Моисеенко положил руку на плечо Беневской, посмотрел на Савинкова осуждающе.
- Ты не готова к этому, Мария, - словно ничего не заметив, продолжал Савинков. - И ты не готов, Моисеенко. Уезжайте в Москву и ждите там меня. Вы не готовы к террору по-настоящему: эта казнь должна прозвучать так, чтобы ужаснулась не только Варшава, - вся Россия обязана содрогнуться от ужаса перед нашей вседостигающей, беспощадной справедливостью. 2
"Ротмистра СУШКОВА
сотрудник "НАГОВСКИЙ"
РАПОРТ
ЧЕНСТОХОВСКИИ И СЕДЛЕЦКИЙ КОМИТЕТЫ СДКПиЛ ПРОВЕЛИ СВОИ ЗАСЕДАНИЯ, В КОТОРЫХ ПРИНЯЛИ УЧАСТИЕ СЕКРЕТАРЬ ГЛАВНОГО ПРАВЛЕНИЯ ПАРТИИ, РЕДАКТОР ЦО "ЧЕРВОНЫ ШТАНДАР" ДЗЕРЖИНСКИЙ, В ПОДПОЛЬЕ - "ЮЗЕФ" ДОМАНСКИЙ; ПРОШЛЫЕ КЛИЧКИ, ИЗВЕСТНЫЕ В РАБОЧЕЙ СРЕДЕ ДО ЕГО ПЕРВОГО, ВТОРОГО И ТРЕТЬЕГО АРЕСТОВ, "ПЕРЕПЛЕТЧИК", "АСТРОНОМ". В ЗАСЕДАНИЯХ УЧАСТВОВАЛ ТАКЖЕ ЧЛЕН ГЛАВНОГО ПРАВЛЕНИЯ АДОЛЬФ ВАРШАВСКИЙ (ВАРСКИЙ).
МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА ДЗЕРЖИНСКОГО И ВАРШАВСКОГО, КОГДА ОНИ ПОСЕЩАЛИ УПОМЯНУТЫЕ ВЫШЕ ГОРОДА, УСТАНОВИТЬ НЕ УДАЛОСЬ, ПОСКОЛЬКУ ДЗЕРЖИНСКИЙ - ПО СЛОВАМ ЧЛЕНОВ КОМИТЕТА - "МАСТЕР КОНСПИРАТОРСКОГО ДЕЛА".
"НАГОВСКИЙ".
"Ротмистра ТУРЧАНИНОВА
сотрудник "МСТИТЕЛЬ"
ФЕЛИКС ДОМАНСКИЙ, ЯВЛЯЮЩИЙСЯ, ПО СЛУХАМ, ВЕДУЩИМ ПУБЛИЦИСТОМ ГАЗЕТЫ "ЧЕРВОНЫ ШТАНДАР", ПОЗАВЧЕРА ПОСЕТИЛ ДОМБРОВСКИЙ БАССЕЙН, ГДЕ ПРОВЕЛ ЗАСЕДАНИЕ КОМИТЕТА ПАРТИИ В КОПАЛЬНЕ "МАРИЯ". НА РЕГЛАМЕНТЕ ДНЯ БЫЛ ВОПРОС ОБ ОБЪЕДИНЕНИИ С РСДРП. ДОМАНСКИЙ ВЫСТУПАЕТ ЗА БЕЗУСЛОВНОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ С РУССКИМИ. "РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ, - ПО ЕГО СЛОВАМ, - ТАКЖЕ АКТИВНО ВЫСТУПАЕТ ЗА САМЫЙ ТЕСНЫЙ СОЮЗ С РУССКИМИ, ПОТОМУ ЧТО БРАТСТВО ДВУХ ПРОЛЕТАРСКИХ ОТРЯДОВ НЕПОБЕДИМО И ЗАСТАВИТ ТРЕПЕТАТЬ ЦАРСКИХ, - ПО ЕГО СЛОВАМ, - ПАЛАЧЕЙ".
ПОСКОЛЬКУ ДОМБРОВСКИЙ БАССЕЙН - ЧИСТО ПРОЛЕТАРСКИЙ РАЙОН И НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ПО КОЛИЧЕСТВУ ПРЕДСТАВИТЕЛИ КУЛЬТУРНЫХ КЛАССОВ ПОДДЕРЖИВАЮТ В ОСНОВНОМ НАЦИОНАЛЬНУЮ ДЕМОКРАТИЮ (ДМОВСКИЙ, ГРАФ ТЫШКЕВИЧ И ЛЮБОМИРСКИЙ), ЗА ОБЪЕДИНЕНИЕ С РУССКИМИ ВЫСТУПАЮТ ПОЧТИ ВСЕ ШАХТЕРЫ.
"МСТИТЕЛЬ".
"Ротмистра СУШКОВА
Сотрудник "БЫСТРЫЙ"
В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ДЗЕРЖИНСКИЙ И, ВОЗМОЖНО, БАРСКИЙ С ТАНЕЦКИМ ПРИМУТ УЧАСТИЕ В ЗАСЕДАНИИ ЛОДЗИНСКОГО КОМИТЕТА СДКПиЛ. ТЕМА - ОБЪЕДИНЕНИЕ С РСДРП. ДЗЕРЖИНСКИЙ, ВИДИМО, ПОЕДЕТ ТУДА ОДИН ИЛИ ЖЕ С ГРАШОВСКИМ (ВОЗМОЖНО "КУШОВСКИМ"). ИЗ КОНСПИРАТИВНЫХ КВАРТИР, ИЗВЕСТНЫХ МНЕ В ЛОДЗИ, СЛЕДУЕТ ОБРАТИТЬ ВНИМАНИЕ НА ДОМ АКУШЕРА УРАНЬСКОГО.
"Полковника ПОПОВА
сотрудник "ПРЫЩИК"
РАПОРТ
СДКПиЛ ОБРАЩАЕТ СЕЙЧАС ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ НА РАБОТУ С РУССКИМИ СОЛДАТАМИ, РАСКВАРТИРОВАННЫМИ В ПРИВИСЛИНСКОМ КРАЕ. БОЛЬШИНСТВО ЛИТЕРАТУРЫ ПРИХОДИТ ОТ РСДРП. ДЗЕРЖИНСКИЙ ПРОВЕЛ ТРИ ВСТРЕЧИ С ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ СОЛДАТСКИХ КОМИТЕТОВ В ПУЛАВАХ, РАДОМЕ И СЕДЛИЦЕ.
НА ЗАСЕДАНИЯХ КОМИТЕТОВ, ОСОБЕННО В ПРОМЫШЛЕННЫХ РАЙОНАХ, ДЗЕРЖИНСКИЙ УДЕЛЯЕТ БОЛЬШОЕ ЗНАЧЕНИЕ ТРЕМ ВОПРОСАМ: АГРАРНЫЙ, ПО ПОВОДУ ОТНОШЕНИЯ К ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЕ (ВЫСТУПАЕТ ЗА АКТИВНЫЙ БОЙКОТ), И ВОЗМОЖНЫЙ СОЮЗ С ДРУГИМИ ПАРТИЯМИ (КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТВЕРГАЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ КОАЛИЦИИ С КОНСТИТУЦИОННЫМИ ДЕМОКРАТАМИ ВО ГЛАВЕ С ПРОФЕССОРОМ П. МИЛЮКОВЫМ, ЧТО ДОПУСКАЮТ РУССКИЕ С.-ДЕМОКРАТЫ ПЛЕХАНОВСКОГО НАПРАВЛЕНИЯ). РАССКАЗЫВАЮТ, ЧТО ДЗЕРЖИНСКИЙ, ДАБЫ УБЕДИТЬ СЛУШАТЕЛЕЙ, КОТОРЫХ ОН САМ ЖЕ ПРИЗЫВАЕТ К ДИСКУССИЯМ И ОТКРЫТЫМ СПОРАМ, ПОДГОТОВИЛ ИСТОРИЧЕСКУЮ СПРАВКУ ПО ПОВОДУ ДВИЖЕНИЯ РУССКИХ ЛИБЕРАЛОВ. ПРОВОДИТ ЛИ ОН АНАЛОГИЮ С ДВИЖЕНИЕМ ПОЛЬСКОЙ "НАЦ.-ДЕМОКРАТ." ВО ГЛАВЕ С ДМОВСКИМ И ГРАФОМ ТЫШКЕВИЧЕМ, МНЕ НЕИЗВЕСТНО. ОДНАКО, ЗНАЯ МАНЕРУ ДЗЕРЖИНСКОГО, МОГУ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ОН ПРОЕЦИРУЕТ РУССКИХ ЛИБЕРАЛОВ НА ПОЛЬСКИХ.
ЗАВТРА ДЗЕРЖИНСКИЙ ВЫЕЗЖАЕТ УТРЕННИМ ПОЕЗДОМ В ЛОДЗЬ В СОПРОВОЖДЕНИИ КУРЬЕРА ПАРТИИ КАЗИМЕЖА ГРУШОВСКОГО - ЮНОША ВОСЕМНАДЦАТИ ЛЕТ, ВЫСОКОГО РОСТА, С ОЧЕНЬ БОЛЬШИМИ ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ И РОДИНКОЮ НА ЛЕВОЙ ЩЕКЕ. ОЗНАЧЕННЫЙ КАЗИМЕЖ ПРИНИМАЛ УЧАСТИЕ В НАЛЕТЕ НА ШТАБ-ПУНКТ "СОЮЗА МИХАИЛА АРХАНГЕЛА" НА ТАМКЕ, А ТАКЖЕ НА КВАРТИРУ "НАЦИОНАЛЬНЫХ ДЕМОКРАТОВ", ВЫСТУПАЮЩИХ ЗА ПОДДЕРЖАНИЕ В КРАЕ ПРАВОПОРЯДКА И ЗА РЕШЕНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ ВОПРОСОВ ДРУЖЕСТВЕННЫМ ПУТЕМ.
"ПРЫЩИК"
"ЛОДЗЬ РАЙОННАЯ ОХРАНА СРОЧНАЯ ДЕЛОВАЯ НЕМЕДЛЕННО ПОСТАВЬТЕ ФИЛЕРСКОЕ НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ДВОРЯНИНОМ ФЕЛИКСОМ ЭДМУНДОВЫМ РУФИНОВЫМ ДЗЕРЖИНСКИМ БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ ГЛАВНЫМ РЕДАКТОРОМ "ЧЕРВОНЫ ШТАНДАР" СЕКРЕТАРЕМ ЦК ПАРТИИ ВНЕШНИЙ ПОРТРЕТ ДОЛЖЕН БЫТЬ ВАШЕМ ФИЛЕРСКИМ ДЕЛОПРОИЗВОДСТВЕ ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ РОСТА ВЫШЕ СРЕДНЕГО ГЛАЗА ПРОНЗИТЕЛЬНЫЕ ЗЕЛЕНЫЕ МЯГКАЯ БОРОДА КЛИНОМ УСЫ А ЛЯ НАТУРЕЛЬ БЕЗ ФАСОНА ТЧК ВМЕСТЕ С НИМ СЛЕДУЕТ ПАРТКУРЬЕР КАЗИМЕЖ ГРУШОВСКИЙ ВОСЕМНАДЦАТИ ЛЕТ РОСТА ВЫСОКОГО С ОЧЕНЬ БОЛЬШИМИ ГОЛУБЫМИ ГЛАЗАМИ РОДИНКОЙ ЛЕВОЙ ЩЕКЕ ПРИБЫВАЮТ ВАРШАВСКИМ ПОЕЗДОМ 12.45 ТЧК ИНФОРМИРУЙТЕ ПОСТОЯННО ТЧК ПОЛКОВНИК ПОПОВ НАЧАЛЬНИК ВАРШАВСКОЙ ОХРАНЫ ТЧК".
"ВАРШАВА ПОЛКОВНИКУ ПОПОВУ ТЧК ДЗЕРЖИНСКИЙ И ГРУШОВСКИЙ ВОШЛИ В СФЕРУ НАРУЖНОГО НАБЛЮДЕНИЯ 12.52 ПОД КЛИЧКАМИ "ГЛАЗ" И "ЯЦЕК" ТЧК "ГЛАЗ" ПРОЯВИЛ ОСОБУЮ ОСТОРОЖНОСТЬ И НЕ ВХОДЯ НИ С КЕМ В СОПРИКОСНОВЕНИЕ ПОСЛЕ ТОГО КАК РАССТАЛСЯ НА ПЕРРОНЕ С "ЯЦЕКОМ" ВЗЯЛ ПРОЛЕТКУ ПОД НУМЕРОМ "17" ПОМЕНЯЛ ЕЕ В ЦЕНТРЕ НА ПРОЛЕТКУ ПОД НУМЕРОМ "95" А ЗА СИМ ОТОРВАЛСЯ ОТ ФИЛЕРСКОГО НАБЛЮДЕНИЯ ИСПОЛЬЗУЯ ПРОХОДНЫЕ ДВОРЫ ТЧК "ЯЦЕК" ВОШЕЛ В СОПРИКОСНОВЕНИЕ С ИЗВЕСТНЫМ ОХРАНЕ ПАРТИЙЦЕМ НИКОНЕНКО ВМЕСТЕ С КОИМ ОТПРАВИЛСЯ НА КОНСПИРАТИВНУЮ КВАРТИРУ СДКПиЛ ПО АДРЕСУ ВСПУЛЬНА ПЯТЬ ТЧК ОТТУДА ОН ВЫШЕЛ В СОПРОВОЖДЕНИИ "ГРЫЖИ" СОСТОЯЩЕГО СЕКРЕТНЫМ СОТРУДНИКОМ ОХРАНЫ И ПРИ ЭТОМ ЧЛЕНОМ КОМИТЕТА ПАРТИИ НА МАНУФАКТУРЕ ЗИЛЬБЕРА ТЧК НАБЛЮДЕНИЕ ЗА ГРУШОВСКИМ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ТЧК ПОРУЧИК РОЗИН ТЧК".
"ЛОДЗЬ ДЕЛОВАЯ СРОЧНАЯ ПОРУЧИКУ РОЗИНУ НЕМЕДЛЕННО ЗААРЕСТУЙТЕ ГРУШОВСКОГО ТЧК ПОЛКОВНИК ПОПОВ ТЧК".
Лодзинский комитет социал-демократии Королевства Польского и Литвы должен был собраться на конспиративной квартире зубного врача Януша Вашинского.
Дзержинский приехал с дневным поездом ("Прыщик" сообщал верно), в вагоне третьего класса, духота невероятная, поэтому глаза слезились, в груди то и дело закипал мокрый кашель. На людях кашлять совестился - боялся кровохарканья, это всегда вызывало эмоции окружающих, которые он не переносил: в общем сострадании есть нечто унижающее, жалость обязана быть скрытой, женственной, что ли, тогда только она не расслабляет, а, наоборот, помогает не сломаться, выжить.
Ехал вместе с Дзержинским его ученик, Казимеж Грушовский, юноша еще; сжимался, когда Дзержинский начинал синеть, сдерживая приступ кашля, советовал по-детски доверчиво:
- Юзеф, попробуйте глубоко вдохнуть носом, мама говорила, это останавливает самый тяжелый хрип.
Дзержинский покорно "вдыхал носом", силился улыбаться, представляя свое лицо со вздувшимися на висках жилами и запекшимися губами, и думал, что Адольф Варшавский был прав, когда отговаривал его ехать в Лодзь.
На перроне он с Грушовским расстался, попросил Казимежа побывать в трех кружках - у текстильщиков, металлистов и железнодорожников: товарищи только что провели забастовки, надо было получить материалы для "Червоного штандара" - Дзержинский просил редакцию задержать верстку второй полосы и оставить место для этой информации.
- Больше подробностей, - сказал Дзержинский, когда они вышли из вагона. Нужны факты: занижение расценок, произвол администрации. Меньше общих слов. Я назову тебе адреса двух наших запасных явок, Казимеж: Пивна, шесть, спросить Збышка Лемеха, передать ему привет от Переплетчика, и вторая: Грушова, пять, третий этаж, передашь привет от Беса пану Зыгмунду. Тщательно проверься. Если будет хоть капля подозрения - не ходи. Коли подойдешь чисто, получи у товарищей материалы, спрячь как следует, при опасности выбрось, уничтожь, съешь - все, что угодно, только это не должно попасть в чужие руки, Казимеж: я не хочу скрывать от тебя, ты получишь материалы Главного Правления партии, в высшей мере секретные, в них - жизнь многих товарищей. Теперь договоримся на будущее: если обнаружил слежку, понял, что оторваться не можешь, чувствуешь опасность, - уходи любыми путями, бегом, как угодно, только немедленно предупреждай всех остальных, особенно товарищей, работающих в типографии и на складах литературы. Все ясно?
- Все.
- Пароль запомнил?
- Да. Через два часа буду на явке, - ответил Казимеж.
- Не успеешь.
- А я бегом, - улыбнулся юноша, - я специально тренируюсь: курьер партии должен быть стремительным.
Дзержинский, замотав филеров, успел на явку вовремя, оглядел собравшихся, сразу же приступил к делу:
- Товарищи, программа нашего заседания обговорена заранее: объединение с русской социал-демократией. Главное правление партии решило провести собрания на заводах и в мастерских для разъяснения нашей позиции по этому вопросу.
Дзержинский обладал редкостным качеством - он умел сжато, но в то же время емко объяснять и с т о р и ч е с к и й процесс, он говорил о нем как о чем-то живом, постоянно меняющемся, материальном, поэтому слушали его всегда с интересом.
- Я начну отсчет событийности с "кровавого воскресенья", с января девятьсот пятого. Поднялась Москва, Варшава, Минск, Баку, Лодзь, Харьков, Рига, Ростов-на-Дону, вся страна о ч н у л а с ь, зашевелилась, а потом хлынула на улицы. Об этом, конечно,, в газетах не очень-то печатали, говорили сквозь зубы; бедные журналисты, работающие в легальной прессе, никогда еще так не были революционизированы - сам царь запрещал им сообщать новости, то есть выполнять их прямую работу. Манифестации и забастовки, гнев трудящихся, а не речи либеральных буржуа загнали царя в угол, доказали предметно, что по-старому жить более мы не намерены. Восемнадцатого февраля царь опубликовал свой манифест сенату и рескрипт министру Булыгину: "Я вознамерился отныне с божьей помощью привлекать достойнейших, доверием народа облеченных людей к участию в обсуждении законодательных предположений при незыблемости основных законов империи. Да благословит господь начинание мое и да поможет вам исполнить оное успешно на благо богом вверенного мне народа". После манифеста царя Булыгин издал свой указ, в коем предписывал жандармским службам: "Иметь секретное наблюдение за всеми обсуждениями, кем бы они ни проводились. Председательствующие на собраниях будут привлекаться к строжайшей ответственности, коли нарушат свои обязанности, позволив безбрежные словопрения". Следовательно, Булыгин не верил даже легальным п р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и м - земским лидерам, фабричным тузам, банковским воротилам, которые об одном лишь и думали: как бы поосторожней скорректировать власть, как бы ненадежнее поддержать самодержавие, как бы навести на него европейские румяна. Именно эти общественные силы организовались ныне в две партии - кадетскую, конституционно-демократическую и ту, которая ныне стала октябристской. Если к октябристам типа Гучкова и Шипова отношение большевиков и меньшевиков в общем-то однозначное - не по пути, союза, даже временного, быть не может, то по поводу кадетов Милюкова мнения разделились: Ленин считает, что они не могут быть союзниками рабочего класса и крестьянства даже временными, в то время как Плеханов убежден, что союз с ними не только возможен - нужен.
После опубликования царского манифеста состоялись собрания профессуры, учителей, журналистов. Чего требовали кадетские собрания? Неприкосновенности личности, жилища, прямых, равных и тайных выборов в Государственную думу. И никто, заметьте себе, н и к т о не ставил вопроса о социальном п е р е д е л е общества. Речь шла о коррективах существующего всевластного вандализма. Когда же собрались врачи, члены Пироговского общества, и хотели говорить о борьбе с холерой, а разговор этот ч р е в а т, ибо он вскрывал бы гнилостность царизма, все его н а п л е в а т е л ь с т в о на народ, московский градоначальник "соблаговолил съезд по борьбе с холерою запретить".
- А чем же врачи-то царю опасны, Юзеф? - спросил член комитета Збышек.
- Очень опасны. Если они открыто скажут, что в России самая высокая в мире смертность, если они открыто скажут, что у нас один медик приходится на сотню тысяч населения, - это же чистая антиправительственная пропаганда! Так же опасно для царя заявили себя агрономы и статистики - эти люди знают изнанку правды об экономическом положении страны: "Русское общество не может возлагать надежд на работающие ныне правительственные комиссии. В целях участия в проходящем ныне движении за политическое освобождение и экономические реформы следует организовать Союз агрономов и статистиков". Союзы врачей, агрономов, журналистов, инженеров, адвокатов, конторщиков организовали "Союз Союзов". В общем-то это фактор положительный. Однако заметьте: в "Союз Союзов" не вошла ни одна рабочая организация. Отчего? Да потому, что любой рабочий союз, заяви он себя открыто, оказался бы назавтра за решеткой!
Члены комитета видели, что Дзержинский плох; пунцовые - в начале его выступления - губы сделались серыми, сошел лихорадочный румянец, щеки стали землистыми, морщинистыми.
- Может, устроим перерыв? - спросил Стоковский. Дзержинский удивленно посмотрел на него:
- Ты устал?
И, не дожидаясь ответа, заговорил дальше:
- Рабочий класс продолжал борьбу, забастовки не кончились, наоборот, ширились. Крестьяне сжигали помещичьи усадьбы и забирали хлеб - наступало время сева. Революционный процесс уходил вглубь, начался з р и м ы й социальный раскол: либеральные земцы, помещики, выступавшие ранее с требованием реформ, старавшиеся урезонить тупую царскую бюрократию, теперь стали искать у бюрократии защиты, - хлеб-то забирает не бюрократ, а крестьянин! Заводчики, выступавшие ранее против ленивых и некомпетентных чиновников, которые м у р ы ж и л и бумаги, подсчитали свои убытки, вызванные забастовками, и потребовали от власти п о с т у п к а! Начался откат либералов от революционного процесса, откат, все более и более вырождавшийся в открытое предательство. Социальные интересы оказались несовместимыми!
Все бы покатилось еще более вправо, коли б не Цусимский разгром, забастовки рабочих, крестьянские бунты, баррикады. "Коалиционный" майский съезд земцев поэтому обратился к царю с примирительным, верноподданническим письмом. Игра в "оппозиционность" кончилась. Царь конечно же принял представителей конституционно-демократического и октябристского движения, сами пришли на поклон. Гораздый до протокольных ш т у ч е к, двор организовал прием не где-нибудь, а в ф е р м е р с к о м дворце Петергофа, дав таким образом аграриям надежду на будущее, особо выделив русских помещиков. С чем же обратились кадеты? Вот что сказал князь Трубецкой: "Народ видит, что царь хочет добра, а делается зло, что царь указывает одно, а творится совершенно другое, что предначертания вашего величества урезываются и нередко проводятся в жизнь людьми, заведомо враждебными преобразованиям. Страшное слово "измена" произнесено, и народ ищет изменников во всех: и в ваших советчиках, и в боевых генералах, и в нас, и во всех "господах" вообще. Это чувство с разных сторон эксплуатируется. Одни натравливают народ на помещиков, другие - на образованные классы города. Ненависть усугубляется обидами и тяжкими экономическими условиями, а это - опасно, государь. Бюрократия существует во всяком государстве, и, осуждая ее, мы виним не отдельных лиц, а весь приказной строй. В обновленной России бюрократия должна занять подобающее ей место. Она не должна узурпировать ваших державных прав, она должна стать о т в е т с т в е н н о й и д е л о в о й".
Дзержинский внимательно оглядел собравшихся.
- Комментировать нужно или смысл позиции Трубецкого ясен?
- Трубецкой тем не менее просил царя дать возможность обсуждать реформы не только на собраниях, но и в печати, Юзеф. Как ты относишься к этому? - спросил Ян, рабочий с с у к о н н о й.
Дзержинский переломился над столом, потянулся к Яну вопрошающе:
- Что обсуждать?! Реформы? Ты верил в булыгинские реформы? Кто мог их о б с у ж д а т ь, когда в стране восемьдесят процентов населения неграмотно?! В печати? Цензура позволяла тебе высказывать свое мнение?! На собрании? Но тебя бы отправили в тюрьму, как отправили меня! Смысл выступления Трубецкого заключен в требовании своего куска от царского пирога! "Деловых людей пустите!" - вот их мечта! "Мы, деловые, твоя опора и надежда, государь! Мы только и можем самодержавие по-настоящему охранить!" Ну и что? Удовлетворил царь их маленькую мечту? Нет! Он унизил их м о л ч а н и е м. "Пришли, поняли, что я ваш защитник, ну и хватит, пора закрыть рот, а коли станет кто из ваших по-прежнему в ы с к а з ы в а т ь с я - будем наказывать". И ведь посадил некоторых, как нашаливших детишек посадил, и хоть камеры отвели с цветами, но тюрьма все же тюрьма! Подействовало. Примолкли окончательно. А рабочие не примолкли! Рабочие объявили октябрьскую стачку! Рабочие вышли на вооруженный бой в Москве и Лодзи! Рабочие взялись за оружие. И тогда царь был вынужден и с п р а в и т ь Булыгина, был вынужден объявить октябрьский манифест, амнистию, свободу слова и собраний. Вот здесь-то кадеты и октябристы заликовали, зааплодировали царю, стали с ним в один ряд, против нас: "Побунтовали - и хватит, все, что можно было, мы получили! Не хотите царским милостивым добром - будут стрелять, и вы сами окажетесь в этом повинны!"
Теперь озадачим себя вопросом: кто прав - Ленин или Плеханов - в своем отношении к кадетам? Могут ли быть кадеты союзниками? Кого поддерживать на четвертом съезде нашей делегации - большевиков или меньшевиков? Прошу высказываться.
- Будем голосовать, - поправил его Стоковский. - Вопрос ясен, Юзеф. Кто за то, чтобы наша делегация поддерживала большевистскую точку зрения, товарищи?
Семь - за, один - против, при двух воздержавшихся.
Вопросы об отношении к вооруженному восстанию и к Думе обсудить не пришлось - прибежала Халинка, с кондитерской: Казимеж Грушовский успел передать, что за ним неотступно топают филеры, и те две квартиры, которые он посетил, провалены. Просил сказать, что будет пробираться в Варшаву сам, чтобы немедленно предупредить товарищей.
"Помощнику Министра Внутренних Дел по Д. П. г-ну Глазову Г. В.
Многоуважаемый Глеб Витальевич!
Спешу проинформировать Вас, как стародавнего патриота Варшавской охраны, о событиях в высшей мере примечательных. Агентура в последнее время сообщала о весьма тревожном факте: по утверждению "Прыщика", "Наговского" и "Абрамсона" вопрос об объединении польской социал-демократической партии (Люксембург, Дзержинский-Доманский, Варшавский-Барский, Мархлевский) с РСДРП практически решен уже поляками в положительном смысле. Вы лучше меня знаете, что объединение это нанесло бы серьезный урон Власти в Привислинском крае, ибо престиж с.-д. партии весьма, к сожалению, вырос. Вхождение поляков в состав общерусской РСДРП, можно не сомневаться, вызовет ряд выступлений революционного элемента на заводах, ликвидировать которые возможно лишь с помощью армии. Поэтому нами было предпринято все возможное, дабы пресечь доставление в край каких бы то ни было пропагандистских материалов, связанных с этим вопросом.
Благодаря активной работе мы смогли открыть две перевалочные базы литературы. Был произведен налет, во время которого были арестованы Франек Кухальский и Казимеж Грушовский, а Никифор Кузин убит при попытке вооруженного сопротивления. Захвачено девятнадцать тюков с литературой возмутительного содержания, подборки газеты "Червоны Штандар" (главный редактор - секретарь Главы, правления СДКПиЛ Ф. Дзержинский-Доманский), "Пшеглонд социал-демократичны", "Вперед", "Новая жизнь", брошюра Н. Ленина "Что делать?". Франек Кухальский, по заключению Вашего протеже, ротмистра А. Е. Турчанинова, человек в партии случайный, к тому же после ареста перенес сильный психический шок и сейчас практически невменяем. Однако Казимеж Грушовский, согласно данным агентуры, считается в СДКПиЛ курьером "Юзефа", Феликса Дзержинского-Доманского, посещал заседания кружков, которые вел этот наиболее популярный руководитель партии. Таким образом, мне представляется, что через Казимежа Грушовского можно будет подойти к Дзержинскому, являющемуся ныне главной пружиною в предстоящем объединении с РСДРП. Работа с ним ведется активная, и поскольку ему всего лишь 17 лет, можно надеяться на благоприятный ее исход и заарестование всей головки СДКПиЛ во главе с Ф. Дзержинским-Доманским.
Осмелюсь высказать общее суждение, милостивый государь Глеб Витальевич: если мы сможем изолировать Ф. Дзержинского-Доманского, ведущего всю практическую работу в Царстве Польском, тогда следовало бы оказать б л а г о п р и я т с т в и е умеренным партиям, таким, как "национальная демократия", сходная с "конституционно-демократической" г. Милюкова или "союзом 17 октября" гг. Гучкова, Шипова и Николаева. При этом следовало бы всю противуреволюционную пропаганду сосредоточить на партии эсеров, имея в виду ее террористическую деятельность. Обыватель наш не силен в анализе различий между соц.-демократами и соц.-революционерами и, бесспорно, проникнется ненавистью ко всему - так или иначе - связанному с термином "социализм". Я осмелился обратиться к Вам оттого, что г. генерал-губернатор полагает, что "нац.-демократы", как и кадеты, все-таки представляют опасность Самодержавной Власти. Я не могу, не имею права сообщать ему о введенной мною в эту партию агентуре, которая поднялась сейчас к руководству Исполнительным комитетом, и просил бы Вас поддержать меня через Е. В. г-на Министра Вн. Дел, или г-на Э. И. Вуича.
Просил бы Вашего любезного согласия на постоянное информирование по всем нашим делам, ибо Ваши советы, как человека, отдавшего так много сил на борьбу с крамолою в Привислинском крае, были бы для нас бесценной помощью.
Вашего Высокоблагородия покорнейший слуга
И. Попов,
начальник Варш. Охранного Отделения".
"ВАРШАВСКАЯ ОХРАНА ЗПТ ПОЛКОВНИКУ ПОПОВУ СРОЧНАЯ ДЕЛОВАЯ ТЧК КОГДА ДЗЕРЖИНСКОМУ БЫЛО ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ К НЕМУ ПРИМЕНЯЛОСЬ ОСОБОЕ ОБРАЩЕНИЕ ЗПТ КОТОРОЕ НИ К ЧЕМУ НЕ ПРИВЕЛО ТЧК ЕСЛИ КАЗИМЕЖ ГРУШОВСКИЙ ЕГО ЧЕЛОВЕК НЕ НАЧИНАЙТЕ ИГР ЗПТ ПРИМЕНЯЙТЕ КРАЙНЮЮ МЕРУ ЗПТ НЕ ВРЕМЯ ДЛЯ ДОЛГИХ КОМБИНАЦИЙ ТИРЕ ВРЕМЯ БЕСПОЩАДНОЙ БОРЬБЫ НА УСТРАШЕНИЕ ТЧК ПОЛКОВНИК ГЛАЗОВ ЗПТ ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ ТЧК М ТЧК В ТЧК Д ТЧК".
"Дорогие товарищи!
Сам писать не могу, диктую товарищу. Наверное, больше мне вас не увидеть, поэтому хочу, чтобы вы знали о том, что мне пришлось здесь перенести.
Когда меня брали, полицейские отбили почку и селезенку, изуродовали лицо: жандарм прижал мою голову сапогом к мостовой, и я сейчас почти не говорю выбиты зубы и, наверное, вытек глаз. Врача не пускают, а из глаза каплет гной с кровью, и веко не поднимается, а если пытаюсь поднять, то голова мутнится и тошню сукровицей и желчью.
Дорогие товарищи, они меня таскали на допросы и там били по больному глазу, и я падал обморочный, но они обливали меня водой и все время спрашивали: "где Дзержинский". Я не сказал им ничего и поэтому умру спокойно. Они пугают меня: "Мы все равно узнаем и арестуем его, а в партии скажем, что это ты донес". Я боюсь, что вы поверите им, решите, что сломился, не выдержал.
Дорогой Юзеф, когда я умру, защити мое имя.
Они узнали про то, что я вместе с тобой, Якубом и Красным участвовал в налете на "архангелов", а потом громил бандитов из "национальной демократии". Они знают про съезд русских и что ты туда едешь. Откуда они могут про это знать? Мне очень страшно умирать, но я лучше сам распоряжусь собой, чем доставлять им радость смотреть на мои мучения.
Дорогие товарищи, мне страшно и больно, все время тошнит, но я не жалею, что так случилось, потому что лучше жить мало, но жить, чем тлеть долго. Отомстите за меня. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Казимеж Грушовский". 3
Казимеж Грушовский в страхе заглянул ему в лицо: Дзержинский близко увидел пустые глазницы, вывернутые сине-белые губы, запекшуюся кровь в ноздрях; юноша оказался вдруг страшно, по-животному сильным, вырвался, побежал к двери замок начал скрипеть: пришли, сейчас поволокут на гласис, там виселица.
Дзержинский застонал, жалобно крикнул что-то несвязное...
- Феликс Эдмундович, Феликс Эдмундович, что с вами?
Дзержинский вскинулся с кресла, понял: был в забытьи, пока ждал ротмистра охранки Турчанинова на конспиративной квартире у Шиманьского.
Турчанинов стоял над ним бледный, нахохлившийся, в штатском костюме:
- Плохие сны?
Дзержинский потер лицо сухими, горячими ладонями, ощутил подушечками пальцев бегающую упругость глазных яблок под набрякшими от бессонницы веками, потянулся хрустко, пригласил Турчанинова садиться.
- Давно пришли, Андрей Егорович?
- Только что.
- Дверь сами открыли?
- Да.
- Ну, как с нашим делом?
- Плохо. - Турчанинов достал пачку "Краузо", размял папиросу, закурил, ахающе затянулся. - Франека Кухальского административно вышлют, он свернул с ума, не опасен теперь, но Казимеж...
- Виселица?
- Какая разница - петля или расстрел?
- Это точно?
- Суда не было... Тем не менее все предрешено... Министр Дурново требует, чтобы порядок был наведен в самые короткие сроки.
- Мы должны спасти Казимежа.
- Это сверх моих сил, Феликс Эдмундович. Мне было очень трудно с Франеком, я чудом провел ему высылку, а Казимеж не только ваш курьер: его дело вяжут с разгромом на Тамке и с перестрелкой на складе литературы - сие не прощается в нашем ведомстве.
- Казимежу восемнадцать, он несовершеннолетний, Андрей Егорович.
Турчанинов пожал плечами:
- Не довод. Северная столица требует устрашающих акций по отношению к левым группам.
- Ко всем?
- К социал-демократам. После декабрьского восстания выделяют большевистскую фракцию.
- Социалистов-революционеров "левыми" не считают?
- У нас полагают, что ни социалисты Пилсудского, ни эсеры Чернова не имеют такой надежной опоры в рабочей среде, как вы... После восстания в Москве, Лодзи, Чите и на "Потемкине" в фокусе внимания оказались ленинцы, Феликс Эдмундович, именно ленинцы... Посему санкционирована безнаказанность... Право, я бессилен помочь вам с делом Казимежа. Охранка сейчас вольна предпринимать любые шаги, л ю б ы е.
...После того как ротмистр Турчанинов (любимец полковника Глеба Витальевича Глазова, переведенного ныне в столицу, в департамент) пришел два месяца назад на явку Дзержинского и в присутствии Ганецкого и Уншлихта, членов Варшавского комитета польской социал-демократии, только что вышедших из тюрьмы по амнистии, предложил свои услуги СДКПиЛ, был проверен д е й с т в и е м, прикрыл боевиков партии во время операции по уничтожению штаб-квартиры черносотенцев на Тамке, предупредил Дзержинского о провале типографии на Воле, устроил побег Винценты, вывел из-под виселицы Людвига, ему доверяли.
Дзержинский - во время последней, к о н т р о л ь н о й, беседы - спросил:
- Андрей Егорович, а что ждет вас в случае провала?
- Зачем вы поставили такой вопрос?
Дзержинский полагал, что годами тюрем, карцеров, избиений, этапов, ссылок он заслужил одну лишь привилегию - не лгать. Тем более он считал недопустимой ложь в разговоре с человеком чужой идеологии, который, однако, сам пришел к социал-демократам и оказал им услуги, причем немалые. Дзержинский поначалу допускал, что охранка начала г л у б и н н у ю провокацию, но чем больше он встречался с Турчаниновым, чем весомее была помощь ротмистра, чем неудержимее шла революция по империи, тем яснее становилось: умный Турчанинов все п о н я л и сделал ставку на честность в сотрудничестве с партией, полагая, что в этой честности заключена гарантия его будущего, - в крушении самодержавия он более не сомневался.
Поэтому на вопрос ротмистра Дзержинский ответил:
- Мне приходится проверять свою веру в вас, Андрей Егорович. Я отвечаю перед моими товарищами за вас. Я был бы не честен, коли б сказал, что во мне нет сомнений; ведомство, в коем вы служите, приучает нас к недоверию, более того - к ненависти.
- Своим вопросом тем не менее вы не столько проверяете свою веру, сколько п о д т в е р ж д а е т е ее, Феликс Эдмундович.
- Обидно, что науку психологии вы одолели в охранке, - заметил Дзержинский.
- В охранке психологии научиться нельзя. Там можно научиться ловкости, хитрости, осторожности, не более того. Психологии, как вы изволили выразиться, я выучился в окопах на фронте под Мукденом.
- Я не сказал "научились". Вы со мною спорьте, а не с собой. Я сказал "одолели". Психология - наука, наука - это мысль, а истинная мысль рождается голенькой. Вы в охранке смогли одолеть ненависть, смогли посмотреть на нас не предвзято. Для того чтобы это одоление совершилось, вам пришлось в охранке пройти сквозь в с е, Андрей Егорович, а дабы это пройти и не потерять себя, должно быть психологом.
Турчанинов тогда усмехнулся:
- У Толстого есть умозаключение: человек, прошедший российский суд, получает на всю жизнь отметину благородства. Посему отвечу: коли наши связи обнаружатся, я буду арестован, меня подвергнут пыткам, чтобы добиться признаний обо всех вас, а потом предадут суду за измену присяге, но до суда, ясное дело, меня не допустят, я о б я з а н буду погибнуть в камере. Нет страшнее греха, чем измена власти государя...
- Ну уж... Библия пронизана идеей греховности власти. Вы это на вооружение себе возьмите, Андрей Егорович. Помните у Самуила: "Вы будете ему рабами и возопиете из-за царя вашего, которого выбрали себе, но не услышит вас господь..." А Лука? "Сказал диавол: тебе дам власть над всеми царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, ее даю". Это я вам подбросил, чтоб лучше спалось, коли по ночам сомнения мучат. Вы человек верующий, вам постоянно индульгенция потребна, вот я вас к Библии-то и обращаю.
- Слушаю вас и убеждаюсь: высшая серьезность - в несерьезности. Юмор единственное свидетельство незаурядности. А что касаемо индульгенции - вы не правы, Феликс Эдмундович. Уроки фронта: принял решение - выполняй, поверил в человека - держись веры до конца.
...Турчанинов папироску свою докурил, аккуратно загасил ее в большой пепельнице и повторил:
- Казимежа я спасти не могу.
- В таком случае Казимежа обязаны спасти мы, - сказал Дзержинский. - Вы бессильны? Понимаю. Подскажите, как можно подступиться к делу. Деньги? Беседа с судьями? Побег?
Турчанинов покачал головой.
- Вы сказали, - продолжал Дзержинский, - что все предрешено до суда. Кем?
- Моим начальником.
- С какой стороны к нему можно подкрасться?
- Ни с какой. Игорь Васильевич Попов тесан из кремня. К нему невозможно подкрасться, Феликс Эдмундович, сие объективность.
- Как не можем чего-то, так сразу говорим "объективность". - Дзержинский поморщился. - Такая "объективность" - смерть живому. В восемнадцатом веке засмеяли бы того, кто сказал бы, что можно ездить под землей, а сейчас Лондон и Берлин без метрополитена немыслимы. Не верю, что к Попову нельзя подобраться. Говорят, например, что у вашего Попова есть любовница, актриса кабаре Микульска, - верно это?
- Верно.
Турчанинов посмотрел на Дзержинского с каким-то особенным интересом:
- Владимир Львович Бурцев, знай такое, напечатал бы в своей эсеровской прессе незамедлительно.
- Чего бы он этим добился? Сенсации? А нам надобно спасти товарища, и ради этого мы готовы начать игру, а чтобы такого рода игра против охранки оказалась успешной, надобно помалкивать и все разворачивать втайне. Разве нет?
- Вы талантливый человек, Феликс Эдмундович, но на свете талантов много. Становятся талантами, то есть п р и з н а н н ы м и, те лишь, которые д о б и л и с ь.
- Вот вы мне и поможете добиться.
- Я ведь дальше гляжу, Феликс Эдмундович, я думаю о вашей победе в общеимперском плане.,
- Та победа свершится, коли мы каждый день и час будем побеждать. Нет маленькой работы, как и маленьких людей не существует, - в каждом сокрыт Ньютон или Мицкевич... Что вы знаете о Микульской?
- Ничего.
- Надо узнать, Андрей Егорович.
- Я попробую, - ответил Турчанинов. - Но я ведь к вам с главным пришел, Феликс Эдмундович...
- То есть?
- Агентура сообщает, что вы назначены главою партийной делегации на Четвертый съезд РСДРП...
- Кто передал данные?
- Все тот же "Прыщик".
- Когда?
- Позавчера. Полковник Попов получил данные позавчера вечером. Очень похвалялся...
- Вы не пробовали выяснить этого "Прыщика", а?
- Я же объяснял, Феликс Эдмундович, если попробую, меня раскроют. У нас, Турчанинов поправил себя, - в охранке не принято интересоваться подлинными именами агентуры - особенно такой, как "Прыщик". Сугубо, по всему, близкий к вам человек.
- Андрей Егорович, а что, если вы заагентурите в нашей среде видного человека, а? Звонкого человека "обратите" в свою веру? Близкого к руководству партии. Человека, широко известного охранке. Тогда вы сможете с т о р г о в а т ь своего агента в обмен на имя "Прыщика"?
- Коли вы на такое готовы пойти, значит, следует полагать, "Прыщик" приволок точные данные...
- А вы как думаете?
- Да разве я д у м а ю?
- И то верно... Человек по-настоящему решается думать тогда лишь, когда ему ничего другого не остается, когда руки у него в кандалах... Я заметил: истинная мысль начинается с безысходности, Андрей Егорович, с невозможности жить по-людски... Коли собеседник готов дать вам рецепт, как разрешить самые сложные вопросы жизни, значит, он и не думал об этом вовсе, а так, порхал.
- Слишком строги вы к глаголу "думать".
- Отчего? Нет. Логическое, то есть повседневное, мышление стало формою естественного отправления. Я же имею в виду о б г о н я ю щ у ю мысль, то есть единственно истинную... Обеспокоены в охранке данными "Прыщика"?
- В высшей мере. Предполагают, что речь пойдет о слиянии польской социал-демократии с русской. Видимо, вам следует ждать удара со стороны социалистов Пилсудского: через агентуру будут работать, через высокую агентуру охранки, - обвиняют вас, СДКПиЛ, в предательстве национальных интересов Польши, "москальскими прислужниками", видимо, заклеймят...
Дзержинский поднялся, поправил галстук: время. Поднялся и Турчанинов.
- Я подожду, пока вы подальше уйдете, - сказал Турчанинов. - И послушайте моего совета - не пытайтесь слишком настойчиво с Казимежем... Можете на этой частности все завалить.
Дзержинский нахмурился:
- Частность? Что-то вы не так, Андрей Егорович.
- Так, Феликс Эдмундович, так. Лес рубят - щепки летят...
- Считайте меня плохим лесорубом. А вообще избегайте сравнений такого рода: человек не щепа... Умом-то я вас понимаю, но сердцем никогда не пойму. Всякое движение определяется его началом. Коли иначе - иезуитство это, Андрей Егорович, чистой воды, Лойола это.
Когда Дзержинский был уже в передней, Турчанинов окликнул его:
- Подумайте вот о чем, Феликс Эдмундович... Актриса кабаре Микульска навещает моего шефа на его конспиративной квартире: Звеженецка, восемь, второй этаж, консьерж - отставной жандарм. Попов, мне сдается, профессию свою от актрисы скрывает. Но тем не менее имеет обыкновение работать с документами на этой квартирке, с совершенно секретными документами, полагая, что женщина ничего не поймет...
Дзержинский увидел Стефанию Микульску сразу же, как только она появилась из-за угла. Быстрая, хлысткая, в лиловом платье, на которое тяжело падали литые волосы, она шла, словно слепая: быстро, одержимо, легко, и круглые черные глаза ее были устремлены в одну, видную лишь ей точку, словно бы женщина страшилась глядеть окрест: так подчас бывает с особенно красивыми, наделенными острым ощущением стыда за изначальный грех прародительницы.
"Бедненький человек! - подумал Дзержинский. - Как же старательно она подбирает фасон платья, и эту сиреневую шаль, и голубой цветок в волосы, и синие туфельки, и белую сумочку... Как же она волнуется перед встречей с избранником, как она готовит себя к этому вечеру... Женщине, которая сознает свою красоту, не лишенной еще стыда, одаренной не только чувствованием, но и б о л ь ю, горько жить на свете. Вон ведь как идет, будто сквозь шпицрутены".
Он на какое-то мгновение засомневался, подойти ли к ней, хотя ждал Стефанию второй вечер уже, но представил себе полковника Попова рядом с актрисой, "кремневого" Попова, предрешившего судьбу Казимежа Грушевского, который не может подняться с нар после того, как на него навалились при аресте: беззащитного, хрупкого, подростка еще, били сапогами по животу, с о т т я г о м били, а потом схватили за волосы и размозжили лицо о булыжник...
- Пани Микульска, добрый вечер. - Дзержинский шагнул к женщине, легко отделившись от тяжелой двери парадного подъезда. - Можете уделить мне десять минут?
- Я незнакома с вами.
- Вот рекомендация, - Дзержинский протянул ей записку, которую позавчера еще принесла Софья Тшедецка: у них оказалась общая подруга, Хеленка, жена присяжного поверенного Зворыкина.
Руки у Стефании были быстрые, нервные, ловкие. Она легко раскрыла конверт, пробежала строки: "Милая Стефа, податель сего - литератор. Его предложение весьма интересно, найди, пожалуйста, для него время. Твоя X."
- Хорошо, давайте увидимся завтра, приходите в кабаре..,
- Пани Микульска, я знаю, - простите, что я смею сказать это, - я знаю, куда вы идете. Но Попов задержится примерно на час...
- Он вас уполномочил сообщить мне это? - Микульска усмехнулась неожиданно жестко, Дзержинский не ждал, что она может т а к.
- Нет. Он меня не уполномочивал. Более того, он будет гневаться, если узнает о нашей встрече.
- Представьтесь, пожалуйста.
- Кжечковский. Адам Кжечковский. Литератор.
- Откуда же вам известно, что он задержится?
- Дело в том, что он сейчас руководит казнью. Сейчас идет повешение трех поляков в цитадели.
Микульска отшатнулась от Дзержинского, руки даже перед собой выставила, словно бы он замахнулся на нее.
- Вы с ума сошли! Как вы смеете позволять такое?!
- Мне опасно идти с вами по этой улице, пани Стефания... Давайте свернем в переулок, а? Я открою вам кое-что, и, коли вы захотите после этого говорить со мною, я готов буду ответить на все ваши вопросы... Пожалуйста, пани Стефания, не делайте так, чтобы я обманулся в вас...
...За то время, что прошло после встречи с Турчаниновым, Дзержинский поручил товарищам, занятым по его предложению созданием групп народной милиции, посетить кабаре, где Микульска выступала в программе, встретиться с теми, кто знал актрису; вопросы людям ставили на первый взгляд странные, очень разные, однако Дзержинский был убежден, что каждый человек - это удивительная особость, а понять особость можно только в том случае, если мыслишь широко и приемлешь разное. Дзержинский обычно сторонился тех, кто в своих анализах шел не от желания разобраться и понять, но от тяги к некоему сговору - с собою, с другими ли, - лишь бы отвергнуть конкретную данность и возвести с в о е (будь то отношение к человеку, книге, обществу, идее) в некий абсолют.
Из разговоров с самыми разными людьми Дзержинский и его товарищи в ы в е л и, что Микульска - натура порывистая, резкая, но притом и застенчивая, следовательно, скрытная. Но ее скрытность того рода, который поддается изучению, анализу, она управляема, если, конечно же, понял ее первопричину человек недюжинный, мыслящий, творческий, но более тяготеющий к логике, чем к чувству.
Дзержинский обладал как началом творческим, так и отстраненным, холодным логическим. Поэтому, выдержав взгляд Микульской, он помог ей:
- Вам ведь неизвестно, что господин Попов - жандарм, начальник варшавской охранки? Вам ведь неведома истинная причина его постоянного интереса к настроениям ваших друзей, живущих в театре с веревкой на горле? Вам ведь трудно представить, что веревку эту Попов держит в своих руках, разве нет? А коли вам нужны доказательства - поищите у него в квартире папку: там должны быть свидетельства моей правоты. Он вам кем представился?
Дзержинский задал вопрос рискованный, он мог услышать резкое: "Это уж мне лучше знать - кем", - но он рассчитал точно, понимая строй и дух людей, среди которых жила Стефания, - там жандармами брезговали открыто и снисходительно.
Стефания п о з в о л и л а себе увлечься "крупным биржевым маклером Поповым" (так он представился ей) потому лишь, что в нем постоянно ощущалась у с т о й ч и в а я надежность. Ей, как, впрочем, любому другому, становилось порой невыносимо трудно жить в мире зыбком, где поступки определялись сиюминутным настроением, где царствовала интрига, зависть и, главное, неуверенность в завтрашнем дне - хозяин расторгнет контракт, писатель не принесет пьесу, режиссер не даст роль, а любимая подруга нашепчет гадкое партнеру.
Попов, в отличие от людей знакомого ей, столь любимого и ненавидимого мира богемы, был доброжелателен, интересовался всем, слушал не себя - ее, стлался перед любым желанием. За это Стефания прощала ему простоватость, грубую подчас шутку и некоторую духовную неповоротливость, - актер-то стремителен, он за три часа сценического времени и наплачется, и насмеется, и полюбит, и проклянет любимую.
Но сейчас, после слов Дзержинского, Стефания вдруг наново увидела Попова, вспомнила в с е - и ужаснулась. Она остановилась, достала из сумочки письмо Хеленки Зворыкиной, перечитала его еще раз, уперлась в Дзержинского своими круглыми глазами и сказала:
- Извольте подождать меня. Но знайте: если ничего не обнаружу, я ударю вас по лицу.
- А если что найдете, захватите с собой, ладно? Я объясню вам, что к чему: жандармы - народ секретный, у них документы особого рода, сразу-то и не понять...
Стефания оставила Дзержинского в переулке, неподалеку от сквера, там гомонили дети, летали на качелях, играли в серсо. "Имел ли я право обратиться к ней с этой просьбой? - подумал он. - М о р а л ь н о ли это? Да. Я имел на это право, и моя просьба моральна, оттого что Казимеж с выбитым глазом, харкающий кровью, обречен на гибель, и если Попов с его бандой смогут поломать мальчика, погибнут многие десятки наших товарищей, которые ежедневно рискуют жизнью ради той же Микульской, которой жить тяжко и унизительно в обществе, где актриса не есть художник, но лишь объект товарной купли и продажи".
Дзержинский вдруг ощутил какое-то непонятное, остро возникшее беспокойство - так бывало: десять лет преследований, тюрем, ссылок выработали в нем о б о с т р е н н о с т ь. Он оглянулся, услышав цокот копыт. Понял, отчего забеспокоился: кони были быстрые, ладные, не извозчичьи - казенные были кони.
Кабриолет Попова пронесся по Звеженецкой - полковник, верно, у п р а в и л с я скорее, чем думали товарищи из подполья, расписавшие его сегодняшний день по минутам.
Дзержинский почувствовал, как заледенели руки. Он зашел в скверик и сел на скамейку возле старухи, читавшей толстую книгу "Подарок молодым хозяйкам", принадлежавшую перу Молоховец...
...Стефания услыхала, как открывается дверь, и почувствовала внезапную безразличную усталость. Она испугалась, что не сможет, не найдет в себе сил спрятать папку с рапортами, где описывались н а с т р о е н и я варшавских театральных звезд и ведущих литераторов. Нужно было закрыть кожаную, с тиснением крышку, защелкнуть серебряный замок, сунуть папку в плоский портфель и положить на него стопку бумаги - всего лишь.
Она слышала, как Попов что-то говорил кучеру, шумно сморкался, отдавал приказы, куда нести бутылки и свертки, вытирал ноги о шершавый половичок и включал свет в передней.
Стефания решила было не двигаться: пусть Попов увидит в ее руках эти гадкие рапорты, в которых и о ней было написано, что "полька конечно же не без способностей, но в силу ветрености национального характера может подпасть под влияние зловредной социалистической пропаганды, учитывая тем более те высказывания, которые она позволяла себе во время собрания актеров, обсуждавших возможность создания профессионального союза". Но она вспомнила того высокого, с лихорадочным румянцем поляка, который ждет ее в сквере, заново увидела его лицо и невыразимую грусть в его зеленых глазах, и сострадание, и ту неловкость, которую, ей казалось, собеседник ощущал все те минуты, что они были вместе, захлопнула папку, сунула в портфель, прикрыла бумагами, неслышно отошла к тахте и медленно, брезгливо, п о-н о в о м у опустилась на нее, почувствовав мягкую г а д о с т ь покрывала.
Попов вошел в комнату стремительно, и сразу же все стало меньше в размерах - так громаден был полковник, надежен, открыт и весел.
- Моя ласточка, вы уже здесь?! Чудо, просто чудо! Никак не ждал!
"Тебе ж консьерж всегда все докладывает, - как-то отстраненно подумала Стефания. - И улыбается он деревянно, так бездари на сцене улыбаются".
- Здравствуйте, милый.
Попов опустился подле женщины, взял ее лицо в свои громадные, теплые, с ы т ы е ладони, приблизил к себе, поцеловал нос, брови, принюхался смешливо:
- "Ша нуар" нумер пять?
- Кошки фирмой не нумеруются, - ответила Стефания. - Только "шанель".
- Моя прелесть чем-то огорчена?
- О нет! Была трудная репетиция... Мы репетируем злой спектакль. Очень злой, почти противуправительственный.
Попов словно бы не заметил слов женщины:
- А я привез сухую испанскую ветчину. Помните, прошлый раз вы сказали, что вам нравится испанский "хамон"?
- Мало ли что я могу сказать... А вы уж где-то пили?
- Рюмка водки, всего лишь рюмка.
- С радости?
- По необходимости, моя ласточка.
- А что за необходимость?
- Будь прокляты дела мужчин, они не для ранимого женского сердечка.
- Подписание нового контракта? Сделка? Деловой прием?
Попов хмыкнул:
- Именно. Деловой. В высшей мере деловой, Стефочка.
Он вспомнил, как один из приговоренных, старик уже, извивался в руках жандармов, которые тащили его к виселице; и яростные, безысходные, п о с л е д н и е его телодвижения внезапно родили в Попове слепую похоть.
- Моя прелесть хочет глоток финьшампаня?
- Ваша прелесть хочет рюмку водки.
- Вы чем-то взволнованы?
- А вы?
- Я всегда взволнован. Я постоянно взволнован вами, моя ласточка.
Попов положил руку на колено Микульской, другой обнял ее за плечи, притянул к себе, закрыл глаза, начал искать прыгающим, сильным ртом ее губы.
- Сразу в постель? - усмехнулась Стефания. - Вы же сухой ветчины привезли.
- Я хочу полюбить вас, ласточка, - прошептал Попов, не открывая глаз.
Стефания осмотрела его лицо близко, наново и ужаснулась тому, как же она могла с ним быть раньше, как она могла не замечать истерической нервности его большого рта, постоянной, ищущей осторожности в глазах, н а в я з ч и в о с т и его доброты и ласкающей убогости языка, каким он говорил с нею.
Попов открыл глаза, и взгляды их встретились: его - горячий, туманный, и холодный, отталкивающий - ее.
- Ну, разденьтесь, - прошептал он, - давайте, я расстегну лиф, разденьтесь, моя прекрасная ледышечка...
- Вы ж водки обещали, Игорь.
- Потом, потом, ну, молю вас...
Руки его сделались быстрыми, ж у л и к о в а т ы м и, но в то же время сильными, жестокими, и Стефания поняла, что литератор, повстречавший ее только что на улице, говорил правду: не было любви, не было увлечения, не было игры; она ощутила себя необходимой - для этого человека - отдушиной, не более того.
...Усмехнувшись жестко, Стефания повторила Попову:
- А вы, оказывается, старый-престарый, и вся ваша мужская сила показная...
- Вы положительно намерены рассориться со мною?
- Вы ссориться не умеете. Вы воркун. Кофе заварите: голова болит.
Попов заставил себя улыбнуться:
- Сейчас напоим мою ласточку горячим кофеем. Только пусть моя ледышечка отвернется, пока ее папочка будет надевать халат...
- Вот уж и папочка, - заметила Стефания, откинула одеяло, поднялась резко, прошлась по комнате. - Знаете, я только сегодня заметила, что у вас вся мебель с в е з е н н а я, будто из разных домов натащили. Любите антиквариат?
Попов запахнул халат, пожал плечами - не говорить же, право, что мебель привозили из тех домов, где всех заарестовали; долго, притирающе тушил маленькую папиросу в пепельнице, ответил вопросом:
- Прикажете поменять? Скажите, какого стиля, завтра же будет исполнено.
Стефания не сдержалась:
- Мечтаю полюбить вас в тюремной обстановке. Какая там мебель, не знаете? Пусть по-тюремному обставят.
Попов затрясся мелким смехом, отправился в ванную, плескался там под холодным душем и чувствовал в себе все более и более растущую тревогу. На кухню вышел, к спиртовой горелке, в панике уже. Услыхав, что Стефания отправилась купаться, он на цыпочках пробежал в кабинет, открыл ящик стола, распахнул портфель, достал тисненую папку, дрожащими пальцами перебрал рапорты, увидел, что донесение об актерах, где говорилось про Микульску, на месте, успокоился сразу же, другие рапорты смотреть не стал, не мог д о п у с т и т ь и мысли, а точнее, допустив, гнал, ужасался ей; он вынужден был присесть на кресло - сердце все еще колотилось в горле. Потом - жандарм как-никак - открыл сумочку любимой, проверил содержимое, успокоился до конца одни лишь бабьи безделицы.
...Через три часа Стефания пришла к Хеленке Зворыкиной и сказала:
- Мне надо повидать твоего литератора...
Хеленка погрозила пальцем!
- Потеряла голову?
- Хуже, - ответила Стефания. - Себя.
- Я не знаю, где он живет. Можно съездить к его знакомой...
- Любовница?
- Нет. Добрая подруга.
- Едем.
Несколько рапортов из папки Стефания взяла, когда Попов был в ванной, быстро спрятала в лиф, поняв до обидного ясно, что сумочку "любимый" проверит, и всегда, видно, проверял свою "прекрасную ледышечку". 4
Юлий Петрович Гужон, говоривший с едва заметным гасконским акцентом, читал текстильщику Рябушинскому и старику Осташову, обувщику, стишки, записанные на глянцевой картоночке:
- "Говорил на сходках, выбран в комитет, а теперь в решетку еле вижу свет! Пропала карьера, адье, университет, во всем потребна мера, в этом спору нет! Ты прощай, столица, всюду гладь и ширь, поезд, словно птица, помчит меня в Сибирь! Печатал бюллетени, им числа не счесть, а теперь пельмени мне придется есть..."
Гужон оторвал глаза от глянцевой картоночки, посмеялся, поясняюще уточнил:
- Называется "Исповедь либерального дворянина".
Рябушинский презрительно передернул острыми плечами:
- Нам, к счастью, не приходится исповедоваться таким образом; может быть, оттого, что наиболее умные из купцов никогда не гонялись за званием русского дворянина... Не вам одному, Юлий Петрович, стишки собирать - я тоже один особо люблю: "В тарантасе, в телеге ли, еду ночью из Брянска, все о нем, все о Гегеле, моя дума дворянская".
(Титул действительного статского советника и дворянство купцам жаловали в том случае, если они передавали Академии наук, в которой п р а в и л а вдовствующая императрица, свои коллекции и галереи. Третьяковы отдали картины городу, открыли ворота для ч е р н и, поэтому были обойдены с т а т с к и м, а ведь это сразу же дворянство, это почет дает и приглашение на банкеты к губернатору, где не на хорах держат, а за главным столом, рядом с избранными. Бахрушин свой музей о т к а з а л академии, сразу в дворяне вышел, генерал, теперь ходит гордый, начал даже про "купчишек" подшучивать.)
- Алексеев туда же, в благотворительность ринулся, - вздохнул Осташов, театр открыл, присвоил себе срамное польское имя - Станиславский. Верно про него говорят: "Сколько их, куда их гонят и к чему весь этот шум? Мельпомены труп хоронит наш московский толстосум!" От благотворительства не только к дворянству один шаг - к революции. Богдановские сынки вместо того, чтобы чай с отцом развешивать, бомбы делают, куда дело-то пошло, а?!
Гужон сразу же записал про Станиславского - коллекционировал р и ф м ы.
Осташов достал старинные, потертые часы, открыл крышку, поглядел на циферблат:
- Не опаздывают?
- Еще десять минут, - откликнулся Рябушинский. - Время есть, - значит, опоздают. Мы, русские, чем больше времени имеем, тем шалопаистей им распоряжаемся, оно для нас вроде денег - несчитанное. Ничего, новая пора пришла, она научит время ценить, новая пора дала свободу - только б не свободу зазря терять время...
- Будто раньше тебе, Павел Палыч, свободы было мало. Ты по лошади бей - не по оглобле, чего бога-то гневить? Свобода... Хотели говорить - говорили, собирались на ярмарке, в торговом ряду, в церкви - кто мешал-то? Нынешняя свобода - это свобода рушить... Макара Чудру столоначальником поставят, а Челкаша директором департамента приведут - вот я посмотрю, как вы тогда запрыгаете, все вам, видишь, бюрократы мешали... Платить им надо было больше, лапу щедрей маслить - не мешали б...
- Ты чего бурчишь, старик? - хмыкнул Рябушинский, оглядывая зал биржи, заполненный московскими заводчиками и фабрикантами.
Подъехало на Ильинку огромное множество деловых людей, весь Китай-город запрудили экипажи; Морозов, конечно, п р и п е р на авто, как, право, не совестно, будто какой немец, нет скромности в человеке... Собрались на чрезвычайное совещание, так в приглашениях было напечатано; все знали, что произойдет, но, по обычной купеческой привычке, т е м н и л и друг перед другом, лобызались, божились в дружбе, но о деле ни гугу - ждали.
- Я не бурчу, - посмотрев, как и Рябушинский с Гужоном, в зал, вздохнул Осташов. - Гуди не гуди, все одно прокакали Россию. Вон анархисты говорят, что Думы не надо, что вред от нее, и я так же говорю.
Гужон и Рябушинский переглянулись изумленно.
- Да, да, в уме я пока, в уме. Крестьянин на выборы не пойдет - ему работать надо, да и путь по железке дорог; купчишке сельскому лень, он с похмелья страдает; культурному человеку противно толкаться в одном помещении с чернью. Кто ж остается? Пролетарий? А он, пролетарий-то, дурак! Разве он понимает, за кого голосовать? Тут ему ихние вожди себя и подсунут! И Плеханова коронуют, царем назовут! А немца Витте Троцкий заменит!.. Опохабили землю заводами, опохабили. Крестьянин зерно в землю кладет и ждет милости от бога дождя и солнца. Кто бога чтит, тот царю слуга. А кто у фабричных бог? Машина. И на ту руку поднимали, станки громили. Не умеют власти держать люд на Руси, особо в то время, когда быстро поворачиваться надо, не умеют...
- Чего ж ты новое время ругаешь, старик? - ухмыльнулся Рябушинский. - Ишь как разговорился! И по сторонам не зыркаешь, а раньше-то небось лишнее слово боялся произнесть!
Прозвонил второй звонок. Двинулись в зал, раскланиваясь со знакомыми: сверкал улыбкой общий любимец (хоть и поляк) Владислав Жуковский, жаль только - металлург, но с истинно русскими, московскими почтенными л ь н я н щ и к а м и и с у к о н щ и к а м и водил дружбу, имел знакомства на Западе, поскольку с а п о р т и р о в а л семье английских текстильщиков Джерси, продававших свой товар на нижегородской ярмарке, и ф а с о н щ и к а м салона Пуарэ - все купеческие жены получали от него к рождеству альбом с новыми, на следующий год выкройками; сухо раскланивался Нобель, шел, будто аршин проглотил; егозил глазами нефтяник Лианозов, одетый, как всегда, с и г л ы, обшивал его один лишь Делос, лучший портной; чесал лохматую бороду Розов, выставляя напоказ свои стоптанные сапоги, вертит, черт, миллионами, ситец держит, давеча пришли к нему студентики билет на благотворительный концерт продавать, предложили самый почетный, за сто рублей, а он уперся - "дорого", предложили за четвертак - тоже не взял, сторговал за рубль, студенты его начали позорить, а он: "Я сегодня вам чек на двадцать тысяч послал, на библиотеку, а в театре и на галерке могу постоять, все равно больше одного акта не выдержу, сморит". Шли, рассаживались, ждали, пока совещание откроет граф Алексей Александрович Бобринский, сахарозаводчик, главный конкурент Родзянке, тот в северную столицу переметнулся, на Запад глазом косит, хохол чертов, с Гучковым трется, с англофилом...
Бобринский поздравил собравшихся со свободою, дарованной "культурным и деловым сословиям" государем императором, самодержцем российским, и слово предоставил Юлию Петровичу Гужону. Тот, черт, никому не открывал, что будет главным докладчиком, они все, гасконцы эти самые, вроде нехристей, право слово, такие же мыльные...
Заговорил, однако, хорошо, сразу взял быка за рога, этого не отнять.
- Мы, деловые люди, понимаем царский всемилостивейший манифест как последнее слово добра, обращенное к бунтовщикам: "Хватит! Теперь, отныне и навсегда, пусть воцарится мир и благоденствие у нас на родине, теперь требования всех слоев, даже самых бедных, удовлетворены, теперь работать на благо и расцвет державы!" Для того, однако же, чтобы наша помощь государю была более действенной, мы, пользуясь дарованным правом организации союзов и партий, должны сегодня же возвестить России о создании "Московского союза фабрикантов и заводчиков"!
Похлопали.
Далее Гужону предстояло сказать главное, и это главное - он и его единомышленники понимали - не по вкусу "обожаемому монарху": однако же он сам все о т д а л! Значит, теперь надо вовремя застолбиться, на то и Дума, чтобы там р а б о т а т ь, через нее к министрам подбираться.
- Что мы, деловые люди России, считаем ныне самым главным? Развитие промышленности. Ни в одной стране Европы нет такого рынка сбыта, как у нас, нигде нет такого резерва рабочей силы. Ни в одной стране мира так не ощущается недостаток капитала - и у правительства, которое ищет сейчас заем, и у населения... Капитал не так легко производить, как людей, к тому же рождающиеся не приносят с собою оборотных средств.
Посмеялись. Одни громче, другие сдержаннее. Осташов хранил непроницаемость: "Сегодня свобода, а завтра от тюрьмы откупайся".
- К чему сводятся мои предложения? Кредит и капитал нам может дать заграница, больше получить неоткуда. Какова предпосылка для притока капитала? Широкое поле приложения. Я должен открыто и безбоязненно сказать, что нынешние казенные железные дороги в России убыточны!
Тишина в зале. Согласны-то все, но молчат - слышно, как муха летает, глазами друг на дружку косят, будто кони на ипподроме, когда на финиш вырвались.
- Я предлагаю нашим депутатам поставить в Государственной думе вопрос о передаче казенных железных дорог в руки частных компаний, причем государству будет выплачен выкуп, размер которого должна будет решить экономическая секция, избранная народными посланцами. Если мы окажемся хозяевами эксплуатации железных дорог, капитал из Европы потечет к нам рекою. Говорят, непатриотично ставить вопрос о казенных дорогах, неловко требовать их передачи в наши руки. Ой ли? Если можно и патриотично занимать деньги в Европе на броненосцы и на строительство оборонительных линий в тайге, то отчего же непатриотично употребить иностранный капитал на освоение окраинных районов, где в земле лежит золото, не тронутое еще никем?! Я также утверждаю, что винный акциз не приносит казне такого дохода, который бы она получала, отмени государственную монополию на продажу водки и спирта! Я хоть и француз, но Россия для меня истинная родина, я добра моей родине желаю: не управиться нам одним, без включения иностранного капитала в наши эксплуатационные компании, придется пустить иностранцев в наши акционерные общества, пустить на равных, не тыкая им в лицо, что не русские они... Иначе, коли не пригласим иностранцев с их франками, фунтами и долларами, будет продолжаться наша зависимость от казны, от бюрократов, от казенных заказов, не будем мы себе хозяевами, все на прежние рельсы вернется, а этого допустить нельзя. Я не тороплю вас с немедленным ответом, но убежден, что здравый патриотизм возобладает над традиционным...
Рябушинский помог:
- Квасным! Нечего церемониться, Юлий Петрович. Квасным, избяным, темным!
- На что голос возвышаешь?! - воскликнул Осташов, и все поняли, что старик подстраховался, зла в нем не было, одна о б я з а н н о с т ь. - Грех такое говорить!
Рябушинский громко спросил:
- Хоругвь в пролетке привез? А, Прокоп Филипыч? Или в Охотном ряду, в одежном товаре оставил?
Гужон речь свою строил умно. Он, как и каждый здесь, отстаивал с в о й интерес, но коли Рябушинскому или Алексееву это было легче делать, то ему, французу, - куда как трудней. Все собравшиеся полагали: где один француз влез, там еще трех жди. Это, конечно, хорошо, что их деньги придут, но ведь с деньгами-то свой д у х приволокут! Боялись купчики за привычный уклад, который и без Гужонов давно уже Мамонтовы с Морозовыми начали рушить, нанюхались в монте-карлах проклятой Европы, а она хуже холеры, руки не отмоешь - в душу влазит.
Однако за долгие годы, проведенные в России, Гужон научился русской купеческой хитрости, законспектировав своего средневекового единоверца Олинария, посещавшего Московию. Особенно Гужона заинтересовала запись о том, как Олинарий наблюдал продажу сукна в Охотном ряду: московские купцы продавали аршин за три с половиной экю, а покупали у англичанина за четыре. Олинарий не мог понять, какая же здесь выгода может быть, стенал по поводу таинственного характера скифов, а Гужон все уяснил сразу: брали у англичан в долг, а на сохраненные ж и в ы е деньги разворачивали торговлю, влезали в село, качали мед, закупали пеньку и с лихвой гасили платежи, в выигрыше еще оказывались. Эта постепенность, наивно-хитрая, у г о в а р и в а ю щ а я, стала для Гужона некоей о т м ы ч к о й в его деловых операциях: что не удавалось другим иностранцам, у него выходило. Разговор с купцом Гужон строил хитро: сначала успокаивал п р и в ы ч н ы м, потом глушил неожиданным, под это протаскивал с в о е, самое важное, а потом отрабатывал назад, звал к братству и твердости, это здесь всегда ценили. Также ценили и г р у у м а, за это многое прощали. Гужон давно понял ошибку своих единоверцев: те судили о русском купечестве по статьям в газетах, но писали-то эти статьи разночинцы и дворяне, они делом г р е б о в а л и, торговли сторонились! Разве можно судить о профессии по отзыву тех, кто п р о ф е с с и и не знал и презирал ее снисходительно?! Гужон часто ходил в Малый - не столько смотреть Островского, сколько слушать его. Царство-то темное, да в нем не один светлый луч, в нем много лучей, и каждый своим цветом отдает.
Поэтому сейчас, не обращая внимания на шум (обсуждали его слова, спорили), Юлий Петрович легко перешел к тому, что должно было з а к р е п и т ь успех первой части его выступления - по поводу иностранного капиталишка. Заговорил особо проникновенным голосом - когда таким голосом говорят, значит, соврать норовят. Вот пусть и гадают, норовил ли.
- Теперь о тактике нашего союза. Мы должны, отбросив личные симпатии и антипатии, объединиться накрепко, сплоченности рабочих должна быть противопоставлена наша сплоченность! На забастовку - локаут, поголовное увольнение! Когда без работы походят, поголодают, тогда вернутся тише воды, ниже травы...
Зааплодировали наконец.
- Кто безработному поможет, кроме хозяина? Никто не поможет. Кто его накормит, кроме нас? Никто не накормит. Про это следует помнить постоянно! Но, случалось раньше, один из нас рассчитает смутьянов, а другой берет их к себе, выгадывая копейку. Послушайте, что записано в уставе немецких работодателей: "Члены союза обязаны не принимать к себе на службу участвовавших в стачке рабочих и служащих". Принимаем такой параграф?
Снова поаплодировали.
- Я прочитал всего Лассаля...
- Кого? - донеслось из зала.
- Лассаль, он с Марксом дискутировал.
- Посовестился сказать "работал"?! - выкрикнул Морозов. - Не дискутировал он, а работал!
- Пусть так, Савва Тимофеевич, тебе про марксистов больше меня известно, отпарировал Гужон. - Так вот, у него есть строчка, что, мол, профессиональные союзы рабочих должны быть независимы от политических обществ. Придется нам покрутиться, надо будет поискать умных людей в новых партиях, в их газетах, довести это мнение Лассаля до читающих рабочих - нам-то они не поверят, а Лассалю поверят. Социал-демократы ныне, особенно их левая группа, развернули активную работу в профессиональных союзах рабочих. Мы должны этой работе поставить барьеры, самые решительные, вплоть до обращения с интерпелляцией в будущую Государственную думу по поводу преступного подстрекательства!
- Верно! - крикнул Осташов. - Поддерживаю!
- Мы должны постоянно работать с профессиональными союзами рабочих, дабы удержать их от политики. Идеально было бы, вообще-то говоря, поспособствовать созданию контролируемых рабочих союзов, втолковывая разумным, управляемым профессиональным лидерам, что в Германии, например, профсоюзная борьба с предпринимателями носит мирный характер и далека от той стачечной драки, которая отличает Россию...
- Так то ж немец! - крикнул Лианозов. - Он порядок чтит! Нашему рабочему порядок поперек горла стоит!
- Ты об своих армянах чего не говоришь? - смешливо воскликнул Мамонтов. Ты что на русских нападаешь?!
- Мой армянин ради выгоды и на порядок согласится, - ответил Лианозов. - А русскому выгоду хоть в нос суй, все равно откажется, только б криком душу облегчить!
- Господа! - Бобринский зазвонил в колокольчик. - Юлий Петрович еще не кончил свое выступление.
- Да в общем-то и кончил, - ответил Гужон. - Главное успел высказать, а теперь и прения веселее пойдут... А заключить я хочу стихами, мы сегодня с Павлом Павловичем весь день рифмами пикируемся... Сейчас гнусность про нас в "Речи" напечатали, и я не побоюсь ее процитировать: "Московское купечество, изломанный аршин, какой ты "сын отечества", ты просто сукин сын!" Докажем же трудом своим, что мы истинные сыны отечества, а те, которые печатают гнусности о лучшей части общества, и есть истинные сукины дети!
Председателем "Союза московских заводчиков и фабрикантов" после тяжелых прений избрали Гужона, протянув, таким образом, руку европейским финансистам: еще бы, француза председателем русского союза сделать, такого раньше и примечтать нельзя было... Одно слово - свобода. 5
Татаров чуть не вбежал в охранку, постоянно озираясь и затравленно вздрагивая. Тело его было напряжено с той поры, как он, подчиняясь ледяным глазам Савинкова, пришел на улицу Шопена, в дом десять, к госпоже Кремер. Ему казалось, что мускульное деревянное напряжение оттолкнет пулю, не даст ей порвать кожу, рассахарить кость и расплющиться свинцовым бутоном в мягкой теплоте печени. А то, что стрелять в него будут, он уверовал, когда увидел дворик дома на улице Шопена - затаенный, тихий; стоявший в глубине особняк соседствовал с пустырем. Хоть в голос кричи - не услышат. Татаров, на счастье, заметил дворника, метнулся к нему:
- Кто проходил в дом? Три господина? Да?
Протянул полтинник дрожащей рукой, поторопил с к о б а р я, опасаясь, что целят в него из окна:
- Ну! Какие они? В поддевках, русские?
- Мужики, - согласно кивнул дворник. - Сапоги бутылочками...
Татаров вспомнил лицо Савинкова, вошедшего в их дом, его улыбку, когда раскланивался с матерью Евдокией Кирилловной, заботливый вопрос: "Паркет не запачкаю, может, тапочки позволите?" Успокаивал, садист, лгал: "Николай Юрьевич, я вынужден прийти к вам, оттого что сюда приехали Чернов, Аргунов и Натансон. Мы должны до конца решить все наши вопросы. Вы придете завтра вечером на улицу Шопена, в дом десять?" Татаров тогда ответил: "Борис Викторович, подозрения, брошенные на меня, напрасны. И вы сами это знаете; разве бы вы пришли ко мне и назвали адрес, где соберутся четыре члена ЦК, коли б верили, что я провокатор? Борис Викторович, клянусь вам, провокатор "Толстый"; Евно Азеф служит департаменту, именно он!" Савинков опустил глаза ненависть его к Татарову была трудно скрываемой: "Вот вы и расскажете товарищам, к а к собрали данные на Азефа".
Когда дворник сказал про б у т ы л о ч к и, Татаров сразу же вспомнил Чернова, который сапог натянуть на спичечные икры никогда б не решился, чахоточного Натансона он вспомнил, барственного Аргунова, который и на каторге, в халате, с тузом на спине, был барином; понял: засада, будут убивать. Ринулся в охранку, став д е р е в я н н ы м, - ждал выстрела в спину.
Попов принял не сразу; про то, что Татаров состоял секретным сотрудником Петербургской охранки и о с в е щ а л эсеров лично Лопухину, бывшему до недавнего времени директором департамента, он не знал, да и не мог знать. Лишь когда ротмистр Сушков, побеседовавший с Татаровым, сообщил об этом полковнику - "агент, в панике и страхе, открылся", - состоялась беседа.
- Как же вы эдак-то расконспирировались первому встречному? - удивился Попов. - Негоже эдак-то, Николай Юрьевич, непорядок получается.
- За вами бы гонялись - открылись бы кому угодно, - ответил Татаров. Надо что-то предпринимать, господин полковник, немедленно предпринимать. Я убежден, они сейчас вокруг охраны ходят, меня ждут, стрелять станут прямо на улице.
- Да не паникуйте, не надо, - поморщился Попов. - Мы хозяева в империи, а не они, слава богу. Кому охота веревку натягивать на шею собственными руками?
- Вы не знаете их, а я с ними жил бок о бок восемь лет! Я с Сазоновым дружил, с Каляевым! Азеф на все пойдет - лишь бы меня уничтожить!
- Почему? - подался вперед Попов: он слыхал, что Азеф, он же "Азиев", "Иван Николаевич", "Филиповский", "Раскин", "Виноградов", "Даниельсон", связан с охраною - об этом шепнул начальник особого отдела Ратаев, когда приезжал с инспекцией в Варшаву и принят был по высшему разряду, с апартаментами в особняке генерал-губернатора. - Откуда вам это известно? Кто сообщил?
Татаров споткнулся - страх сыграл с ним злую шутку: о своей р а б о т е против Азефа он не имел права говорить никому. Ему было так предписано строго-настрого. Истинных причин он, естественно, знать не мог, а они были в высшей мере интересными, показательными, объясняющими к л о а ч н у ю сущность царской охранки.
Дело заключалось в том, что в конце 1905 года начальником петербургского отдела стал генерал Александр Васильевич Герасимов, и стал он начальником охранки как раз в то время, когда был уволен в отставку директор Департамента полиции Алексей Александрович Лопухин: дворцовый комендант генерал Трепов вошел в его кабинет после гибели великого князя Сергея Александровича и бросил в лицо: "Убийца!" Именно он, Трепов, просил Лопухина выделить тридцать тысяч рублей золотом на усиление охраны Сергея Александровича - тот отказал: "Нас бомбисты шантажируют страхом, никто не посмеет поднять руку на его высочество, да и охраняем мы великого князя достаточно надежно". После того как Лопухина сбросили, Герасимов ч е р т о м ворвался в охранку, обозвал своих предшественников "гувернерами в белых перчатках" оттягал у "старичков" Рачковского и Ратаева - лучшую агентуру (Азефа в первую очередь) и начал все мять под себя: "Я научу, как надо работать!"
Люди, служившие в охранке, были лишены общественного интереса, однако п р о ф е с с и я гарантировала хорошие оклады содержания, возможность быстрого служебного роста, бесконтрольность в тратах казенных средств - каждый из них думал о себе лишь; о д е л е думали "постольку поскольку", ибо труд, лишенный заинтересованности, вырождается в штукарство, в унылое ремесло, в о т ч е т н ы й рапорт о количестве заагентуренных проходимцев и числе доносов, полученных от них. Именно это штукарство, эта м е л к о с т ь охранки подвигли старейшину российского политического сыска Рачковского на то, чтобы через пятые руки, з м е й с к и о т д а т ь эсерам Азефа, поскольку тот отныне перестал быть его личным агентом, сделавшись осведомителем конкурента - генерала Герасимова. Поэтому-то Николай Юрьевич Татаров и оказался фишкой в руках людей, страдавших ущербностью служебных амбиций, поэтому-то его аккуратно подвели к идее о целесообразности разоблачения Азефа. При этом была разыграна комбинация сложная и умная: Татарову было внушено, что сейчас, когда революция шла лавиной, он обязан думать о своем будущем и свою службу в охранке должен объяснить "товарищам" - узнай они об этом - страстным желанием разоблачить главного провокатора партии, члена ее ЦК и создателя боевой организации Азефа.
Начальник особого отдела Ратаев не мешал этому по иной причине: Азеф, отвечавший перед охранкой за освещение ц е н т р а л ь н ы х а к т о в - то есть за покушение на особ царствующей фамилии и ведущих сановников, - дал возможность своим "головорезам" казнить министра Плеве, не предупредил, сукин сын, сыграл "двойную", перекладывая при том вину на Ратаева: "Я вам сообщал вовремя, сами виноваты, что не уберегли". Поэтому ему, Ратаеву, устранение Азефа - а устранение разоблаченного провокатора у эсеров являлось однозначным - было выгодно, прятало концы в воду.
...Попов долго р а з м и н а л Татарова, заметив во взволнованном визитере слом после своего вопроса, отступил, начал вспоминать работу против анархистов, дал собеседнику успокоиться, а потом подкрался снова:
- Так что же произошло? Объясните толком, Николай Юрьевич, мне ведь в потемках трудно вам помогать.
- Простите, я не имею чести знать ваше имя и отчество...
- Игорь Васильевич меня зовут.
- Очень приятно... Так как же выходит, Игорь Васильевич, - улыбнулся Татаров, отошедший в надежных стенах охранки от ужаса, - сами меня корили за то, что расконспирировался... Я ведь только столице подчинен...
- Тогда в столице и просите о помощи, - лениво ответил Попов, зорко заметив наступившую успокоенность собеседника. - Вы ж ко мне пришли не чай с бубликами пить, как я понимаю.
Татаров спросил разрешения закурить, раздумывал, как ответить, обжег пальцы, выиграв на этом еще какое-то мгновение, и наконец сказал:
- Недавно я был откомандирован в Женеву для того, чтобы увидаться с членами ЦК. Господа из охранного отделения Петербурга снабдили меня средствами для создания легального издательства эсеров: это, по мнению генерала Герасимова, будет центр, вокруг которого соберутся все руководители партии, подконтрольность, как понимаете, полная. Я сделал все свои... - Татаров быстро глянул на Попова, неловко поправился, - все наши дела за неделю, готовился уезжать домой, сюда, в Варшаву. А Чернов попросил задержаться, сказал, что надо обговорить подробности и уяснить детали, связанные с началом работы издательства.
Татаров глубоко затянулся, заерзал в кресле, вспомнив бледного Савинкова, когда тот пропустил его в квартиру Гоца; лица Тютчева и Баха, чужие, тяжелые, обернутые к нему в полуфас или профиль; в глаза никто не смотрел, словно бы опасались соприкоснуться.
- Николай Юрьевич, хочу просить вас ответить по чести, открыто, от сердца: каким образом вы получили деньги на издательство? - спросил тогда Чернов.
Татаров заставил себя сыграть обиду, хотя сердце ухающе обвалилось от ужаса:
- Чем вызван такого рода интерес?
- Тем, что мы намерены взять издательство под свое руководство, чем же еще, дорогой мой?! Вы старый революционер, вы "Рабочее знамя" организовали, в Петропавловке двадцать дней голодовку держали, опытный конспиратор, - как можно без проверки, не глядя на заслуги, рисковать?!
- Согласен, - несколько успокоился Татаров, решил, что нервы разгулялись, - совершенно согласен, Виктор Михайлович. Я кому-то из наших отвечал: Чарнолусский, либерал, миллионщик, предложил мне двенадцать тысяч серебром боится революции, с нами поэтому заигрывает, не ровен час - победим... Книгоиздатель Ситрон, Лев Наумович, обещал печатать первые наши издания в своей типографии...
- Вы с Чарнолусским давно знакомы?
- С полгода. Мне его кандидатуру Зензинов подсказал, он может подтвердить.
- А зачем подтверждать? - удивился Чернов и уперся взглядом в Татарова. Свидетелей суду выставляют, вы разве на суд пришли, Николай Юрьевич? Вы к товарищам по борьбе пришли, разве нет?
- Конечно, конечно, - совсем уж успокоился Татаров. - Именно так! Меня ввела в заблуждение холодность вашей интонации, Виктор Михайлович.
- Ситрон где обещался н а с печатать? - спросил Тютчев.
- В Одессе.
- Вы когда с ним видались-то? - продолжал Тютчев рассеянно.
- Да перед самым отъездом, - снова почуяв тревогу, ответил Татаров.
- В Петербурге? - уточнил Тютчев потухшим голосом.
- Не помню... Может, в Москве...
- А вы вспомните, - попросил Чернов. - Это важно, все мелочи надо учесть, мы ведь уговорились.
- Да, вроде бы в Москве, - ответил Татаров. - В кондитерской Сиу мы с ним кофей пили.
- Зачем врете? - спросил Тютчев грубо, сломав все, что было раньше. Ситрон типографию в Одессе продал еще в прошлом году, он в Николаеве дело начал, оттуда и не выезжал ни разу.
Татаров заставил себя усмехнуться:
- Экие вы, товарищи... Увлечен я, понимаете, увлечен идеей! Ради этого соврешь - недорого возьмешь! Когда сам говоришь, всех зажечь хочется...
- Ну, понятно, понятно, - сразу же согласился Чернов, - как такое не понять... Ну, а градоначальник разрешит н а м издание? Ведь издательство надобно провести сквозь министерство внутренних дел.
Татаров тогда почувствовал, что более не может скрывать дрожь в руках, опустил ладони на колени, и в это время в комнату тяжело вошел Азеф, вперился маленькими глазками в лицо Татарова, засопел, сразу полез чесать грудь.
- Ну так как? - спросил Тютчев.
- С министерством внутренних дел обещал помочь граф Кутайсов, - ответил Татаров, загипнотизированный буравящим взглядом своего врага, Азефа, гиппопотама чертова.
- Кутайсов приговорен партией к смерти, - сказал Савинков. - Вы знали об этом?
- Знал... Вы что, не верите мне? - прокашлял Татаров. - Я ж десять лет отдал борьбе...
- Дегаев отдавал больше, - заметил Тютчев.
- Признайтесь сами, - впервые за весь разговор вмешался главный химик партии Бах. - Мы гарантировали Дегаеву жизнь, когда предлагали ему открыться. Мы готовы гарантировать жизнь вам, если вы скажете правду.
- Товарищи, - прошептал Татаров, покрывшись ледяным, предсмертным потом, товарищи, вы не смеете не верить мне...
Чернов поднял глаза на Савинкова и, не отрывая от него взгляда, проговорил:
- Я думаю, что мы выведем Татарова из всех партийных комиссий до той поры, пока он не объяснится с партией по возникшему подозрению. До той поры выезд из Женевы ему запрещен. В случае самовольной отлучки мы будем считать его выезд бегством и поступим в соответствии с партийными установками.
...Татаров попросил разрешения Попова закурить еще одну папироску и закончил:
- Той же ночью я уехал, думал отсидеться здесь, у стариков, но Савинков нашел меня. Улица Шопена, десять, он оттуда, верно, только-только ушел, его на вокзале надо искать, Игорь Васильевич.
...Попов вызвал Сушкова, отпустив успокоенного им Татарова: "Поставим вам негласную охрану".
- Савинкова мы, скорее всего, упустили, - сказал Попов, - обидно, конечно, л а к о м ы й он для нас, но, сдается мне, его покудова департамент брать не хочет - наблюдают, не исчезнет... А Татаров... Что ж, пошлите завтра или послезавтра людей, пусть поглядят, нет ли эсеровских постов.
- Может, поставить засаду на квартире? - спросил Сушков простодушно, не поняв замысла Попова, д о л г о г о замысла, развязывающего охранке руки в терроре. Да и потом, коли б Татаров свой был - оберегли бы, а тут чужой, столичный, что за него морду бить и копья ломать? А кровь его будет выгодна, она многое п о з в о л и т, ох многое!
- Ну что ж, может, стоит, - отыграл Попов, усмехнувшись тонко (со своими-то ухо надо особенно востро держать, сразу з а л о ж а т), - продумайте только, кого из филеров направить, разработайте план, покажите мне, завтра к вечеру успеете?
Сушков наконец понял, осклабился:
- Или послезавтра.
Попов снова отыграл:
- Тянуть не след. Коли время есть, сейчас и решайте, меня найдете попозже в кабаре или на квартире Шабельского - я там поработать сегодня хочу.
А в это время Савинков прощался на вокзале с Федором Назаровым, горько прощался, считая, что оставляет товарища на верную смерть. Назаров отказался от группы прикрытия: "Зачем людей зазря подводить под расстрел - сам управлюсь". Савинков настаивал. Назаров отмалчивался и отнекивался, потом рассердился:
- Вы что надо мной лазаря поете? Зачем в лицо заглядываете? Покойника живого изучаете, чтоб потом в своих стихах описать? Сколько денег за вирши платят? По нонешним вашим привычкам - проживете? - Приблизился к Савинкову, прошептал: - Неужто наш идеал такой же сытый, как ваша жизнь?
- Вот таким ты мне нравишься, - с трудом оторвавшись от его лица, сказал Савинков. - Таким я тебя чувствую, Федор. А про идеал мой - не надо. И не потому, что я, как руководитель, запрещаю тебе говорить о нем, а оттого, что идеала нет. Ни у тебя, ни у меня, и это правда. Ты ненавидишь тех, кто сыт, кого на дутиках ваньки катают, - это ты нищету свою отрыгиваешь, Федор, будущее не видится тебе, ты кровью живешь, - и не возражай, я прав. Что касаемо моего идеала, я отвечу тебе, я обязан ответить. Самодержавие изгнило, Федор. Его нет - видимость осталась. Безвластие в России невозможно и еще более кроваво, чем нынешняя, Убогая, неуверенная в себе власть. Поэтому я хочу, я, Савинков Борис Викторович, свалить прогнившее, чтобы утвердить новое. И это новое обязано будет воздать мне, воздать сторицей. Поэтому я пришел в террор и руковожу им. Ты ненавидишь сытых и не хочешь замечать голодных. Так? Что ж, программа. Я ее приемлю. только у меня есть своя: я хочу, чтобы новые сытые были умными. Я хочу, чтоб они мои стихи, - Савинков игранул скулами, вирши, как ты изволил выразиться, чтили, как откровение от Ропшина. Деньги нужны?
Назаров усмехнулся:
- Я думал, только во мне холод, - в вас он пострашней. Деньги не нужны хватит тех, что дали.
Савинков руки не протянул, молча кивнул, пошел к своему вагону: два к о л о к о л а уже отзвонило, проводники начали гнусаво скрикивать пассажиров и упреждать провожающих.
Спустя пять часов Назаров зарезал Николая Татарова у него на квартире. Убивал он его трудно: набросились отец с матерью, старались вырвать нож. Сопротивляясь кричащим, ц е п у ч и м старикам, Назаров ранил старуху, отца, протоиерея, свалил на пол, а Татарова п р и ш и л - нож вошел в шею, возле ключицы, податливо, вбирающе, разом.
...Попов позаботился о том, чтобы описание злодейского убийства, "совершенного революционерами в их слепой злобе", обошло с помощью начальника сыскной полиции Ковалика все варшавские газеты. Подготовленный с т р а х о м обыватель взроптал, затребовал гарантий. Попов начал готовить аресты: террор должен обрушиться на самую сильную революционную организацию, на социал-демократов, Дзержинского, на тех как раз, которые всегда выступали против индивидуального террора. 6
Дмитрий Федорович Трепов, первый назвавший государю Витте на пост премьера в тревожные октябрьские дни прошлого года, исходил из того, что либеральный сановник, заявивший себя жестким и мудрым финансистом, должен будет нанести удар не только по открыто революционным партиям, но и по особо крикливым "конституционалистам" и таким образом лишится поддержки тех, на кого он, как полагал Трепов, незримо, не один год уже, опирался.
Трепов, которого справедливо считали военным диктатором в октябрьские дни, был - не без сильного влияния Витте - у б р а н с поста петербургского губернатора и товарища министра внутренних дел, назначен государем дворцовым комендантом, но это, казалось бы, понижение на самом-то деле было звеном в том плане, который вынашивался: объединить всех верных двору на то время, покуда Витте будет выведен на первый, прострельный план и окажется в фокусе пристального общественного внимания.
Пока же Дмитрий Федорович сопровождал государя во время прогулок; следил за тем, чтобы каждый день привозили сухие поленца (его императорское величество более всего любил на досуге помахать колуном, рубил дрова, как мужик, только что потом не разило, пользовался препаратом Фэко, отбивавшим дурные запахи); готовил проекты писем и телеграмм в Берлин, Париж, Лондон, Вашингтон, лично наблюдал за работой шифровальщиков; докладывал каждодневные рапорты министра внутренних дел Дурново; сообщал п и к а н т н о с т и, которые приносил на хвосте чиновник для особых поручений при Витте, агент охраны, пройдоха и сукин сын Мануйлов-Манусевич; классифицировал документы и рассказывал за ужином солдатские анекдоты - государь искренне веселился.
Все шло как шло, чужих, не своего круга, к государю не допускали, наиболее важные решения обговаривались загодя с великими князьями, губернаторами и высшими военачальниками, они доказали свою неколебимую верность трону в трудные осенние и зимние дни, когда стреляли в народ, посмевший бунтовать, никаких з а к о н н ы х оправданий не требовали и "конституционные штучки" открыто презирали. Все шло как шло, но постепенно Трепов начал замечать, что Витте стал п о з в о л я т ь себе - особенно в журнальных интервью: вроде бы так получалось, что он истинный хозяин России, а отнюдь не государь, преданные ему духовенство, дворянство и воинство. Трепов п о д п у с т и л было по этому поводу шар, императрица согласно улыбнулась, но промолчала, однако государь с обычной для него бесхребетной заторможенностью откликнулся:
- Пусть себе говорит... Работать-то он умеет... Кайзер о нем высоко пишет, а кузен Вилли - умный человек, политиков чует...
Трепов поднял тексты расшифрованных телеграмм и личных писем - благо, в его архиве хранились; единственный ключ от сейфа у себя в спальне прятал. Читал, обращая внимание на отдельные абзацы, шевеля губами, силился подражать кайзеровой манере говорить, ему казалось, что так он надежнее поймет второй смысл, заложенный в переписке, кто ж в наш век без второго смысла пишет, разве неуч один и дурень...
"Милейший Ники.
Твой манифест об учреждении Думы произвел впечатление... Следует подвергнуть Думу маленькому испытанию и посмотреть, насколько она работоспособна. В то же время ты приобретаешь возможность хорошо ознакомиться с мыслями и взглядами своего народа и возложить на него часть ответственности за будущее, которую он, пожалуй, не прочь был бы свалить исключительно на тебя. Таким образом, огульная критика и недовольство по поводу совершенных тобой одним действий станут невозможными.
...Сегодня я видел великого герцога Георга с Минни Греческой. Он сказал мне, что из частных источников он узнал, что указ о созыве Думы произвел прекрасное впечатление на русское провинциальное общество и что симпатии к Германии и благодарность за наше отношение к России во время войны живы и горячи. Мои сестры, Тино и все семейство шлют тебе сердечный привет. Не забудь выпустить приказ, уравнивающий армию с гвардией в правах производства. Это даст прекрасные результаты.
Посылаю тебе несколько новых почтовых карточек со снимками Заальбурга...
Ну, прощай, мой милый Ники, бог да поможет тебе и да сохранит тебя и все твое семейство...
Твой преданнейший и любящий друг и кузен
Вилли".
"Милейший Ники.
Визит Витте предоставляет мне приятный случай послать тебе несколько слов. Это приносит мне всегда большое удовольствие; надеюсь только, что письмо тебе не очень наскучит. С Витте у меня был очень интересный разговор. Он произвел на меня впечатление человека редкой проницательности и дальновидности, одаренного незаурядной энергией... Ему удалось довести Портсмутскую конференцию до столь удачного конца... Его враги и завистники в России будут, без сомнения, стараться умалить его заслугу и постараются уверить всех в том, что он не отстоял интересов своей родины так, как должен был бы это сделать. Великие люди, а я полагаю, что его следует к ним причислить, всегда будут встречать известное количество зависти и лжи, как противовес тем похвалам, которые расточают им их поклонники. Но за них говорят факты, и Портсмут говорит сам за себя.
К моему удовольствию, для меня выяснилось, что его политические идеи и те взгляды, которыми мы с тобой обменивались, вполне совпадают в своей основе. Он усердно отстаивает мысль русско-германо-французского союза, в духе которого, как он мне сказал, с удовольствием будет действовать и Америка... (Три наши государства) - наиболее естественная группировка держав, являющихся представительницами "континента", и к ней примкнут другие, более мелкие державы Европы. Америка будет на стороне этой "комбинации", во-первых, с расовой точки зрения американцы определенно "белые" и "антижелтые"; во-вторых, политически, благодаря тому, что Япония опасна для Филиппин, на которые японцы устремляют завистливые взоры, потеря же Филиппин неблагоприятно отозвалась бы на положении Америки в Тихом океане; в-третьих, из-за опасной конкуренции японской торговли, которая находится в более благоприятных условиях вследствие очень дешевого труда в Японии и свободы от уплаты за доставку товаров издалека и за провоз их через Суэзский канал. Последний расход ложится тяжелым бременем на всю е в р о п е й с к у ю торговлю. То же самое будет и с "Панамским каналом".
"Континентальный Союз", пользующийся содействием Америки, является единственным средством закрыть путь к тому, чтобы весь мир стал частной собственностью английского Джона Буля, который его эксплуатирует по своему усмотрению, после того как он при помощи бесконечных интриг и лжи перессорил между собою все остальные цивилизованные народы... Вообще "л и б е р а л ь н ы е западные державы", как я предсказывал, и противодействуют тебе не только во внешней политике, но и еще усерднее и откровеннее в твоей внутренней политике. Французская и английская либеральная пресса... совершенно открыто клеймят каждый монархический и энергичный шаг в России - "царизм", как они это называют, и открыто становятся на сторону революционеров в их стремлении распространить и поддержать либерализм и "просвещение", в противовес "царизму" и "империализму", в "неких" отсталых странах. Эти страны - твоя и моя. Англия всегда подкупает французов фразой: "Сообща оберегать интересы либерализма во всем мире и проповедовать его в других странах". Это значит, подстрекать к революциям и помогать им повсюду в Европе, особенно в странах, которые, в счастью, пока все еще не находятся в неограниченной власти этих адских парламентов.
...С твоего любезного согласия я предлагаю послать к твоему двору г. Ф. Шена... Он хорошо знает Италию, говорит по-французски, по-итальянски, по-английски, как на своем редком языке, очень подвижен и прекрасно играет в лаун-теннис на случай, если бы тебе понадобился партнер.
...Недавно узнали через Вену нечто такое, что должно тебя позабавить. Американский посол г. Беллами Сторер рассказал одному из моих друзей, что он встретился в Мариенбаде с английским королем... (Король) стал говорить, что необходимо оставить Россию на долгое время ссзершенно беспомощной и искалеченной в финансовом отношении... Как кажется, он боится, что Америка присоединится к другим государствам, которые собираются, по выпуске большого международного займа, дать России денег, и старался повлиять на Сторера, чтобы тот сделал домой сообщения в этом направлении, от чего Сторер, конечно, уклонился...
...Ну, прощай, милейший Ники, привет Алисе и поцелуй мальчику от твоего преданнейшего друга и кузена
Вилли".
"Дорогой Вилли!
Позволь поблагодарить тебя за письмо, переданное мне Витте, а также и за оказанную ему тобой честь. Он подробно доложил мне обо всем, что он от тебя слышал, и о том, что говорил тебе. Я очень доволен тем, что он произвел на тебя хорошее впечатление и что мысли его о международной политике в большинстве случаев совпадают с твоими...
...При попытке выяснить, возможно ли побудить французское правительство присоединиться к нашему соглашению, на первых же шагах обнаружилось, что это является трудной задачей и что потребуется много времени для того, чтобы привести его к этому по его доброй воле. Иначе можно толкнуть Францию в объятия противника и она может не сохранить предложений в тайне...
Твой Ники".
"Дорогой Ники.
...О б я з а т е л ь с т в а России по отношению к Франции могут иметь значение лишь постольку, поскольку она своим поведением заслуживает их выполнения. Твоя союзница явно оставляла тебя без поддержки в продолжение всей войны, тогда как Германия помогала тебе всячески, насколько это было возможно без нарушения законов о нейтралитете. Это налагает на Россию нравственные обязательства также и по отношению к нам: "Даю, чтобы ты дал". Между тем нескромность Делькассе [министр иностранных дел Франции] обнаружила перед всем миром, что Франция, хотя и состоит с т о б о ю в с о ю з е, вошла, однако, в соглашение с Англией и была готова напасть с помощью Англии на Германию в мирное время, пока я делал все, что мог, для тебя и твоей страны, ее союзницы! Это эксперимент, которого она не должна повторять и от повторения которого, с м е ю н а д е я т ь с я, т ы о г р а д и ш ь м е н я! Я вполне с тобой согласен, что потребуются время, усилия и терпение для того, чтобы заставить Францию присоединиться к нам... Вся ваша влиятельная печать: "Новости", "Новое Время", "Русь" - за последние две недели стала резко германофобской и англофильской. Отчасти эти газеты, конечно, подкуплены большими суммами английских денег. Однако это заставляет мой народ быть настороже и сильно вредит возникающим между нашими государствами отношениям. Все эти обстоятельства показывают, что времена теперь смутные и что мы должны держаться определенного пути; подписанный нами договор (в Бьёрке) есть средство идти прямо, не касаясь твоего с Францией союза, как такового. Что подписано, то подписано!.. Буду ждать твоих предложений. Сердечный привет Алисе.
Твой Вилли".
Отправлена из Глюксбургостзее... в 6 ч. 40 м. вечера.
"Милейший Ники.
Возвращение генерала свиты фон Якоби в Царское Село дает мне случай послать тебе с ним эти строки. Я пишу их, чтобы выразить тебе мою искреннюю и сердечную благодарность за твои добрые пожелания по поводу нашей серебряной свадьбы и за великолепные подарки, которые ты прислал нам обоим. Они действительно великолепны! Красивого цвета и изысканной работы; цифры из драгоценных камней эффектно выделяются на мягкой темной зелени камня. Они привлекали внимание наших гостей и вызывали должное восхищение. Очень мило с твоей стороны, что ты вспомнил о нашей старой свадьбе и принял такое участие в нашем празднике; я был очень рад приветствовать все присланные тобой депутации...
...Я вполне согласен с твоими взглядами на анархистов... Трудность борьбы с этим бичом человечества, как ты совершенно верно замечаешь, состоит в том, что в некоторых странах, главным образом в Англии, эти скоты могут жить беспрепятственно и подготовлять там свои заговоры...
...Всегда твой горячо любящий друг и кузен
Вилли".
Трепов долго сидел в тяжелой задумчивости, потом сложил переписку в кожаную, с тисненым двуглавым орлом и личным вензелем государя папку и отправился прогуляться - на воздухе легче думалось, а то печи во дворце к вечеру перетопили, изразцы несли теплую духоту, в висках ломило.
"Плохо дело-то, - сказал себе Трепов. - Витте силу начинает набирать сурьезную - если сейчас не отобрать, потом не отдаст. Как его кайзер подкатил к государю-то, так ведь и пошло, так и пошло. В дипломатии государь все под Виттову дудку плясал. Норовит Сергей Юльевич поженить Россию с Францией, норовит ворота республиканскому духу отворить. Хотя, может, кайзер его поначалу лишь подкатывал, покуда думал, что Витте - воск? А сейчас зубы показал, ему же, кайзеру, на пятки наступает, его же с Францией лбами сталкивает - неужто немец не понимает? А может, сговорились? Какой Витте русский? - Трепов, вздрогнув, остановился. - Как бы такое при императрице не брякнуть, она хоть по-русски плохо понимает, но про это сразу поймет... Да... Валить надобно Сергея Юльевича-то, а? Когда новые становятся нужны - старых взашей гонят, не я это открыл..."
К определенному решению Трепов не пришел, но тревога с того дня росла постоянно: ж е р н о в а крутили только одно: как быть с ухватистым премьером дальше? Неужели терпеть? Неужто опоздал?
Через неделю пригласил на завтрак Петра Николаевича Дурново - такие вещи надобно обговаривать с министром внутренних дел, он все тайное знает. Дурново хоть и в кабинете, но думает хорошо, верно думает, понимает, что Россию правительством не удержать, ее надо хомутать губернаторами, военными, полицией, земскими властями, становыми. Пусть бы Витте проекты писал и отдавал их на благоусмотрение, они бы под сукном-то належались, все б тихо шло, по-старому, но ведь Дума теперь, он же в Думе может речь бабахнуть, при публике и щелкоперах, раньше-то ведь только здесь имел право говорить, в Царском Селе, здесь что угодно неси, никуда не выйдет... А теперь открыто говорят и Милюков с Гучковым, и Ленин с Плехановым, и Чернов с Савинковым, а в Варшаве какие-то Люксембурги с Доманскими, а на Кавказе всякие там Шаумяны... 7
- Господин Милюков?
- Слушаю.
- Павел Николаевич, я к вам по поручению Сергея Юльевича Витте.
- Добрый день.
- Павел Николаевич, не смогли бы вы завтра, в семь часов вечера, пожаловать в Зимний для беседы с председателем совета министров?
Милюков хотел было ответить рассеянным согласием, сыграв полную незаинтересованность во встрече с Витте, но представил вдруг, что, возможно, провокация это - черной ли сотни, экстремистов социал-революционной партии, денежных ли воротил из гучковской группы "октябристов", - и, кашлянув, ответил:
- Оставьте ваш телефон, пожалуйста... И кого спросить?
- Это аппарат приемной председателя совета министров. Я сниму трубку. Меня зовут Григорий Федорович, я представляю протокол господина Витте...
- Я отзвоню вскорости, Григорий Федорович, - ответил Милюков и опустил трубку на рычаг, похожий на рога черта, - бельгийцы, поставлявшие в Россию телефонные аппараты, каждый год меняли форму: представитель фирмы Жак Васильевич де Крюли почитал себя знатоком русского характера и сам вычерчивал п р и ч у д л и в о с т и, которые, по его мнению, угодны "невероятному по извивам национальному характеру великороссов".
Милюков вышел из кабинета в столовую, обогнул огромный стол: как все люди невысокого роста, он любил большую мебель, - остановился у окна, прижался лбом к стеклу и почувствовал, как горло перехватил спазм и глаза увлажнились: по улице шли студенты и курсистки в распахнутых пальто, счастливые, г р о м к и е, и лица у них были до того веселые и открытые, какие только и возможны у культурных людей в дни л а в и н н о й свободы.
"Я, я, я", - запело в Милюкове, и он, застеснявшись этого, заставил себя слышать "мы, мы, мы", словно бы опасаясь, что мысли его могут стать громкими, доступными для окружающих.
"Хотя для кого? - подумал он. - Жена и дети живут духом отдельно, не только домом. Все отдано на алтарь свободы, все отдано этим юношам, которым жить отныне в условиях демократии, а не дремучей дикости. Но чтоб запомнили в к л а д каждого, надобно избегать "я". Лишь только необъятное "мы" выпрет морской, соленой толщей "я", словно буй, по которому ориентируются в море..."
Милюков устало прикрыл глаза, и вся жизнь пронеслась стремительным видением перед взором памяти. Он всегда поражался, как в этом моментальном потоке воспоминаний, ограниченном секундами, мозг управляется обнять годы, лица, споры, - нет, удивителен все-таки человек, таинствен, коли представить в мгновение может то, на что потребны сотни страниц бумаги и долгие месяцы труда, решись он записать все это для потомков.
Милюков вспомнил безмятежное детство, арбатские переулки, теплое молоко с маслом и медом, потом гимназию, университет, поразительные лекции Ключевского по истории России, когда впервые стала чудиться ему новая держава, спроецированная из петровской великой дали на сегодняшний п о л з у ч и й д е н ь, первый скрипичный квартет, где он вел прозрачный, трепетный альт, столь нежно соседствовавший с виолончелью Александра Даля, брата великого филолога; роман с пленительной Иреной - "ты, как всегда, права: пусть сердце будет строго, чтоб хлева не завесть, где раньше храм стоял, и чудно чист твой храм, служительница Бога, мой вечный идеал"... А потом путешествие по Италии, первое прикосновение к Ватикану, знакомство с Европой не по книгам, а в жизни; диссертация, в которой юный историк первым провозгласил возможность братского соглашения славянофилов с западниками, выдвинув свою версию о Петре Великом, версию, по которой реформы неистового государя не были ни в коем разе слепым заимствованием у Запада, а выражали естественный процесс внутренней эволюции страны, как и естественна была встречная тяга Запада к России. Он тогда первым выдвинул тезис, что вся допетровская история страны была подготовкой к реформе, и потому роль царя, названного Великим, была чрезмерно деспотичной, н а п у г а в ш е й поколения своеволием и яростной нетерпеливостью, хотя, впрочем, что может быть более р у с с к и м, чем одержимая н е т е р п е л и в о с т ь?! Именно он, Милюков, выдвинул тезис примирения славянофилов и западников - течений, казавшихся непримиримыми, многого смог добиться в сложной на взаимоуживание профессорской среде. Кто мог представить, что учитель, Ключевский, бросит палку под ноги?! "Нельзя сидеть на двух стульях". Ах, боже ты мой, велика премудрость! Сидеть нельзя, но сдвинуть-то поближе надобно! Худой мир куда как лучше славной войны! Добром-то лучше жить, добром и выдержкой, чем необузданной яростью. И коли Думать о заветном, о парламенте, так надобно сдвигать стулья, сдвигать, но не растаскивать по углам!
...Милюков всегда с недоуменным юмором вспоминал свой арест в 1900 году, после того как выступил на вечере памяти Петра Лаврова - главного противника бунтарей во главе с Бакуниным. Он ведь на том памятном вечере звал к примирению, к национальной гармонии, пугал возможностью террора отвратительного по своей жестокости, - коли не открыть путь реформам; он звал к разуму, к эволюции, а пришли жандармы и увезли в дом предварительного заключения на Шпалерной. И хотя ежедневно друзья присылали в камеру пирожки с грибами и свежую астраханскую белужку, чувство горестной обиды не оставляло доцента. Попросил абонемент в Публичной библиотеке подобрать материалы по Петру, сказал, чтоб привезли стол из дому, сел писать, работал самозабвенно. Когда стражник во время прогулки сообщил об убийстве студентом Карповичем министра Боголепова, испытал ужас: "А ну, как обвинят в подстрекательстве?! Касался ведь террора, пусть даже порицал, но слово-то произносил, слово-то вылетело!" Поэтому, когда вызвал на допрос генерал Шмаков и начал угрожать полицейским всезнанием, требуя ч и с т о с е р д е ч и я, Милюков с трудом сохранял лицо, не понимая, в чем ему надобно признаться, - ничего противозаконного он не делал и в мыслях не держал. Шмаков и г р а л горестное недоумение, звал к мужеству: "Вот, помню, допрашивал страдальцев из "Черного передела", так те были горными орлами, сразу говорили: "Да, я революционер, да, я хотел вашей гибели!" А теперь? Мелюзга пошла, воробьи навозные". Милюков брезгливо отметил, что в голове тогда пронеслось: "Лучше живым воробьем, чем мертвым соколом". Отпустили его без суда, обязав покинуть Питер. Уехал в Финляндию, там работал над книгой, туда пришло известие, что по решению министерства осужден за г о в о р е н и е л и ш н е г о на полгода тюрьмы. Испросил высочайшего разрешения на отсрочку приговора, отправился в Англию совершенствоваться в языке. Когда вернулся из-за границы и пришел в "Кресты", там принять отказались: выходной день. Пришлось садиться в понедельник: камеру за ночь хорошо вымели и проветрили, поставили стол побольше, чтоб удобнее было работать с книгами. Однако срок отсидеть не удалось: по прошествии трех месяцев вызвал министр внутренних дел Плеве Вячеслав Константинович. Грозный сановник был любезен, пригласил в к р е с л а, к чаю; умно и комплиментарно говорил о книге арестанта "Очерки по истории русской культуры"; интересовался причиною "досадных недоразумений" с "дуборылами" из полицейского ведомства; пиететно отозвался о профессоре Ключевском, хлопотавшем за своего талантливого ученика перед его величеством государем императором, который и повелел ему, Плеве, побеседовать с доцентом лично, дабы вынести собственное суждение о Павле Николаевиче, обязанном, по словам Ключевского (ставшего ныне наставником брата государя - Георгия), приносить пользу русской науке, а не сидеть взаперти, словно какой социалист.
Милюков с досадою вспоминал впоследствии ту искренность, с какой он потянулся к Плеве, и как он излил ему сердце, в ы с к о б л и л душу, ничего не утаив про свои мысли об империи, ее настоящем и будущем.
- Что бы вы ответили мне, - задумчиво произнес тогда Плеве, выслушав исповедь Милюкова, - если б мы предложили вам пост министра народного просвещения?
Острый мозг доцента в секунду просчитал вероятия: какой ответ ждет Плеве, какой следует дать, исходя из обостренного чувства перспективы, какой угоден л е т о п и с и, а какой - ему, Милюкову. Ответил он по вдохновенному чувствованию "яблочка". Последствия не анализировал - ему казалось, что сослагательность, окрашенная юмором, будет угодна Плеве. Учел он и то, что нет в России сановника, который бы не был падок на достойно-умеренную лесть.
- Я бы отказался, - ответил тогда Милюков. - С благодарностью, но тем не менее скорее всего отказался б.
- Отчего?
- Да ведь что сделаешь для пользы отечества на том посту? Вот если бы ваше превосходительство изволили мне предложить занять ваше место, место министра внутренних дел...
Плеве рассмеялся, перевел разговор на историю, заинтересованно слушал рассказ Милюкова о культурной политике Петра, дивился б р и т в е н н о с т и доцентового анализа и в заключение обещал завтра же доложить о беседе государю. Проводил до двери, как именитого гостя, а не арестанта. Через неделю Милюкова освободили. Сообщил ему об этом тот же Плеве. Чаем на этот раз не потчевал, портфель не сулил. "Не вступайте с нами в борьбу, - хмуро произнес он, - иначе сомнем. Я дал о вас государю положительный отзыв. Езжайте к себе на дачу, живите спокойно, вы свободны". А потом были годы в Америке и Англии лекции, успех, овации студенческой аудитории, знакомства с профессурой, раздумья о будущем империи, и эти-то раздумья привели Милюкова в Загреб - надо было выстраивать концепцию мощного союза славянских государств, который бы простирался от Адриатики до Великого океана. Для этого царь должен дать империи конституцию и парламент, столь необходимый в системе всеевропейского сообщества. Мощный славянский союз лишь и способен нейтрализовать честолюбивые амбиции кайзера; блок России, как матери славянства, Англии и Франции будущее мира.
А потом было Красное воскресенье (Милюков совестился называть этот день "кровавым" - слишком уж эмоционально, надобно готовиться к парламентаризму, а там, в парламенте, следует избегать эпитетов), новый курс лекций в Америке, возвращение в Париж, создание группы "конституционных демократов", которых сразу же - по новой страсти к сокращениям - обозвали кадетами; правые, из "Союза русского народа", называли, впрочем, обиднее - "кадюки", для тех страшнее европейского парламента ничего Нет, тем - только б по-старому, "как раньше", как при покойном императоре, при том не поговоришь!
И вот сейчас звонят от председателя совета министров Витте, звонят и справляются, не согласился бы он, Милюков, пожаловать на переговоры в Зимний дворец.
"Слово "переговоры" употреблено не было, - поправил себя Милюков. - Не надо забегать. Переговоры будут".
Он вернулся к рабочему столу, потянулся рукою к телефонному аппарату и вдруг близко и явственно увидел лицо Ленина. Впервые они встретились в Лондоне - лидер большевиков пригласил его к себе. Милюков чувствовал себя скованно в крошечной комнате Ленина, его тяготил дух спартанства и тюремной, камерной, что ли, аккуратности. Ленин слушал Милюкова внимательно, взглядывал быстро, о б ъ е м л ю щ е. Не перебивал, когда Милюков критиковал статьи социал-демократов его, ленинского, направления, которые вслед за своим руководителем настойчиво повторяли тезис о скорой и неизбежной революции в России. Милюков взывал к логике, пытался доказать необходимость эволюции, анализировал тактику "шаг за шагом", говорил о действиях "на границе легальности", но не переходя этой границы. Ленин хмыкнул: "Боишься - не делай; делаешь - не бойся". Милюков предложил "столковаться". Ленин удивился: "Если вы уповаете на царя, если вы ждете демократии от Плеве - как же мы столкуемся, Павел Николаевич? Мы говорим - работа во имя революции, вы проповедуете: "Ожидание во имя эволюции". Вы, простите за резкость, канючите; мы - требуем". Милюков тогда возразил: "Владимир Ильич, но ведь Россия не готова к безбрежной свободе!" Ленин сожалеюще посмотрел на Милюкова, ответил сухо, з а к а н ч и в а ю щ е: "Свобода не принимает определений, Павел Николаевич. Или свобода, или ее отсутствие".
...Милюков назвал телефонной барышне номер, услышал голос протоколиста Витте и сказал:
- Я обсудил предложение председателя совета министров с моими коллегами. Я буду завтра в семь часов в Зимнем дворце, Григорий Федорович.
- Вас встретят у входа, - уколол секретарь. - Встретят и проведут к его высокопревосходительству.
Милюков положил трубку и подумал: "Неужели, если просить, а не требовать, всегда на "встретят и проведут" будешь натыкаться? Неужто нельзя миром? Неужели побеждает требующий?"
Его обидела заметка в одной из газет: "Как политик Милюков сделан не из того материала, слишком привержен компромиссу, другое дело - историк, исследователь национального характера..."
Милюков подумал тогда: "А что плохого в компромиссе? Он угоден политике. Да, мы готовы на компромисс - с умным чиновником, с Витте, например. Отчего нет? Однако же на каких условиях? Дайте закон, дайте писаное право, уважайте это право, вами же данное, - столкуемся. Отмените волостных держиморд, разрешите выборные муниципалитеты, то есть первичные ячейки демократии, отмените сословные ограничения - сговоримся тогда по остальным пропозициям. "Не тот материал" для политика... Что этот щелкопер в русском характере понимает? Как объяснить ему, что "терпение" - особый смысл для низов, "правление" - особый ряд для верховной власти, а "государев закон" не уважает ни тот, кто издает его, ни те, для кого он писан... Как же в такой стране - и без компромисса? Да, и с царем компромисс! А как же иначе? Без него анархия так разыграется, что все сметет, пустыня останется. В народе сильны царистские настроения, разве можно забывать об этом? Надо сдвинуть воз с места. Под гору сам покатится, наберет скорость. А что такое скорость? Конституция, просвещенная монархия - на этом этапе правовое государство, о большем-то и мечтать сейчас нельзя... Какой социализм в России?! Столетия его ждать - и то не дождешься..."
...Милюков посмотрел манжеты: чисты ли, - словно бы идти к Витте сейчас, а не завтра. Понял - н е т е р п е н и е, прекрасное русское свойство, жажда приближения мечты, - одной ногою постоянно в дне грядущем, пропади пропадом прежнее и нынешнее, мы не британцы: те дрожат над каждой минутой, не то что днем! Старая нация, в у с т о я в ш е м с я живет, а устоявшемуся главное отличие - бережливое отношение ко времени, ибо оно таит в себе радость удержания бытия, а не постоянное - как у россиян - чувство тревожной неустроенности.
"Если не смогу склонить богов, двину Ахерон, адскую реку", - вспомнилось изречение древних. Именно он, Милюков, ввел в газетный обиход упоминание об Ахероне - реке революции. Цензура "Ахерон" выбросить не смела - греческий, а дошлому читателю все понятно, выучен либерал искать правду, словно блоху, между строк, интеллигент на тонкий намек дока - другой-то нации человек голову сломит и в толк не возьмет, а наш сразу очками зыркает и бороду поглаживает готов к дискуссии...
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги