарался изобразить на лице удивление:

— Откуда ты взяла? Все в норме.

Надя покачала головой.

— Не ври. Ты же совсем не умеешь притворяться. Тебя видно насквозь.

Сергей потупился, чувствуя, как лицо заливает румянец. Надя засмеялась:

— Какие вы, мальчишки, упрямые! Не хочешь рассказать? Неужели так страшно?

Сергея разозлил ее смех. Нет, он положительно терялся в разговорах с этими девчонками! Пристают к человеку, смеются. Глядя исподлобья, он буркнул:

— Развеселилась… У Виктора несчастье…

— Это с отцом?

— А то с кем же? Смеяться нас много, только помочь некому.

Круто повернувшись, он пошел дальше. С полминуты Надя растерянно глядела ему вслед, потом догнала.

— Ты его ищешь?

— Как же, так и найдешь его… Подвернуло вас по дороге, теперь ходи вот, ищи…

— Может, он на берегу?

Сергей пожал плечами. Они молча обошли наиболее глухие места парка, спустились на берег.

— Нет, — огорченно сказал Сергей. — Наверное, взял лодку и уплыл. Или домой ушел… Пройдем дальше.

Они увидели Виктора там, где кончался парк и начинался пустырь. Он сидел у самой воды.

Сергей уже собрался его окликнуть, но Надя остановила:

— Не надо… Иди обратно.

Сергей изумленно поднял брови.

— Это почему же? — спросил он.

— Какой ты еще мальчишка, Сережа… — она смущенно улыбнулась. — Такие вопросы неприлично задавать.

Перед Сергеем сейчас стояла совершенно не та Надя Ронина, которую он до сих пор знал и к которой привык. Кажется, совсем недавно ее можно было дернуть украдкой за косу, можно было ради забавы подразнить. Она была просто ученицей, каких много…

Отчего же сейчас он не знает, как ответить? Что случилось?

Словно впервые, он увидел, что у нее тонкие темные брови и глаза прозрачной синевы, ясные и большие; что у нее длинные косы и сама она стройна и немного взволнованна. И тут его озарило: «У них же любовь! Вот черти…»

— Ладно, действуй… в общем, я ухожу…

Не оглядываясь, Сергей ушел. Надя, чуть помедлив, направилась к Виктору. Услышав за спиной шорох, он оглянулся и торопливо привстал.

— Надя?!

Она не ответила. В юности слишком робко, слишком стыдливо открывается душа навстречу хорошему и большому чувству, вкрадывающемуся в душу вместе с простой дружбой. Она и сама не знала, что привело ее сюда. Обыкновенное ли чувство товарищества, спаянного годами совместной учебы, или другое, первое нерешительное движение которого она уловила? Но как бы там ни было — отступать уже поздно.

— Я тебе не помешала? — спросила она после неловкой паузы.

— Что ты, Надя! Садись, посидим… Здесь красиво, тихо очень.

Сняв пиджак, Виктор расстелил его на земле.

— Не надо, запачкаешь.

Он как-то странно взглянул на нее:

— Пустяки. Почистить можно. Не жизнь ведь… ту трудно отчистить. Садись.

— Ты сегодня говоришь как-то непонятно, — выбирая слова, осторожно сказала девушка. — При чем здесь жизнь?

— К слову пришлось. Сядем?

Надя села на пиджак. Виктор лег боком прямо на траву, лицом к реке. Тянуло свежестью. Через мост, пролеты которого виднелись километрах в двух, проходил поезд.

Чувствуя, что Надя пришла неспроста, Виктор спросил:

— Скажи откровенно, Надя, зачем ты пришла? Если случайно, то я должен тебе кое о чем рассказать.

Она с невольным движением испуга торопливо сказала:

— Не надо. Я знаю…

Виктор приподнялся и пристально поглядел на нее.

Жизнь внесла в его душу что-то новое, он отлично это чувствовал по забившемуся сильнее сердцу, по волнению, мешавшему говорить. Движимый неосознанной радостью, он взял ее руку и молча пожал.

Так как он не отпускал ее слишком долго, Надя осторожно, но настойчиво освободила руку. Оба смутились.

Надя встала, подняла пиджак и отряхнула его.

— Пойдем в парк? — У Виктора глаза стали чуть-чуть темнее; в них столько было радости, что Надя, протягивая ему пиджак, невольно улыбнулась.

— Возьми. И не гляди на меня, пожалуйста, как первоклассник на новогоднюю елку.

Виктор смущенно моргнул.

— Надя… Ты не знаешь, какая ты замечательная… Честное слово.

— Ого! Наши мальчишки начинают говорить комплименты. И даже становятся вежливыми. Что бы это значило?

Накидывая на плечи пиджак, Виктор засмеялся:

— Не знаю… я сказал тебе правду. Пойдем…

В этот вечер они долго ходили по парку, забыв о взятых билетах. Антонине Петровне, спросившей в антракте про сына, Сергей ответил, что его утащили ребята смотреть какую-то новую авиамодель. Евдокия Ларионовна заметила по выражению лица сына, что он лжет. Укоризненно сдвинув брови, она промолчала.

Обыкновенный, ничем не примечательный вечер. Между людьми завязывались новые отношения, которые в будущем могут окрепнуть, могут сохраниться надолго, могут и разорваться. Кто знает, счастье или боль принесут они? Жизнь не любит предупреждать.

Поздно, после двенадцати часов ночи, провожал Виктор Надю домой на другой конец города. У калитки, прощаясь, сказал:

— Знаешь… я тебя поцелую сейчас…

Она не успела ответить, не успела отстраниться. И, растерявшись, не успела рассердиться — все произошло слишком неожиданно и быстро. Лишь на губах осталось надолго ощущение теплоты.

А Виктор просто убежал.