Искренне Ваш Тролле". 41
Аудиенция близилась к концу. Столыпин заканчивал доклад о положении в столь знакомом ему Поволжье. Письма, полученные им от губернаторов, свидетельствовали, что там весьма тревожно - пожары, мужицкие бунты; все, как сулили революционеры из ленинской группировки; медлить нельзя, надобно действовать.
- Как? - спросил государь.
- Круто, - так же кратко ответил Столыпин и понял сразу же, что Николаю это не понравилось. - "Юпитер и бык, только кто из нас Юпитер?"
Государь достал из кармана френча сложенный вчетверо листочек, протянул Столыпину:
- Ознакомьтесь.
Столыпин листок развернул, пробежал глазами, заставил себя улыбнуться.
- Думское министерство доверия во главе с кадетом? В высшей мере интересно, ваше величество, такое мне в голову не приходило.
- Оттого, что идея слишком рискованна?
- Да как бы помягче сказать... Впрочем, соглашусь с вами: идея довольно рискованна. Но отчего не попробовать, если вы полагаете такое разумным?
- Я вам не сказал этого.
- Простите, ваше величество, но я думал, что с предложением, не заслуживающим интереса, вы бы меня знакомить не стали.
Ответ при всей его резкости понравился Николаю своей определенностью: с дворцовыми ему приходилось трудно, ничего не поймешь, все, как один, в рот смотрят, боятся попасть впросак, блеют то, чего он, по их мнению, ждет.
"Этот хватать умеет, - подумал царь, - вон глаза какие, татарин, ничего в них не видно, а это хорошо, если б такой татарин и с т о в о служил, это достойно, когда бывший ворог становится твоим, во всем, до конца, и мое слово делается его законом".
- Фамилии запомнили? - спросил государь, протянув руку за листочком.
- Запомнил.
- Поговорите с кандидатами? - Государь листочек медленно сложил и спрятал в карман.
- Имеет ли смысл моя с ними встреча, ваше величество? Поскольку меня в списке кабинета доверия нет, и быть, понятно, не может, каков смысл разговаривать с претендентами?
- А вы смысла особого не ищите, Петр Аркадьевич, вы мою просьбу выполните.
Столыпин впился глазами-бурами в государя, потом лицо его изменила тяжелая, недоверчивая улыбка.
- Я выполню вашу просьбу с самою глубокой благодарностью за оказанную мне честь.
Милюкова он принял не один, а вместе с Извольским, бывшим послом в Токио, "конкурентом" Павла Николаевича по возможному "министерству доверия".
- Выполняя волю государя, я пригласил вас, Павел Николаевич, для переговоров по поводу формирования кабинета доверия.
Извольский отдал должное уму министра внутренних дел: другой бы стал искать форму для намека на доверительность предстоящего собеседования, а этот врезал в лоб: кто посмеет разглашать разговор, связанный с именем и волею самодержца?
Милюков тем не менее воткнул шпильку:
- Наша "Речь" умеет хранить молчание, когда нужно, чего нельзя сказать о "Русском государстве".
- За "Русское государство" нес ответ граф Витте, - отпарировал Столыпин. Я готов отвечать за любую строчку, напечатанную в "России", Павел Николаевич. Моя газета выше подозрений.
Милюков снова не удержался, показывая этим свою государственную неподготовленность - острословит много, посуше надобно:
- Газета в роли жены Цезаря?
- Зависит от названия, - заключил Столыпин, чуть выспреннее, чем надо бы, но все же достойно, как отметил про себя Извольский. - Мы с Александром Петровичем хотели бы задать вам ряд вопросов.
- Я готов ответить на ваши вопросы, Петр Аркадьевич.
- Как вы полагаете, кандидатуры военного министра, морского и министра двора будут обсуждаться в вашем ЦК или вы твердо намерены вообще не касаться этого вопроса?
- Военный и морской министры будут назначены государем, только им, и никем другим... Если же вы согласитесь не покидать свой пост, мы дадим вам право докладывать свои соображения государю.
- О моем участии в вашем кабинете речи быть не может.
- Отчего так?
- Соль и сахар несовместимы... А вот вам, коли суждено возглавить то министерство, в коем я сейчас имею несчастие служить, придется принять на себя бремя шефа жандармов. Вы действительно согласны стать шефом жандармов или намерены ликвидировать эту институцию?
Милюков подобрался - его ударили.
- Во-первых, о поведении кадетов в правительстве не следует судить по тем заявлениям, которые они делают, находясь в оппозиции. Во-вторых, поскольку элементарные функции власти нам в какой-то мере известны, мы не страшимся и такого поста - все дело в том, что функции жандармерии (как и всего кабинета) могут быть совершенно иными, не похожими на нынешние.
- Ну-ну, - хмыкнул Столыпин, - поживем - увидим. Мы бы тоже были рады ограничиться словесами, не наша вина, что приходится стрелять.
- Значит, словесам вашим не верят.
- Вашим - поверят?
- За мною годы борьбы за конституционную реформу, Петр Аркадьевич, и если я скажу, что дам пятак, общество будет ждать рубля, а вы хоть рубль дайте, и за пятак не примут.
- Эк вы меня, - отозвался Столыпин. - Хорошо хоть - в глаза, я джентльменство ценю. А вот коли и после вашей аграрной реформы бунты мужиков будут продолжаться? Тогда что? А они будут продолжаться, потому что ныне есть программы левее вашей, плехановская, например. Я уж о ленинской не говорю, за нею повалят, безудержно повалят, - как станете поступать?
- Я стану доказывать пагубность темного бунта, покуда могу, я буду взывать к разуму, объяснять, требовать, наконец...
- А ну - не объясните? А ну - по-прежнему будут полыхать усадьбы? По-прежнему станут продолжать самочинные захваты помещичьих земель, как тогда?
- Уйду в отставку.
- И вместо вас придет военный диктатор, который понастроит виселиц?
Милюков понял, что попал в капкан.
- Вы очень логичны, Петр Аркадьевич.
- Это плохо?
- Это хорошо. Я отношусь к логике с преклонением, ока, правда, не всегда приложима к России, к нашему национальному характеру... Но я отчего-то верю в успокоение страны. Наша аграрная реформа не может не внести покоя...
- Сие от Фета, уважаемый Павел Николаевич, сие - лирическое благодушество. Я вопрос ставлю круто: будете стрелять, коли понадобится, или не станете?
- Не стану никогда.
- Значит, все свободы дадите, защищать их предоставите другим?
- Пусть так, Петр Аркадьевич, пусть так. Я только позволю себе высказать предположение, что люди, получившие свободу, смогут защитить ее.
Столыпин молотил свое, не слезал:
- Как - защитить? С оружием в руках? Есть у нас "красная милиция", против нее стоит "черная сотня", а вы намерены "бело-розовые дружины" создать? Тогда обучите их стрельбе и подчините командиров вашему помощнику по линии Департамента полиции. На это согласны?
...Разговор, считал Милюков, не получился.
Разговор был нужный, думал Столыпин, подъезжая к Царскому Селу. Очень нужный разговор. Тряпка этот Милюков, полнейшая, безнадежная тряпка. Есть полный резон доложить государю, что "министерство доверия" выйдет из доверия русских людей через неделю, приведет страну к гражданской войне, прольются реки крови; срам будет перед западными монархиями, да и перед паршивой Третьей республикой тоже: те своих коммунаров у стенки за милу душу расстреляли, когда те вконец допекли.
- Я не могу рисковать спокойствием моего народа, - сказал Николай, выслушав доклад Столыпина. - Разве я позволю отдать моих подданных в руки людей, лишенных хребта? И они получили большинство в Думе?! Что за безответственность, неужели граф Сергей Юльевич не мог проконтролировать выборы?! Подумайте, пожалуйста, с кем бы еще следовало встретиться, Петр Аркадьевич, неужели оскудела земля наша сильными людьми?
В тот же день, поздно вечером, Столыпин позвонил Гучкову:
- Александр Иванович, что-то я вас перестал видеть у мистера Чарльза. Нет страшней перерыва, чем в гимнастике, немедленно почувствуете одышку.
- О брюхе отчего не говорите?
- Щажу самолюбие.
- Завтра поборемся?
- Сегодня.
Гучков посмотрел на большие английские часы с вестминстерским боем, что стояли за камином: половина одиннадцатого.
- Да я в шлафроке уж, Петр Аркадьевич.
- Ну и прекрасно. Скидывайте его, одевайтесь, и давайте-ка встретимся на острове.
Ответа ждать не стал - положил трубку.
Гучков переоделся, потом рассмеялся, подумав, что мистера Чарльза нет наверняка, поздно; вызвал аппарат Столыпина, но секретарь, дежуривший у него на Аптекарском, ответил, что его превосходительство только что отправились на занятие гимнастикой.
...Гучков остановил авто возле зала, который содержал мистер Чарльз, выругался сквозь зубы: ни одно окно не освещено, пусто, тишь.
- Не сердитесь, - донесся из темноты голос Столыпина, - спасибо, что приехали.
Он шагнул на дорогу в свет фар; тело будто перерезано пополам, лицо мучнисто-белое, только глаза сияют, большие глаза, совсем не щелочки, как все иное время.
Обнял Гучкова за талию - до плеч не дотянулся, - рассмеялся:
- Приучайтесь к конспирации. Чарльз сейчас прибудет, я за ним шофера послал, мой парень за пять минут обернется... Какие у вас отношения с Шиповым?
- С Дмитрием Николаевичем? Прекрасные.
- Он отошел от кадетов накрепко? Или возможна игра?
- О его к ним возвращении не может быть и речи. Его идея созвать Думу, управляемую председателем, которого назначал бы царь, поссорила его с Милюковым окончательно, раз и навсегда, его же "правым" в "Речи" костят.
- Это не довод. Мало ли кого где костят? Меня вон "Союз русских людей" костит левым, еврейским ставленником, скрытым социал-демократом... Так, значит, уверены, не вернется к кадюкам?
- Убежден.
- Я спрашиваю не зря. Я намерен провести Дмитрия Николаевича новым российским премьером.
Гучков будто натолкнулся на невидимую преграду, и не столько потому, что новость была неожиданной; поразил сам строй фразы, какая-то особая столыпинская уверенность в собственной силе, сокрытая в ней.
- А пройдет? - спросил наконец Гучков.
- Попробуем.
- Почему именно Шипов?
- А кто еще? Называйте человека. Вы? Рано, надо в Думе обкататься, заявить себя.
- В Думе? Я и в Думу-то не прошел, Петр Аркадьевич, да и не заявишь себя среди кадетов.
- Эту Думу я намерен распустить, Александр Иванович.
- То есть как?!
Гучков снова поразился новой манере Столыпина. Как человек за три месяца изменился?! А может, и не изменился, может, наоборот, именно теперь, состоявшись, и стал самим собою, а раньше надевал маску? Вот что власть делает! Но отчего же он власть намеревается передать другому, разве это умно?
- А кем вы думаете стать в кабинете Шипова?
- Если он согласится, я бы сохранил за собою этот же портфель.
- Погодите, Петр Аркадьевич, все это так неожиданно... Что же вы при живом-то премьере, при Горемыкине, не похоронив еще, нового намечаете?
- Горемыкин уже умер... Нет, нет, в государственном смысле, здоровья Иван Логгинович отменного... Однако поскольку государь не станет подписывать рескрипт о роспуске Думы - зачем ему ссориться с избирателями, - то сделать это остается Горемыкину. А кто же оставляет премьером человека, предпринявшего шаг, в высшей мере непопулярный?
- А если государь вместе с ним решит внести и другие изменения в кабинете?
- Обязательно решит. Шахматова погонит, он реакционер, он противник всего нового... Может, еще кого...
- Вот я и думаю - кого еще?
- За меня беспокоитесь? Меня он не погонит. Он понимает, что в нынешней сложной ситуации министр полиции должен быть на месте, во всеоружии, стрелять в случае нужды ему придется... Хотя - я убежден - не придется... Разгон Думы проглотят, надоели разговоры, устали от них люди, дела хотят...
- Петр Аркадьевич, но Шипов не согласится пригласить вас в кабинет. Вы для него представитель бюрократии, вы и до событий служили губернатором...
- А он? До событий он служил московским головою - тоже л и з а л.
- Именно поэтому он и будет против вас. Бойтесь генерала, которому спасли жизнь во время битвы, он вам этого не простит, ибо вы видели его унижение...
- Эта французская пословица обращена к солдату. А я такой же генерал, как и он, рангом причем выше... Сможете на него повлиять в нужном для н а с плане?
- Я готов попробовать, но заранее должен сказать вам, что шансов мало. Откажитесь от этой идеи, Петр Аркадьевич, я назову вам кандидатуру куда более интересную, перспективную...
- Я думал об этом, - откликнулся Столыпин, сразу же поняв Гучкова. - Мне еще рано, еще бы одного премьера пересидеть, еще бы одни выборы провести за его спиною, успокоить страну его распоряжениями, а уж потом...
- Потом вас ототрут.
- Почему? Я докажу свою нужность.
- Именно поэтому и ототрут; вы все погасите, все успокоите, а без силы в руках этого не сделаешь: какому премьеру нужен министр-исполин? Петр Аркадьевич, поверьте слову друга: пришло ваше время. Откажитесь от шиповской затеи.
- Мне сподручнее помогать вашему делу, Александр Иванович, находясь в моем нынешнем кресле.
- Напрасно вы эдак-то. - Гучков скова остановился. - Зря вы меня обижаете... Неужели думаете, что мое д е л о - текстиль? Мое дело Россия, на текстиле, слава богу, отец наколотил десяток миллионов, внукам хватит...
- Напрасно обиделись. Россия без ситца не д е л о... Хорошо, допустим, вы правы. Я просчитался. Но менять поздно, машина запущена... - Столыпин помолчал, кашлянул осторожно, спросил, понизив еще более голос: - Кто из ваших сможет поговорить с Шиповым и повернуть его к радикализму?
- То есть? - Гучков не сразу понял. - К радикализму? Зачем?
Столыпин вздохнул, ответил устало:
- Непонятно? Царь не любит радикалов. А будущий премьер должен высказать соображения о программе своего кабинета... Вы очень хотели, чтобы я стал премьером? Единственный путь - н а к р у т и т ь Шипова, пусть он государя попугает, кроме Шипова, кому можно кабинет отдать? Некому, Александр Иванович... Пошли, про Чарльза я вам неправду говорил, спит он, мое авто у пляжа стоит... Если уж мы с вами дело затеяли, то все должно быть как в книгах легких французов... Кого отправите к Шипову?
- Николаева, - ответил Гучков. - Он верит в реформы, он человек искренний...
- Про наш разговор ему не надо бы. Или, считаете, от друзей тайн нет?
- У вас-то от меня были тайны - вон какой спектакль разыграли, что твой Гауптман...
- А вы хотите, чтобы я к вам, как звонарь со свадьбы, прискакал? Погодите, когда Думу будем распускать, здесь же придется встречаться, вокруг меня пока еще много людей Дурново вьется, один Мануйлов-Манусевич чего стоит... Я его, кстати, хочу посадить - на вас не наклепает?
- Может.
- Хорошо, что предупредили. Завтра с утра Николаев увидится с Шиповым?
- Да.
- Если что изменится, ставьте в известность, ладно? Скажите по телефону секретарю, что занемогли и не сможете пожаловать на ужин, мне будет все ясно.
Машина закрутилась. Николаев, встретившись с Шиповым, излил ему душу разговор с Дзержинским не давал покоя, поляк говорил верные вещи, не поспоришь.
Шипов, получив приглашение на высочайшую аудиенцию, соотнес в р е м я визита Николаева со звонком из Царского Села, подумал, что Кирилл Прокопьевич побывал у него неспроста, видимо по согласованию с Гучковым, а тот имеет выход в с ф е р ы; поэтому, приехав к царю, не догадываясь об истинной цели приглашения, не зная, понятно, о плане Столыпина, полагая, что приглашен в связи со слухами о "кабинете доверия", вдохновенно заговорил про то, что дружная работа с Думой необходима, это повернет кадетов вправо, сблокирует с властью, оторвет от левых фразеров, перед которыми партии приходится заигрывать - таков удел любой оппозиции. Идея создания "кабинета доверия", понятно, заманчива, однако Милюкову поручать формирование правительства рискованно, он слишком властен, чрезмерно реалистичен в своих программных документах (чего не скажешь о жизненном кредо), и в нем слабо развито религиозное сознание.
- Кого бы вы считали возможным порекомендовать на пост премьера? - спросил государь.
- Председателя Государственной думы Муромцева, ваше величество.
- Председателя Государственной думы, - повторил Николай. - Почему именно его?
- Он отличается большим тактом, врожденной мягкостью характера; при его главенстве и Милюков будет полезен в кабинете на посту министра внутренних дел.
- Да, вы правы, - ответил Николай, - при таком человеке вполне может установиться правильное соотношение умственных И духовных сил...
Вернувшись в свои покои, государь со смехом сказал Александре Федоровне:
- Говорят, Шипов умный человек... Какой вздор, я у него все выспросил, а ему так ничего и не открыл...
Об этих словах царя через полчаса уже знал Трепов. Позвонил "безносому Лоэнгрину", сказал, чтоб тот приехал незамедлительно, передал текст интервью, повелел печатать, оттого что понял ясно: Столыпин вовлечен в игру и обманут, ибо притащил Шипова, поверил, значит, про "доверие", ему теперь ходу нет, и намедни государь обмолвился, что новую Думу он поручит подобрать ему, Трепову, о чем же еще мечтать?!
Треповское интервью было опубликовано в русских газетах со ссылкой на "Рейтер", либералы ликовали: "Двор протянул руку Думе, началась новая эра России!"
Столыпин представил государю доклад, в котором были собраны рапорты агентуры о торжествующих выступлениях Милюкова, Муромцева, Шипова; прямых выпадов против верховной власти не содержалось, однако обер-прокурор святейшего синода, ряд губернаторов и адмирал Дубасов именовались "мерзавцами".
Царь поблагодарил за информацию, вызвал к себе Горемыкина, продиктовал ему рескрипт о роспуске Думы, попросил подписать его и дать документу ход, как только "подойдут соответствующие для того обстоятельства, о коих я лично поставлю вас в известность".
Все верно: два маятника - Трепов и Столыпин, а посредине сонный Горемыкин, вот уж фамилия соответствует духовному строю, точнее не обзовешь, право!
Дума была - и не было ее уже; депутаты произносили речи, гуляли по коридорам Таврического дворца, обменивались репликами, пили чай в буфете, расходились по домам...
...Нет ничего ужаснее, чем смотреть на больных раком, наивно и восторженно полагающих себя живыми.
"Министру Шутте
Господин Министр!
Вчера вечером я принял г-на Ю. Кжечковского, который не только передал мне перевод статьи ведущего русского социал-демократа Н. Ленина "Социализм и анархизм", но также стенограмму выступления берлинского юриста К. Либкнехта, выступавшего в 1904 году в немецком суде во время процесса, начатого правительством канцлера фон Бюлова против русских анархо-террористов.
Г-н Кжечковский готов подтвердить под присягой, что он участвовал в работе кенигсбергского процесса, подбирал, переводил и анализировал материалы для Августа Бебеля и юриста К. Либкнехта, которые выиграли дело, нанеся при этом значительный моральный ущерб как двору кайзера Вильгельма, так и Царскому Селу, ибо доказали суду присяжных, что русская социал-демократия, базирующаяся на доктрине д-ра К. Маркса, никогда не имела ничего общего ни с анархией, ни с террором и выступает лишь против "азиатского деспотизма, который породил вопиющее бесправие народонаселения России, которое лишено каких бы то ни было свобод, не говоря уже о конституции - таковой в России никогда еще не было".
Выслушав г-на Кжечковского, я спросил его, считает ли он польскую социал-демократию организацией, слитной с русскими коллегами, или же, возможно, Варшава исповедует иные программные установки?
Получив категорический ответ г-на Кжечковского о единстве программы и целей польской и русской социал-демократий, я поставил следующий вопрос: "Как в таком случае можно объяснить убийство польскими социал-демократами в Варшаве полковника полиции г-на Попова, находившегося при исполнении служебного долга?"
Г-н Кжечковский заметил мне, что я пользуюсь информацией, переданной, скорее всего, г-ном Громаном, который на самом деле является чиновником департамента полиции полковником Глазовым, а проживает г-н Глазов в Стокгольме по подложному паспорту, выданному ему российским правительством, что является недружественным актом по отношению к Швеции.
Г-н Кжечковский добавил, что у г-на Глазова есть веские причины ненавидеть польскую социал-демократию и лично его, г-на Кжечковского, ибо, по словам собеседника, именно г-н Глазов санкционировал его избиение в тюремном карцере, которое довело г-на Кжечковского до кровохарканья. "Более того, - продолжал г-н Кжечковский, - у меня есть неопровержимые доказательства того, что г-н Глазов готовил провокацию во время моего третьего ареста летом 1905 года, следствием которой было запланировано мое убийство". Непосредственный исполнитель преступного приказа г-на Глазова, по утверждению г-на Кжечковского, находится ныне за границами Российской империи и готов - в случае открытого слушания дела в Королевском Суде - дать показания под присягою о преступной деятельности гг. Попова и Глазова. При этом мой собеседник потребовал гарантий безопасности бывшего полицейского чина, скрывшегося из России, мотивируя это тем, что г-н Глазов, по его сведениям, состоит в негласной связи с некоторыми офицерами стокгольмской полиции.
Я отверг подобного рода утверждение как безосновательное, добавив, что в парламентарном Королевстве, которым имеет честь быть Швеция, подданным не воспрещается встречаться с кем угодно, где угодно и по любому поводу; нарушением чинами полиции их долга мы почитаем лишь несоблюдение статей конституции; все остальное - личное дело подданного, не подлежащее контролю или преследованию с чьей бы то ни было стороны,
Г-н Кжечковский заметил мне, что в таком случае он не понимает причину столь пристального интереса стокгольмских должностных лиц к собранию русских социал-демократов, ибо, согласно шведской конституции, Королевство оказывает гостеприимство всем изгнанникам, борцам против деспотизма.
Я возразил г-ну Кжечковскому, что между понятиями "борец против деспотизма" и "государственный преступник" существует весьма очевидная разница.
Г-н Кжечковский весьма резко заметил мне, что в России "государственным преступником" является каждый, кто требует для подданных труда и свободы; "человек, - добавил он, - осмеливающийся требовать от правительства конституции, будет немедленно заточен в тюрьму и отправлен на каторгу". По мнению г-на Кжеч-ковского, ни один из русских, находящихся ныне в Стокгольме, не может считаться "государственным преступником", ибо социал-демократия хочет одного лишь: удовлетворить нужды великого народа, лишенного, по его словам, "гарантий на равенство, труд, свободу".
Беседа закончилась на том, что г-н Кжечковский позвонит по моему телефонному аппарату завтра, в 17.00.
Специальная группа, отправленная следом за г-ном Кжечковским, потеряла объект наблюдения через несколько минут, однако поздно вечером он был зафиксирован на набережной вместе с Н. Лениным, руководителем радикального крыла русской социал-демократии, и Г. Плехановым, которого считают первым пропагандистом идей д-ра К. Маркса в России.
Был бы весьма признателен, господин министр, получить от Вас - если Вы полагаете нужным - дополнительные указания или рекомендации к моему завтрашнему разговору с г-ном Кжечковским.
С глубоким почтением
Теодор Хинтце,
полицмейстер Стокгольма".
"Министерство Иностранных Дел
Тролле
Мой дорогой друг!
Мне хотелось бы просить Вас ознакомиться с письмом Хинтце, который отличается вдумчивостью и надежной непредвзятостью.
Полагаю, что запись его беседы с г-ном Кжечковским (по наведенным в Берлине справкам, под этим псевдонимом скрывается - вероятнее всего известный деятель польской социал-демократии г-н Юзеф Доманский) поможет нам занять более определенную позицию, ибо любой наш неосторожный шаг может вызвать здесь весьма нежелательную для Царского Села реакцию. Думаю, что гг., подобные г. Кжечковскому-Доманскому, имеют доказательные возможности апеллировать к германской социал-демократии, а также к французским социалистам г-на Ж. Жореса, что может нанести определенный ущерб престижу дружественной нам Российской Империи.
Искренне Ваш
Шутте".
"Господину Шутте.
Мой дорогой друг!
С большим интересом прочитал Ваше письмо и запись беседы с г-ном Кжечковским, проведенную Вашим Хинтце.
Я солидарен с Вашей позицией и благодарю Вас за ту истинно дружескую доверительность, с которой Вы сформулировали свое "кредо". Лишь чувствуя локоть друг друга, мы в состоянии быть полезными Швеции, служа управителями ее интересов.
Бесспорно, любой наш необдуманный шаг, связанный с акцией против участников социал-демократического съезда русских, послужит во вред дружественной Российской Империи, ибо даст повод качать очередную кампанию в повременной печати.
Но в то же время С.-Петербург, видимо, не сможет понять тех мотивов, которыми мы руководствуемся в нашем отношении к собранию социал-демократов, и посчитает нашу "неактивность" против тех, кого они называют "анархистами", проявлением недружественности, вызванной трудностями, переживаемыми Россиею ныне. Поэтому мне представляется возможным внести на Ваше усмотрение следующего рода предложение; кто-то из Ваших сотрудников (не первой, естественно, величины) должен пригласить г-на Гро-мана (Глазова) и сообщить ему, что стокгольмская полиция ведет работу против русских социал-демократов. Это даст нам двойную выгоду: во-первых, мы покажем Петербургу, что вам известны тайные агенты полиции, которые не сочли даже своим долгом представиться нашим соответствующим службам, как то делается чинами русской тайной полиции и в Берлине и в Париже. Во-вторых, мы еще раз подтвердим свое высокое уважение к министру Столыпину.
Более того, чтобы продемонстрировать дружественные чувства к России, я, вероятно, приглашу поверенного в делах Стэль-Гольштейна и ознакомлю его с указанием прокурору Стендалю арестовать русских социал-демократов после того, как все они будут выявлены, и выслать их за пределы Швеции, не называя при этом тот пограничный пункт, через который участники съезда будут выдворены.
Убежден, г-н Столыпин будет удовлетворен вполне, видимо, следующим шагом С.-Петербурга будет попытка выяснить пункт высылки русских с тем, чтобы социал-демократы были выдворены через Финляндское княжество. Таким образом мы получим столь необходимый для нас "люфт во времени", ибо переписка требует отточенности формулировок и абсолютной выверенности - съезд, вероятно, окончится к тому времени.
Видимо, Вы, мой дорогой друг, найдете разумным - через Ваших друзей аккуратно проинформировать русских социал-демократов, сообщив им, что возможны всякого рода п о в о р о т ы, вызванные сложностью положения, в котором оказались полицейские власти Стокгольма.
Думаю, что информацию такого рода следовало бы передать г-ну Кжечковскому.
Полагаю, что русские социал-демократы с их высокой организованностью смогут немедля изменить места проживания и покинуть Стокгольм сразу же после окончания работы их съезда.
Искренне Ваш
Тролле".
"ПЕТЕРБУРГ ДЕЛОВАЯ МОЛНИЕЮ МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СТОЛЫПИНУ ТЧК ПОМОЩНИК ПОЛИЦМЕЙСТЕРА СТОКГОЛЬМА СООБЩИЛ ПЕРЕДАЧИ ВАМ ЧТО ВСЕ УЧАСТНИКИ СЪЕЗДА ПО ВЫЯВЛЕНИИ БУДУТ ЗАДЕРЖАНЫ И ВЫСЛАНЫ ПРЕДЕЛОВ ШВЕЦИИ ТЧК МОЛЮ ЗАСТУПНИЧЕСТВА ДИРЕКТОРОМ ДЕПАРТАМЕНТА ВУИЧЕМ ПОСКОЛЬКУ ОСЛУШАЛСЯ ЕГО ПРИКАЗА О ВОЗВРАЩЕНИИ ПРЕДЕЛЫ ИМПЕРИИ ЗПТ ЗАНИМАЯСЬ СКЛОНЕНИЕМ ЧИНОВ СТОКГОЛЬМСКОЙ ПОЛИЦИИ К ДЕЛОВОМУ СОТРУДНИЧЕСТВУ ЗПТ КОТОРОЕ И УВЕНЧАЛОСЬ УСПЕХОМ ТЧК ГЛАЗОВ". 42
"Варшава. Редакция "Червоного штандара".
Дорогие товарищи!
Посылаю Вам еще одну корреспонденцию-стенограмму. Подумайте об использовании. Мнения на съезде полярны, поучительны. Наших надо воспитывать на большевизме как на революционном ученье, это для меня отныне очевидно - раз и навсегда.
Даю запись наиболее ярких выступлений, кои определяют точнее других позиции обеих фракций.
Начинаю с меньшевиков.
А к и м о в (Махновец). - Товарищи! Дума вышла лучше, чем мы ожидали. Думское большинство прогрессивно, оно выставляет такие требования, которых мы не ждали; оно соглашается на всеобщее избирательное право, на обеспечение свобод. Пред Думой два возможных пути. Если Дума исполнит свои обещания, то нам будут обеспечены наши минимальные требования, свобода собираться и говорить. Тогда мы не должны готовиться к восстанию, мы должны будем закрепить нашу позицию и сделать отступление невозможным. Делать восстание или даже агитировать за него в этом случал было бы прямо вредно. Но возможен второй путь: правительство может разогнать Думу. Даже и в этом случае я высказываюсь против вооруженного восстания. Правительство наше уже давно лишилось экономических корней в стране, а в случае разгона оно потеряло бы и все моральные корни. Тогда и Витте сделался бы сторонником вооруженного восстания, но лишь для того, чтобы вызвать и подавить его, чтобы опять возвратиться к азиатскому деспотизму. Капитулирует ли правительство пред Думой или нет, его не нужно трогать, оно само погибнет, само рухнет.
В и н т е р (Красин). - Я предпочитаю остановиться не на недостатках, а на достоинствах речи товарища Акимова. Я не могу сказать того же о резолюции, предложенной меньшевиками. По своему духу она близко подходит к позиции Акимова; она проникнута таким же отсутствием веры в вооруженное восстание, таким же нежеланием принять живое, активное участие в его подготовке. В вашей идеалистической постановке вопроса вы забыли, что в период революционных взрывов "оружие критики" должно смениться "критикой оружия".
Ч е р е в а н и н. - Большевики утверждают, что декабрьское восстание будто бы доказало возможность борьбы народа против современного войска. Этот вывод имел бы для нас огромное значение, означал бы полный переворот в наших старых воззрениях, но, к сожалению, он совершенно лишен основания. Что могли делать те несколько сот дружинников, которые скрывались за баррикадами на окраинах? Они могли совершать только партизанские набеги. Затем явились войска и покончили с восстанием.
(Вообще по вопросу об отношении к Думе рубка здесь продолжается кровавая. Павел Борисович Аксельрод выступил блистательно - истинный трактат, но какое это имеет отношение к пульсирующему ритму революционного действия? Ему очень резко возразил Алексей Рыков, жаль мне было старца, но, увы, резкость Рыкова была угоднее истории, чем великолепная отточенность Аксельрода. Видимо, когда вернусь, надобно будет очень подробно рассказать во всех кружках о перипетиях борьбы - это в высшей мере поучительно на будущее.)
В о р о б ь е в (Ломтатидзе). - До сих пор во всех рассуждениях товарищей из большинства о вооруженном восстании явно и определенно выделялась одна особенность, состоявшая в том, что они партию нашу, социал-демократическую рабочую партию, отождествляли с саперным батальоном, и раз партия в их представлении была саперным батальоном, то и не мудрено, что членов партии, саперов, они угощали только тем, что читали им лекции о баррикадном бое, о постройке баррикад и о том, как назначить восстание в два часа ночи. Каждый раз, когда мне приходилось спорить на эту тему с товарищами из большинства, мне казалось, что они нарочно не хотят понимать меня, что нарочно клевещут на нас с целью оскорбить наше революционное самолюбие. Теперь Вижу, что это не так. теперь ясно видно, что мы стоим на разных точках зрения и что найти между нами среднюю линию невозможно, что или мы должны быть изгнаны из партии, или они. Объединительный съезд показывает, что мы не можем работать в одной партии.
Л е н и н. - Один товарищ заметил недавно, что мы собираем агитационный материал против решения съезда. Я ответил на это тогда же, что называть так именные голосования - более чем странно. Всякий недовольный решениями съезда всегда будет агитировать против них. Тов. Воробьев сказал, что с нами, большевиками, меньшевики не могут работать е одной партии. Я рад, что первым заговорил на эту тему именно г. Воробьев. Что его слова послужат "агитационным материалом", я не усомнился бы. Но важнее, конечно, агитационный материал по принципиальным вопросам. И лучшего агитационного материала против настоящего съезда, чем резолюция ваша против вооруженного восстания, мы бы не могли себе и представить. Плеханов говорил о необходимости хладнокровного обсуждения столь важного вопроса. Это тысячу раз верно... Наша резолюция, подводя научным образом итоги последнего года, критикует прямо: мирная стачка показала себя "растрачивающей силы", она отживает свое время. Восстание становится главной, стачка - подсобной формой борьбы. Возьмите резолюцию меньшевиков. Вместо хладнокровного обсуждения, вместо учета опыта, вместо изучения соотношения стачки и восстания вы видите скрытое, мелочно скрытое отречение от декабрьского восстания. Взгляд Плеханова: "не нужно было браться за оружие" всецело проникает всю вашу резолюцию... Если мы ценим "хладнокровное" обсуждение и серьезную, а не мелочную критику, мы обязаны прямо и явно выразить в резолюции свое мнение: "не нужно было браться за оружие", но непозволительно выразить этот взгляд в резолюции скрыто, без прямой формулировки его. Вот это мелкое, прикрытое дезавуирование декабрьского восстания, не обоснованное ни малейшей критикой прошлого опыта, и есть основной и громадный недостаток вашей резолюции.
(Я приведу далее основные тезисы выступления Адольфа. Если вам покажется, что имеет смысл распубликовать для польских пролетариев целиком текст нашего выступления, - вышлю немедленно, ибо писали мы его вместе, почерк мой знаком вам, расшифруете легко.)
В а р ш а в с к и й. - Товарищи! Вопрос сводится к тому, о чем мы уже все спорили, - об оценке момента. Ведет ли объективный ход революции к Думе или к восстанию? Вся разница состоит в том, что Дума, по мнению Плеханова, может сыграть и сыграет роль Конвента Великой французской революции. Но я думаю, что это иллюзия, что в России нет элементов для создания из Думы Конвента. Значит, если революция будет развиваться дальше, то центр ее будет не в Думе, а в восстании. Здесь спорили о значении декабрьского восстания, называли его поражением. Если смотреть на это восстание не с военно-технической точки зрения, а с точки зрения развития объективного хода революции, то это восстание было поражением царизма, а не революции, поражением народных иллюзий о царизме.
Пока все.
Постарайтесь - хоть сократив - дать в номер эту корреспонденцию. Подчеркните: председательствующий поставил на голосование резолюции большинства и меньшинства. Прошла резолюция Плеханова и Дана. Увы, это сплошная партийная арифметика. А с арифметикой в век механики трудно, жизнь следует рассчитывать по законам высшей математики... Уповать на Думу - я совершенно согласен с Лениным - недальновидно и несерьезно..."
Стук в дверь был мягкий, осторожный, словно кошка прикоснулась подушечками, убрав коготки.
Дзержинский удивился: недавно слышал часы на ратуше, отзвонили полночь. Подумал было, что заглянул Варшавский, может, что срочное, получил какую корреспонденцию из Польши.
- Это ты, Адольф? - окликнул негромко. - Входи, не заперто.
Дверь открылась; на пороге стоял Витольд "Бомба", член ЦК ППС, Дзержинский схватывался с ним в ту еще пору, когда "Бомба" стоял на распутье, раздумывал, куда повернуть - к левым национальным демократам или к социалистам, выбрал Пилсудского, пошел в террор, в Женеве, рассказывали, сблизился с Савинковым.
- Здравствуйте, товарищ Кжечковский.
- Здравствуйте, товарищ Бомба.
- Простите за поздний визит.
- Ничего, я уж почти закончил работу, входите.
- За вами здесь смотрят, товарищ Юзеф.
- Я знаю.
- Заметили филеров?
- И это тоже.
- Известно вам, что настоящая фамилия Трумэна, который привез сюда Леопольда Ероховского, покойного ныне, - Глазов?
- Спасибо за информацию. Адрес его известен?
- Пока нет. Если очень нужно - постараюсь выяснить. Мы готовы помочь вам.
- Пришли разговаривать?
- Да, товарищ Юзеф. Пришел по уполномочению моего Цека, пришел разговаривать с вами, пришел просить вас - быть может, последний раз одумайтесь...
- Я не совсем понял вас, товарищ Бомба.
- Мы знаем, что завтра на съезде у русских будет решаться вопрос объединения с поляками...
- Кто вам сказал об этом?
- Товарищ Юзеф, моя партия умеет работать, вы это знаете. Да и с Глазовым - мы, а не вы смогли выявить его здесь. Так вот, Завтра на съезде будет стоять этот вопрос, Я уполномочен просить вас: не предпринимайте этого шага, удержите Адольфа Варшавского, вы это можете, товарищ Юзеф... Неужели вам мало того позора, который пришлось пережить на первых заседаниях? Вас же отшвырнули ногой, как котят. Неужели вы простили это унижение? Тридцать тысяч поляков, пусть даже социал-демократов, - но поляков же, товарищ Юзеф, поляков, просили принять в партию, а им отказали, издевательски, хитро, коварно! Неужели вы решитесь и завтра на постыдное шествие в Каноссу?
- Вы смешно сказали, товарищ Бомба... "Пусть даже социал-демократы"... Странно, что вы пришли ко мне с этим... Неужели Пилсудский не рассказывал вам о моей позиции? Да и наши с вами схватки...
- Товарищ Юзеф, все может измениться, все может пойти не так, как мы полагаем сейчас, но одно должно свершиться - должна с т а т ь Польша.
- Станет, - согласился Дзержинский. - Уверен.
- Как же вы тогда будете смотреть в глаза полякам? В независимой Польше русская партия во главе с Люксембург и Дзержинским?! Вы будете жить по русским паспортам? Как иностранцы? Этого наша власть не позволит, товарищ Юзеф, Польша - для поляков...
- Что будете делать с украинцами? Белорусами? Немцами? Евреями? Как поступите с ними в в а ш е й Польше? Которая будет не для кого-нибудь, а для поляков, ясное дело...
- Либо они примут п о л ь с к о с т ь как норму, либо им придется туго...
- Польскость - это как? Я снова не понимаю. Католицизм?
- Польскость - это польскость, неужто не понятно, товарищ Юзеф?! Вы дворянин, в конце концов в вас не может не говорить кровь!
- Вы с ума сошли, - со страхом сказал Дзержинский. - Вы просто-напросто сошли с ума, Бомба, я ушам своим не верю, вы же социалист как-никак?
- Мицкевича вы любите?
- При чем здесь Мицкевич?!
- При том, что он дворянин, и это не мешало ему уйти в революцию, не мешало ощущать нашу особость, нашу боль и мечту, звать народ к борьбе, жертвовать собою, безбоязненно рвать с прежними друзьями - во имя Польши!
- Товарищ Бомба, ну ответьте мне, неужели вы и впрямь верите, что Польша может с т а т ь без того, что рухнет царизм? Неужели вы считаете, что мы сможем сами, без помощи русских товарищей, свалить монархию? Сколько можно фразерствовать, товарищ Бомба?! Из-за вашей прекрасной фразы тысячи поляков выйдут на борьбу и полягут под царскими пулями - неужели этого вы хотите?! Национализм такого рода не интеллигентен, товарищ Бомба! Это черная сотня в польском исполнении, это эндеция, граф Тышкевич это!
- А как быть с Генриком Сенкевичем? Разве он не есть совесть народа? А ведь он поддерживает Тышкевича...
- Он имеет право на ошибку, он беспартийный художник! Он уйдет от Тышкевича, уйдет! А вот партия, которая называет себя социалистической, партия, которая хочет быть выразителем класса, на ошибку не имеет права! Или переименуйте свою партию! Тогда ошибайтесь, не страшно! Когда и если революция приобретет национальную окраску, вроде вашей - "Польша для поляков", тогда начнется погром, товарищ Бомба! Мне стыдно за вас! Мне совестно!
- Товарищ Юзеф, - по-прежнему бесстрастно продолжал Бомба, - сейчас, накануне решительного восстания польского пролетариата против русского царизма, накануне схватки за свободу нашей с вами родины, как никогда важно единство, пусть даже формальное. Царизм ослаблен, царизму приходится держать гарнизоны в России. Мы не имеем права не воспользоваться этим обстоятельством. Неужели ваша партия, когда мы поднимем народ, останется в стороне от борьбы? Неужели вы согласитесь подчиняться указаниям из Петербурга?
- Если бы Петербург попросил вас обождать с восстанием, начать его одновременно с русскими, вы бы согласились?
- Нет. Мы сами отвечаем за поступки своего народа.
- Товарищ Бомба, не надо нам этот разговор продолжать, а? Не знаю, как вы, а я после таких разговоров плохо сплю. А мне завтра работать.
Бомба кашлянул, прикрыл глаза ладонью, сказал тихо:
- Товарищ Юзеф, наша партия готова взять на себя ответственность за акт против Попова...
- А это здесь при чем?!
- При том, что русские эсдеки отвергают террор, а вы посмели ослушаться своих руководителей... Мы готовы принять на себя ответственность - мы не боимся террора, а вы отложите объединение... Если восстание закончится неудачей, мы снимем свою просьбу - объединяйтесь... Мы думаем о вас, о вашей чести, товарищ Юзеф, ведь вы же поляк...
- Фу, черт! - Дзержинский не сдержался. - Хватит вам! Это тяжко слушать! И потом, мы не нуждаемся ни в каком оправдании с Поповым.
- Нуждаетесь, товарищ Юзеф, - Бомба говорил тягуче, спокойно, по-прежнему не открывая глаз, будто проповедник. - Вы отступили от вашей доктрины.
- Вы не знаете нашей доктрины. Мы были и будем против террора, но мы стояли и станем в будущем выступать за борьбу - в том числе партизанскую против врага. Особенно против такого врага, который занес руку над организацией!
- Пресса представит этот акт совершенно иначе, товарищ Юзеф. Вас будут обливать грязью.
- Вы полагаете, мы этого убоимся? Разве раньше наши лики расписывали на стенах костелов?! До сей поры наши имена прославляли газеты?! Ваше предложение носит характер торгашеской сделки, товарищ Бомба!
- Вы верно определили суть, товарищ Юзеф. Я предлагаю сделку. Но я не согласен с определением сделки. Это не есть торгашество. Я рисковал жизнью, лез через границу, чтобы приехать сюда, я рисковал, занимаясь Глазовым, чтобы сообщить вам об опасности. Я рискую своим именем, потому что я не оговорил условия нашего собеседования, и вы сможете обернуть против меня ваши аргументы в "Штандаре". Я иду на этот риск не как торгаш, а как поляк: остановитесь, товарищ Юзеф! Удержите поляков от унизительного подчинения русским! Останьтесь поляком, товарищ Юзеф! Останьтесь поляком!
- Чтобы остаться поляком, - ответил Дзержинский, - я должен всегда быть вместе с русскими, товарищ Бомба.
"Варшава. Редакция "Червоного штандара".
Дорогие товарищи!
Поздравляю вас с объединением! Наша партия вошла в РСДРП! Когда вернусь расскажу все подробно. Вернусь, впрочем, осенью - не раньше, поскольку введен в ЦО РСДРП ч поэтому теперь придется поработать в Петербурге. Адрес для связи пришлю с Адольфом и Ганецким.
Ваш Юзеф.
Прилагаю текст речи Адольфа,
"Варшавский. - Позвольте мне сказать несколько слов о значении, которое мы придаем настоящему акту. То, что мы теперь здесь сделали, есть чистейшая формальность, ибо на самом деле, а не на фразах, мы были до сих пор в одном лагере и вели одну общую борьбу. Это до такой степени верно, что никто из рабочих в нашем крае не сомневался, что мы всегда составляли и составляем часть Российской партии. Мы всегда чувствовали себя как часть общерусского рабочего класса, как часть единой армии. Мы всегда помнили и будем помнить выступление петербургского пролетариата в защиту пролетариата Польши по поводу безобразий, которые делались у нас, по поводу военного положения. Это показывало, что разъединить революционную борьбу Польши и России на две части, на польскую и русскую, как этого кое-кто котел, натравить нацию русскую на польскую оказалось невозможным. Выступления русского пролетариата доказывали, что русские рабочие считали себя в одном лагере, так же, как считали мы, поляки. Это и фиксирует тот договор, который мы только что заключили.
Ленин. - Я думаю, что выражу этим волю всего съезда, если заявлю от имени Российской социал-демократии приветствие новым членам ее и пожелание, чтобы это объединение послужило наилучшим залогом дальнейшей успешной борьбы".
"Министру Шутте
Господин министр!
Г-н Кжечковскнй, - после того, как мои друзья проинформировали его о в е р о я т и я х, - позвонил мне, и мы встретились вчера вечером в 21.30.
Г-н Кжечковский (подлинное его имя Феликс, фамилия Дзержинский, польский барон, перешедший на сторону революционеров, разыскивается полицией, причислен к разряду "особо опасных преступников" Империи) вручил мне копию допроса полковника полиции г-на Игоря В. Попова, пояснив, что текст написан г-ном Поповым собственноручно. В случае возникновения сомнений в подлинности документа, г-н Кжечковский-Дзерживский обещал предоставить в распоряжение графологических экспертов Королевского Суда письма того же г-на Попова к его жертве, актрисе, г-же Микульской.
Г-н Кжечковский-Дзержинский также ознакомил меня с показаниями бывшего ротмистра тайной полиции г-на Андрея Е. Турчанинова о преступной деятельности гг. Попова и Глазова, однако вручить копию документа в настоящий момент отказался, сказав, что "те газеты, коим мы передали исключительные права на публикацию - в случае надобности - в с е х материалов, по делу г-на Попова, могут расторгнуть договор, а это ослабит силу нашего удара против деспотов, нарушающих даже те малые свободы, которые была получены народом после высочайшего манифеста. Собранные нами материалы, - заключил г-н Кжечковский-Дзержинскнй, - позволяют сделать вывод, что лица, подобные гг. Глазову и Попову, не просто садисты и насильники, но правонарушители, ибо они постоянно преступали тот закон, который был распубликовав правительством осенью 1905 года, обещавший амнистию и гласность".
Мне представляется возможным считать, что распубликование в социалистической прессе Европы разоблачительных материалов г-на Кжечковского-Дзержинского - если они подлинны - нанесет весьма ощутимый урон престижу монархической власти в России.
Искренне Ваш
Xинтце,
полицмейстер Стокгольма".
(Приложение - 3 стр.; перевод с польского.)
"По приговору специальной комиссии народной милиции полковник охранного отделения г. Варшавы Попов И. В. был захвачен членами боевой группы в тот момент, когда он выходил из дома, направляясь в Цитадель для участия в казни товарища Яна Баха, рабочего-сапожника, примкнувшего к СДКПиЛ летом 1905 года, незаконно арестованного вместе с Микульской по спровоцированному обвинению в анархо-террористической деятельности.
В тот же час был похищен из своей квартиры поручик охранки Конюшев Павел Робертович, известный своим садизмом и глумлением над арестованными.
Операция же по захвату ротмистра Сушкова не смогла быть осуществлена, ибо последний оказал сопротивление, застрелил члена боевой группы Спышальского и выскочил на улицу, патрулируемую казачьим эскадроном.
Допросы обоих захваченных палачей проводились в двух разных помещениях, одновременно. Ни один из них не знал об аресте другого и не предполагал возможности очной ставки.
Показания от Попова и Конюшева отбирались собственноручные, дабы народная милиция могла располагать документами, объясняющими горькую необходимость партизанской борьбы против насильников и садистов, попирающих даже те нормы закона, которые вырваны у царской камарильи годами борьбы и ценою десятков тысяч жизней наших товарищей-революционеров.
Члены Специальной комиссии народной милиции по расследованию преступлений царской охранки
Вацлав
Данута
Ежи.
...Протокол допроса полковника охранки Попова И. В.
В о п р о с. - Готовы ли вы отвечать на вопросы специальной комиссии народной милиции?
О т в е т. - Да. Я рассчитываю, что мое чистосердечное и полное признание, раскаяние и готовность тайно служить вам - достаточная гарантия наших отношений на будущее.
В о п р о с. - Вы знаете, кого мы представляем?
О т в е т. - Да. Вы - люди СДКПиЛ.
В о п р о с. - И вы готовы нам тайно служить?
О т в е т. - Да. Верою и правдой.
В о п р о с. - Тем не менее мы не даем вам никаких гарантий на будущее и требуем однозначного ответа: готовы ли вы открыть нам всю правду?
О т в е т. - Да.
В о п р о с. - На основании какого закона вы отдали приказ на арест актрисы Стефании Микульской?
О т в е т. - Я не отдавал такого приказа. Я же любил ее. Мы с. вей любили друг друга. Как же я мог отдать приказ на ее арест?
В о п р о с. - Кто приказал арестовать ее?
О т в е т. - Ротмистр Сушков.
В о п р о с. - Изволите ли объяснить обстоятельства ее гибели?
О т в е т. - Обстоятельства гибели моей дорогой и любимой подруги мне неизвестны. Когда я находился на квартире актера Ероховского...
В о п р о с. - Почему вы находились у Ероховского?
О т в е т. - Он был моим агентом.
В о п р о с. - Он знал об аресте Микульской?
О т в е т. - Я не говорил с ним на эту тему... Я беседовал с ним по другим вопросам, а засим отправился обратно в охрану. В мое отсутствие Стефочка была схвачена н отдана в рука нервнобольного Конюшева Павла Робертовича. Войдя в его кабинет, я увидел мою ненаглядную мертвой: она выбросилась из окна, не выдержав издевательств со стороны Конюшева.
В о п р о с. - Кто отдал приказ перевезти покойную к ней на квартиру и инсценировать убийство, дабы возложить ответственность за это злодеяние на СДКПиЛ?
О т в е т. - Со мной случился припадок, и я больше ничего не помнил. С того именно дня у меня началось нервное недомогание."
В о п р о с. - Однако это недомогание не помешало вам застрелить в подъезде нашего товарища, пришедшего к вам на разговор.
О т в е т. - Ваш товарищ был убит патрулем, а не мною.
В о п р о с. - Вы написали вначале, что готовы дать чистосердечные показания. Отчего же вы постоянно лжете?
О т в е т. - Я показываю истинную правду. Все те пытки и расстрелы, которые имели место в Варшаве, проводились по указаниям из Санкт-Петербурга. Я был лишь передаточной инстанцией.
В о п р о с. - Кто именно отдавал приказы на пытки и расстреляния?
О т в е т. - Господа Дурново, Вуич, Глазов...
В о п р о с. - Однако вы исполняли приказы в расстреливали людей, заведомо невиновных?
О т в е т. - Никогда. Это делали Сушков, Пружаньский и Конюшев.
В о п р о с. - Вы знаете почерки ваших сослуживцев?
О т в е т. - А что?
В о п р о с. - Извольте отвечать однозначно: знаете ли вы почерки ваших сослуживцев и можете ли отличать их?
О т в е т. - Да.
В о п р о с. - Желаете ознакомиться с показаниями Конюшева?
О т в е т. - Его почерк мне неизвестен".
В помещение был введен Конюшев Павел Робертович. Увидав Конюшева, полковник Попов упал на колени, пытался целовать ноги члена специальной комиссии Ежи, потом с ним началась "медвежья болезнь". Когда же Конюшев написал свои показания в присутствии Попова о том, что тот насиловал Микульску в кабинете, в подробно описал пытки, которым Микульска была подвергнута, "но не мною, а Сушковым", Попов впал в прострацию.
Приговор над Конюшевым исполнением задержан, ибо он пишет подробные показания о методах работы охранки, о системе пыток, о вербовках в провокаторах, известных ему.
Члены комиссии
Вацлав
Данута
Ежи". 43
В пятницу, седьмого июля, вечером, когда спала душная жара и с залива принесло солоноватую, влажную прохладу, Столыпин сообщил председателю Думы профессору Муромцеву, что десятого, в понедельник, он намерен выступить перед депутатами с сообщением от имени кабинета министров.
- Вы намерены выступать первым? - спросил Муромцев. - Я тогда заранее оповещу записавшихся ораторов, Петр Аркадьевич.
- Пожалуй, первым нет смысла, Сергей Александрович. Я выступлю поближе к перерыву...
На том и уговорились.
(За час перед этим Столыпин получил от Горемыкина приказ - держать полицию наготове: Дума будет распущена в воскресенье, девятого. Столыпин назначил свое выступление на тот день, когда ее не будет уже; сейчас всякого можно ждать Трепов вполне готов пустить слух по городу, чтобы вызвать волнения и в ы л е з т ь на атом; не позволит он ему этого; придется обмануть Муромцева, без обмана нет политики, ничего не поделаешь, история оправдает.)
В пятницу, седьмого июля, вечером, Ленин и Надежда Константиновна уехали в Саблино, к матери, Марии Александровне. Устал невероятно; вернувшись из Стокгольма, почти ежедневно писал в газеты; проводил заседания Петербургского комитета РСДРП, здесь линию держали большевики; встречался постоянно с множеством людей, рабочих по преимуществу, в редакциях "Вперед" и "Эхо"; собирал совещания на конспиративных квартирах, которые содержали Красин и Боровский, и на явке ЦК у зубного врача Двойрес-Зильберман, на Невском; выступал ежедневно, по нескольку раз, в Технологичке, на Балтийском.
...Мария Александровна пришла на платформу к семичасовому поезду, но дождалась своих только с десятичасовым.
Владимир Ильич вышел из вагона, испытывая блаженное спокойствие, наступившее оттого, что глаза матери светились нежностью и добротою; вокруг керосинового, прошлого еще века, фонаря вились комары; шумел ветер в верхушках сосен; тишина была явственной, осязаемой.
- Я набрала много больших сосновых шишек, - сказала Мария Александровна, сейчас мы с Надюшей поставим самовар и станем пить чай на веранде.
- А я успею поплавать? - спросил Ленин.
- Но сейчас ведь темно, Володя, страшно плавать в черной воде.
Надежда Константиновна поправила шаль на острых, птичьих плечиках матери:
- Володя, мне кажется, готов плавать в любое время, даже зимою. Какая-то неудержимая страсть.
- Про зиму мне неизвестно, - сказала Мария Александровна, - а Волгу он переплывал, когда листопад кончался...
- В воде человек ощущает себя совершенно особенно, - заметил Ленин. - Мне даже трудно выразить это ощущение, оно очень любопытно, некое двузначие бытия, особенно когда идешь хорошими саженками.
- А если коряга? - спросила Мария Александровна.
- Значит, шишку набью.
- Коряга может уколоть глаз, Володенька.
- Нет, мама, коряга глаз уколоть не может, вода стачивает остроту, вода символ постепенности. - Усмехнулся, понял - снова о своем. - Когда плывешь, лицо опущено в воду, мама, так что глазам ничего не грозит - только шишка на лбу... Помнишь поверье: "Урожай на сосновые шишки - будет ячмень"?
- Не помню совершенно, Володенька.
- Это наше, симбирское, Гриша-сапожник рассказывал, когда за луга бекасов стрелять ходили.
- Я диву даюсь твоей памяти, это врожденное у тебя, - норовя скрыть гордость, сказала Мария Александровна.
- Память как профессия, мама. Она вырабатывается, коли не хочешь помереть дурнем. К сожалению, злая память распространена более, чем добрая.
- Ты прав, - сразу же откликнулась Надежда Константиновна. - Отчего так?
- Бог его знает... Социальное под это не подверстаешь, тут все глубже; природа зависти, ее слепая, но точная механика не понята еще нами.
- Думаешь, можно понять? Ленин развеселился:
- Шишек надобно еще множество набить на лбу, тогда, глядишь, поймем. Я как-то перечитывал Даля, поразительная литература... Он совершенно невероятные вещи раскопал. Например, "шишлобоить" - значит "баклушить", то есть "праздно шататься", "шишлюн" - "копун", "мешковатый"; а "шишка в голове - и вовсе означает "спесивость", "зазнайство". Интересно? "Шишмола" - волдырь; "шишмолка" - мокрый порох, который для забавы жгли; "шишуга" - так в костромских деревнях называют пирог для новобрачных, на второй день гулянья, поутру подают, выпекают портреты молодых из теста - прекрасно, а?! Совершенно забыто это р а с с ы п н о е богатство языка... Если кто останется в истории российской словесности наравне с Пушкиным и Некрасовым, так это Владимир Даль.
...Утро было солнечным, небо без единого облачка, безветрие.
Ленин открыл глаза, закинул руки за голову. Тишина была такой же, как в Шушенском, ни звука, только мягкие шаги жены - накрывала стол на веранде, ходила неслышно, блюдца опускала осторожно. Какое же это счастье, когда не надо п р и л а ж и в а т ь с я, когда тебя понимают, - это, видимо, и есть истинное счастье в содружестве мужчины и женщины. А как она великолепно говорит с Дзержинским о школе! Как прекрасно они и с с л е д у ю т душу ребенка, как точно видят трагический, неразрешимый пока еще дисбаланс педагогики: сила учителя и полная незащищенность ребенка, из которого положено сделать некий обрубок, подчиняющийся окрику, страшащийся класса, прилежный зубрежке. И жена и Дзержинский увлекаются, это понятно, добрая мечта всегда отличима своим несколько наивным юношеством, милый Дзержинский серьезно верит, что назавтра после революции положение в школе изменится, и все станет совершенно прекрасно, и никаких проблем не будет. Ой ли? Будут проблемы, множество проблем: школ мало, методология прогрессивного обучения отсутствует. Наивно полагать, что с победой революции решаются проблемы - революция сама по себе проблема, она рождает огромное множество вопросов, и в этом состоит ее призвание, именно реакция скрывает трудности, бежит их как черт от ладана.
...После чая Ленин отправился на платформу; Мария Александровна сказала, что уговорила станционного смотрителя - тот будет оставлять у себя всю петербургскую повременную печать на время отдыха сына.
- Я оплатила за неделю вперед, - сказала Мария Александровна. - За вечерними мы будем ходить с Надюшей, а ты можешь спокойно работать, лампа, по-моему, хороша, яркая вполне, а стол я передвинула к печке, если вдруг случится ненастье.
- Я постараюсь не работать, - откликнулся Ленин. - Мне очень хочется гулять вечером вместе с вами, слушать гудки паровоза и говорить со смотрителем о рыбной ловле... Я буду договариваться с ним, как на рассвете мы отправимся на озеро, мечтать об этом весь вечер, а потом что-нибудь обязательно нам помешает, и мы снова будем с ним уговариваться и снова будем мечтать до утра, есть в этом нечто от Чехова... Не знаю, как и выразить это... Пронзительность, что ли...
Вернувшись с газетами, Ленин сел к столу, стремительно проглядел первые полосы "Речи", "России", "Эха", "Вперед", "Биржевки", "Трудовой жизни", "Гражданина", сделал л е т я щ и м своим почерком пометки: сегодня же надо написать корреспонденцию, отправить можно с вечерним поездом.
Отрываться от стола Ленин не умел, он у х о д и л в текст, звуки окрест исчезали - промаршируй мимо духовой оркестр, не заметил бы; прерываться не любил, считал, что необходимо набросать весь костяк статьи, точно увидеть конец и начало, а уж тогда главная суть повествования отольется в нужную форму - предельно краткую, иначе не мог, сразу же слышал спорщиков, какое-то горе с нашими спорщиками, просто не корми хлебом, дай покрасоваться, и мыслей-то ни на грош, только самоизлияние, зряшное сотрясение воздуха, преступная трата отпущенного - по жесткой норме - времени.
Перед обедом пошли в лес. Надежда Константиновна любила цветы, собирала красивые букеты, очень всегда боялась, что завянут по дороге, относилась к ромашкам и василькам, словно к живым существам.
Ленин нашел на окраине поля маки, долго принюхивался, ему отчего-то всегда казалось, что именно эти цветы хранят тревожный запах гари.
Когда вернулись и Надежда Константиновна поставила букеты на веранде, в комнате и на кухоньке, Мария Александровна тихо, чуть не шепотом сказала:
- Даже не верится. Оба - дома. И Маняша едет - вот счастье-то!
Взяла один мак, унесла в свою крошечную комнатушку, положила возле Саши портрет старшего, убиенного, всегда возила с собою; о нем никогда не говорила ни с кем, только все чаще вглядывалась в черты мальчика и по ночам плакала: Володя был до страшного на него похож.
...Девятого июля, рано утром, на квартиру, где жил Дзержинский, пришли Боровский и Красин.
- Думу только что разогнали, на улицах войска, надо срочно ехать к "старику".
Дзержинский не смог сразу найти рукав рубашки: работал над статьей для газеты в майке - духота.
Спросил напряженно:
- Люди вышли на демонстрацию?
- Должны, - ответил Красин, - поэтому давайте-ка, Феликс Эдмундович, выручайте. Вы - за Лениным, а мы разбежимся - Вацлав в типографию, я - к боевикам, видимо, понадобятся бомбы.
- Людей нельзя выводить на улицы, - сухо отрезал Ленин, выслушав Дзержинского. - Декабрь должен бы научить, Феликс Эдмундович.
У калитки возле огромного куста жасмина, словно бы залюбовавшись им, остановился, вернулся в дом, подошел к матери - забыл попрощаться. Мария Александровна понимала, что спрашивать, вернется ли, бесполезно, нет, не вернется, теперь, видно, надолго.
- Газеты, - снова остановился, когда вышли на тропинку. - Я оставил на столе газеты.
- Я их взяла, - ответила Надежда Константиновна. - И твои записи - тоже.
На платформе было пусто, дачники прогуливались, прятались от солнца под белые, в цветочках, зонтики; смеялись дети, играя в "салочки"; где-то рычал граммофон, иголка отвратительная, заездит пластинку.
Взяв три билета, Дзержинский сказал:
- На вечер назначено заседание ЦК. Как, любопытно, станет вести себя Дан? Вы были пророком, когда говорили о будущем Думы, он с Георгием Валентиновичем должен прийти к вам, должен просить, чтобы вы теперь возглавили всю работу...
- Не придет, - ответил Ленин коротко. - А работу я вел и буду вести, не дожидаясь приглашений, долго бы ждать пришлось... И не колите их нашей правотой, Феликс Эдмундович, не надо; может быть, этот урок их отрезвит. Впрочем, щелчки по носу мало кого отрезвляют, это скорее подвигает к самооправданию, станут искать лазейки, слишком уж больно хлестануло по самолюбию...
В вагоне приткнулся к окну, на вопрос Крупской не ответил, рассеянно улыбнулся - попросил прошения, в голове зрел план работы, только бы успеть записать за ночь, только бы хватило времени, в вагоне не поработаешь, трясет, да и потом, ближе к городу, жди филеров, сейчас их выгонят с Гороховой на дежурства, а что для них может быть опаснее, чем пишущий человек? Раз пишущий - значит, думающий, ату его!
"Роспуск Думы самым наглядным и ярким образом подтвердил взгляды тех, кто предостерегал от увлечения "конституционной" внешностью Думы и конституционной, если можно так выразиться, поверхностью российской политики во вторую четверть 1906 года. "Большие слова", которых тьму наговорили наши кадеты (и кадетофилы) перед Думой, по поводу Думы и в связи с Думой, разоблачены теперь жизнью во всей их мизерности...
...Тут-то вот и сказалась сразу та призрачность российской конституции, та фиктивность отечественного парламентаризма, на которую так упорно указывали в течение всей первой половины 1906 года с.-д. левого крыла. И теперь не какие-нибудь "узкие и фанатичные" "большевики", а самые мирные легалисты-либералы признали, своим поведением признали этот особливый характер российской конституции...
Логика жизни сильнее логики конституционных учебников. Революция учит.
Все то, что писалось "большевиками" с.-д. о кадетских победах... подтвердилось блестяще. Вся односторонность и близорукость кадетов стали очевидны. Конституционные иллюзии, - это пугало, по которому узнавали твердокаменного большевика, - встали перед глазами всех именно как иллюзии, как призрак, как обманчивое видение.
Нет Думы! вопят в диком исступлении восторга "Московские Ведомости" и "Гражданин". Нет конституции! вторят понуро тонкие знатоки нашей конституции, кадеты, которые так искусно ссылались на нее, так смаковали ее параграфы. Социал-демократы не будут ликовать (мы взяли свое и от Думы), не будут и падать духом. Народ выиграл то - скажут они, - что потерял одну из своих иллюзий...
Какие угодно законы и какие угодно выборные - нуль, если у них нет власти. Вот чему научила народ кадетская Дума. Споем же вечную память покойнице и воспользуемся хорошенько ее уроком!"
...Ленин умел проговаривать целые абзацы, он видел и слышал текст, память его была поразительна воистину; при том, что она была, как и у каждого выдающегося человека, выборочной, Ленин о б н и м а л проблему, охватывал ее целиком, не упуская при этом ни единой детали. Стратег - он поэтому видел смысл выступлений в их организующей направленности, он всегда к о л ь ц е в а л мысль, он никогда не полагался на додумывание аудитории, не позволял разнотолкования своих постулатов: "правда, только правда, ничего, кроме правды". Он обнажал костяк вопроса, расчленял его, выводил на первое место основополагающее, потом переходил к той п о э т а п н о с т и действия, которая рождалась точностью анализа.
"В сознание самого темного мужика стучится теперь обухом вбитая мысль: ни к чему Дума, ни к чему никакая Дума, если нет власти у народа. А как добыть власть?
Свергнуть старую власть и учредить новую, народную, свободную, выборную. Либо свергнуть старую власть, либо признать задачи революции неосуществимыми в том объеме, в каком ставит их крестьянство и пролетариат.
Так поставила вопрос сама жизнь. Так поставил вопрос 1906 год. Так поставлен вопрос роспуском кадетской Думы.
Мы не можем поручиться, конечно, что этот вопрос революция решит сразу, что борьба будет легка, проста, победа вполне и безусловно обеспечена. Никогда и никто не поручится ни за что подобное перед началом борьбы. Лозунг не есть ручательство за простую и легкую победу. Лозунг есть указание той цели, которая должна быть достигнута для осуществления данных задач...
Объективное положение вещей выдвигает теперь на очередь борьбу не за народное представительство, а за создание условий, при которых бы нельзя было разогнать или распустить народное представительство, нельзя было также свести его к комедии, как свели Треповы и К° к комедии кадетскую Думу".
...Дзержинский говорит, что меньшевики готовятся вывести людей на улицы, демонстрировать в поддержку Думы. Их трудно понять, право. Неужели Плеханов отстал от времени? Неужели он просто-напросто одряхлел мыслью, решил, что все достигнуто, памятник, как ни крути, обеспечен уже - р о д о н а ч а л ь н и к... А может быть, Дан и Юлий (подумав о Мартове, сразу же увидел его чахоточное, изможденное лицо, прекрасный, несчастный человек) были хороши в самом начале, когда главное заключалось в том, чтобы просвещать? Сейчас, когда настало время п р и н и м а т ь р е ш е н и я, они, видимо, не умеют или, что хуже, не могут себя переделать?
Почему демонстрация? Ну - почему? Ясно как божий день - время требует вооруженной борьбы, а не мирной демонстрации! Неужели мало им было уроков?! Или не могут понять? Есть же, в конце концов, дети, которые никак не в состоянии уразуметь геометрию...
"К сожалению, в нашей партии, вследствие преобладания правого крыла с.-д., в данный момент в ее русской части, вопрос о боевых выступлениях остался в забросе. Объединительный съезд российской социал-демократии увлекся победами кадетов, не сумел оценить революционного значения переживаемого нами момента, уклонился от задачи сделать все выводы из опыта октября - декабря. А необходимость воспользоваться этим опытом встала перед партией гораздо скорее и гораздо острее, чем думали многие поклонники парламентаризма...
...При данном положении вещей, как оно сложилось теперь, в момент роспуска Думы, не может подлежать никакому сомнению, что активная борьба ведет прямо и непосредственно к восстанию. Может быть, положение вещей изменится, и тогда этот вывод придется пересмотреть, но в данное время он совершенно бесспорен. Поэтому звать к всероссийской забастовке, не призывая к восстанию, не разъяснять неразрывной связи ее с восстанием, было бы прямо легкомыслием, граничащим с преступлением. Поэтому надо все силы направить на разъяснение в агитации связи между той и другой формой борьбы, на подготовку условий, которые помогли бы слиться в один поток трем ручьям борьбы: рабочему взрыву, крестьянскому восстанию и военному "бунту".
...На предпоследней перед столицей станции в вагон ввалилась ватага молодых рабочих.
Эти были г р о м к и е, новость до них уже дошла.
- Теперь пойдут сажать и стрелять, - говорил юноша в синей косоворотке, видимо, вожак - уверенно себя держал, пересчитал глазами, все ли вошли в вагон, потеснился, чтобы дать место маленькому, лет четырнадцати, пареньку, по его жесту все остальные сдвинулись, легко и податливо. - Теперь надо ухо держать востро, владыкам руку подай, всего утащат.
- Это верно, - согласились с ним.
- Стачку они объявят? - спросил один из парней. - Или проглотят?
- Ты о ком? - удивился вожак. - Странно говоришь - "они". Не "объявят" "объявим". Ты не говори за тетю Парашу, ты от себя говори. Я-то думаю, наши уж собрались в заводе, агитаторы, наверно, прискочили, будут спорить, брать оружие или рисовать транспаранты.
- Чего ж ты "будут" говоришь?
- Мы-то не будем. Это пусть агитаторы между собою спорят, мы послушаем, а уж после слово скажем. Я полагаю, что г л о т а т ь нам никак нельзя - хватит, наглотались. Когда нет конца терпенью - тогда нет конца страданью.
Ленин стремительно обернулся к Дзержинскому, сразу вспомнив эту его фразу из "Червоного штандара". Дзержинский увидал на лице Ильича сияющие, громадные глаза - таким становился, когда особенно чему-то радовался, а радовался он по-детски горделиво, всею душой, словно бы бросался в ночное, холодное озеро, где пахло росою, поникшей травой и древесной прелью, когда подплываешь к старой купальне и слышишь, как вода плещет о помост, и такое спокойствие в этом, такое благостное спокойствие...
Ленин положил свою маленькую, крепкую ладонь на руку Дзержинского, шепнул:
- Нет большего счастья для литератора, как слышать свои слова в устах других, а?
Дзержинский нагнулся к Ленину, ответил - тоже шепотом:
- Литература - форма материнства.
- Духовное кормление? - полуутверждающе спросил Ленин.
- Именно.
Надежда Константиновна добавила:
- Побольше бы нам литераторов, которые умеют кормить, а то ведь все пустышки предлагают. Вожак между тем заключил:
- Если придется сегодня же ворочать булыжники, надо сброситься по копейке, хлебом хоть запастись, а то в декабре изголодали совсем без подготовки-то...
"Советы рабочих депутатов называли нередко парламентами рабочего класса. Но ни один рабочий не согласится созывать своего парламента для отдачи его в руки полиции. Всякий признает необходимость немедленной организации силы, организации военной, для защиты своего "парламента", организации в виде отрядов вооруженных рабочих...
Эти, если можно так выразиться, "военные организации", о которых мы говорим, должны стремиться к тому, чтобы охватить массу не через посредство выборных, а массу непосредственных участников уличной борьбы и гражданской войны. Эти организации должны иметь своей ячейкой очень мелкие, вольные союзы, десятки, пятки, даже, может быть, тройки. Надо проповедовать самым усиленным образом, что близится бой, когда всякий честный гражданин обязан жертвовать собой и сражаться против угнетателей народа. Поменьше формальностей, поменьше волокиты, побольше простоты в организации, которая должна обладать максимумом подвижности и гибкости...
Вольные боевые союзы, союзы "дружинников", если взять название, которое сделали столь почетным великие декабрьские дни в Москве, принесут гигантскую пользу в момент взрыва. Дружина умеющих стрелять обезоружит городового, нападет внезапно на патруль, добудет себе оружие. Дружина не умеющих стрелять или не добывших оружие поможет строить баррикады, делать разведки, организовать сношения, устроить засаду врагу, поджечь здание, где засел неприятель, занять квартиры, которые могут стать базой для повстанцев, - одним словом, тысячи самых разнообразных функций выполнят вольные союзы людей, решивших биться не на жизнь, а на смерть, знающих превосходно местность, связанных всего теснее с населением...
Итак: организация советов рабочих депутатов, крестьянских комитетов и аналогичных учреждений повсюду, наряду с самой широкой пропагандой и агитацией за необходимость единовременного восстания, немедленной подготовки сил для него и организации массовых вольных отрядов "дружинников".
На новой квартире Красина (он только что перебрался сюда, филеры еще не н а щ у п а л и) ждал Лядов, принес проект резолюции ЦК.
- Дан выработал компромисс, - сказал Лядов. - Предлагает начать кампанию за качественно новую Думу.
- Это как? - удивился Ленин. - Уже изобретены рецепты? Быстро. Какой же она будет, хочу полюбопытствовать?
Пробежал текст, пожал плечами, ничего не ответил.
"...Мы узнали о новом "повороте" в лозунгах нашего ЦК: за Думу как орган созыва учредительного собрания.
Вопрос об организации дополняется, следовательно, вопросом у об организации временного революционного правительства, ибо таковым было бы, по сути дела, учреждение, способное действительно созвать учредительное собрание. Не надо только забывать, как это любят делать наши кадетофилы, что временное правительство есть прежде всего орган восстания. Хочет быть покойная Дума органом восстания? хотят быть кадеты органом восстания? Милости просим, господа! мы рады в борьбе всяким союзникам из буржуазной демократии. Если бы даже ваш союз - простите, - был для нас тем же, чем союз с Францией для России (т. е. источником денег), то мы и тогда были бы очень рады, мы реальные политики, господа. Но если ваше, кадетское участие в восстании есть простая и пустая меньшевистская мечта, - то мы скажем лишь: какие же у вас маленькие н мелкие мечтания, товарищи меньшевики. Не пришлось бы только вам погибать от "безнадежной любви" к кадетам, которые не смогут увенчать вашу страсть...
Подведем краткие итоги.
Роспуск Думы есть полный поворот к самодержавию... Неизбежность политической забастовки и восстания, как борьбы за власть, чувствуется широкими слоями населения, как никогда прежде.
Наше дело - развернуть самую широкую агитацию в пользу всероссийского восстания, разъяснить политические и организационные его задачи, приложить все усилия к тому, чтобы все сознали его неизбежность, увидели возможность общего натиска и шли уже не на "бунт", не на "демонстрации", не на простые стачки и разгромы, а на борьбу за власть, на борьбу с целью свержения правительства".
...Утром статья была готова, переписана, передана Воровскому. Усталости Ленин не чувствовал. В комнате Вацлава Вацлавовича, заваленной газетами и журналами, собрались Богданов, Дзержинский, Красин и Румянцев.
Ленин оглядел товарищей внимательно, потер щеки, заросшие рыжеватой щетиной, усмехнулся:
- Ну что? Добились своего? Вышла правда на свет божий? Вот теперь и придется расхлебывать. Надо всех членов партии объявить мобилизованными на революцию... Добиваться единства действий с товарищами из меньшинства? Непременно. Коли не получится - размежевание самое решительное. Нет ничего более опасного, когда нашу идею, за которую мы жизнь готовы отдать, шельмуют, грязнят, порочат. Чистоту идеи защищать будем до конца, насмерть - потомки иначе не простят.
...День был напряженным; Дзержинский ощущал постоянно некий счетчик, незримый, требовательный, в к л ю ч е н н ы й, казалось, самим временем; письма в Польшу, зашифровка, тайнопись; главное - координация работ с русскими товарищами; перевод статьи Ленина; обсуждение вопроса об оружии с боевиками Леонида Красина; заседание ЦК, сложный разговор с Даном; организация запасных явок на случай арестов - в польской студенческой колонии есть товарищи, которые готовы отдать партии свое жилье.
После бессонной ночи, закончив дела к семи вечера, почувствовал неожиданную, тяжелую слабость. Вышел на набережную, сел на скамейку, смежил глаза, в голове все завертелось; кашлянул - кровь.
"Началось", - подумал с отчаянием. Значит, снова бессонница, удушье; липкий, бессильный, очень холодный, в самую жару, бисерный пот на висках.
Поднялся, пошел по берегу; хотелось вдохнуть глубоко, всей грудью, но желание это соседствовало со страхом; начнется приступ, кровь зальет рубашку, товарищи заставят идти к врачу, тот потребует госпитализации, а какая к черту госпитализация, когда столько работы, да и не может он ложиться в клинику, полиция сразу же арестует, они шастают по регистратурам, смотрят паспорта, знают, что чахотка - профессиональная болезнь революционеров. Значит, больше гулять, непременно достать где-нибудь сало енота, давиться, но есть, это спасение, лучше бы, конечно, добыть медвежьего, в нолинской ссылке вылечился, когда завалил шатуна, натопил нутряного сала, кровохарканье прошло через месяц...
"Теперь ссылкой не отделаюсь, - подумал, усмехнувшись. - В лучшем случае каторга".
Добрался до островов; дышалось легче, кашель не сотрясал уже с такою силой.
Закатное солнце пробивалось сквозь тяжелую зелень, ударялось об воду, разбрызгивалось красно-стремительным высверком, слепило глаза; Дзержинскому казалось, что в бликах этих сокрыто само здоровье.
Вспомнил мертвенную бледность Мартова, тоже чахоточный. Подумал, что Юлию Осиповичу, видно, нравится страдание, ибо видит он в этом нечто похожее на разбрызгивание солнца. Наверное, поэтому так часто и ласково говорит о своих товарищах - "меньшевики", "меньшинство"; ему, - чем дальше, тем убежденнее казалось Дзержинскому, - было приятно ощущать гонимость, в этом - нечто от первых христиан, борьба против всех во имя своей идеи.
"Он живет временами к р у ж к а, - подумал Дзержинский, - а пора эта кончилась. Надо действовать, единственно это может парализовать удар реакции. Надо брать на себя о т в е т с т в е н н о с т ь, а Мартов и его друзья к этому не готовы, они продолжают проповедь, "старик" прав. Это часто бывает: страх перед принятием решения; говорить легче, чем действовать. Вот они и будут говорить, а Трепов со Столыпиным станут стрелять и вешать, нести "успокоение". И Юлий Осипович и Плеханов - честные люди, но эта позиция, с которой они никак не могут сдвинуться, приведет их к самому страшному: они отстанут от времени, а это невосполнимо, это, горько сказать, преступно".
Дзержинский остановился, потому что услышал тугие удары и резкие слова английского счета:
- Тэн - файв!
Сквозь листву увидал корт: неведомо для себя пришел к спортивному заведению мистера Чарльза.
Разгоряченный, напористый Гучков гонял по площадке Родзянко. Тот проигрывал, Гучков вел партию хитрее, то и дело переходил в наступление. На скамейке сидел Столыпин, пощипывал струны ракетки. Мистер Чарльз в белоснежном костюме стоял у сетки, вел счет, священнодействуя.
На газоне, за кортом, несколько мужчин занимались "ритмической гимнастикой", один из них был Дзержинскому знаком - кажется, адвокат Веженский, приезжал год назад в Варшаву, защищал типографа Грыбаса, старался заменить казнь на каторгу, не смог.
Дзержинскому показалось смешным то старание, с которым взрослые люди занимались гимнастикой. Лица их были сосредоточенны, они редко перебрасывались словами; мистер Чарльз, наблюдая за ними краем глаза, покрикивал про дыхание: "Уан, ту, фрн, фор - вдох! Файв, сикс, севен, эйт, найн, тэн - видох!"
Дзержинский присел на траву, обнял острые колени руками, долго смотрел, как пожилые люди з а н и м а л и с ь своим здоровьем, норовя сохранить силу (им нужна сила, на долгие годы вперед нужна им сила), а потом тихонько рассмеялся. Разве это ф и з и ч е с к о е даст то, чего нет в д у ш е? Разве одними мышцами жив человек? Неужели будущее за тем, у кого крепче мускулатура? Тот жандарм, который избил его в дни первого заключения, восемнадцатилетнего тогда еще арестанта, тяжелыми березовыми палками, а за экзекуцией любопытствующе наблюдали ротмистр Шварц и Глеб Витальевич Глазов, месяца два назад повесился, написал записку: "Боюся!" Только одно слово, ничего больше: "Боюся!" А какой был силищи человек! Как здорово от него пахло луком, жареным мясом и водкой!
Солнце скрылось, от воды поднялась прохлада, Дзержинский снова почувствовал, как закипает кашель, быстро поднялся, пошел в город - более всего он боялся сейчас закашляться, увидать кровь, почувствовать слабость. Он не имеет права на слабость, поскольку впереди еще слишком много работы. Осознание собственной нужности делу даст ему силу. Он живет не для себя, и нужность его принадлежна миллионам униженных и оскорбленных. Эта нужность дважды выручала его в тюрьме, когда он был при смерти, неужели не выручит сейчас? Конечно, выручит, иначе и быть не может. В борьбе победит тот, кто крепче духом, так было всегда, так и впредь будет. Только так и никак иначе.
Вместо предисловия
...Бесспорных оценок и утверждений не существует; слепая приверженность раз и навсегда заданной схеме свидетельствует о малом интеллектуальном потенциале: литое "подвергай все сомнению" как было, так и остается индикатором революционной мысли.
Чаще всего бесспорность оценок проецируется на предмет истории; если технические науки по природе своей не переносят схем и высочайше утвержденных ограничений, да, в общем-то, и неподвластны им, поскольку таят в себе некий феномен "опережаемости" среднего уровня знаний, то история (и, увы, экономика) вносит коррективы в самое себя раз в столетие, а то и реже.
В этом смысле крошечный отрезок развития человечества, период с девятьсот седьмого по девятьсот двенадцатый год, проецируемый на одну шестую часть земной суши, то есть на Россию, является беспрецедентным исключением, ибо часть исследователей относится к этой поре как к вполне благополучным годам нашего государства, отмеченным началом демократического процесса, столь непривычного для традиций абсолютистского строя, в то время как другая часть ученых видит в этих именно годах окончательное созревание того накального чувства гнева, которое и привело к свержению династии Романовых и торжеству социалистической революции.
Эти исследователи (в противовес тем, которые в своих поисках руководствуются более эмоциями, чем объективным анализом фактов, не чужды мистике и былинному ладу) утверждают, что после разгрома первой русской революции, несмотря на провозглашение ряда свобод - под скипетром самодержавного государя и надзором тайной полиции, - сановная реакция России начала массированное наступление на самое понятие прогресса, всячески старалась оторвать страну от Европы, переживавшей экономический бум, страшилась "диффузии республиканских идей" и не хотела (а может быть, не могла) видеть реальные процессы, происходившие в стране: "этого не может быть, потому что этого не может быть никогда".
Именно эти годы не могут не привлекать к себе пристального внимания историков, ибо глубинные сдвиги социальной структуры русского общества со всей очевидностью подтверждали положение о затаенной сущности кануна революции: "низы не хотят жить по-старому, верхи не умеют жить по-новому".
Надежды на программу, выдвинутую политическим лидером (таким в ту пору считали Столыпина), были лишены основания, поскольку даже самый одаренный политик обречен на провал, если он лишен поддержки масс, во-первых, и, во-вторых, пытается провести нововведения самолично, без помощи штаба убежденных единомышленников.
Действительно, несмотря на все потрясения первой русской революции, государственный аппарат империи - не только охранка, армия и дипломатия, но и министерства промышленности, торговли, связи, транспорта, финансов - остался прежним по форме и духу; смена двух-трех министров не внесла кардинальных коррективов в экономический организм страны, что совершенно необходимо мировому прогрессу, который вне и без России просто-напросто невозможен. Законодательство, без которого прогресс немыслим (закон - это абстракция, истина в последней инстанции, руководство к действию, а не расплывчатое постановление), также не претерпело никаких изменений. Буржуазные партии не могли, да и не очень-то умели скорректировать п р а в о в угоду намечавшимся процессам капиталистического, то есть, в сравнении с общинным, прогрессивного, развития; монархия ничего не хотела отдавать капиталистическому конкуренту; с а м д е р ж у; я - абсолют; каждое поползновение на м о е - суть антигосударственно, а потому подлежит немедленному заключению в крепость.
Именно поэтому надежды слабой русской буржуазии на эволюционный путь развития, на то, что с Царским Селом можно сговориться д о б р о м, были иллюзией.
Именно поэтому - как реакция на державную н е п о з в о л и т е л ь н о с т ь - Россию разъедали сановные интриги, подсиживания, бессильные попытки сколачивания блоков, противостоявших не тупости власти, а друг другу, схватки честолюбий и трусливых малосильных амбиций.
Именно поэтому Россия той поры - ежечасно и ежедневно - становилась конденсатом революции, которая лишь и могла вывести страну из состояния общинной отсталости на дорогу прогресса.
Тщательное исследование документов той эпохи подтверждает, что из стодвадцатимиллионного населения империи всего лишь несколько тысяч человек, объединенных Лениным в большевистскую партию, были теми искрами в ночи, которые пунктирно освещали путь в будущее, порою являя собой повторение подвига первых христиан, поднявших голос против рабовладельческого Рима, казавшегося тогда вечным и могущественным.
...Одним из таких человеко-искр был Феликс Дзержинский. Книга третья 1907-1910 гг.
"Знаменитый Л. Кассий, идеал справедливого и умного судьи в глазах римского народа, в уголовных процессах всегда ставил вопрос: "Кому впрок?" Характер людей, что и кто не решается сделаться злодеем без расчета и пользы для себя".
Цицерон "Охранка чтит тех, кто одет дорого"
"Вице-директору Департамента Полиции
Е. Высокоблагородию 3уеву Н. П.
Милостивый государь, Нил Петрович!
Памятуя о Вашем любезном разрешении обращаться прямо к Вам, минуя инстанции Департамента, рискую переслать Вам запись обмена мнениями между двумя иностранцами в Гельсингфорсе - сразу же после окончания конференции РСДРП, посвященной тактике социал-демократии в Третьей Гос. думе.
Агентура, осуществлявшая запись разговора на листки, вынесла впечатление, что один из собеседников был немцем, в то время как второй - несмотря на знание языка - не есть немец по урождению, а скорее всего поляк.
Эта точка зрения подтверждается также и тем, что один из собеседников по имени "Фриц" обращался ко второму как к "Йозефу", - вполне немецкое имя, но, однако ж, дважды произнес его имя как "Юзеф", что и дало нам возможность выдвинуть гипотезу о польском происхождении второго собеседника.
Некоторые реплики записать не удалось, ибо собеседники порою переходили на шепот. Однако и то, что мои люди слышали ("Йозефа" взяли в наблюдение по поводу возможного участия в конференции РСДРП, якобы проходившей под руководством государственных преступников Ульянова, Плеханова, Троцкого и Дана), дает возможность судить как о мере осведомленности врагов о наших делах, так и о том, сколь сильна их организованность вообще.
Ниже присовокупляю запись беседы:
"Ф р и ц. - Почему не захотел, чтобы я тебя навестил в Петербурге?
Й о з е ф. - Я там на нелегальном положении... Стоит ли тебя подводить под удар?
Ф р и ц. - Я - вольный журналист и фотограф... Что мне могут сделать ваши... (следует безнравственное определение русских властей).
Й о з е ф. - Могут сделать что захотят... Ситуация становится угрожающей. Так что террор властей будет продолжаться... Ваша пресса печатает про Россию слухи, спекуляции, домыслы. Я бы поэтому хотел, чтобы именно ты запомнил то, что я тебе расскажу... Задавай любые вопросы... Уточняй, если непонятно... Но запиши, что я расскажу, и пусть твои коллеги оперируют именно этими данными, они отражают объективные процессы, свидетелем которых я был...
Ф р и ц. - Даже когда сидел в тюрьмах?
Й о з е ф. - Русские тюрьмы - это университеты... Там встречаешь самых умных... Есть чему поучиться... Да и вести с воли приходят регулярно, - многие охранники жизнью недовольны, их семьи влачат жалкое существование, они - это чисто российский парадокс - тоже хотят перемен... Только боятся произнести слово "революция"...
Ф р и ц. - Действительно, сфинкс...
Й о з е ф. - Никакой не сфинкс, а великий народ, лишенный закона. Вот когда каждый человек обретет свободу, гарантированную законом, - свободу на дело, слово, мысль, - тогда исчезнет удобная сказка про сфинкса.
Ф р и ц. - Я готов записывать.
Й о з е ф. - Итак, пятый год... Западная пресса пишет, что русская революция явилась следствием неудач в войне с японцами. Это неверно, ибо преуменьшает ее прогрессивную сущность. Война приблизила революцию, поскольку обнажила все социальные и экономические язвы империи. Но забастовки шли задолго до военного краха. А сколько лет погромы сотрясали империю? В каторге и ссылке люди томились практически всю историю России. Когда мы победим, надо будет очень внимательно поработать в архивах: порою мне сдается, что война была в какой-то мере спровоцирована сферами, чтобы задавить наше движение, обернуть патриотизм против революционеров, а победив, провести жесточайшие карательные меры, чтобы навсегда потопить в крови любую возможность выступать против самодержавной тирании. ...Отметить себе стадии нашей революции... Первая. Экономический и военный крах, рост дороговизны, деспотизм местного начальства понудил матерей и кормильцев поднять хоругви и крестным ходом, во главе с попом Гапоном, выйти к Зимнему - молить царя о милости... Возобладала традиционная вера в то, что вождь не знает правды, ее от него скрывают бюрократы, надо открыть Царю-батюшке глаза на происходящее, и он все в одночасье изменит. Изменил: приказал стрелять в подданных. Так случилось "красное воскресенье", которое мы называем "кровавым".
Ф р и ц. - Это девятое января девятьсот пятого, да?
Й о з е ф. - Именно. После этого начался второй период революции... Впрочем, точнее бы назвать все то, что было до пятого года, до кровавого воскресенья, первым этапом; красное воскресенье - вторым, а уж волна забастовок, террор войск и полиции, демонстрации, повальные аресты - вплоть до октября девятьсот пятого - третьим. Когда же, несмотря на террор властей, запылали помещичьи усадьбы, восстал "Потемкин", выросли баррикады на улицах городов, начался четвертый этап - вооруженное восстание и, как следствие, манифест семнадцатого октября, суливший подданным не только Государственную думу с совещательным голосом, но свободу слова и многопартийность. Павел Милюков зарегистрировал провозглашение своей партии "Народной свободы", иначе именуемой "конституционно-демократической", "кадетской"; либералы, земские деятели - то есть врачи, учителя, статистики, часть дворянства, юристы, профессура - стали ее костяком. Я бы определил ее центристской; идеал кадетов - конституционная монархия, типа британской. Левоцентристской партией можно назвать трудовиков; я бы определил их как левых кадетов... Ну и социал-демократы... Эсеров власть в Думу не пустила - бомбисты. Александр Гучков, за которым стояли ведущие промышленники России и крупные аграрии, провозгласил партию "Союз 17 октября", "октябристы", правоцентристы. Шовинистический, великорусский правый блок провозгласили Марков-второй и Пуришкевич... Самую правую часть этих правых возглавил доктор Дубровин, зарегистрировав свой "Союз Русского народа"; программа его уникальна: "назад, к самодержавию, во всем случившемся виноваты все, кто угодно: Англия, масоны, поляки, евреи, армяне, декаденты, Максим Горький, французские импрессионисты, - но только не русские люди; их, доверчивых, нагло обманули иноверцы, иноплеменной элемент, вековой заговор Европы против России"... Горько и смешно, право...
Ф р и ц. - Скорее страшно.
Й о з е ф. - Верно. Меня тоже страшит темная тупость. Ладно, если бы такое несли безграмотные охотнорядцы, они газет в руки не берут, но ведь Дубровин человек с университетским образованием! Он же прекрасно знает, что без помощи финансового капитала Европы - в основном, кстати, еврейского - царь бы не справился с революцией! Когда дубровинцы завывают, что наша революция еврейская, я диву даюсь! Антисемит-царь со своими жидоедствующими бюрократами платил полиции и армии золотом Ротшильдов! Прекрасное единение м о г у щ е с т в вне зависимости от вероисповедания... А то, что еврейских товарищей в революционной среде множество, то это не причина, а следствие: не было б черты оседлости, погромов и лишения права учить еврейских детей в школах наравне с другими, - процент участия евреев в революции не был бы столь высоким, поверь... Иногда мне кажется, что великорусские шовинисты - психически больные люди, маньяки... "Заговор Европы"! Они не хотели даже видеть того, что социалистический министр Клемансо не мешал французским банкирам поддерживать царя, а депутат английского парламента Уинстон Черчилль, который не сегодня, то завтра сделается одним из ведущих министров Лондона, выступал - во время предвыборной борьбы - против еврейских погромов в России, но при этом не мешал английским промышленникам оказывать незримую помощь Николаю Кровавому вместо того, чтобы понудить кабинет его величества пересмотреть свои отношения с венценосным русским братцем...
Ф р и ц. - Напиши об этом для нашей газеты, Юзеф! Такой аспект нов, он заинтересует немецкого читателя.
Й о з е ф. - Меня сейчас волнует польский, литовский, русский, украинский, белорусский и еврейский читатель, Фриц... А потом я непременно напишу для вас... Все, что публикуется у вас, - далеко от нашей борьбы, понимаешь? Это роскошь - публиковаться у вас в такое время... Публиковаться надо здесь, чтобы это доходило - в любом виде - до наших людей.
Ф р и ц. - Объясни мне суть споров о Думе между с в о и м и - большевиками и меньшевиками...
Й о з е ф. - Большевики предлагали игнорировать выборы в Думу, продолжать борьбу за свержение монархии, ибо она не намерена сдавать свои позиции. Меньшевики, наоборот, требовали участия в работе Думы, полагая, что она станет трибуной для легальной агитации против тирании. Правоту большевиков доказала история: через несколько месяцев после выборов, когда царь уволил премьер-министра Витте, который показался ему либералом, Дума была беззаконно распущена, депутаты выброшены вон, часть арестована. Пришел Столыпин. Этого не устроила и Вторая дума - прошло слишком много левых кадетов и социал-демократов; центристско-правое большинство Гучкова и Пуришкевича оказалось зыбким. Тогда Столыпин разогнал и Вторую Государственную думу, бросив в Петропавловскую крепость депутатов от социал-демократии, обвинив их в военном заговоре, что есть ложь, провокаторский повод властям расправиться с неугодными... Я, кстати, тороплюсь в Петербург, чтобы послушать процесс над депутатами Первой думы...
Ф р и ц. - Второй...
Й о з е ф. - Нет, именно Первой... Социал-демократов Второй думы уже отправили в каторгу... А вот депутатов Первой думы, подписавших в Выборге беззубое воззвание против произвола, до сих пор не судили. Почему?
Ф р и ц. - Это я тебя должен спросить "почему", Юзеф.
Й о з е ф. - Видимо, власти готовят какой-то сюрприз... Это игра, Фриц... Игра в кошки-мышки... Я думаю, после скандала с фарсом суда против социал-демократических депутатов Второй думы сейчас Столыпин будет делать хорошую мину при плохой игре: вполне либеральный процесс в открытом заседании...
Ф р и ц. - А как ты вообще относишься к Столыпину?
Й о з е ф. - Недюжинный человек. Именно этого царь и бюрократия ему и не простят...
Ф р и ц. - Но ведь на всех фотопортретах он вместе с государем...
Й о з е ф. - Веришь спектаклям? Странно, я считал, что ты больший прагматик... Прежде чем мы вернемся к исследованию царской камарильи, закончу изложение моей концепции Думы... При выборах в Третью думу большевики сняли лозунг бойкота. И не потому, что партия переменила свое отношение к этому органу; мы поняли, что вооруженное столкновение с самодержавием проиграно, революция - временно - пошла на убыль, империя покрыта виселицами, работают военно-полевые суды, царствует страх, - это у нас быстро реанимируется., значит, сейчас надо переходить к легальным методом борьбы, то есть использовать Думу. Есть вопросы?
Ф р и ц. - Костяч четок. Спасибо. А теперь про тех, кто противостоит прогрессу...
Й о з е ф. - Сколько времени до отхода поезда?
Ф р и ц. - Полтора часа.
Й о з е ф. - Тебе придется поменять билет на завтра, если я стану рассказывать обо всех противниках прогресса в России; у нас накопилась достаточно серьезная картотека не только по северной столице и Москве, но и по крупнейшим центрам империи... Ладно, остановимся на узловых фигурах...
Ф р и ц. - Кстати, ты запомнил просьбу Розы о господине Родэ?
Й о з е ф. - Да, конечно... Только, пожалуйста, впредь никогда не называй имен товарищей в публичных местах...
Ф р и ц. - Неужели ты думаешь, что эти гуляки финны слушают нас?
Й о з е ф. - Я допускаю такую возможность.
Ф р и ц. - Тогда зачем говоришь со мною?
Й о з е ф. - Во-первых, сейчас не девятьсот четвертый год, а седьмой, сил у нас побольше. А во-вторых, я говорю о проблемах общего плана, это не может причинить вреда никому из товарищей, кроме что, пожалуй, меня.
Ф р и ц. - Понял, учту, едем дальше.
Й о з е ф. - Итак, наши противники. Как ты понимаешь, ведущей силой в борьбе с революцией является охранка, департамент полиции, министерство внутренних дел. Армию царь боится, он не очень-то верит своим войскам, особенно после краха на Востоке и восстания на "Потемкине". Самой заметной фигурой политического сыска империи был директор департамента полиции Лопухин. Но его, как человека, близкого министру Плеве, убитого эсерами, сняли, - в России каждый новый министр набирает своих людей, прежних - гонит... На его место сел Трусевич и его заместитель Зуев. Эти особого веса не представляют в силу того, что свои позиции очень укрепил полковник Герасимов, шеф петербургской охранки, работающий непосредственно на Столыпина... Эту фамилию запомни непременно... Безусловно, тебе следует знать, кто такой Петр Рачковский. Хотя он сейчас активной роли не играет, но именно он был создателем русской заграничной агентуры, работал в Париже, воевал против народовольцев, потом попал в немилость к Плеве, бывшему тогда министром внутренних дел, и был уволен в отставку. Однако, как только Плеве убили эсеры, военный диктатор Петербурга генерал Трепов вернул Рачковского, сделав директором политической части департамента полиции. Говорят, Герасимов поначалу попал под его начальство. Это мы еще не проверяли. Но ясно то, что сейчас верховодит именно Герасимов, а Рачковский ушел на второй план, если вообще не готовится к отставке, хотя, говорят, его пытался защищать директор полиции Трусевич, активный противник Герасимова...
Ф р и ц. - Ничего не понимаю! Революция еще до конца не окончена, страна разорена, а те, которые держат власть, - Герасимовы, Трусевичи, Рачковские грызутся между собою! Как это объяснить?
Й о з е ф. - Во-первых, почитай книгу "История русской смуты", это весьма поучительно для каждого, кто пытается писать об империи. А во-вторых, где и когда ты встречал единение среди тех, кто лишен общественной идеи?! Каждый из названных мною думает о себе, Фриц, о своей карьере, своем имени, своем будущем. С в о е м! Вот потому мы убеждены в победе! Мы же думаем о благе народа, л и ч н а я выгода от революции - это бред, термидор, а не революция! Ф р и ц. - Ты не мог бы помочь мне...
Й о з е ф. - В чем?
Ф р и ц. - Я бы очень хотел побеседовать с Карповым [один из псевдонимов Ленина] и Астрономом [один из псевдонимов Дзержинского]. В Лондоне писали, что они являются членами ЦК социал-демократов. И с "Дедом" [один из псевдонимов М. М. Литвинова], который транспортирует литературу в Россию из Берлина.
Й о з е ф. - Вряд ли, Фриц. Еще вопросы?
Ф р и ц. - Почему среди социал-демократов по-прежнему так сильны расхождения? Они, говорят, бьются, как и сановники в Петербурге.
Й о з е ф. - Эти расхождения носят, как понимаешь, совершенно иной оттенок, чем драка в Петербурге. Ленин отстаивает одну точку зрения, Федор Дан - другую, но тут вопрос талантливости, провидения даже, сказал бы я... Дан ведь, выступая за блок с кадетами, не о себе думал, он был искренне убежден, что так будет лучше революции, то есть народу. Это турнир талантов, Фриц, в котором победит наиболее талантливый.
Ф р и ц. - Кто же?
Й о з е ф. - Ленин.
Ф р и ц. - Это псевдоним?
Й о з е ф. - Видимо.
Ф р и ц. - А подлинная фамилия тебе неизвестна?
Й о з е ф. - Далее если бы я ее и знал, я не вправе открыть ее, закон конспирации... Ленин лишен н е п о д в и ж н о с т и, чем грешит Дан, в нем нет догматизма, он легко отказывается от того, на чем настаивал вчера, если видит, что жизнь вносит свои коррективы, он следует не идолу буквы, он держит руку на пульсе жизни... Беда многих товарищей меньшевиков в том, что они страшатся отступить, признать свою неправоту, выработать новый курс, публично отказавшись от прежнего... Вот этого, страшного, что держит мысль в кандалах, в Ленине нет, в этом залог того, что он...
Ф р и ц. - Почему ты не закончил?
Й о з е ф. - А разве так не ясно?
Ф р и ц. - Хорошо, давай перейдем к камарилье, к царю и его семье.
Й о з е ф. - Там такой же раскордаж, как среди полицейских чиновников... Между царем и великим князем Николаем Николаевичем существуют расхождения. Дмитрий Константинович, внук императора Николая Первого, и Дмитрий Павлович, внук императора Александра Второго, двоюродный дядя Николая Второго, тянут свою линию, посещают салоны, где царя и царицу нескрываемо бранят как людей темных, неспособных к е в р о п е й с к о м у решению русской трагедии. Елизавета Федоровна, вдова великого князя Сергея, убитого Яцеком Каляевым, не встречается со своей сестрой, царицей Александрой Федоровной. Да, да, сестры, родные сестры, принцессы Гессенские и Рейнские, не разговаривают, глядят врагами... Великий князь Кирилл Владимирович исключен из службы и лишен звания флигель-адъютанта за то, что вступил в брак со своей двоюродной сестрой, а ведь, пожалуй, единственный из Романовых, кто видел войну воочию: был на броненосце "Петропавловск" во время боя с японцами, чудом спасся, когда случилась трагедия... Царь и Александра Федоровна живут замкнуто, под охраной генералов Дедюлина и Спиридовича, закрытое общество, тайна за семью печатями, - в театрах не бывают, вернисажах тоже; специальный поезд мчит их в Крым, в Ливадию, мчит без остановок, только чтоб мимо страны, мимо, мимо, мимо...
Ф р и ц. - Странно, отчего же все-таки Россия до сих пор не развалилась?
Й о з е ф. - Россия не развалится, Фриц. Развалится империя. А Россия и романовская империя - понятия взаимоисключающие.
Ф р и ц. - Слишком красивая фраза, чтобы убеждать в своей истинности. Правда, звучит проще.
Й о з е ф. - Ты, кстати, сформулировал свою позицию красивее, чем я. Но тем не менее я тебя в неправде не упрекаю. Действительно, правда должна звучать просто. Тот, кто мечтает о возвращении прошлого, - дурак; уповающий лишь на современное - заземленный мышонок; надеющийся на одно лишь будущее прожектер... Прав лишь тот, кто объединяет в себе все эти три ипостаси.
Ф р и ц. - Тоже красиво, но возразить не могу, согласен. Как я могу тебя найти, Юзеф? Если мне понадобится встреча? Через Розу?
Й о з е ф. - Мы же уговорились - без имен. Ладно? Я сам найду тебя, Фриц, Я скоро буду в твоих краях.
Ф р и ц. - Теперь последнее... Отчего ваш парламент назван Думой? На Западе этого никто не понимает.
Й о з е ф. - Дума - это не парламент. У нас по-прежнему нет конституции. Дума - это место, где говорят, Фриц, отводят душу, но не решают. Дума - от слова "думать", а не "решать", то есть "властвовать". Царь создал именно такой орган, где можно облегчить гнев, поговорить, но не делать..."
Буду рад, милостивый государь, Нил Петрович, ежели Вы поручите соответствующим сотрудникам навести справки о "Фрице" и "Йозефе", а также о тех, кого они упоминали в своем собеседовании.
Остаюсь Вашего Высокоблагородия покорнейшим слугою
ротмистр Кузнецов,
помощник начальника Гельсингфорского представительства Департамента Полиции".
Зуев усмехнулся, подумав, что обо всех тех, кого упоминали "Фриц" и "Йозеф", справки навести невозможно. Как их наведешь в салоне вдовствующей императрицы Марии Федоровны или замке Кирилла Владимировича?!
Зуев перечитал письмо еще раз; опасный документ; от себя запускать в работу нельзя, священные особы государя и государыни затронуты в таком контексте, который не может не вызвать гнев в с ф е р а х; довериться некому: директор департамента Трусевич - хоть и работали в прошлом веке по судебному ведомству - не моргнет глазом, отдаст на закланье, а уж о поддержке и думать нечего. Каждый первый боится своего второго, а посему норовит этих вторых менять почаще; меня столкнуть нетрудно, - был выдвинут Плеве, сотрудничал с Лопухиным, уволенным в позорную отставку; конечно, я тут как бельмо на глазу, человек старой команды, таким не верят; если б не трусость, страх д в и ж е н и я, давно б вышвырнули, а так, затаившись, ждут неверного шага; дудки; говорить, что все, молчать, когда другие молчат, и дел не делать - тогда не подкопаются; у нас жрут только тех, кто высовывается, самость свою выказывает...
Тем не менее Зуев понимал, что полученная информация таит в себе возможность интереснейшей комбинации, найди он этих самых "Фрица" и "Йозефа".
Поэтому, выписав имена и фамилии, его заинтересовавшие, на отдельные карточки, Зуев попросил своего помощника запустить "материал" в работу.
Ответы, полученные через три недели, заставили его еще раз задуматься над документом из Гельсингфорса; дело того стоило.
"На Ваш запрос No542-2-11-07 сообщаю:
1. "Роза" - речь идет о Розе Люксембурговой, одном из лидеров польской социал-демократии.
2. "Родэ". - Видимо, эта фамилия упоминается в связи с Розой Люксембурговой, поскольку именно она посетила дом Александра Родэ на Крестовском Острове, набережная Средней Невки, 6, где проходила встреча руководящих деятелей соц.-демократии большевистского направления, посвященная тактике партии в июле девятьсот шестого года. Она прибыла туда, сопровождаемая Феликсом Доманским, он же Астроном, Переплетчик, Юзеф, Дзержинский. Здесь же состоялось ее совещание с Лениным после того, как были исчерпаны вопросы тактики большевиков.
3. Ленин, он же Фрей, Карпов, Винтер, является Владимиром Ильичем Ульяновым, лидером большевизма.
4. Доманский, он же Астроном, Юзеф, Ржечковский, Дзержинский, является одним из руководителей польской социал-демократии, по предложению Ленина якобы избран в Лондоне членом ЦК РСДРП.
5. "Дед", "Литвинов Максим Максимович" - Меир Баллах, из Киева, после побега из централа, где ему грозила смертная казнь, находится в эмиграции, чаще всего появляется в Берлине, дружен с Розалией Люксембурговой и Карелом Либкнехтовым, отвечает за транспортировку литературы и оружия в пределы империи.
6. "Фриц" - в картотеке не значится.
7. "Йозеф" - в картотеке не значится.
8. "Юзеф" - один из псевдонимов Астронома, Дзержинского, Переплетчика.
Делопроизводитель Опрышкин".
Зуев внимательно прочитал дельный ответ Опрышкина, подумал, что человека этого надо будет пригласить для беседы, и отдал распоряжение о немедленном установлении места пребывания Юзефа Доманского-Дзержинского, где бы он ни проживал в настоящее время.
Однако через семь дней пришел ответ, что такого рода указания были отданы директором департамента Трусевичем, начальником варшавской охраны Заварзиным, а также всесильным главою петербургской секретной полиции полковником Герасимовым еще осенью, однако до сих пор член ЦК обнаружен не был, будто сквозь землю провалился.
- Видимо, скрывается в Финляндии или Польше, - пояснил делопроизводитель Опрышкин (действительно думающий человек, но чрезмерно пугливый). - Там нам трудно, Нил Петрович, особенно у финнов, - местные органы управления покрывают революционеров... Тем не менее я стану следить за этим самым "Юзефом" особенно пристально - с вашего разрешения...
Зуев повертел в руках фотографическое изображение Дзержинского: истощенное лицо, провальность щек; явно чахоточный, да и скулы торчат; высоченный лоб, несколько раскосые глаза; бушлат сидит к о л о м; бедные люди, их же определишь сразу по какой-то к у р г у з о с т и; во имя чего лишают себя мало-мальски приличного существования, которого нам и так отпущено с гулькин нос?! Что изменится?!
Галерка периодически захватывает кресла партера, но ведь на сцене продолжает идти все та же пошлая драма, имя которой жизнь...
...Перед выездом из Гельсингфорса Дзержинский зашел в филиал английского "Селфриджес"; только здесь продавали самые изысканные костюмы и пальто; выбрал черную касторовую пелерину, подбитую серо-красным клетчатым шерстяным материалом; купил темно-серый английский костюм (наставлял молодых членов партии: "Организовывать вам побег из тюрьмы значительно дороже, чем оплатить расходы на приобретение элегантного костюма, - русская полиция чтит тех, кто дорого одет"), теплые башмаки с гетрами и свитер ручной работы; после этого отправился в парикмахерский салон Ханса Парвинайнена и лег в его удобное кресло - на полчаса. Поднялся, глянул в зеркало и не узнал себя: усы и бородка были сделаны а-ля Ришелье, волосы подстрижены коротко, по последней моде, ни дать ни взять богатый английский коммерсант; ну, ловите меня, жандармы, смотрите в оба, не пропустите - медали лишитесь!
...Через полчаса был на вокзале, пройдя сквозь посты полиции как нож сквозь масло... Вот почему полковник Герасимов встречал Азефа самолично
Дзержинский спешил в Петербург потому, что там начинался суд над депутатами разогнанной Столыпиным Первой Государственной думы.
В поезде, прижавшись головою к холодному стеклу, по которому ползли крупные капли дождя, Дзержинский читал корреспонденцию в черносотенном "Русском знамени" о выступлении председателя "Союза русского народа" доктора Дубровина перед "союзниками" в Вологде:
"Наш народ не принимал и не примет Думу, поскольку она есть не что иное, как порождение сил, чуждых русской национальной идее, которая была, есть и будет идеей самодержавной, персонифицированной в образе вождя, неограниченного монарха, принимающего решения, неподвластные ничьему обсуждению. Пусть Запад, прогнивший в конституционном разврате, называет Русь-матушку "державой рабов", пусть! Это от страха перед нашей могучей силой, раскинувшейся от Варшавы до Владивостока! Какая еще в мире держава может сравниться с нашей силою и раздольем?! Заговор иноземных сил против русского духа - вот что такое Дума! "Хотим дать русскому народу демократию и парламент!" - возглашают бойкие еврейчики и надменные ляхи. А они спросили наш народ, хочет ли он этой самой "демократии и парламента"?! Замах на общинный наш уклад, единственный в мире, есть заговор недругов России, ее традиционных врагов, алчущих нашего государственного падения. Не позволим! Сходы, проводимые нашим народом повсеместно, говорят единодушное "нет" западным заговорщикам. Не давали и не дадим нашу седую старину на заклание чужеземцам, которые только и ждут, чтобы наша вековая мощь оказалась подточенной изнутри..."
Дзержинский сунул газету в карман, недоуменно пожал плечами; неужели этот самый доктор не видит, что Россия отстала от Запада по всем направлениям? Неужели национализм может сделать человека полубезумным? Неужели не ясно, что община обрекает народ на сонное прозябание в ожидании приказа на поступок, моральную деградацию, постоянный страх?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги