Глубокие раны

Глава пятая

В предместье города Антонину Петровну остановил немец-часовой. Движением автомата он приказал ей подойти и несколько минут пристально рассматривал.

Она молча протянула ему пропуск-справку, и он, просмотрев ее вещи, разрешил идти.

Чужим, строгим и равнодушным показался ей город. На улицах кишели солдаты, и Антонина Петровна боязливо уступала им дорогу.

Избегая центральных улиц, она сделала большой крюк окраинами и подошла к своему домику. Парадная дверь была заперта, и слой пыли на крыльце указывал, что этим ходом давно никто не пользовался. Помедлив, женщина толкнула калитку и вошла во двор. На двери дома висел большой прямоугольный замок. Чужой. Антонина Петровна в недоумении остановилась, раздумывая, что бы это значило, затем пошла к Иванкиным.

Вскоре она вернулась в сопровождении Евдокии Ларионовны, которая была необычно молчалива и чем-то крайне встревожена. Она достала ключ и отперла замок.

Войдя вслед за соседкой в дом, Антонина Петровна почувствовала еще большее удивление. Она хорошо помнила, какой беспорядок царил в доме в момент ухода. Вещи впопыхах были разбросаны, ящики из столов и шкафов выдвинуты. А сейчас все в доме было убрано, водворено на свои места.

— Благодари свою экономку. Меня то есть. Мои заботы по просьбе Павла Григорьевича!

Сразу обессилев, Антонина Петровна подошла к стулу и села. Наступила тишина. Стал отчетливо слышен ход больших часов в гостиной.

— Что ж замолчала? Сразу уж рассказывай… все.

— Что тут рассказывать. Вывернулся откуда-то, немцы должность ему дали. Бургомистр города. Признаться, я еще не вполне понимаю, что это такое. Очевидно, что-то вроде городского головы на немецкий лад. Скоро сам должен прийти — тогда и расспросишь. Ругал вас за уход, считал, что пропадете… Да, где же Виктор?

Антонина Петровна хотела ответить, но в это время в коридоре сильно хлопнула дверь.

В следующую минуту в комнату вошел Кирилин в сером новом пальто нараспашку, в сером костюме с жилетом и в новой фетровой шляпе.

Клонившееся к закату солнце через окно светило ему прямо в лицо, он щурился. В это время часы пробили половину пятого, и звон их всколыхнул наступившую тишину. Переводя взгляд с Евдокии Ларионовны, он изумленно сказал:

— Вот тебе и на!

Хотел шагнуть к жене, но замер, словно наткнулся на невидимое препятствие.

Послышался далекий, растущий свист. Он начал усиливаться, наливаться мертвящей силой. Свист перешел в вой, наконец в грозное свиристящее клокотанье. Все находившиеся в комнате повернули головы к окну, всем показалось, что в землю перед окном метнулась черная молния. И сейчас же оглушительно взорвалось. Вместе с зазвеневшими стеклами на пол попадали люди. На них с потолка посыпалась известь, куски сероватой на изломах штукатурки. И все стихло.

Антонина Петровна приподняла голову; в ее глазах застыл страх. Она ничего не успела подумать. Далеко, в стороне Веселых Ключей, раздались частые удары. Будто огромный многотонный молот ударял по земле, и она часто вздрагивала.

Опять послышался и стал нарастать чудовищный вой, увеличенный теперь в десятки раз.

— Орудия бьют! — закричала Евдокия Ларионовна, кидаясь к окну. — Ведь это наши… наши вернулись.

Вскочив на ноги, Кирилин что-то закричал, — женщины не поняли — что, — все заглушил вой приближавшихся снарядов. На город обрушился тяжелый, неровный удар. Стены комнаты зашатались. В грудь Евдокии Ларионовны хлестнула взрывная волна. Кирилин присел на четвереньки и выполз из комнаты. Этого женщины не заметили. Цепенея от страха, прижатые к полу воем и грохотом, они лежали и ждали: «Сейчас прямо сюда, прямо в меня…»

Исчезло чувство времени. Ощущение слепой разрушительной силы, рвущей город в куски, вызывало мучительное желание превратиться в маленькую, незаметную крупинку и провалиться в щель пола и еще глубже — куда-нибудь под землю.

Совсем близко разорвался снаряд. Другой, со сверлящим мозг воем, влетел, показалось, прямо в комнату. Антонина Петровна увидела взметнувшиеся вверх бревна. Потом в отдалении прогрохотало еще несколько взрывов, и все стихло. Наступила неожиданная, тягостная тишина. Такой тишины в городе еще не бывало. Натянутые до отказа нервы, казалось, лопнут. Женщины понемногу пришли в себя.

Евдокия Ларионовна встала, стряхнула с одежды пыль, протерла глаза, поморгала и помогла подняться соседке.

Половина стены в комнате была вырвана взрывом.

Антонина Петровна спросила вздрагивающим голосом:

— Боже мой… Что же мне теперь делать?

Помолчав, Евдокия Ларионовна сказала:

— Не умирать же… Пойдем ко мне, хватит места. Как-нибудь проживем. И Сергей рад будет. Согласна?

Вместо ответа Антонина Петровна обняла соседку, и обе, не удержавшись, всплакнули от пережитого страха. Затем долго прислушивались к шуму истерзанного города. Во многих местах горели дома. Зарево над городом трепетало огромной багряной шапкой, оно разрасталось, разгоралось все ярче. Трепетный свет придавал домам, деревьям и людям что-то новое, какую-то обманчивую и расплывчатую переменчивость. Казалось, и дома, и деревья, и люди дрожали в тревожных отблесках зарева и двигались куда-то в ночь, в неизвестность охватывающей мир войны.

Острое чувство тревоги все сильнее овладевало женщинами. Неизвестность пугала.

— Что же это такое было? — проговорила Антонина Петровна.

Прорываясь из немецкого окружения, на восток двигались части Особой армии. Они шли отдельными колоннами по параллельным дорогам, имея в центре около двухсот автомашин с ранеными, боеприпасами и продовольствием и четыре десятка тяжелых дальнобойных орудий — мощные тракторы с трудом волокли их по песчаным сыпучим дорогам.

Миша Зеленцов, третьи сутки не смыкавший глаз, следил за передним трактором. Не заснуть бы чего доброго… Наткнешься на пушку.

На лесной малонаезженной дороге часто попадались глубокие выбоины. Зеленцов весь напрягался и словно срастался с дрожавшей от перенапряжения машиной «Не подгадь, милый… немножко… ну еще…»

Пятнистое орудие выползало из выбоины, и Зеленцов, облегченно вздыхая, вытирал рукавом выступивший на лице пот.

Опять натужный вой мотора, опять непреодолимо слипаются глаза.

«Черт! — думает в полудремоте Зеленцов. — Семнадцатые сутки…»

Грязные, обросшие щетиной артиллеристы спали на ползущем впереди орудии где попало — на лафете, на платформе. Когда они попадались на глаза Зеленцову, он, завидуя им, беззлобно ругался:

— Дрыхнут всю дорогу, черти! Сюда бы вас… У-у!

Зеленцов знал, что и артиллеристы тоже спят от случая к случаю, но вид спящих так действовал на нервы, что нельзя было удержаться от крепкого словечка, слышимого лишь ему самому, — в вое моторов тонул, глох человеческий голос. Да и сам Зеленцов давно оглох. Во время коротких передышек слух не успевал восстанавливаться, и молодые артиллеристы покатывались от хохота, видя, как он силится понять, о чем идет разговор. Зеленцову некогда было злиться: едва коснувшись головой земли, он засыпал.

Через два — три часа командир расчета тряс его за плечи, таскал за ноги и наконец почти силой приподымал с земли, и вел, полусонного, к трактору.

Семнадцатые сутки двигалась армия на восток. Ряды бойцов таяли, выбывали из строя машины. На обочинах дорог вырастали могильные холмики.

Части смыкались плотнее. Движение не прекращалось. Бойцам и во сне казалось, что они движутся. Тишина коротких привалов нарушалась вскриками, бессвязными разговорами спящих.

Семнадцатые сутки скрипел на зубах дорожный песок.

От боя к бою.

От прорыва к прорыву.

Зеленцов видел: с каждым днем все ближе и ближе родные места. Исчезли беленькие мазанки под аккуратными соломенными крышами. На смену им пришли приземистые рубленые избы с большими хозяйственными пристройками.

Много деревень сожжено; горький запах пожарищ встречал и провожал бойцов. Кровь… Никогда не приходило в голову Мише, что он сможет равнодушно глядеть на человеческую кровь. Но ее было много, слишком много. Зеленцов привык к ее виду и даже чувствовал какое-то болезненное удовлетворение, видя кровь на трупах врагов.

Семнадцатые сутки двигалась армия на восток, прорвав кольцо гитлеровских дивизий, замкнувших в смертельные объятия Киев с оборонявшими его войсками. Стараясь не выпустить добычу, рядом двигались и немецкие части, ставили перед армией заслоны, нападали с воздуха.

«Если не свернем, то пройдем через Веселые Ключи, — подумал Миша Зеленцов, узнавая знакомые места. — В крайнем случае где-то совсем рядом. Как там Настя? Верно, и в живых не считает…»

Немцы стягивали войска, чтобы закрыть армии выход из лесов на восток. Командующий Особой армии приказал ускорить движение, двигаться безостановочно. В движении — спасение. Проскочить опасное место раньше, чем поспеют немцы.

Горючего осталось на сутки. Непонятно, почему до сих пор нет приказа взорвать орудия и трактора. Ведь ясно, что горючее нужно сохранить для автомашин с ранеными.

Миша упорно смотрел на затянутый чехлом хобот ползущего впереди орудия. Время от времени он засыпал, встряхивал головой и зло ругался, поглядывая на дремавшего рядом командира расчета.

Хобот орудия то подымался, то опускался: дорога была в рытвинах.

«Черт побери! — думал Зеленцов. — Для рождения человека требуется не так уж много — обыкновенная человеческая любовь. А убить… Каких только громадин не придумали люди на самих себя! Вот дело-то!»

Захваченный новизной мысли, Миша некоторое время не чувствовал дремоты. Затем орудие перед ним стало затягиваться туманом. Туман становился все гуще и гуще. Миша удивился — скоро полдень, и туман… Что это за туман?

Резкий толчок в бок привел его в себя. Близко около его липа — лицо командира расчета. «Ругается, — решил Зеленцов, глядя как шевелятся его потрескавшиеся черные губы. — Я, кажется, уснул!»

Командир расчета наклонился к самому его уху, заорал:

— Садись на мое место! Я поведу!

Зеленцов помотал головой:

— Нельзя! Не сумеешь!

— Садись! Куда к дьяволу — спишь на ходу…

Миша несколько мгновений смотрел в глаза командиру расчета, потом из рук в руки передал управление. И сразу заснул, вздрагивая на выбоинах всем телом, а командир, расчета, потея с непривычки от напряжения, проверял — послушна ли машина. Трактор повиновался хорошо, и командир расчета, успокоившись, покосился на Зеленцова:

«Не вывалился бы ненароком…»

Зеленцов проснулся под вечер от непривычного ощущения: трактор, работая на холостом ходу, стоял. Командир расчета, повернувшись к Мише, сказал:

— Сели.

— Как сели? — не понял спросонья Зеленцов.

— Сели, да и все тут! — сердито отозвался командир расчета.

Артиллеристы соскочили с орудий и о чем-то возбужденно разговаривали. Некоторые пытались помочь тракторам вытащить зарывшиеся в песок по самые оси орудия, но многотонные громадины лишь оседали еще глубже.

Зеленцов огляделся и ахнул:

— Да это же Заячьи Курганы! Какой дурак вздумал ехать этой дорогой?!

Вокруг расстилались небольшие песчаные барханы, покрытые кое-где редкой травой, тронутой уже желтизной осени. На юге виднелся темно-изумрудный издали молодой сосновый бор; на северо-востоке чернели крыши Веселых Ключей и еще дальше за ними белели круглые вершины меловых холмов. Родные, знакомые места…

Миша спрыгнул с трактора и сделал несколько шагов. Пришлось все-таки ступить на родимую землю…

Родина… Что вложили в это короткое, простое, ясное и вместе с тем всеобъемлющее понятие люди? Отчего сердце, когда произносится это слово, сжимается от боли и замирает от восторга?

Широка, необозрима даже для мысленного взора родная страна. Почему же именно при виде вот этого клочка земли, как никогда, как нигде прежде, забилось, заныло сердце, и имей оно голос — закричало бы от горя и отчаяния перед случившимся?

Много деревень и сел, много городов проехал за последнее время Зеленцов. Проезжал с сухими глазами, лишь сердце стучало быстрее от горькой обиды и еще больше — от невозможности поступить по-другому. А в эту минуту, глядя на крыши родного села, он готов был отбросить здравый смысл и один пойти против роты — что рота! — против армии с голыми руками! До каких же пор уходить? Ведь это же Веселые Ключи, мои Ключи, мое родное село! Братцы, мое село!

Он очнулся от крика подбежавшего к нему командира расчета:

— Зеленцов! Оглох ты, что ль, совсем? У меня не луженое горло каждого по сорок раз звать!

Миша поглядел на него и тихо сказал:

— Веселые Ключи… Мое родное село, товарищ командир.

Командир расчета несколько мгновений глядел на крыши Веселых Ключей. Отлично поняв состояние бойца, он почувствовал: нужно что-то сказать. Человеческое, простое. Взглянув на Мишу, он тронул его за плечо:

— У каждого из нас, браток, есть свое село или город.

— Я знаю, — прервал его Зеленцов, и командир расчета понял, что говорить не надо было совсем. Или нужно было сказать прямо вот так:

— Приказано развернуть орудия на северо-запад. Иди, Зеленцов.

Миша с отчаянно вспыхнувшей надеждой спросил:

— Бой?

— Как видно.

Зеленцов бросился к трактору. Командир расчета увидел в его порывистом движении большее, чем простое желание выполнить приказ. Солдат искал облегчения, и только бой, самый тяжелый бой мог принести ему это. Командир расчета вздохнул, ощущая постепенное нарастание тревожного напряжения, обычного для солдата в такие минуты.

Десятки тракторов работали на полную силу; от их натужного рева дрожал воздух, от тяжести — земля под ногами. Из-под гусениц взлетали в воздух фонтаны песка. Ругались на чем свет стоит промасленные, с закопченными лицами трактористы, выжимая из машин все, что можно выжать. Орудия разворачивались туго, как бы нехотя. Артиллеристы на ходу стаскивали с них чехлы. Телефонисты бегом разматывали провода. Мимо, огибая колонну тракторов, одна за другой пылили автомашины.

Подкатила машина командующего. Командиры батарей побежали к нему.

Стиснув зубы, Зеленцов дал полный газ; трактор, как загнанный конь, рванулся из последних сил. Орудие, взрывая горы песка, сдвинулось с места — его ствол стал медленно поворачиваться на север. Краем глаза Миша видел, что артиллеристы одобрительно кивают, машут руками. Еще несколько таких рывков, и командир подбежал к Зеленцову. Миша наклонился к нему.

— Отъезжай! — услышал он голос командира. — Отгони подальше и взорви.

Этого Зеленцов ждал давно, но сейчас, когда приказ был получен, он глухо переспросил:

— Взорвать?

— Да, да. У тебя взрывчатка есть?

— Противотанковая…

— Хватит. Взорви — и к орудию.

— Есть! — машинально ответил Миша, думая совсем о другом: сегодня бросают орудия, завтра бросят автомашины, затем… Это «затем» было страшно, он обругал самого себя и дал газ. Освобожденный от орудия трактор легко двинулся с места, оставляя в песке глубокие следы гусениц. Зеленцов отогнал его метров на триста в сторону и заглушил мотор. Вкладывая противотанковую гранату в двигатель, он чувствовал себя так, словно терял надежного старого друга. «Прощай, работяга, — подумал он, хлопнув рукой по горячему радиатору. — Не моя в том вина…»

Сзади тяжело и надрывно рявкнуло первое орудие. Грохот выстрела наполнил окрестность перекатывающимся тяжелым гулом. Зеленцов вздрогнул, оглянулся, затем торопливо поджег бикфордов шнур, схватил винтовку и побежал к своему орудию.

Оно уже раз за разом било; заряжающие с раскрытыми ртами, багровые от натуги, совали ему в пасть тяжеленные метровые снаряды. Через несколько секунд оно выплевывало их с ревом, все глохли.

Доложив командиру о выполнении приказания, Зеленцов стал подавать снаряды.

По шляху от города, наперерез Особой армии, двигались немецкие части. Об этом на командный пункт сообщили радисты-наблюдатели. Еще раньше разведка доложила, что город, словно бочка сельдями, набит немецкими войсками. Возле каждого дома — автомашины, танки, орудия. И артиллеристы выполняли приказ — до последнего снаряда. Били по шляху, били по городу. Скоро на горизонте, в стороне города, поднялась черная туча: начались пожары.

Наблюдавшие за шляхом радисты сообщили:

— Немцы сворачивают с дороги…

Артиллеристы переносили огонь.

Миша, смахивая рукавом гимнастерки пот с лица, подносил и подносил снаряды. И думал: «Жалко города… красиво там».

А в ушах стояло:

— До последнего снаряда!

Через Веселые Ключи предпоследними проходили артиллеристы. Израсходовав все снаряды, они вывели из строя орудия и пешком торопливо шли мимо цепей стрелкового полка, прикрывавшего со стороны города отход армии. Веселые Ключи уже обстреливала гитлеровская артиллерия. В разных концах села горели избы.

Вечернее небо, затянутое облаками, озарилось отблесками пожаров. Подымался колючий северный ветер. В селе Миша услышал сзади винтовочную трескотню. Захлебываясь, залаяли пулеметы.

Наступавшие немцы наткнулись на стрелковые цепи полка прикрытия.

Командир батареи Иващенко матерно выругался. Идущий сзади него Зеленцов удивился — комбат никогда не ругался.

— Вы что, товарищ комбат?

— Подлецов много на свете… Мерзавец!

Не договорив, он бросил взгляд на безмолвно черневшие силуэты изб.

Миша не поспел переспросить комбата. Иващенко досказал сам:

— Негодяй из этого вот села… Вызвался провести полк кратчайшим путем к броду через Веселую. Завел в эти чертовы пески и сбежал. Греется теперь у бабы, сволочь!

«Из этого села? — Зеленцов даже остановился. — Нет, что-то не то!»

Бегом догнав комбата, он спросил:

— Кто он?

— Что — кто? — не понял Иващенко.

— Фамилия… кто в пески завел?

— Черт его разберет… кажется, Дьяконов. Или — Дьячков. Точно, Дьячков. Тебе-то зачем? — Иващенко остановился и выжидающе поглядел на Мишу.

— Я же из этого вот села, — ответил Зеленцов, — из Веселых Ключей. Да вот, проспал…

Недалеко взорвалась мина; оба они пригнулись. Было слышно, как прошуршали по земле горячие осколки. Мимо пробегали артиллеристы. Комбат спросил:

— А его знаешь?

— Как же… Вон его хата — через одну. Дьячков Петр Андреевич. Только не знал, что он в нашем полку.

— Да не в нашем… Прибился вчера откуда-то, мать его… Документы в порядке, партбилет…

В памяти Миши всплыл далекий полузабытый случай, о котором одно время долго говорили на селе. В районе организовали первую МТС. Пяток новеньких, только с завода, тракторов поставили в большой сарай, названный гаражом: у помещика Подольского, в бывшем имении которого расположилась Ключевская МТС, в этом сарае раньше хранились сельскохозяйственные машины.

Ночью сарай вспыхнул со всех сторон. Сбежавшиеся крестьяне крючьями растащили сарай по бревну, но тракторы надолго выбыли из строя.

Работники милиции не смогли докопаться до истинной причины пожара — дело было сработано чисто. Лишь на селе поговаривали, что поджег Дьячков. Несколько раз его таскали в милицию, но явных улик не было. А сейчас опять — Дьячков. Кто он? Зеленцов знал, что Дьячков пришел в село в двадцать пятом году лудильщиком посуды. Как-то прижился, к нему постепенно привыкли. Он пристал в зятья к одинокой вдове-солдатке Агриппине Волковой. Ходил первое время по окрестным селам паять миски, лудить самовары. Потом втянулся в хозяйство, вместе со всеми вступил в колхоз.

Миша выпрямился.

— Поищем, товарищ комбат?

Немного поколебавшись, Иващенко согласился.

— Идем. Только вряд ли он дома.

— Знаю. Все теперь в погребах.

Иващенко вынул револьвер, и они, согнувшись, перебежали улицу. Прямо через плетень перелезли во двор Дьячкова, и Миша первым подошел к погребу. Когда откинул окованную кровельным железом крышку, из глубины в глаза плеснулся красноватый свет керосинового каганца.

— Кто там? — послышался из погреба настороженный голос.

Миша шепнул комбату:

— Он! — и спрыгнул в погреб. За ним, чертыхнувшись, почти свалился Иващенко.

Дьячков с серым не то от страха, не то от слабого света каганца лицом стоял босой на домотканой дерюжине. На табуретке перед ним лежало нарезанное кусочками сало, стояла начатая бутылка мутного самогона.

Тяжело дыша, Иващенко, пригнувшись, шагнул к нему.

— Пропиваешь?

Дьячков метнулся к каганцу, стоявшему рядом с небольшой иконой, Иващенко в этот момент вскинул руку и выстрелил ему в голову. Придушенно вскрикнула жена Дьячкова, опускаясь на колени.

— Не плачь! Это стервец, каких мало! — крикнул женщине Иващенко и выстрелил в Дьячкова еще раз.

Они вылезли из погреба, вышли на улицу. Сдерживая шаг, Иващенко прислушался к трескотне выстрелов.

— Стихает немного. Не любит немец ночи. Может, к своим заглянешь, Зеленцов?

Миша остановился, с трудом сказал:

— К своим далеко… Вот сюда, если можно… Только взглянуть, товарищ комбат…

— Иди. Я здесь подожду.

Не дослушав, Зеленцов рванулся к избе, поблескивающей при свете пожаров стеклами окон. Не сошел, а влетел в подвал и, увидев внезапно побелевшее лицо Насти, растерянно остановился.

— Боже мой… Миша… — услышал, вернее, понял он по шевельнувшимся губам девушки. — Миша! — крикнула она, бросаясь к нему.

С минуту они стояли, обнявшись. Зеленцов целовал ее в глаза, в щеки, в губы, оставляя у нее на лице темные пятна грязи и машинного масла.

— До свидания, Настя. Передай матери, что жив, здоров. Я скоро вернусь… А ты…

Не в силах больше говорить, он стиснул ее плечи, быстро и крепко поцеловал и, задыхаясь выбежал.

Она что-то закричала ему вслед. Не оглядываясь, Миша перебежал двор, стукнул калиткой.

Улицей отходила последняя рота полка прикрытия. От забора отделилась фигура комбата.

— Идем!

Сердце билось бурно, перехватило голос, и Зеленцов, кивнув, зашагал вслед за комбатом.

И почти тотчас же выскочила на улицу Настя с завернутым в лоскут куском сала и в растерянности остановилась, прижимая сверток к груди. По улице мимо нее пробегали десятки бойцов, и который из них — он, самый родной на земле человек, — понять было невозможно. Тогда она сунула сверток первому попавшемуся. Увидела в свете пожара молодое усталое лицо.

— Спасибо, сестрица…

Кто-то завистливо бросил:

— Везучий этот Панкратов на баб… И тут успел уже.

Настя, чувствуя, как бегут слезы по лицу, беззвучно шептала:

— Родные… Уходите… А мы как же?

Из полыхающих изб в небо взлетали изгибавшиеся языки пламени, поднявшийся ветер срывал и нес в темноту ночи миллионы искр.

Немецкие пушки продолжали бить по селу вплоть до полуночи, хотя последний советский солдат уже давно переправился вброд через Веселую.

В городе на второй день после обстрела немцы хоронили убитых. Немецкое кладбище, окруженное четкими шеренгами солдат, штандартами воинских частей, хранило молчание. На церемонии присутствовал и бургомистр. Рядом с ним стоял комендант города полковник фон Вейдель. Играл оркестр. На лице пруссака застыло выражение суровой солдатской скорби.

Прогремел залп, и замелькали лопаты. Полковник смахнул кончиками пальцев воображаемую слезу, снял фуражку и склонил седую голову. Кирилин в душе усмехнулся: «Вот тебе и «Дранг нах Остен»!..»

А полковник фон Вейдель, глядя на березовые кресты, стоявшие как солдаты в шеренгах, думал о том, что вся церемония погребения необходима. Пусть живые не забывают: мир — огромная казарма, в которой все обязаны выполнять волю бога и фюрера. О! Можно прекрасно агитировать и мертвыми.

— Хайль Гитлер!

Полковник вскинул руку:

— Хайль!

О крышки гробов стучала земля. Комья русской земли.