Гучков обнял пыжистого Рубинштейна за плечи:
- Митя, Митенька, дружочек нежный, объясни, отчего вы, пархатые, больше нас, мужепесов, черный хлеб с водкой любите?
- Да потому, что вкусно! Мы, Александр Иваныч, если присохли сердцем к чему-то - так уж навек! Малое к большому льнет!
Гучков попробовал новый аперитив, собственное изобретение, джин с пятигорской водой, глянул на Вольнаровского, улыбнулся:
- Это, Митя, - ты; мы за это тебя так любим, а вот Сигизмунд все одним глазом в Варшаву глядит, польскую выгоду в левый угол ставит.
- Было бы противоестественно, если б вы ставили в левый угол интересы Польши, не правда ли? Чего ж вы от меня требуете?
- Он требовать не умеет, - сказал Родзянко. - Александр Иванович, как истинный англофил, только выносит на всеобщее обозрение. Его волнует, дорогой Сигизмунд, судьба его вложений в лодзинские мануфактуры и моих - в сахаропромышленность Петроковской губернии: гляди, отложитесь от России, что мне тогда, к Мите в ножки падать? Помоги, мол, через своих кровососов ротшильдов вернуть капитал?
Вольнаровский пожал плечами:
- Наведите порядок в России - тогда и нам будет легче, У нас есть силы, которые смогут повернуть общество к идее вечного единения с Петербургом, один Дмовский с Тышкевичем чего стоят...
Николаев м а х н у л аперитив вместе с ягодкой, косточку обсосал, вытолкнул языком на стеклянный поднос:
- Ничего ваш Тышкевич с Дмовским не стоят, Сигизмунд, не обижайтесь за правду.
- Тышкевич - нет, пустое место, - согласился Рубинштейн, - а Дмовский человек с весом.
- Кто взвешивал? - спросил Николаев. - Банкирский дом Розенблюма и Гирша, Митенька? Твои взвешивают и гвалт поднимают, оттого что Дмовский с ними мацу хрустит!
- Розенблюм и Гирш на нас сориентированы, - заметил Родзянко, - они связаны с нашими интересами, Кирилл Прокофьевич.
- Это он шутит так, - пояснил Рубинштейн Сигизмунду. - А кто ж, Кирилл, по-вашему, в е с и т в Привислинском крае?
Николаев поморщился:
- Зачем пальцем в глаз тыкать? Почему "Привислинский край"? Ну хорошо, Сигизмунд наш друг, он поймет, он делом живет, а не национальными химерами, а мы в газетах поляков "Привислинским краем" дразним, вместо того чтобы "Царство Польское" с прописных букв употреблять... А весят там другие силы, и во главе их стоят...
- Пилсудский и Василевский? - вопрошающе подсказал Вольнаровский.
Гучков отрицательно покачал головой:
- Нет, Пилсудский шпионствовал против России, продавал микадо военные планы, этим брезгуют в порядочном обществе.
- Там Люксембург и Дзержинский - личности, - сказал Николаев.
- Какой Люксембург? - удивился Рубинштейн. - Максимилиан Эдуардович? Директор банка?
- Его сестра. Розалия Эдуардовна... А Дзержинского я деньгами на их газету ссужал - невероятного колорита человек, громадного обаяния...
Гучков посмотрел на часы.
- Друзья, минут через десять к нам приедет Василий Иванович Тимирязев, подождем, а? Или невмоготу? Супчик у нас легкий, тертая цветная капуста со спаржей. Подождем министра?
- Он, наверное, запоздает, - сказал Рубинштейн. - Витте проводит сегодня кабинет.
- Что-нибудь интересное? - спросил Родзянко.
- Защищать будет министра юстиции. Валят бедного Манухина, очень Дурново против него резок, обвиняет в бездеятельности, - ответил Рубинштейн. - Требует от Манухина жестких законов, а тот боится дать.
- Это тебе сообщает Мануйлов-Манусевич? - поинтересовался Гучков.
- Да.
- Скользкий он человек, - заметил Николаев. - И сразу взятку просит. Сначала в кабинет рука влазит, а уж потом этот самый Мануйлов-Манусевич появляется.
- Что скользкий - не велика беда. Главное - не очень знающий, - добавил Гучков. - Дурново - вторая скрипка. Главная пружина - Трепов. Он требует от юстиции крови, а Манухин не дурак, он дальше смотрит, Дурново перед собой выставляет: ты, мол, стреляй, а сам хочет жить по новому закону. Родзянко посмеялся:
- Благими намерениями дорога в ад вымощена, Александр Иванович, России до законности семь верст до небес и все лесом! Конечно, в наше трудное анархическое время уповать на министерство юстиции смешно и недальновидно. Сейчас главный удар на себя должен принять Дурново, крамолу надо искоренить решительно и жестоко, страх должен быть посеян крепкою рукою, а уж потом на ниве п а м я т и об этом можно дать простор юстиции, гласности и всему прочему, столь угодному нашим партнерам на Западе.
- Беззаконие необратимо, - заметил Николаев. - Я боюсь, Михал Владимирович, как бы эта палка снова по нашим шеям не прошлась. Приказные от полиции - люди увлекающиеся, получив неограниченную власть, снова захотят диктовать те условия, на которых нам следует вести дело с нашими рабочими, Гужон это верно унюхал.
- Это хорошо, что вы смотрите вперед, Кирилл Прокопьевич, - не согласился Родзянко, - но нельзя перепрыгивать через условия сегодняшнего дня. Пока революция полыхает в несчастной стране, пока помещики страшатся жить в имениях, а вам, заводчикам, приходится вступать в унизительные переговоры с рабочими делегациями, преждевременно думать о возможном рецидиве полицейского всевластия. Да и государь, я думаю, понял, что без поддержки нашей партии ему трудно будет править империей, все-таки не кто-нибудь, а мы держим в руках железные дороги и оружейные заводы.
...Тимирязев вошел в зал по-министерски, степенно, трижды расцеловался с Гучковым, обнялся с Николаевым, крепко пожал руки Родзянко, Рубинштейну и Вольнаровскому.
- Что значит министр, - вздохнул Родзянко. - С русскими - объятия, а с нами - рукопожатия, черт их знает, инородцев, у них свое на уме!
Тимирязев, видно, не ждал такого открытого удара, долго тянул аперитив, обмозговывая, к а к ответить. Дососав косточку греческой зеленой маслины, улыбнулся:
- Министр - человек служивый, Михаил Владимирович, куда ему тягаться с вами - за каждым миллионы... А уж что касается вероисповедания, так Дмитрий Львович более меня русский, он посты держит.
- Вы не обижайтесь, Василий Иванович, если был дерзок - прошу простить, и миллионами не корите - разлетаются по ветру. Без вашего совета и подсказки трудно будет дальше жить. Мы проголосовали единогласно на заседании правления вашу кандидатуру качестве непременного члена. Не оскорбите отказом?
Рубинштейн аж присел от зависти - обскакал старый хохол на повороте, будто орловец обскакал. Гучков заметил, как дрогнуло лицо Митеньки, рассмеялся, повел гостей к столу. Помимо чашечки с дрянным супом, обязательным по англофильскому, будь он неладен, протоколу, стояла у каждого прибора ваза в серебре с икрой, только три дня назад п р о г р о х о т а н н о й через решето в Царицыне, на рыбном заводишке, купленном Гучковым смеха ради во время гусиной охоты.
Вольнаровский, европеец, кружева вместо манжет носит, суп все-таки попробовал, заметил, что капуста изумительна, а Родзянко чашечку решительно отставил, н а п р а в и л себе бутерброд с икрой и увалисто, всем телом повернувшись к Тимирязеву, поднял высокую рюмку с желтоватой пшеничной водкой:
- Василий Иванович, я хочу просить моих друзей выпить за вас, первого в нашей истории министра торговли и промышленности, которого отличает понимание истинных задач, стоящих перед деловыми людьми. Именно мы несем первейшую ответственность перед государем за благоденствие империи. Именно мы и наша партия взяли на себя тяжкое, но сугубо необходимое бремя активного противостояния революции, ее разрушительному урагану. Именно мы, деловые люди, ведем в нашей партийной прессе патриотов октябрьского манифеста борьбу против анархических устремлений социал-демократии, против болота конституционных демократов, которые заигрывают то с теми, то с другими; именно мы, Василий Иванович, объявили войну бомбистам социал-революционной партии и открыто поддержали правительство в его чрезвычайных мерах. Мы не могли бы стоять крепко, расти и надеяться на успех в предстоящих выборах в Государственную думу, не имей постоянной поддержки с вашей стороны, полного и доброжелательного понимания нашей позиции. Ваше здоровье!
- Позвольте мне алаверды, - потянулся Рубинштейн.
- Прошу, Митенька, прошу, мой дорогой, - сказал Гучков, оглядывая лица гостей маленькими, сияющими глазами, которые никак не гармонировали с большим, барственным, холодным, без выражения, лицом-маской.
- Отнюдь не для того, чтобы лишний раз преклонить колени перед мудростью прагматичных британцев, исповедующих истину "рул энд дивайд", хочу подчеркнуть, что нам, деловым людям, заказан кабинет господина Витте, который все более с профессорами изволит собеседовать, зато мы всегда находим отклик в кабинете дорогого Василия Ивановича. Позволю заметить, что если бы в руках нашего друга было власти поболее, право же, империя только б от этого выиграла. Думаю, что наша партия, которой расти и расти, поможет вскорости дорогому министру ощутить еще большее бремя ответственности - сейчас ее бежит только тот, кому не дорога родина и святая наша вера.
Дальше все было расписано - Гучков мастер на с п е к т а к л и такого рода: кто первый о чем заговорит, кто затеет легкую бузу для разрядки сложного момента, ежели такой наступит, кто внесет компромисс, а кто побежит к двери разобиженный - штучки московских купцов вовсе отбрасывать неразумно.
Конкретное дело, ради которого и собрались, а не прозрачные Рубинштейновы намеки на возможное премьерство Тимирязева, открыто т р о н у л Сигизмунд Вольнаровский. Гучков считал, что рабочий вопрос целесообразнее поставить именно варшавскому банкиру, оттого что поляки ближе к немчуре и опыт у них заимствовать сподручнее.
- Милостивый государь Василий Иванович, - начал Вольнаровский, - я считаю долгом исповедовать с друзьями открытость. А польская открытость, извольте заметить, особого рода, она совершенно не защищена: если поляк предан, так он предан до конца, наш дух не переносит колебаний, тем паче измены... Так вот, сейчас в России модно предавать анафеме попа Гапона, клеймить его душегубом. Конечно, та форма организации фабрично-заводских рабочих, которую изволил создать господин Зубатов...
- Не Зубатов ее создал, а Плеве, - заметил Родзянко хмуро. - За это и поплатился - дай нашему человеку ноготь, он палец отхватит.
Рубинштейн не удержался, съязвил:
- Если свободу считать ногтем, Михаил Владимирович...
Вольнаровский, холодно посмеявшись невоспитанности компаньонов, продолжал между тем:
- Неважно, господа, к т о... Ходили слухи, что идею высказал Витте, но потом ее же и убоялся, а может быть, понял, что это орудие в руках полиции против него, отвечавшего тогда за бюджет империи... Не в этом существо вопроса. Мне и моим друзьям в Варшаве представляется необходимым серьезно задуматься о форме организации профессиональных союзов, разрешенных ныне высочайшим манифестом. Если кураторство попадет в руки Петра Николаевича Дурново, то при всем моем уважении к министру внутренних дел я опасаюсь, что он не сможет понять суть проблемы... Для сего я полагаю необходимым показать мыслящим рабочим п о л и ц е й с к о е изначалие Гапона, чтобы навсегда отгородить фабричный элемент от влияния какой бы то ни было политики - даже полицейской - в сфере профессиональных союзов. Вообще было бы идеальным провести высочайший закон о передаче всех вопросов о взаимоотношениях между хозяином и профессиональным союзом в ведение министерства Василия Ивановича. Можно ли надеяться на осуществимость такого рода поддержки?
Тимирязев прищурился, словно смотрел плохо освещенную картину, отодвинул от себя тяжелое серебро десертных вилочек и ножичков, ответил рассуждающе:
- Я не думаю, что этот вопрос легок. Государь полагает, что рабочий вопрос нельзя выпускать из-под контроля министерства внутренних дел.
- Так и не надо, кто ж про это говорит?! - удивился Родзянко.
- Трепов будет говорить про это, - буркнул Николаев. - Этот неуч полагает себя спасителем династии...
- Господа, по-моему, мы зря всё усложняем, - замельтешил Рубинштейн. - В конце концов, понятие "профессиональный союз" внове для империи, можно поискать иные термины, продумать, как половчее...
- Обманывать нам не к лицу, - отрезал Гучков.
- Да я ж не про обман, - живо воспротивился Рубинштейн. - Зачем драматизировать?! Я про тактику! Надо найти возможность припомнить Дурново судьбу его предшественника, страдальца Вячеслава Константиновича, - вот о чем речь. Сравнения действуют, господа, очень притом ощутимо! Не захочет тогда Дурново лезть в это дело, ему забот хватает!
- Мне тоже, - улыбнулся Тимирязев. - Я продумаю этот вопрос, господа, обменяюсь мнениями с коллегами.
Гучков обернулся - метрдотель сразу же заметил, махнул салфеточкой, половые вкатили мясо.
- Всё дела и дела, - сказал Гучков, - не ради дела одного собрались.
Проследил зорко, чтобы наполнили бокалы - больше о деле не следует: Тимирязев пообещал, и хватит. Через неделю его надо ввести еще в одно правление, оклад содержания положим щедрый, это поможет министру ощутить свою силу, почувствовать гарантии на случай непредвиденного риска: ежегодный доход тучковских "наблюдателей" в полтора раза выше министерского, Василий Иванович это знает, умница, хорошо себя держит, достоинство блюдет, даже если з а г р е м и т на каком риске - связи его останутся, перейдут к Гучкову и Родзянко, связи куда как более ценны, ибо пост преходящ, связи вечны.
После ужина Митенька Рубинштейн отправился в "Асторию" - там ждал его чиновник для особых поручений министерства внутренних дел Иван Мануйлов-Манусевич.
- Что с Гапоном? - спросил Рубинштейн.
- С ним Рачковский работает, Дмитрий Львович. Я надеюсь на успех.
- А я - нет.
- Отчего так?
- Оттого что не верю жандармской инициативе, понятно? Выясните и доложите подробно.
- Выясню.
Рубинштейн не сомневался - этот выяснит, В этом проходимце он убежден. 16
В фигуре Ивана Федоровича Мануйлова-Манусевича сфокусирована мерзостная гнусь царской России, ее чиновная амбициозность, интриганство, м а л о с т ь, вся ее вопиющая безыдейность.
Судить об эпохе можно по-разному: бывает, передают из уст в уста рассказы стариков, и в зависимости от того, чему те ранее служили, рождается либо злой памфлет, либо высокая легенда; можно судить по тем или иным произведениям литературы и живописи; однако лучше всего сущность эпохи делается ясной из анализа документов.
...Иван Мануйлов-Манусевич заявил себя за десять лет перед описываемыми событиями способом весьма странным.
Заведующий делопроизводством департамента полиции Ратаев сообщал в докладной записке министерству внутренних дел, датированной днем 3 мая 1895 года, следующее:
"Во время моего пребывания в Париже мне случилось познакомиться через посредство начальника нашей парижской агентуры П. И. Рачковского с неким Иваном Федоровичем Мануйловым, прибывшим во Францию в качестве секретаря газеты "Новости" будто бы для ознакомления с настроением французского общества по поводу предстоящего участия Франции в Кильских празднествах и совместно с Германией действия против ратификации японско-китайского мирного договора. В качестве русского журналиста Мануйлов пользуется протекцией известного Вашему превосходительству советника французского министерства иностранных дел Ганзена.
...В последнюю свою поездку в Париж Мануйлов познакомился в кафе-шантане "Казино" с одним из агентов парижской префектуры, специально занимающимся русскими делами, и за стаканом вина объяснил ему, что он, Мануйлов, состоит при министерстве внутренних дел и командирован за границу для контроля деятельности парижской агентуры, которою будто бы в Петербурге недовольны.
Узнав о происках Мануйлова, чиновник особых поручений Рачковский счел за лучшее пригласить Мануйлова к себе и сообщил ему о разговоре с агентом. Мануйлов был сконфужен, сознался во всем (разумеется, кроме оскорбительных отзывов о личности Рачковского и его прошлом), расплакался и объяснил следующее.
Лет семь тому назад у правителя канцелярии генерал-адъютанта Черевина, камергера Федосеева, он познакомился с полковником Секеринским, с которым вошел в сношения и оказывал разные услуги, за которые получал единовременные вознаграждения. В заключение Мануйлов заявил, что он очень любит агентурное дело, интересуется им и был бы счастлив служить своими связями в литературном мире, где он пользуется будто бы известным положением. Петр Иванович Рачковский сказал ему, что его желание будет принято к сведению и чтобы он по приезде в Петербург явился ко мне в департамент, где я его познакомлю с г. вице-директором. При этом Петр Иванович Рачковский выразил мне, что Мануйлов человек, несомненно, способный и что при опытном руководстве из него может выработаться полезный агент".
Однако Петр Иванович Рачковский, никак, видимо, не доверяя своему другу и ученику Ратаеву Леониду Александровичу, отправил свое донесение о Мануйлове-Манусевиче.
"...В апреле месяце текущего года приезжал в Париж некий М а н у й л о в, секретарь газеты "Новости". Несколько дней спустя после его приезда из парижской префектуры мне была сообщена копия с донесения одного из префектурных агентов.
Из содержания этого документа Ваше превосходительство изволите усмотреть, что агент Петербургского охранного отделения Мануйлов, выдавая себя за чиновника министерства внутренних дел, действующего по инструкциям полковника Секеринского, имел целью собрать в Париже сведения о моей личной жизни, денежных средствах, отпускаемых мне на ведение дела за границей, о наличном составе агентуры и об отношениях, существующих у меня не только с префектурой, но и с императорским посольством в Париже.
Не желая беспокоить Ваше превосходительство по поводу необычайной выходки полковника Секеринского, который вдохновил своего агента Мануйлова на бессмысленную поездку в Париж, я ограничился тем, что пригласил к себе упомянутого агента и, потребовавши от него отчета в его предосудительном поведении, предложил ему немедленно же оставить Париж, откуда он действительно и поспешил уехать.
Считая означенный странный эпизод совершенно оконченным, я полагал, что для полковника Секеринского достаточно будет данного мною урока.
Между тем на днях из парижской префектуры мне были доставлены два представляемых при сем в точной копии письма, писанные тем же Мануйловым, из которых усматривается, что полковник Секеринский продолжает вести против меня интриги.
Не могу скрыть от Вашего превосходительства, что предосудительные затеи полковника Секеринского компрометируют меня перед здешним правительством.
Чиновник особых поручений П. Рачковский.
Прилагаю кальку с письма Мануйлова Наделю: "Мне необходимо иметь все сведения о тех господах, которые причинили нам неприятности (Рачковский, Милевский и вообще все действующие люди). Пишите подробно и все, что Вы знаете и слышали, но старайтесь подтвердить все фактами. Письма не подписывайте. Шлите по адресу: Петербург, Степану Кузьмину, Разъезжая, дом Ъ, кв. 21. Жду этого письма по возможности скорее. Будьте здоровы. Щербаков в Сибири".
Из Санкт-Петербурга отправили депешу в Париж на имя Рачковского, в которой р а с п и н а л и с ь, уверяли в высоком уважении к деятельности "бесценного Петра Ивановича" и сваливали все на интриги новых сотрудников, снедаемых тщеславием.
Рачковский немедленно ответил:
"Заведующему политическим розыском Департамента полиции г-ну Семякину Г. К.
Многоуважаемый и дорогой Георгий Константинович!
Позвольте от всего сердца поблагодарить Вас за теплое участие, которое Вы мне выразили по поводу интриг Мануйлова и К°. Ваше уверение, что вы видите своих личных врагов в людях, завидующих моему "положению" и тайно подкапывающихся под меня, дает мне новую силу работать по-прежнему и новую уверенность, что начальство ценит во мне старого слугу. Мне вспоминаются времена, когда интригующие ведомства не только не швыряли каменьями в Ваш огород, но, напротив, держались в почтительном отдалении: одни - из боязни возбудить гнев великого государя, презиравшего интриганов, а другие - скромно выжидали того времени, когда мы, чернорабочие, доставим для них "манну небесную" в виде результатов нашей тяжелой и неблагодарной возни с революционной средой и просветим их очи, тускнеющие в спокойных кабинетах. За последние полгода это хорошее старое время почему-то сменилось новым, полным невиданного нахальства, подвохов и задора. Скверное время! Будем, однако, надеяться, что новое начальство положит конец этим ненормальностям и поставит наше учреждение на подобающую ему высоту.
Глубокоуважающий Вас П. Рачковский":
Чем же кончилась свара охранников? Кто победил? Рачковский или Мануйлов-Манусевич?
Рачковский, продолжая "трудиться" в Париже, получил вне срока "Анну" и тысячу рублей золотом - "за успешную борьбу против революционного элемента".
А что же с Мануйловым-Манусевичем? По Департаменту полиции был заготовлен следующий документ: "К исходатайствованию Мануйлову разрешения на принятие и ношение персидского ордена "Льва и Солнца" препятствий по делам департамента не имеется. Услугами Мануйлова пользуется начальник Петербургского охранного отделения полковник Пирамидов".
Увенчанный "Львом и Солнцем", Мануйлов-Манусевич был направлен департаментом полиции в Ватикан, наблюдать за папою. Здесь он развернул "панаму" в полную силу, в рапортах своих доносил, что сумел "склонить к сотрудничеству" чуть не всех кардиналов, просил деньги, ему платили, наивно веруя лжи проходимца. Впрочем, "наивно" ли верили? Может, хотелось верить? "Литератор (агент - в данном случае) пописывает, читатель (в данном случае министр) почитывает". Интересно, дух захватывает, ай да пройдоха, эк ведь ловко работает, ну и сильны мы, коли кардиналов на корню закупили!
...Началась война на Дальнем Востоке, и снова Мануйлов-Манусевич в Париже - с личным уже заданием министра внутренних дел Вячеслава Константиновича фон Плеве.
Об этом периоде его деятельности в рапорте Департамента полиции сказано следующее:
"Состоявший агентом по духовным делам при императорской миссии в Ватикане, чиновник особых поручений при министре внутренних дел М а н у й л о в доставлял Департаменту полиции в течение последних лет сведения из Рима, за что ему выдавалось из сумм департамента до 15 июля 1902 г. 1200 руб., а с того времени 4000 р. в год и по 500 р. в месяц, т. е. по 6000 р. в год, для возмещения его расходов по представляемым им докладам.
После начала русско-японской войны названный чиновник стал доставлять склеенные обрывки бумаг на японском языке, из японских миссий в Париже и Гааге, и некоторые японские депеши, полученные им, очевидно, из французского полицейского ведомства "Сюрте-Женераль".
Бывший директор департамента Коваленский обратил внимание на то, что доставляемые г. Мануйловым документы на французском, немецком и английском языках большей частью не представляют никакого значения, ввиду чего ему было предложено изыскивать документы с большим выбором, дабы не обременять отделение ненужной работой. Последствием сего было весьма значительное уменьшение доставления таковых, и вместо них он начал присылать переписку японского военного агента в Стокгольме полковника Акаши с армянским анархистом Деканози; доставление же сведений разведочного характера почти прекратилось, за исключением копий телеграмм японской миссии в Париже, некоторых других неинтересных писем революционного характера и фотографических снимков китайских документов, часть которых, по просмотре, оказались сфотографированными с китайского словаря.
Принимая во внимание, что сведения г. Мануйлова не дают никакого материала секретному отделению, между тем как содержание его в Париже вызывает для департамента весьма значительный расход, имею честь представить на Усмотрение Вашего превосходительства вопрос о немедленном прекращении Г. Мануйловым исполнения порученных ему обязанностей и отозвании его из Парижа".
Конец проходимцу?
Ан нет!
Вернувшись в Санкт-Петербург, Мануйлов был вызван министром внутренних дел Дурново и назначен чиновником для особых поручений при Сергее Юльевиче Витте...
...Выслушав д е л о, порученное ему Дмитрием Львовичем Рубинштейном, Мануйлов стал сосредоточен: как-никак речь идет о Гапоне, дело трудное, б о е в о е дело, рискуешь не чем-нибудь - головой.
Рубинштейн брезгливо (в который уже раз) поморщился:
- Риск будет оплачен. Сколько надо?
Мануйлов-Манусевич в купечество играть не стал, губами не шевелил, глаза не закатывал, шапку на пол не бросал, не божился и в свидетели своей честности двух родителей не призывал, пообкатался в Европах, сукин сын, ответил сразу:
- Полторы тысячи, Дмитрий Львович.
Рубинштейн достал из кармана бумажник, вытащил чековую книжку, написал р а д у ж н у ю на семьсот пятьдесят рублей, протянул Мануйлову-Манусевичу, тот, увидав цифирь, вздохнул, спорить, однако, не стал, откланялся.
Наутро был принят Дурново. Тот, выслушав доклад осведомителя, задумчиво протянул:
- Значит, под Тимирязева подкатывается Гучков со своими нехристями... Значит, они Тимирязева т а щ и т ь намерены. Что ж, будем ломать ноги Тимирязеву - и к Витте близок, и Милюковым назван. Как только это половчее сделать, Иван Федорович?
Тот, пожав плечами, спросил:
- Это правда, что Рачковский пытается вербовать Гапона?
- Он уж в Париже им завербован, сейчас Медникову передан, - ответил Дурново раздраженно.
- Петр Николаевич, вы меня, прошу, поймите верно, во мне неприязни к Рачковскому нет, я сердцем отходчив, но вы-то сами ему верите? Табак он вам в глаза сыплет? Он ведь расписывать умеет, что твой Гоголь...
- Рапорты Гапона из Парижа у меня в столе, дело верное.
- Тогда я спокоен, Петр Николаевич, тогда слава богу... Пусть Рачковский увидится с Талоном и предложит ему склонить к сотрудничеству эсеровского боевика, своего друга Рутенберга...
- А при чем здесь Тимирязев?
- Так ведь Рутенберг не согласится, Петр Николаевич. И про Гапона пойдет слава, что он - подметка, наш человек, среди рабочих провокаторствует... А я через журналиста Митюгинского доведу до сведения Сергея Юльевича идею поляка Сигизмунда Вольна-ровского про управляемые союзы рабочих. А Витте это дело переправит к Тимирязеву - не вам же... А я уж позабочусь о скандале в газетах. Вот и конец Тимирязеву... Только...
- Что "только"? - напрягся Дурново. - Дело в высшей мере деликатное, я вообще о нем знать не знаю и ведать не ведаю...
- И я о том, Петр Николаевич. Журналистам придется платить, иначе их Рубинштейн на корню перекупит.
- Сколько?
- Не менее полутора тысяч, ваше высокопревосходительство...
Получил из фонда безотчетную тысячу; комбинация завертелась. 17
Утром, перед отъездом на конференцию в Пулавы, Дзержинский повторил Уншлихту:
- Я вернусь завтра, хорошо бы, Юзеф, если б ты к тому времени организовал отъезд Микульской. Что-то у меня очень неспокойно на сердце. Еще одно смущает: как бы наши товарищи из Праги не пошли к Софье Тшедецкой - они тогда наверняка притащат филеров к себе, за Вислу.
- Софья уничтожила всю нелегальщину, я не думаю, что ей грозит арест: все-таки охранке теперь надо выходить на суд с уликами.
Дзержинский посмотрел на Уншлихта удивленно:
- Я понимаю, ты устал, но только нам никак нельзя обольщаться, это самое страшное для ответственного партийца.
- Разве есть безответственные?
Дзержинский оторвался от заметок, лицо его осветилось улыбкой, как всегда внезапной:
- А говорил, что не можешь выступать на диспутах?! Экая четкость возражения!.. Что же касается безответственных партийцев, то они возможны, более того, они нам с тобою прекрасно известны. Другое дело, ты прав, в этом словосочетании заложено противоречие. Но жизнь - хотим мы того или нет - над филологией, не наоборот. Партиец, то есть политик, ответствен по-настоящему тогда лишь, когда он служит идее, а не хватается руками за парламентское кресло. Нынешняя российская политика - политика удержания кресел. Какая уж тут ответственность? Да и перед кем? Коли б выбирали, а у нас пальцем тыкают... Кто государыне угоден - тот и министр, кто слаще льстит - тот и сенатор, кто громче славословит - тот генерал и гофмейстер. Так что по поводу улик для суда - не надо, Юзеф... Не поддавайся иллюзиям - опасно. Я бы рекомендовал Софье скрыться на какое-то время. А Микульской объясним всю сложность ее положения. Она, мне сдается, не понимает этого... Жаль - талантлива и человек честный, счастья только лишена...
По поручению Уншлихта, отвечавшего за подпольные группы народной милиции, к Микульской отправился сапожник Ян Бах. Выбор остановили на нем оттого, что он ни разу еще не был задержан полицией, тачал сапоги для с в е т а, прожил два года в Берлине, посещал там рабочие курсы и мечтал более всего организовать в Варшаве Народный дом, чтобы можно было там оторвать рабочих от водки, костела и шашек, приобщить к спектаклю, к музыке Монюшко, к стихам Мицкевича, Пушкина и Словацкого. С его кандидатурой Дзержинский согласился: "Он хорошо со мною спорил у кожевников, не закрывался, честно возражал, видно - крутой парень".
Перед тем как отправить Баха в кабарет, Уншлихт объяснил:
- Ян, на разговор у тебя с нею - минут пять, не больше. Очень может быть, что за нею и там смотрят, в кабарете. Что-то уж очень ее опекают, даже ночью пост возле дома держат. Сразу же, как подойдешь к ней, скажи: "Я ваш сапожник, если будут мною интересоваться, зовут Ян, пришел по вызову, узнали про меня от вашей подруги Хеленки Зворыкиной". А потом объясни ей наш план. Понял?
...Ян прошел по темному залу, в котором пахло особой т е а т р а л ь н о й пылью, завороженно глядя на слабо освещенный провал голой сцены. Он никогда не думал, что сцена может быть такой уродливой - кирпичная стена, канаты, сваленные куски фанеры, унылая фигура старика с трубкой в углу бескровного синего рта.
- Вам кого, милостивый государь? - спросил старик. - Вы не из труппы?
- Меня вызвала пани Микульска...
- Пани Микульска? Зачем?
- Она знает... Как к ней пройти?
- Я должен доложить ясновельможной пани. - Старик пыхнул трубкой, лениво оглядывая Баха расплывшимися, слезливыми глазами. - У нас в театре так принято, милостивый государь...
Ян подумал: "Она удивится, если я скажу так, как предлагал Уншлихт".
- Я к ней от пани Зворыкиной...
- Пани Зворыкина вас послала к ней?
- Да.
- Как вы сказали имя? Я плохо запоминаю русские имена...
- Зворыкина.
- Погодите, милостивый государь, я доложу ясновельможной пани Стефе...
Старик поднялся, шаркающе ушел в зыбкую темноту кулис, освещенную лишь тревожным мерцанием синего табло: "Вход". Напряжение, видно, было никудышным, скачущим, поэтому электрические буквы то делались яркими, то почти совершенно исчезали.
Старик проковылял на второй этаж, зашел в комнату коммерческого директора - здесь стоял телефонный аппарат, единственный во всем кабарете, - достал из кармана бумажку, на которой ему записали четыре цифры, снял трубку, попросил барышню соединить с абонентом 88-44 и сказал так, как его научили:
- Телефонируют из театра, у нас гости.
И отправился в гримуборную Микульской.
- Пани Стефа, к вам посетитель - по-моему, какой-то ремесленник.
- Почему вы так определили? - рассмеялась Стефания. - Я не жду ремесленника.
- Пан очень старательно одет, шеей вертит и пальцем растягивает воротничок...
- Кто он?
- Не знаю, пани Стефа. Он сказал, что его прислала к вам пани... пани... я забыл имя... русская пани...
- Зворыкина?
- Да, да, именно так.
Микульска сорвалась с кресла, накинула на легкое гимнастическое трико стеганый шелковый халат (всегда холодяще цеплял кожу), бросилась вниз, в зал, - она решила, что пришел тот человек, он специально вертит шеей и поправляет воротничок, он должен скрываться постоянно, он актер, людям его призвания приходится быть актерами, он специально ведет себя так, чтобы сбить всех с толку, он же представился литератором, и ему нельзя было не поверить, такие у него глаза, и такой лоб, и такая легкая, прощающая, горькая улыбка, - конечно, это он, ведь он не мог не почувствовать, как она смотрела на него, он не мог не понять, что гнев ее тогда был жалким, она просто скрывала охвативший ее ужас, когда он открыл ей правду о Попове.
Стефания выбежала в зал, увидела Яна, и радостное предчувствие сменилось мгновенной усталостью...
- Вы ко мне?
- Да. Меня зовут Ян Бах, я сапожник, вы у меня должны заказать баретки, пани Микульска. Меня прислали товарищи...
- Кто? - не сразу поняла Микульска. - Кто вас прислал?
- Товарищи... - повторил Ян, досадуя на непонятливость женщины. - Мне нужно передать вам кое-что...
- Говорите...
Ян услыхал шаги старика.
- Может, вы позволите пройти к вам?
- Да, да, пожалуйста, - ответила Микульска.
В гримуборной Ян завороженно оглядел портреты Стефании, развешанные на стенах; рекламы; фото варшавских актеров с надписями; отчего-то все надписи были сделаны неровными, скачущими буквами; особенно выделялись даты - цифры были непомерно большие, словно бы несли в себе какое-то чрезвычайно важное значение.
- Вам надо сегодня же уехать из Варшавы, - сказал Ян, присев на краешек стула, указанного ему женщиной. - Мне очень неприятно вам об этом говорить, я понимаю, как вам, наверное, тяжело отрываться от сцены, от искусства, но за вами следят.
- За мной?! - Микульска рассмеялась. - Кто?
- Охранка.
- Не выдумывайте, пожалуйста... За мной смешно следить, я вся на виду.
- Товарищ Микульска, мне поручено передать вам просьбу - немедленно уезжайте. Поверьте, скоро вы сможете вернуться, революция откроет двери вашего театра народу...
- Милый вы мой, да разве народу нужен наш кабарет? Балаган...
- Нам очень нужно ваше искусство, товарищ Микульска.
- Какой вы смешной... Вас зовут Ян?
- Да.
- Вы правда сапожник?
- Да. Правда.
- И помогаете революционерам?
Ян повторил упрямо, чувствуя какую-то досадную неловкость:
- Вам надо немедленно уехать, това... пани Микульска... Если у вас есть трудности с покупкой билета, скажите - мы поможем вам.
- Я никуда не собираюсь ехать, милый Ян... Что встали? Сядьте. Где, кстати, ваш товарищ - такой высокий, худой, с зелеными глазами?
- Вы меня простите, но даже если б я знал, о ком вы говорите, я все равно не имею права имя его открыть.
- Почему?
- Вы себя не чувствуете затравленным зверем? А ведь за нами каждый момент охотятся...
- Да будет вам, Ян! Манифест опубликован, амнистия прошла...
- Вы извините, пани Микульска, я пойду... О разговоре нашем говорить никому не надо. Если я вам потребуюсь для помощи - чемоданы упаковать, багаж куда доставить, фурмана [извозчик] пригнать, - это я с удовольствием, я к вам вечером в пять часов на улице подойду, на Маршалковской, вы ж там домой ходите, у дома шесть, где проходной двор... Запомнили?
- Как интересно, - снова улыбнулась Микульска. - Конечно, запомнила... Милый Ян, как мне повидать вашего зеленоглазого, высокого коллегу, который представляется литератором?
Ян поднялся: - До свидания, пани Микульска... До вечера, хорошо?] 18
Ероховский появился, когда репетиция шла уже к концу. Режиссер Ежи Уфмайер ссорился с художником паном Станиславом, молодым человеком, бритым наголо, - в разговоре он часто высовывал язык, словно бы охлаждая его.
- Актеры пугаются ваших декораций, пан Стась! - кричал Уфмайер.
- Что же страшного в моих декорациях, пан Ежи? - художник снова высунул розовый язык, тонкий и стремительный, как жало. о
- Все страшно! - воскликнул Уфмайер. - Что вы мне натащили? Фотографии голодных, нищих и бритых каторжников! Зачем?! На фоне этого б е с п р о с в е т ь я прикажете развлекательную программу играть?! Я и так с текстами пана Леопольда харкаю кровью в цензурном комитете.
- Что же мне, на текст и пантомиму пана Леопольда, в которых рассказывается о царстве д у р н я, рисовать задники, на коих растреллиевские дворцы изображены?! - Художник озлился и поэтому начал хитрить. - Вы же не можете сказать, пан Ежи, что пустячок пана Леопольда про дурня относится к нам, к империи?
- П у с т я ч о к?! - режиссер решил столкнуть лбами художника с драматургом. - Вы говорите о работе пана Ероховского как о безделице?! Его язык, образы, его талант, его...
- Да будет, Ежи, - поморщился Ероховский. - Язык, образы... Милый Станислав, задача артистов заключается в том, дабы помочь людям проскрипеть трудный возраст: от двадцати до пятидесяти - без особой крови, без голода, чумы и слишком жестокой инквизиции. После пятидесяти человеки не опасны - они боязливо готовятся к смерти... А впрочем, Стась, - как всегда, неожиданно повернул Ероховский, - скандал угоден успеху, валяйте.
- Какому? - не сдержавшись, открылся Уфмайер.
- Да уж не коммерческому! - Станислав ударил слишком открыто, а потому не больно. Леопольд рассмеялся:
- После успеха, который выпадает на долю гонимых, то есть успеха ш у ш у к а ю щ е г о с я, наступает успех коммерческий, который так нужен пану Ежи, чтобы и вам содержание, кстати говоря, выплачивать...
- Увеличенное вдвое! - крикнул Уфмайер. - Я заработанные деньги в банк не таскаю! Я сразу же поднимаю ставки актерам! И вам, Стась, вам!
- Тогда я скажу вам вот что, пан Ежи, - откашлялся Станислав и снова высунул язык, - я тогда скажу вам, что ухожу из труппы.
- Бросьте, - зевнул Ероховский. - Никуда вы не уйдете, дорогой Врубель, ибо некуда вам уходить. Замените три-четыре фотографии для задника, всего три-четыре...
- На что? Вы думаете, что все живописцы с детства прихлопнуты лопатой по темечку?! Мы всё понимаем, пан Леопольд, абсолютно всё! Вы ведь пишете про то, какой нам манифест пожаловали и какая у нас с в о б о д а, разве нет?!
- Но я это делаю д в у с м ы с л е н н о, Стась, милый вы мой, я позволяю толковать себя по-разному! А вы хотите это мое двоетолкование пришпилить гвоздем к стене: городовые бьют студентов! Крестьяне мрут с голода! А может, я имел в виду, что студенты бьют городовых, а те лишь защищаются? А хлоп дохнет, оттого, что ленив и туп, сам виновен? Так можно толковать? Можно. В этом и есть суть искусства. Вот вы и поищите, поищите, - посоветовал Ероховский и пошел к Микульской.
Стефания кипятила кофе на спиртовке. Аромат был воистину бразильский, она к каленым зернам добавляла немного зеленых, жирных, они-то и давали запах зноя, жирной листвы на берегу океана.
Выслушав Стефу, драматург перевернул маленькую чашку с густой жижей и поставил на блюдце.
- Даже и не гадая, могу сказать, кохана, что дело пахнет керосином. Надо предложение сапожника принимать... Как его зовут, говорите?
- Ян Бах.
- Что значит революционный момент в стране! Сапожник Бах! Если б к тому еще нашелся полотер Мицкевич, а?! И трубочист Бальзак! Надо бежать, Стефа, обязательно примите их предложение... Во-первых, всякое приключение угодно артисту, оно наполняет его новым содержанием, особые переживания, острота впечатлений... Во-вторых, мне сдается, что это - путь к встрече с зеленоглазым рыцарем, вы ж его во сне видите...
- А неустойка? Уфмайер разорится, мне жаль старика.
- Жаль? Вообще жалость - прекрасное качество. Правда, где-то она рядом с бессилием, рядом с невозможностью помочь. Чтобы помочь двум, надо уметь обидеть одного.
- А весь мир и слеза младенца?
- Так то Достоевский, его видения мучили: проиграешься дотла, на чернила денег нет - не то увидишь.
Ероховский чашечку поднял, впился глазами в зловещий, уродливой формы рисунок кофейной жижи.
- Что? - спросила Стефа.
Ероховский чашку не показал, долил себе кофе, выпил залпом:
- Неужели вы этой ерундистике верите?
Закурил, расслабился в неудобном, слишком низком кресле, ноги сплел:
- Стефа, а к батюшке нельзя податься? Поверьте, кохана, в жизни бывают такие минуты, когда надобно отсидеться. Я, знаете ли, норовлю вовремя отойти, руками-то махать не всегда резонно. Если мы высшему смыслу подчинены, так нечего ерепениться.
- Почему вы думаете, что все это идет от моего рыцаря? Ероховский посмотрел лениво на спиртовку. Стефания зажгла ее, добавила в кофейник зерен.
- Покрепче?
- Покрепче... Вы вправду увлечены им?
- Да.
- Он вас просил о чем-нибудь?
- Да.
- И вы его просьбу выполнили?
- Конечно.
- Почему "конечно"?
- Так...
- Это не ответ.
- Наверное. Вы ж его не видели, не можете судить о нем... Да и не просьба это была, это было совсем иное...
- Не понимаю.
- Я была более заинтересована выполнить то, о чем он мне поведал.
- Я не умею быть навязчивым, Стефа.
- За это я вас люблю, милый.
- Видимо, ему-то и грозит беда, коли вас хотят спрятать...
Стефания резко обернулась к Ероховскому:
- Отчего вы так думаете?
- Оттого, что - по размышлении здравом и после анализа слов этого сапожника Моцарта - следить за вами стали именно после того, как вы повидались с незнакомцем и выполнили просьбу, в которой заинтересованы были вы, а не он... И охотятся не за вами - за ним, и вы - маяк в этой охоте.
Позвонив к Попову, Ероховский сказал:
- Я уговорил нашу подругу поехать отдохнуть, Игорь Васильевич... Сегодня и отправится... Так что с вас - заступничество в цензурном комитете, к пану Уфмайеру снова цепляются, меня за острословие бранят.
Попов поколыхался в холодном смехе, ответил:
- Слово не бомба, поможем, Леопольд Адамович, не тревожьтесь. Подруга наша имя так и не открыла?
- И не откроет, Игорь Васильевич, поверьте, я в этом чувствую острей, я ж людишек п р и д у м ы в а ю, из небытия вызываю... Пусть только мой спектакль поначалу-то запретят, Игорь Васильевич, пусть скандалез начнется, пусть п р и в л е ч е т...
- Увидимся - поговорим, Леопольд Адамович, не ровен час - какая барышня на станции вашими словами любопытствует.
Ян Бах встретил Стефанию именно там, где и ждал ее, - на Маршалковской ровно в пять. Она несла тяжелый маленький чемоданчик - ей только что передал в гримуборной человек, сказал, что надобно спрятать, пока не придут т о в а р и щ и.
Стефания ответила, что, видимо, сегодня уедет. Человек кивнул, сказал, что ему это известно, поэтому и пришел с просьбою от и з в е с т н о г о ей лица.
Арестовали Баха и Стефу на вокзале, билет он взял ей до границы, с той стороны должны были ждать товарищи, предупрежденные в Кракове. 19
Ленин сидел в душной толпе, однако выступления записывал, пристроив блокнотик на коленях, - он умел обживать даже самое малое пространство, и ему не мешало то, что какой-то молодой парень, судя по рукам - рабочий, то и дело наваливался на него литым плечом, аплодируя ораторам, которые были особенно з а ж и г а т е л ь н ы.
- О жарят! - шептал парень, глядя на трибуну завороженными глазами. - О костят, а?!
Ленин отметил, что парню особенно нравились речи социалистов-революционеров - говорили действительно красиво, умело подлаживаясь под н а с т р о й времени, намеренно обращались к среднему уровню подготовленности. Ленина это всегда раздражало. Только актер вправе сегодня играть Федора Иоанновича, а завтра горьковского Сатина; политику такая всеядность противопоказана, ибо он выражает мнение партии, то есть мнение класса. Посему - нельзя п о д д е л ы в а т ь с я, надо ясно и четко - пусть даже наперекор части слушателей - отстаивать то, во что веришь. Конечно, это труднее, аплодисментов будет поменьше, реплики станут бросать, но кто сказал, что политическая борьба подобна бенефису с букетами?!
Ленин вспомнил, как он пришел в Вольное экономическое общество, где заседал Совет рабочих депутатов, когда еще председатель Совета Носарь-Хрусталев и его заместитель Троцкий не были арестованы.
Ленин и тогда сидел в зале среди гостей, так же записывал выступления депутатов, стараясь точно уловить пики общественного интереса; тогда Троцкий, заметив его, хотел было разразиться приветствием, приложил палец к губам - э ф ф е к т ы, столь угодные Льву Давыдовичу, не переносил, считал проявлением недостаточной интеллигентности.
Поведение Носаря-Хрусталева показалось Ленину и вовсе недостойным. Тот вел себя, словно провинциальный "актер актерыч" перед барышнями, - нервическая жестикуляция, манера говорить, одежда - все было рассчитано и выверено, все было подчинено одному лишь: понравиться.
- К счастью, - заметил Ленин, встретившись вечером с Горьким, - такое замечательное дело, как Совет рабочих депутатов, нельзя скомпрометировать личностью председателя, слишком это новое выражает глубинный смысл марксизма, однако на какой-то период замарать, дать повод бравым писакам обливать грязью - тут, спору нет, Носарь работает против нас.
...Судьба Георгия Степановича Носаря была зримым, явственным выражением роли случая в общественной жизни в периоды кризиса.
Помощник присяжного поверенного, человек сугубо средних способностей, Носарь был известен разве что в кругах левых кадетов, как человек увлекающийся, мало начитанный, но говорливый, доходивший во время публичных выступлений до экстаза - плакал, бледнел, пил настой валерианового корня, чтобы успокоить ухающее сердце. Что, однако, было важно для кадетской среды, почему его поддерживали? Носарь умел говорить в рабочей аудитории, подпускал множество прибауток (воспитывался в маленьком патриархальном городке на юге Украины, чувствовал мягкий, образный говор); было в нем что-то ловкое, коммивояжерское; хваткий ум при недостатке образованности позволял тем не менее по-своему п о п у л я р н о толковать кадетские у ч е н о с т и широкой массе.
Когда после Кровавого воскресенья была создана комиссия сенатора Шидловского для "выслушивания" претензий рабочих, туда, по предписанию царя, допускали только фабричных. Кандидатуры "фабричных" для Шидловского готовили черносотенные "союзы русских людей". Царь дважды повторил: "Интеллигентов не пускать, они разлагают моих подданных". И вот тогда-то - неизвестно, с подсказкой кадетов или без нее, - Носарь попросил рабочего Петра Алексеевича Хрусталева, выбранного в делегацию, отдать ему свои документы. Так Носарь стал Хрусталевым. Так он проник к Шидловскому, произнес перед сенатором свою речь, кончившуюся, как обычно, слезами, был задержан и выслан из столицы; вскоре вернулся, жил в пустом вагоне, на вокзале, п о д к о р м к у получал от "освобожденцев", левых кадетов, дороживших в отличие от Милюкова связями с рабочей средой.
Когда летом 1905 года черносотенцы организовали "общество для активной борьбы с революцией" и договорились с Петербургской городской думой о проведении собрания "для выяснения нужд населения", Носарь пришел туда вместе со своими знакомыми - он последнее время чаще всего выступал перед печатниками. Те отправились на собрание с одной лишь целью - сорвать сборище черной сотни. Когда на сцену поднялись руководители нового "общества" Дезобри и Полубояринов, когда Дезобри вышел на трибуну и хотел было начать речь, из зала закричали:
- Председатель нужен! Давайте председателя! Пусть за регламентом следит!
Шепнули между тем Носарю: "Мы вас проведем, а вы тут же Дезобри попросите на минутку с трибуны, дайте слово по порядку ведения нашим, от нас Потапов выйдет".
Носаря проголосовали чуть не единогласно, поскольку никто не знал его: будь он кадетом, социал-демократом или эсером - не пустили бы черносотенцы; окажись черносотенцем - провалили б левые.
(Ленин сказал по этому поводу Горькому: "Сие - парадокс буржуазной революции: полярные силы, представляющие полярные интересы, как правило, останавливаются на фигуре нейтральной, на некоей "междусиле".)
Носарь поднялся на сцену, ощутил торжество, воздел руки, ожидая, что зал, повинуясь его д е м о н и з м у, замрет, но никто не замер, шум продолжался, а когда он предоставил слово большевику Потапову, случилось непредвиденное.
- Товарищи, - сказал Потапов, - неужели мы, рабочие, можем обсуждать хоть что-то вместе с погромщиками, наймитами охранки? Неужели мы уроним себя так низко?! Долой погромщиков и черносотенцев! Да здравствует рабочее интернациональное объединение!
Полубояринова и Дезобри прогнали, вместе с ним ушло человек сорок черносотенцев, и первый же выступающий, большевик Рубанюк, потребовал:
- Хватит разговоров о свободе, товарищи! Хватит болтовни о наших "рабочих нуждах"! Царь и правительство лгали и поныне лгут нам, выгадывая время! Пока мы не возьмем власть в свои рабочие руки, никто нам ни хлеба, ни свободы, ни равенства не даст!
Носарь называл фамилии ораторов, которые присылали ему в записочках, по-прежнему красовался, но в душе его родился страх: "Этого мне не простят, высылкой не отделаюсь".
Его действительно арестовали, но отделался он высылкой, ибо на следствии показал: "Марксизм экономических чертежников, выводящих перпендикуляр из брюха - все, видите ли, определяет бытие, - мне всегда претил. Меня тянет к таким людям, как Милюков, министр народного просвещения генерал Ванновский, Мечников, Жорес".
Осенью вернулся в Петербург - с т р а д а л ь ц е м. Предложил себя в качестве юрисконсультанта "Союзу рабочих печатного дела". Во время октябрьской стачки, когда родилась идея Совета депутатов, был избран печатниками - среди десяти рабочих - в члены Петросовета. После того как первый председатель Совета Зборовский свалился в тяжелейшей инфлюэнце, решили выбирать рабочего председателя на каждое заседание. И снова беспартийный Носарь устроил всех. Кадеты ликовали: "Наш человек, он управляем, он не даст разрастаться стачке, надо сделать все, чтобы его удержать". Вечерние газеты, контролируемые кадетами, начали игру: "Совет перешел в руки революционера-бунтаря, бежавшего из ссылки!", "Носарь-Хрусталев ведет за собой рабочий люд Петербурга!", "Новый Гапон? Нет, Робеспьер русской революции". Умные кадетские стратеги знали, как надо делать рекламу в условиях подъема стачечной борьбы, когда все в империи шаталось и трещало. Следовало о т д а т ь своего человека рабочим, зачем афишировать связи, к чему красоваться - дело есть дело, оно любит тайну.
Троцкого эта реклама привела в бешенство. Перед началом второго заседания он встретился с Носарем в маленькой кулуарной комнатке и сказал:
- Георгий Степанович, я человек грубый, времени у нас в обрез, сейчас начнется заседание, должны выбирать председателя. От вас зависит - б у д у т выбирать или не будут,
- То есть как, Лев Давыдович?!
- То есть так, Георгий Степанович: или вы беспрекословно выполняете все мои указания, - отчеканил Троцкий, испытывая юношескую радость оттого, что мог так уверенно и властно д и к т о в а т ь, - или вам придется отдать колокольчик другому депутату. Решайте.
Носарь остался председателем, выполнял все указания Троцкого, тяготился своим двусмысленным положением - вроде бы председатель, на людях всему делу голова, а на самом-то деле пешка. Поэтому начал отлаживать тайный контакт с эсерами, задумал арестовать Витте, разграбить оружейные магазины Чижова и Венига, вооружить сотню в е р н ы х, сделать ее "гвардией Носаря". Не успел Витте подписал ордер на арест. Не помогло заступничество директора правления Юрьевского металлургического общества магната-миллионщика Белова. Тот убеждал премьера, что лучше Носаря никого не сыскать, он хоть и крикун, но на него цыкнуть можно, он являет собою образец такого председателя, который у всех рабочих отобьет охоту на многие годы в Совет заглядывать - что к болтунам ходить, когда жрать нечего? Витте, однако, не внял, Носаря и Троцкого увезли в "Кресты". Настала пора завоевывать Советы по-настоящему, что было нелегко Троцкий привел с собою множество меньшевиков.
Горький как-то сказал Ленину:
- Трудно с Львом Давыдовичем, уж больно эгоцентричен, фейерверк, а не человек. Окружающих норовит, словно тесто, в кастрюлю вмять.
Ленин ответил:
- Не личность определяет дело, а идея.
- Личность может всякое наколбасить, Владимир Ильич.
- А мы зачем? - Ленин нахмурился. - "Мы" - категория сугубо серьезная, Алексей Максимович. Пока Троцкий был в Совете, приходилось с ним ладить. Трудно? Конечно. А что дается легко в наше время? Но сейчас надо сделать все, чтобы укрепить в Советах, особенно тех, которые родятся в будущем, наше влияние, тогда никакой председатель, никакой заместитель не смогут повернуть ни к кадетствующим либералам, ни к пустозвонам меньшевикам.
- Что же вы эдак-то товарищей меньшевиков, Владимир Ильич?
- Обидно за Мартова с Даном? Мне - больше, Алексей Максимович. Меня с ними связывает десятилетие. Дайте им другое определение, не такое резкое, но так же точно определяющее их сегодняшнее лицо, - я приму, с радостью приму, я готов смягчить, но только не в ущерб правде.
...Ленин записывал выступление кадета; тот говорил о безумии московского восстания, убеждал депутатов подействовать на фабричных:
- Только Дума, только через Думу мы сможем отстоять наши требования! Только Дума сделает нашу жизнь гласной! Тогда новое кровопролитие окажется невозможным, только тогда мы сможем понудить правительство Витте уступить!
Ленин сделал стремительную, л е т я щ у ю пометку в блокноте: "заигрывают с г-ном С. В.". Он привык к своей быстрой клинописи: с одной стороны, навык конспиратора, с другой - время, он мучительно ощущал, как счетчиком щелкает время, он благоговел перед ним, именно во в р е м е н и - то есть реально, наяву - должно произойти то, чему он отдает себя; время мстит медлительным, боящимся принимать решения.
"С. В." - Витте. В декабре, уже после арестов в Петросовете, Ленин почувствовал ярость, истинную ярость, когда прочитал интервью, данное премьером американскому журналисту Диллону для "Дэйли ньюз" сразу же после расстрела московского восстания.
"Русскому обществу, - говорил Витте американцу, - недостаточно проникнутому инстинктом самосохранения, нужно было дать хороший урок. Оно должно было обжечься. После этого оно-то и запросило помощь у правительства. Мы откликнулись на обращение. Мы помогли. Бунт подавлен".
Ленин, когда только узнал об этом интервью, приехал к Вацлаву Воровскому тот жил в меблированных комнатах "Париж", на Караванной.
- Надо готовить прокламацию, срочно, - сказал Воровскому. - Вооруженное восстание - не самоцель, оно есть средство борьбы против тирании. Правительство не хотело удовлетворить требования рабочих, а точнее - по своей классовой сути - не могло. Что же остается пролетарию? Ему остается лишь одно - борьба, оружие, схватка с тупыми, злобными палачами. Витте добавил к тому, что сказал расстрельщик Дубасов, он до конца раскрыл план провокации. Как же не совестно Георгию Валентиновичу говорить нам: "Не надо было браться за оружие!"
- Дубасов? Его заявление? Где? - спросил Боровский. Он стал редактором "Новой жизни" по иностранному отделу, просиживал все дни за парижскими, английскими и американскими газетами, в ы т а с к и в а л оттуда сообщения, которые можно было пускать без цензуры, со сноской на информационное агентство, - было предписание иностранцев не цензурировать, не раздражать зазря во время борьбы за заем в Европе.
- Я у вас в редакции со стола взял, - сказал Ленин, положив перед Воровским "Матэн". - Свежий, пять дней назад вышел. Боровский раскрыл газету.
"В о п р о с к о р р е с п о н д е н т а Л е р у: Вы были в неведении по поводу декабрьских настроений в Москве!
А д м и р а л Д у б а с о в: Отчего же, мы знали все.
П ь е р Л е р у: А правительство?
Д у б а с о в: Правительство я информировал.
П ь е р Л е р у: Значит, в с е знали о том, что может случиться!
Д у б а с о в: Да.
П ь е р Л е р у: Как же тогда объяснить вашу позицию, господин адмирал!
Д у б а с о в: Мы предоставили дело ходу событий".
(Правительство кокетничало осведомленностью: оно никак не ожидало столь массового выступления московского пролетариата; оно было растеряно, однако стремилось извлечь политическую выгоду из сложившейся обстановки - пыталось толкнуть общество вправо.)
Боровский поднял глаза на Ленина. Его поразило лицо Ильича - оно было словно вырубленным из камня. Боровский замечал: Ленин порой выглядел очень молодо, никак не дашь тридцати пяти, а иногда - как сейчас - подавшийся вперед, напряженный, с прищуренными глазами, он казался стариком, так глубоки и резки были морщины, так с т р а д а ю щ и глаза.
- Кто будет писать? - спросил Боровский. - Вы?
- Нет. Посоветуйтесь с Горьким. Покажите ему материалы, переведите только - он не читает по-французски, можно обидеть невнимательностью, литератор человек особо ранимый. Прокламация нужна немедленно. Расстрел московских рабочих следует связать с арестами в Петросовете - звенья одной цепи.
...Ленин перевернул страницу блокнота.
Выступал эсер.
- Необходимо распечатать бюллетени Советов для того, чтобы рассылать их в сельские местности, надо знакомить товарищей крестьян с опытом работы петербургских, ивановских и московских рабочих!
"Молодец, - отметил Ленин, - разумная мысль. Вздуют беднягу в его ЦК: "никакой легальщины, мы - партия конспираторов".
Потом выступал меньшевик, говорил о необходимости координации работы всех партий в борьбе за демократизацию России.
- Не отказываясь от наших партийных установок, мы должны все вместе думать о будущем.
"Общее будущее с октябристами? - сразу же отметил Ленин. - Какая, право, безответственность, здесь собрались рабочие, а не лоббисты".
- Мы должны привлекать всех желающих сотрудничать с Советами, всех без исключения, любого члена общества, если только намерения, с которыми к нам идут, искренни.
"А как вы проверите "искренность" намерений? Как можно в Совет звать в с е х? Звать можно только тех, кто представляет интересы класса!"
Потом говорил еще один кадет, снова уповал на объединение "культурных слоев" для "закрепления достигнутого в революционном процессе". Его сменил беспартийный, из недоучившихся, резко требовал отменить входные билеты в императорские театры.
Потом бабахнул либерал - из т е о р е т и к о в:
- Граждане! Безответственность многих выступавших ораторов ярче всего проявляется в том, что они обходят практическую осуществимость народовластия через "революционное правительство" или через Советы. Можно ли мечтать об этом? Да, мечтать можно, но провести в жизнь нельзя! Либеральная интеллигенция, крестьянство, пролетариат - революционны, но революционная кооперация трех этих элементов под флагом вооруженного восстания невозможна, немыслима! Из каких же тогда элементов может возникнуть та новая власть, о которой не устают твердить революционные партии и особенно большевистская фракция? Чем могла бы оказаться такая власть? Диктатурой пролетариата? Да разве можно говорить об этом в России?! Ее смоет волна контрреволюции!
Это выступление Ленин записал целиком, напрягся - вот оно, начало с х л е с т а, повод к выяснению позиций, к размежеванию. Однако слова не просил, внимательно слушал бойкого меньшевика - тот, возражая по существу вопроса о власти, по форме извинялся перед либералом, повторяя все время как заклинание: "Предыдущий оратор должен понять!" Он дискутировал, цеплялся за слова либерала, увещевал, а надобно бить, наотмашь бить!
Ленин выступил перед закрытием заседания, когда в зале прибавилось рабочих - наступало время окончания первой смены, восемь вечера; несмотря на то что работать начинали в шесть, но шли из цехов не домой, сюда шли.
- Граждане, - сказал Ленин, - я хочу остановить ваше внимание на трех вопросах. Первое: Советы рабочих депутатов прямо-таки не имеют права позволять себе роскошь выслушивать расплывчатые, неконкретные, зыбкие предложения, а таких сегодня было предостаточно. Советы рабочих депутатов не имеют права ш и к о в а т ь, дозволяя ораторам говорить чуть не по полчаса! Говорить надо по делу, конкретно, с предложением, сформулированным четко и ясно, иначе Советы превратятся в дискуссионный клуб, где собираются люди, которым нечего делать! Председатель - не украшение, но рабочая единица, организующая или - точнее помогающая организовать отлаженную работу! Слишком много славословия, слишком много б е з о т в е т с т в е н н о с т и! Выступавший здесь представитель радикальных кругов изложил с предельной отчетливостью - столь в общем-то редкой для них - сущность либерально-буржуазной точки зрения. Ошибки рассуждения нашего оратора так наглядны, что на них стоит указать, спорить нет смысла. Ранее кадеты утверждали, что вооруженная борьба народа в России невозможна, теперь они соглашаются, что эта борьба - реальность. Значит, восстание возможно, но недоказуем наперед его успех. При чем же тогда "смоет контрреволюция"?! Революции без контрреволюции не бывает и быть не может. Разве мы не видим каждодневно, как даже манифест "17 октября" смывает контрреволюционной волною?! Но разве эта волна контрреволюции доказывает н е ж и з н е н н о с т ь вполне легальных конституционных требований?! Как быть? Прекращать борьбу за проведение этих конституционно-демократических требований в жизнь?! Вопрос, следовательно, не в том, будет ли контрреволюция, а в том, кто - после долгих и полных превратностей судьбы битв - окажется победителем. "Все на выборы в Думу!" Все? Да разве?! Если бы - "все"! Выборов в Думу хотят помещики - они не желают революционной борьбы, они свое получили после опубликования манифеста. Выборов хотят буржуа - они тоже получили свое. Для них Дума - поле выгодных с д е л о к! А мы на сделки не шли и не пойдем. "Все на выборы"?! Это же бессмыслица - выборы на основании несуществующего избирательного права в несуществующий парламент! Советы рабочих депутатов были избраны по "полицейским" законным формам, но мы-то знаем, что над ними занесен топор, нам-то известно, что правительство со дня на день готовит разгром всех Советов депутатов! Это лишний раз подтверждает нашу позицию: нельзя доверять лжеконституционализму! Революционное самоуправление непрочно без победы революционных сил, без к а р д и н а л ь н о й победы. Беспартийная организация может дополнить, но никогда не заменит прочной боевой организации победившего пролетариата, стоящего на партийной позиции. Нам нужны пушки для борьбы. Но разве нарисованная на картоне пушка - одно и то же, что пушка настоящая?! Советам, следовательно, нужна постоянная пружина партийной организации. Советам нужна пушка!
Рабочие зааплодировали, истосковались по ч е т к о м у, страх как надоело слушать г л а г о л ы.
- Второе, - продолжал Ленин. - Здесь кто-то требовал разоружить полицию, блокировать Зимний и захватить редакции газет. Благие пожелания! Вполне р-революционные прожекты! Об этом, однако, не говорить надо! Это надо - если позволяют обстоятельства - планировать и проводить в жизнь! А здесь, сейчас, на открытом заседании, происходит в ы б а л т ы в а н и е! Кому это на руку? Рабочим? Весьма сомнительно, чтобы это было на руку организованному пролетариату. Восстание - наука, а истинная наука требует тишины и, ежели хотите, словесной скромности! А вот по поводу ста тысяч петербургских безработных, выброшенных хозяевами на улицу, отчего-то никто из выступавших не говорил! Совестятся, что ли? Или считают это слишком з а з е м л е н н ы м в о п р о с о м? Что сделала городская Дума, болтающая о демократии, Для того, чтобы помочь рабочим?! Пусть мне ответят! Им нечего отвечать, они, наши страдающие либералы, палец о палец не ударили, чтобы помочь пролетариям. Пенять им придется на себя. Совет рабочих депутатов в ы в е д е т с окраин сто тысяч рабочих, и они потребуют от "народной", в высшей мере либеральной, очень страшно для Витте говорящей Думы средств, с в о р о в а н н ы х хозяевами у рабочих!
В зале зааплодировали пуще.
- И, наконец, третье. В ответ на забастовки, возникающие то здесь, то там, хозяева объявили локаут, закрыли заводы, рассчитали рабочих. Что ж, пусть. Но неужели мы смиримся? Нет и еще раз нет!
На локаут буржуазии, на локаут правительства пришло время ответить рабочим локаутом, закрыть ворота для хозяев, взять управление в свои руки! Я уложил свое выступление в четыре минуты. Это пока все, товарищи.
Рабочие зашушукались:
- Кто это? Кто? Кто это, а?
Ленин на свое место возвращаться не стал, наверняка есть в зале филеры. Поехал в меблированные комнаты "Вена". Там внизу был ресторанчик, вечером должны были собраться Богданов, Луначарский, Румянцев, Красин, Лядов и Литвинов, надо было готовиться к съезду: без плана восстания, без науки восстания дальше нельзя, ко всему решающему следует готовиться загодя. 20
Собрание ложи масонов проводили теперь у постели графа Балашова - издатель и банкир лежал при смерти, понимая отчетливо, что жить ему осталось недолго; брат милосердия, приезжавший из военно-морского госпиталя шесть раз на дню со шприцем, проболтал прислуге, что у старого барина гнойная опухоль в легких, скоро начнет выхаркивать кровь, а там и помрет с криком. Поэтому в глазах челяди - когда входили в кабинет графа - была жалость, та особая, всепрощающая, милостивая жалость, которая присуща только крестьянам, а Балашов всю челядь из Пермской губернии привез, из своего имения; при том, что на горожан с т а в и л, окружал себя мужиками, полагая, что только те помнят прошлое, лучину помнят, побор и зуботычину старосты, а потому наделены чувством преданной благодарности к тому, кто дал ч и с т у ю жизнь в столице.
Балашов лежал на подушках одетый, в сюртуке; подушки были обтянуты тигровыми шкурами, на этом мрачном желто-черном фоне не так был заметен землистый цвет его лица и черные круги под глазами.
Вел собрание адвокат Александр Федорович Веженский, для всех в ложе очевидный преемник графа.
- Братья, следует обсудить новые сведения. Касаются они двух ведущих ныне тем: аграрного вопроса и займа, - сказал он.
- Прежде чем начнем, - проговорил Балашов, с трудом подняв иссохшую руку, - я бы хотел в двух словах остановиться на положении в Царском Селе, братья. Там - худо. Государь окружен людьми настроения, людьми, черпающими надежду в примерах нашего патриархального прошлого. То, что являет собою Трепов, самый вроде бы верный паладин государя, это прошлый день, братья, это вчерашняя Россия. Если уж ему Витте кажется либералом - куда дальше? Но дни Витте, думаю, сочтены, и поэтому надобно сейчас нам подумать, кто возглавит новый кабинет.
- Столыпин, - ответил Веженский сразу же.
Братья переглянулись: фамилия была новой, слышали про молодого губернатора разное; впрочем, во всех разговорах выделяли главное: Столыпин умел д е р ж а т ь.
- Столыпин недавно сказал, - продолжил Веженский, - что ставить следует на сильных и трезвых, а не на пьяных и слабых. Он уже раза три эту фразу повторял - программная фраза, ждет общественной реакции. Он обещает взять в кулак поляков, татарву, евреев, потийских грузин, латышей. Как нам откликнуться вот в чем вопрос?
- Мы ж еще не похоронили Витте, - улыбнулся генерал Половский.
- Преемника назначают при живом, - тихо сказал Балашов и, жалко улыбнувшись, обвел взглядом братьев. - Надобно присмотреться к Столыпину, аванс, конечно, рано давать, но что-то в нем есть симпатичное, мощь в нем чувствуется, сила, желание наладить власть, надежную исполнительную власть.
- Нельзя надеяться, что Столыпин сразу же сменит Витте, - заметил Веженский. - Какое-то время в Зимнем будет сидеть промежуточная фигура. Видимо, это целесообразно: общественное мнение убедится в необходимости правительства твердой руки.
- Поскольку вопрос окончательного падения Витте заключен в успехе или неуспехе займа, - сказал генерал Половский, - я бы хотел рассказать о внешнеполитическом аспекте этой проблемы.
- Да, да, мы очень ждем этого, - откликнулся Балашов и осторожно, боясь п о ш е в е л и т ь притихшую после укола боль, повернулся на левый бок.
- Наша военная разведка имеет неопровержимые данные: когда кадеты видимо, через уволенного Кутлера - узнали все подробности плана Витте о займе в два миллиарда франков, милюковская партия немедленно отправила в Париж своих представителей. Те вошли в сношения с министром Рувье, убеждая его, что нельзя давать заем до той поры, пока в России нет Государственной думы: "Вы поможете сохранению варварства, которое в один прекрасный день может обернуться против вас из-за неустойчивости государя: тот всегда тяготел к Берлину". Удар по Царскому Селу был нанесен красивый - надо отдать дань дипломатии кадетов. Это был неожиданный поворот, это была косвенная поддержка Витте, иначе, думаю, его Трепов уже сожрал бы с потрохами. Однако, поскольку имя Витте связывают с учреждением Думы, его позиции укрепились, кадеты помогли царю понять, что без Витте ему золота не видеть. Но еще более кадеты преуспели в Лондоне: сказались старые с в я з и Милюкова. Британский "Экономист" начал кампанию травли двора, о России писали как о "смердящем трупе", пугали Ротшильдов тем, что денег давать в Петербурге некому - власти не существует, империя накануне правого термидора.
- Это их термин? - поинтересовался Веженский.
- Их. Они в терминологии блистательны - тут спору нет, - сказал Половский. - После этого Париж, завязший на конференции в Альжесирасе с немцами, потребовал от Витте определенности: либо Россия д а в и т на Берлин и принуждает кайзера признать главенство Франции в Марокко - заем состоится, либо Россия докажет свое бессилие на дипломатическом поприще, кайзер по-прежнему будет беспредельничать с Марокко - тогда займа не будет. Далее события развивались следующим образом: кайзер Вильгельм, узнав об этом условии, немедленно начал "громить посуду в арабской лавке", в стратегически важном Марокко, требуя себе преимуществ, особенно в Касабланке, - узловой порт, держит Средиземное море, противовес британскому Гибралтару. Зная нашу нужду в займе, он играл на том, чтобы Россия давила на Францию как раз в его пользу. Яснее ясного: Вильгельм хотел нарушить наш союз с Францией, привязать Россию к себе. Франция, в свою очередь, принудит кайзера к здравомыслию, о займе речи быть не может. Заслуга Витте в том, что он удержал Россию от того шага, на который его толкали в Царском Селе: он не отменил свободный обмен кредитных билетов на золото, рубль по-прежнему оплачивается песочком, и он не поворачивал к кайзеру - медлил. Он медлил не зря - военная агентура сообщала, что правительство Рувье шатается. И оно было свалено. Пришел Пуанкаре. Нам, в армии, было известно, что Пуанкаре видит свою цель в создании прочного русско-французского союза. Он дал разрешение банковской группе Нейцлина начать переговоры о займе. Кайзер, узнав об этом, запретил банковской группе Мендельсона финансировать Витте. Отказался от русского займа американский дом Моргана - тот тесно связан с немцами, они к нему через Гамбург подлезли. Остались Нейцлин в Париже и Ревельсток в Лондоне. Вопрос стоит так: если мы хотим свалить Витте немедленно, можно - у нас есть пути - содействовать займу завтра же. Коли, однако, мы заинтересованы в его премьерствовании еще на год, пока он не приползет на коленях к кайзеру, мы имеем возможность не мешать кадетской кампании в прессе Франции и Англии против займа. Кадеты могут инспирировать такую кампанию хоть сегодня.
Половский забросил худую, невероятно длинную ногу на острое колено, видно было, какое оно костлявое; откинулся на спинку кресла, сцепил длинные пальцы, опер подбородок на них, оглядел братьев, приглашая к тому, чтобы высказались.
- Витте жаль, до слез жаль, это умный и честный человек, но заем необходим, - убежденно сказал князь Проховщиков. - Иначе анархия станет неуправляемой. Необходимо накормить рабочий элемент и хоть как-то помочь мужику. Только это оторвет их от социалистов.
Веженский, как-то странно усмехнувшись, быстро глянул на Балашова.
- От социалистов оторвет другое, - сказал граф, подчинившись молчаливой просьбе преемника. - От них оторвет иная идея, которую нам следует выдвинуть. Дело зашло слишком далеко, брат. Куском хлеба, подачкой, говоря иначе, сейчас не отделаешься.
- Витте стоит за союз с Францией и Германией, который будет подтвержден их двумя миллиардами франков, - сказал Рослов. - Модель английского общества мне более симпатична. Немецкая модель таит в себе угрозу необузданного гегемонизма и спорадической агрессивности.
- Кто же сменит Витте? - спросил князь Прохорщиков. - Видимо, это должно озадачивать нас прежде всего?
- Нет, - ответил уверенно Веженский. - Не это. Любой человек, который сменит Витте, долго не продержится. Придет сильный. Думаю, нам стоит очень внимательно изучить Столыпина. Думаю, нам стоит его поддержать, - впрочем, анализ и еще раз анализ, он только в о с х о д и т, а всякое неожиданное восхождение в политике весьма рискованно и таит в себе угрозу тирании, которая в условиях России всегда неразумна, опирается на темноту и страшится культурного элемента. Однако ни переходный премьер - если мы поддержим заем через наших братьев в ложах Парижа и Лондона и, таким образом, свалим Витте, как ненужного мавра, - ни премьер будущий не есть главный вопрос. Мастер только что сказал: "Подачками не отделаемся". Это слова великого политика. Поэтому, братья, я зову вас - и это только на первый взгляд странно - к изучению разногласий между двумя революционными течениями. И среди кадетов и в партии октябристов наши позиции достаточно сильны, мы п р о р о с л и там, я же зову вас к изучению социал-революционной теории Чернова, к анализу Плеханова и Ленина, потому что эти деятели определяют движение не только рабочего и крестьянского элемента, но и значительной части интеллигенции. Социал-демократия, будучи доктриной европейской, есть единственная доктрина в нынешней России, которая базируется на фундаменте науки. Кадеты - симбиоз славянофильства и британского конституционного монархизма. Октябристы уповают на сильную личность, которая развяжет им руки в управлении промышленностью и будет надежно гарантировать ритмику работы заводов. Эти - с челюстями, но доктрины нет, образ политического будущего России для них в тумане. Социал-революционеры приняли из рук стариков знамя утопического народничества - они пока что не есть серьезная сила, хотя шумят довольно, и к ним мы еще не подошли - жаль. Но именно социал-демократы - с одним из их лидеров, Юзефом Доманским, я встречался в Варшаве год назад, это личность, братья, это серьезно, в высшей мере серьезно - должны стать объектом нашего пристального внимания. Поняв их, изучив сердцевину их расхождений и суть их связующего, мы обязаны озаботить себя созданием своей группы в Думе. Следует отрывать левый элемент от кадетов и октябристов так, чтобы не отдать их социал-демократам; следует - исповедуя наше преклонение перед Циркулем и мастерком - превратить понятие п р о с в е щ е н н о г о т р у д а в нашу доктрину, в то, что будет притягивать к себе русского человека, алчущего доброй работы. Мы, братья, должны проникать всюду и везде, мы должны уметь становиться тем и теми, за кем- - тенденция. Главное - понять тенденцию, братья, понять и выверить все вероятия. Время таково, что ошибка чревата гибелью империи.
Балашов скривил губы от боли.
Веженский положил руку на ледяные пальцы Балашова, - костяшки стали выпирать, сделались бугристыми, желтыми, - шепнул:
- Мы покурим в кабинете?
Балашов благодарственно прикрыл веки, тронул кнопочку звонка, вызвал брата милосердия: доктор Бадмаев прописал инъекции из тибетских трав, боль снимало часа на три, наступало блаженство, голова становилась светлой, появлялось ощущение звонкой силы в теле - встань и иди, но что-то такое, что жило в Балашове помимо него самого, не позволяло ему подняться.
В кабинет был подан кофе; сигары кубинские, короткие, очень горькие, но со сладким запахом.
- Я беседовал с врачами, - негромко сказал Веженский, проверив, надежно ли прикрыты черные, мореного дуба, двери кабинета. - Чувствуется известный оптимизм - мастер так силен духом, что, возможно, он поднимется.
Половский покачал головой:
- Александр Федорович, зачем друг другу-то? Дни мастера сочтены.
- Мы же не монархия, - вздохнул Прохорщиков. - Наша линия постоянна. Я боюсь показаться жестоким, но ради пользы дела было бы разумным провести перевыборы мастера.
- Это жестоко, - сразу же откликнулся Веженский. - Он семнадцать лет был мастером, при нем наша ложа получила распространение в России, он провел нас сквозь грозные бури... Это жестоко, братья.
- А если кризисная ситуация? - кашлянув, поинтересовался Вакрамеев. - Если придется заседать не час и не два, а сутки? Если нужно принимать решение ночью, ехать к кому-то на рассвете - что тогда? Он ведь не выдержит, он не выходит из дому, тяготится болезнью, немощен, избегает встреч, не вносит предложений... А мы - по уставу ордена - не вправе принимать решений без утверждения мастера. Мне кажется, Александр Федорович, вы находитесь в плену неверно понимаемого чувства благодарности. Будет лучше, если мы сохраним в сердцах память по мастеру в его лучшие годы, когда он был на взлете. Горько, если мастер уйдет из нашей памяти больным, бессильным, неспособным к крутым в случае надобности - решениям.
- Это жестоко, - повторил Веженский, понимая, что ему, преемнику, только так и можно вести себя. Он не допускал мысли, что его проверяют, - это было чуждо духу братства.
"А почему? - спросил он себя. - Братству - да, чуждо, но мы рождены в России, нами правит двор, который живет именно такого рода проверками. Проверка может происходить помимо осознанного желания братьев".
- Я против каких-либо шагов, - заключил Веженский. - Если, впрочем, вам кажется, что я недостаточно твердо провожу нашу линию во время недуга мастера, можно предложить иную кандидатуру.
Половский, который все сразу понял - умен генерал, мысль ч у е т, даже коли не высказана, - пыхнул сигарой, задрал голову, словно зануздали:
- Дорогой мой, вы - истинный рыцарь. Речь идет не о каких-то крайних мерах. Просто, видимо, следует проинформировать наших братьев в главной ложе Парижа, что практическую работу в о в р е м я болезни мастера проводите вы, Александр Веженский. Надо поставить точки над "i". Если хотите, я подниму это перед мастером. Я найду форму, которая никак его не обидит. Больной и бессильный мастер - плохая реклама нашей идее, - увы, это жестокая правда, вечность возможна только после смерти.
В кабинет, осторожно постучав, вошел брат милосердия.
- Господа, - прошептал он, - его превосходительство уснул после укола. Изволите дождаться пробуждения?
- Сколько он будет спать? - спросил Рослов, и вопрос его сделал тишину ощутимой - так были резки его слова и столько было в них скрытого раздражения.
- Два часа, - ответил брат милосердия и вышел. 21
- Кто вас просил прийти к пани Микульской? - спросил Попов, предложив Яну Баху сесть. - Думаю, для вас будет лучше, если сразу откроете всю правду.
- Она сама вызвала, - ответил Бах. - Баретки хотела заказать.
- Ах, вот в чем дело... Когда вызвала?
- Вчера.
- Заказала?
- Да.
- Из какого материала? .
Бах не сразу понял вопрос, волновался.
- Я интересуюсь: из какого материала будете тачать баретки? - помог Попов.
- Белое шевро.
- Вы социалист?
- Я? Нет, что вы! Я ни к какой партии не принадлежу.
- Кожу трудно доставать?
- Что?
- Экий вы непонятливый! - улыбнулся Попов. - Я интересуюсь: трудно ли по нынешним временам получать хорошие кожи?
- Нет, меня времена не зацепили, у меня с кожевниками хорошие отношения, меня не обижают.
- Кто вас снабжает, какая мастерская? Бах вспомнил, что именно в мастерской Шабельского собирается по средам кружок, там он с Уншлихтом познакомился, там с Дзержинским схлестывался.
Попов поднажал, открыл в голосе угрозу:
- Что, запамятовали?
- Я ведь со многими мастерскими имею дело..,
- Имели, - поправил Попов. - Вы имели дело, сейчас вы со мною дело имеете. И до-олгошенько будете иметь, решись таить от меня название мастерской.
- Так я не таю... Кожевенное производство Шераньского, Готлиба и Городецкого...
- Ну вот видите, вспомнили... Расскажите-ка мне, пожалуйста, Бах, о вашем ремесле. С чего вы начинаете тачать сапоги?
- Начинаю с того, что ногу смотрю, господин начальник, фигуру, лицо, - я ж модельер, не просто тачаю, я делаю обувь на заказ.
- Только дамскую?
- Нет, мужскую тоже.
Попов встал из-за стола, вышел на середину кабинета, остановился перед Бахом:
- Мои сапоги хороший сапожник тачал?
- Прощелыга, - ответил Бах убежденно. - Разве при вашей комплекции возможно икры в бутылочки загонять?!
- Нельзя?
- Никак нельзя. Вы, простите, столбом глядитесь. Вам нужны мягкие голенища, но высокие, под колено.
- Ну что ж, принимайте заказ, - сказал Попов. - Давайте, давайте, смелее...
- У меня сантиметра с собою нет.
- Изъяли при обыске?
- Нет, не захватил, господин начальник.
- А на глаз?
- Ну что вы?! Сделаешь на глаз, а потом мозоли замучают!
- А фасон? В голове? Или рисуете?
- Обязательно рисую.
Попов отошел к столу, взял стопку бумаги и карандаш, протянул Баху:
- Извольте.
Бах легко набросал фасон. Мастер, он брал уроки рисования. Он изобразил Попова сидящим, поднимающимся со стула, стоящим, подвинул все это полковнику. Тот внимательно поглядел рисунки, вздохнул:
- Смотрите, Бах, какая досада у нас выходит... Жаль, право... Такой великолепный мастер, а туда же, в политику лезете...
- Да что вы, господин начальник! Какая политика?! - Бах улыбнулся, его успокоил тон Попова. Он ждал избиений, криков и угроз - так рассказывали товарищи, прошедшие охранку. Этот не кричал и не дрался, да и зачем? Улик-то нет, при обыске на вокзале ничего не нашли, провожал заказчицу, которая попросила поднести чемоданы до вагона...
- Слушайте меня, Бах. Слушайте внимательно, Вы мне лгали, причем лгали неумело, вы же ни разу еще не привлекались, не прошли камерного обучения, мы на вас карточку посмотрели...
- Да не лгал я вам, господин начальник!
Попов, словно бы не услыхав, продолжал:
- Вы сказали, что приняли заказ у Микульской. Так?
- Так.
- А где записи? Вы ж в голове держать не умеете! Вам сантиметр нужен? А где сантиметр? Как же заказ принимали без сантиметра? И при обыске его у вас не было, сами признались. Где размеры, снятые с ножки госпожи Микульской? А? Что молчите? Нечего ответить? Есть чего ответить. Скажите, что размеры сняли утром, когда были у нее в кабарете, а вечером, на Маршалковской, встретили ее случайно. Мы ж обыск у вас дома сделаем, там записи и лежат, а? Или вы их оставили в мастерской? У кого? У Шераньского? Готлиба? Или, может, в мастерской Шабельского, куда часто заглядывают социал-демократы и где вы кожу-то получаете?
Попов говорил все это, не поднимая на Баха глаз, стирал мизинцем пылинки со стекла, лежавшего на зеленом сукне стола. Он заранее предполагал реакцию того или иного арестанта, он в этом редко ошибался - перед тем, как перейти в охрану, работал смотрителем тюрьмы в Орле, там на каторжанах быстро выучишься все человеческие и з в и в ы понимать.
- Пойдемте, Бах. - Попов поднялся с кресла, тяжело двинулся к двери, распахнул ее, кивнул двум офицерам, сидевшим в приемной, те пропустили сапожника, повели по коридору, близко касаясь его плечами.
В комнате, куда Баха втолкнули, стояли три дворника.
- Это понятые, - пояснил Попов, по-прежнему на Баха не глядя.
На стульях возле окна лежали баулы и чемоданы Микульской.
- Узнаете багаж? - спросил Попов, дождавшись, пока один из офицеров сел к столу и заполнил первый лист протокола.
- Да.
- Чьи они?
- Пани Микульской.
- Подпишите.
Бах деревянно подошел к столу, поставил подпись. Рука его чуть дрожала.
- Кстати, против понятых не возражаете? Отводов нет?
- Нет.
Попов закурил, бросил спичку под ноги, затянулся.
- Все эти чемоданы вы помогали Микульской спустись из квартиры в пролетку? .
- Да.
- И все эти чемоданы и баулы донесли до вагона?
- Нет.
- Почему?
- Здесь же пять мест, рук не хватило.
- Все чемоданы отдали носильщику?
- Нет.
- Почему?
- Пани Микульска взяла маленький чемодан сама.
- Какой именно?
- Вот этот, черный.
- Покажите его. Притроньтесь рукой.
Бах подошел к стулу, тронул чемодан.
- Распишитесь в протоколе, - сказал Попов. - Вы, понятые, тоже. И можете идти, спасибо, вы больше мне не потребуетесь... Хотя...
Попов вопросительно посмотрел на офицера, писавшего протокол.
- Она уже опознала, - ответил тот, поняв молчаливый вопрос полковника. Протокол есть.
- Да, не понадобитесь, - подтвердил Попов понятым, - благодарю.
Когда в комнате остались жандармы и Бах, Попов подвинул себе стул, сел и, потянувшись с хрустом, сказал:
- А теперь, конспиратор несчастный, подойдите к чемодану, который несла сама Микульска.
Бах подошел к окну, возле которого на стульях лежали чемоданы.
- Очень хорошо, - сказал Попов. - Вспомните, что вам говорила Микульска об этом чемодане?
- Ничего.
- Вы помогали ей нести этот чемодан?
- Нет.
- Павел Робертович, - обратился Попов к офицеру, - покажите Баху показания носильщика Ловиньского.
Офицер подошел к Баху, протянул ему протокол допроса: "Я принял из рук неизвестного, сопровождавшего неизвестную мне даму, предъявленный мне к опознанию чемодан фирмы "Брулей и сын", когда извозчик разгружал пролетку. В этот момент неизвестный господин взял у меня из рук чемодан фирмы "Брулей и сын", сказав, что поклажу понесет сам, ее осторожно надобно нести".
- Ну как? - спросил Попов. - Отвергаете показания носильщика?
- Может быть, он прав, я запамятовал, вероятно...
- Распишитесь в таком случае, что с показаниями носильщика Ловиньского согласны... Или не согласны?
- Да какое это имеет значение? - Бах пожал плечами. - Если он так говорит, значит, так и было.
- Прекрасно. Теперь откройте чемодан.
Бах открыл крышку и отступил: там, рядком уложенные, лежали оболочки бомб.
- Что, испугались? Железки и есть железки. Или сапожнику известно, как выглядят бомбы-самоделки? Откуда? Где видал?
- Вы сами это подложили! Здесь подложили! - крикнул Бах. - Почему убрали понятых?!
- Ну вот и заговорили, - удовлетворенно протянул Попов. - Просто как адвокат... Извольте занести протест арестованного в протокол, господа. Распишитесь под вашим протестом, Бах.
- Рученьки трясутся, - рассмеялся Павел Робертович. - Раньше еще куда ни шло, легкий мандраже, а теперь колотун, Игорь Васильевич, словно пациент попал в охрану после большого похмелья-с!
- Он трезвенник. Господа революционеры почитают хлебное вино средством для бесстыдного оглупления трудового люда. Так, бедолага? Так, так, я ж ваши речи знаю, слушал... Дайте ему, Павел Робертович, показания Микульской.
- Читай, Бах, - сказал Павел Робертович, подвинув арестованному протокол. - Читай сам, а то решишь - обманываем...
Бах не сразу понял те слова, которые были занесены в протокол опознания вещей, подписанный Микульской. Он зажмурился на какое-то мгновение, потом прочитал снова: "То, что в кожаном маленьком чемодане фирмы "Брулей и сын" находятся три бомбы-самоделки, мне было неизвестно, потому что этот чемодан мне был передан незнакомым человеком, сказавшим, что за ним гонятся. Он просил сохранить чемодан в моей квартире. Записано по моему утверждению верно. Микульска".
Бах хотел было перевернуть страницу, но Павел Робертович папочку у него из рук легко выхватил:
- Хорошенького понемножку! Попов докурил папиросу и сказал:
- Подписывайте, Бах, подписывайте свое показание: "То, что в чемодане бомбы, не знал". Не вывернешься, загнали в угол, господа социал-демократы...
- Я не буду подписывать ни строчки, - ответил Бах. - Пусть мне устроят встречу с Микульской.
- Придет время - устроим, - с готовностью пообещал Попов. - Можете, конечно, не подписывать. Тогда нам снова придется пригласить понятых, и они в вашем присутствии подпишут то, что отказались подписать вы.
В голове Баха тяжело ворочался страшный глагол "подпишите". Попов произносил его ласкающе, будто гурман осматривал кусок мяса, прежде чем отправить в рот.
"Она подписала страшное признание, - думал Бах лихорадочно. - Она напутала так, что не выпутается! Какой человек? Почему подошел к ней? Откуда он знал ее? Наши бы сказали мне про бомбы! Какие бомбы? Уншлихт не мог не сказать: он же доверяет мне!"
- Я могу написать только одно, - сказал наконец Бах. - Я могу написать, что бомбы мне предъявили в отсутствие понятых...
- Пожалуйста, - сразу же согласился Попов. - Это правда, не смею возражать.
- А почему вы так сразу и согласились? - спросил Бах растерянно.
- Да потому, что ваш резон справедлив. Что ж мне - драться с вами?
Бах написал объяснение. Попов внимательно прочитал его вслух:
- "Бомбы в чемодане я увидел в то время, когда понятых в комнате уже не было". Прекрасно. Только справедливости ради добавьте и следующее: "При мне сотрудники охраны бомб в чемодан "Брулей и сын" черного цвета, малого формата, новый, не прятали". Это правда или нет? Мы при вас бомбы не прятали?
- Нет, не прятали.
- Правду написать можете?
- Разве так непонятно? И так все понятно...
- С меня форму спрашивают, Бах! Мы ж порядка хотим достичь в империи! А порядок без тщательного оформления документа невозможен.
- Я иначе напишу.
- Пожалуйста, - равнодушно согласился Попов, но п о д б р о с и л: Только чтоб ясно было, о чем идет речь.
Бах написал: "После того, как понятые ушли, мне предложили открыть чемодан, и там я увидел бомбы".
- Ну-ка, вслух, - попросил Попов. - Как это на слух, в военно-полевом суде будет звучать?
Бах почувствовал, как его начало трясти: военно-полевой суд означает виселицу. Расстрел в лучшем случае.
- Ну-ну, смелей, Бах! - усмехнулся Попов. - Что вы кадыком елозите? Читайте! Имейте в виду: от того, как э т о ваше показание будет звучать, многое зависит, о-о-очень многое! Я могу вынести на суд показание носильщика про то, что вы, именно вы несли чемодан с бомбами, а могу это показание ошельмовать другим, которое опровергнет первое: нес чемодан сам носильщик. А могу и вовсе это показание обойти молчанием. Коли я докажу, что вы несли чемодан, - веревка вам обеспечена, в крае военное положение, Бах, нам не до шуток.
- Показанию одного извозчика не поверят!
- Носильщика, носильщика - ишь как разволновался, - заметил Павел Робертович. - Извозчик против тебя не показывал.
- Против вас Микульска показала, - лениво заключил Попов, - прочитайте ему то место.
- Нет, я сам хочу прочитать, - возразил Бах, откашлявшись, голос сел, звучал глухо.
- Пожалуйста, - согласился Попов. - Пусть он прочтет, Павел Робертович. Дайте ему листок.
"В о п р о с: Кто нес опознанный вами чемодан, принадлежавший неизвестному вам господину?
О т в е т: Мне помогал его нести мой спутник.
В о п р о с. Как зовут вашего спутника?
О т в е т: Его зовут Ян Бах.
В о п р о с: Что вы о нем можете сказать?"
Ответа на этот вопрос Баху не показали, и он понял, что тонет, тонет.
- Итак, - подстегнул его Попов. - Написали? "В моем присутствии бомбы в чемодан сотрудники охраны не клали". Что-нибудь мешает? Хотите заменить слово?
Бах написал фразу, продиктованную Поповым, расписался, посмотрел на полковника затравленно.
Попов поднялся, пошел к двери, там задержался, пальцами обхватив медную, начищенную до блеска ручку.
- Слушайте, Бах... Слушайте меня и верьте. Коли вы не дадите слово написать все о тех людях, которые направили вас к Микульской; что они говорили о ней; когда они заметили за нею филерское наблюдение; почему верили, что Микульска решится принять ваше предложение и уйти с вами, - если вы не напишете обо всем этом самым подробным образом, вас вздернут. Материала у меня хватит. Микульска, как понимаете, все расскажет, она человек во всем этом деле случайный. Ваша судьба - в ваших руках. Решайте, Бах, решайте... 22
Ротмистр Сушков вызвал Микульску на допрос вечером, предупредив поручика Павла Робертовича и его помощника, что они, вероятно, понадобятся ему позже, и посоветовал заказать в трактире пана Адама ужин: коробки с деваляями, хрустящим картофелем и поросенка под хреном обычно приносила племянница хозяина Ева.
...Сушков направил на лицо Микульской свет лампы, сразу же отметил страх в ее глазах; легкую паутинку морщинок, которую не скрывала уже косметика - за сутки сошла; особый тюремный отпечаток, который более сильно заметен на женщинах: пряди волос, выбившиеся из некогда высокой прически, следы от колец на пальцах, пустые дырочки в мочках ушей - гребни, перстни и сережки забирали при аресте.
- Ну-с, Микульска, как наши дела?
- Плохи дела. - Стефания заставила себя ответить просто, без волнения, по возможности с юмором. - Куда уж хуже.
- Может быть еще хуже, - не согласился Сушков. - Пока что вы сидите в санатории, а не в остроге, пока еще даже не листочки, пока еще п о ч е ч к и... А вот когда цветочки начнутся...
- Я никак не возьму в толк, за что я арестована? Какое-то несусветное недоразумение...
- Для того чтобы происшедшее действительно оказалось недоразумением, не хватает одного лишь...
- Чего же?
- Вашего правдивого рассказа. Вы поймите, Микульска, в крае объявлено предписанием председателя совета министров военное положение. Вы понимаете, что это такое?
- Не совсем, я же не солдат, - попробовала пошутить Микульска.
- Вы очень хорошо играете солдат, особенно тех, которые кончили срок службы и отправились на отдых, но никак саблю спрятать не могут... Так вот, военное положение означает, что человек, задержанный на улице с бомбами, может быть застрелен на месте...
- Но я же не знала! Я не могла и подумать, что в чемодане бомбы!
- А что, по-вашему, там могло быть? Милая, женщины умеют лгать мужьям и любовникам, но совершенно теряются, сталкиваясь с законом... Ну, согласитесь, вы ведь дали глупые показания: "Ко мне на улице подошел человек, за которым гнались, и попросил взять чемодан". Ну? Глупо же! Кто гнался? Вы видели преследователей? Как они одеты? Сколько их? Опишите.
- Он сказал мне это так искренне, он задыхался... Поймите, я актриса порыв, эмоции; мне все к а ж е т с я отчетливей, чем другим, я ведь представлением живу, все время чем-то грежу.
- Значит, вам пригрезились преследователи?
- Наверное...
- Где к вам подошел преследуемый?
- На улице...
- На какой?
- Я не помню сейчас...
- А вы вспомните. Надо вспомнить, Микульска, мы это сейчас в протокол опроса станем писать, это в военно-полевой суд пойдет так что вы уж постарайтесь все дотошно вспомнить, от этого ваша жизнь зависит, жизнь, вы поймите это, время-то особое, анархическое время, слабинку давать мы не вправе - дали уж, хватит! Ну, где?
- На Маршалковской...
- После встречи с Бахом?
- Нет, до.
- В каком месте?
- Возле дома два.
- Зачем глупо врете?
- Я бы на вашем месте так не разговаривала с дамой!
- С кем?! С дамой? Они но улицам ходят, дамы-то! А здесь сидят государственные преступники, Микульска! Люди, преступившие черту закона! Итак, где к вам подошел преследуемый?
- В начале Маршалковской...
- Не врите мне! - Сушков ударил ладонью по столу. - Что он, к вам в пролетку вскочил?! Вы до Маршалковской на пролетке ехали! Мы извозчика опросили! У нас свидетель есть! И вахтер в вашем кабарете описал неизвестного, который у вас был! С чемоданом. Сначала Бах, а потом второй социалист, с бомбами! Что вам сказал Бах? От кого он к вам пришел? Какие дал указания? Ну! Живо,!
- Он... Он ничего не сказал...
- А зачем он к вам приходил? В покер играть? Или, может, он ваш любовник? Может, он к о х а н ы й у вас?
- Он... Я не знаю... Он сказал, что моей жизни угрожает опасность...
- Какая опасность? От кого?! - Сушков усилил ритм, он вколачивал вопросы, словно гвозди, одним ударом - и по шляпку.
- Он сказал, что мне угрожают злоумышленники...
- Так бы сразу и говорили, черт возьми! Какие злоумышленники? Шантажисты? Грабители? Насильники?
- Грабители... Он сказал, что они повсюду меня преследуют...
- Он описал их?
- Я не помню...
- Вспомните!
- Нет... Не знаю... Я сейчас ничего не помню...
- Больше он вам ни о чем не говорил?
- Нет!
- Приказов от партии не передавал?
- Нет, нет! Какие приказы? От кого?!
- А почему он скрыл от вас свою профессию?
- Я... Почему скрыл?
- Разве признался, что работает сапожником! Неужели он сказал вам об этом?!
- Нет, нет, не говорил...
- А может, он даже обмерял вашу ногу?
- Нет. Я не помню...
- Не врать! Обмерял? Или не обмерял? Да или нет?
- Я не понимаю, какое это имеет касательство к делу?
- Главное! Извольте ответить: да или нет?
- Вы его спросите, я не помню, ну, право же, не помню!
- Он ответил уже, теперь я вас спрашиваю!
- Но я ему верю... Что он сказал - то и было...
- Да или нет? В последний раз спрашиваю!
- Нет!
Сушков взял папку, открыл ее и зачитал Микульской:
- Я, Бах Ян Вацлав, показываю, что обмерил ножку пани Микульской у нее в гримуборной и сторговал цену - девять рублей золотом. Никаких других разговоров, кроме как о баретках, я с нею не вел, на Маршалковской встретил ее случайно и, выполнив ее просьбу, донес чемоданчик фирмы "Брулей и сын" до вокзала.
Сушков читал липу, по чистому листу бумаги читал - был убежден, что женщина не попросит протокол допроса, ничего в этом деле не понимает; несчастный и н с т р у м е н т а р и й хитроумной операции, задуманной полковником, - всего лишь.
- Ну? - спросил Сушков. - Что на это скажете? По-прежнему верите Баху или сомнение появилось?
- Чего вы хотите от меня? - Микульска не удержалась, заплакала. - Это какой-то ужас... В чем я виновна? Чего вы добиваетесь?
- Я добиваюсь правды. Я хочу, чтобы вы рассказали мне в с е. От начала и до конца...
- Микульска вытерла слезы тонкими пальцами и сказала: - В таком случае я желаю говорить с Игорем Васильевичем Поповым...
- A y нас нет никакого Попова, - ответил Сушков. - Кто такой - Попов?
- Как так нет Попова? - ахнула Микульска. - Он же начальник Варшавской охраны!
Сушков рассмеялся, не разжимая рта:
- Кто вам сказал, что Попов начальник охранного отделения? Очень мне это интересно узнать...
- Мои друзья...
- А как зовут ваших друзей?
- Вы же все равно их не знаете!
- Да?
Сушков поднялся, глянул на часы, глянул причем украдкою, и сказал:
- Пойдемте.
Микульска, не спросив даже, куда ее ведут (это сразу же отметил Сушков), покорно поднялась со стула и двинулась к двери.
Сушков спустился с нею на второй этаж, распахнул дверь кабинета номер девять, офицер вскочил из-за стола, щелкнул каблуками, но Микульска даже не заметила ничего этого, потому что завороженно, не скрывая ужаса, смотрела на того человека, который приходил к ней в театр с чемоданчиком. Сейчас он сидел понуро, руки и ноги в кандалах, волосы спутаны, закрывают глаза, рот дергало тиком.
- Ну, узнали? - спросил Сушков. Обернулся к жандармам: - Запирается или дает правдивые показания?
- Теперь говорит правду, - ответил поручик, выделив слово "теперь", - все вываливает.
Сушков подошел к "арестанту", поднял кулаком его подбородок:
- Ну, сволочь, ты где этой барышне бомбы передал?
- В кабарете, - прохрипел тот.
- Что сказал ей?
- Сказал, что и з в е с т н о е лицо у нее заберет.
- А она не спросила тебя, что это за "известное лицо"?
- Нет, не спросила, ваше благородие.
- Значит, она знала, кто у нее бомбы заберет?
- Конечно, знала...
Сушков отнял кулак от лица "арестанта", и тот уронил подбородок на грудь, завыл, заплакал тонко, начал головою мотать:
- Это он, он, сволочь, всех под гибель подводит, а сам в стороне стоит! Будь они все трижды неладны, господи!
- Кто "он"? - быстро спросил Сушков.
- А вы у ней спросите! Она про него знает, он мне говорил, что Микульска все сделает, все исполнит!
Сушков отметил, что провокатор работает прекрасно, в высшей мере естественно, подошел к Микульской, наклонился к ней, касаясь губами волос, ощутил едва уловимый теперь запах духов, стиснул зубы:
- Ну? Каково?
- Мне плохо... Я хочу сесть...
- Может, прилечь желаете? - еще тише спросил Сушков. - А? С трудом оторвавшись от горького аромата духов, он взял Микульску под руку, коротко бросил поручику:
- Продолжайте допрос, - и вышел.
Он вел ее по коридору, уже пустому, и шаги его были гулкими. Он чувствовал бессильную, податливую руку Микульской и вспомнил Попова: "Играть - до черты. Разогреть - да, но если кто переступит грань - пристрелю. Лично. На месте". Те, двое, которые с водкой ужинали, ждут вызова. Они-то и должны Микульску попугать, р а з о г р е т ь - если сама не расскажет все. Абсолютно все. Она уже сломана спектаклем с провокатором, который всучил ей бомбы, взятые недавно охраной во время ликвидации явки анархистов, она уже г о т о в а, осталось подтолкнуть. В критический момент - время заранее обговорено - появится Попов. Как по нотам. Заговорит, канашечка, куда ей деться... Только могут молодцы не удержаться - хороша! Кожа-то, кожа какова, аромат горький, сладостный. Ну, и не удержатся... Он бы и сам не удержался... Занятно, что она с Поповым встречу попросила, - значит, на сломе... "Нас с ней знакомили", - вспомнил слова Попова. Так он и представился ей начальником охраны! Не те времена, мы ныне профессию свою тщательно скрываем, куда как тщательно! Стоп! А если она его любовница? Почему? А потому, что она встречи с ним запросила, когда я в тупик ее загнал. Хорошо, положим, я докопаюсь. Что тогда? Какой навар получу? Лишнее знание не всегда к добру приводит. Она ему бухнет, он начнет меня ж е в а т ь, а челюсти у него хваткие и зубов полон рот, а зубенки маленькие, крепкие - у всех простолюдинов зубы до старости хороши, только у нас, голубокровок, крошатся с юности... Нет, а почему все-таки я допустил возможность, что она его "кохана"? Потому что у нее глаза изменились, когда про Попова сказала... А он, верно, не зря п р о б р о с и л мне про посещение кабарета... Нет, нет, у нее в глазах был слом, там и гордость была, на донышке было гордости, и страх, и отчаяние, она т я н у л а с ь к спасению, к последней надежде, когда его назвала. И ужас у нее в глазах появился, когда я ответил ей, что никакого Попова у нас нет... "Арестант" хорошо сыграл, молодец "Грозный", надо будет выписать ему вознаграждения рублей двадцать, никакой артист такого не сыграет, как он... Интересно, коли Попов ее к о х а л и офицерики-молодцы п р е с т у п я т черту, перегреют актрисулю, как себя Попов поведет? Стрелять-то не станет, это значит открыться, в связи с преступницей признаться, она ж преступница, мы "Грозного" выведем, он в "побег" уйдет, она одна останется, если Баха к тому же до смерти замордуют. Хм, к о х а н ь е с преступницей? А кого вместо Попова пришлют? С этим можно работать - сам живет и другим не мешает, а ну, какой Шевяков объявится? А мне в его кресло не вскочить, я ведь еще только исполняю должность заместителя заведующего, мне еще год надобно просидеть, тогда только... Если б такое через год, а?! Может, запьет горькую, если он ее к о х а л? Это б хорошо, коли запил, это б куда как хорошо... Годик и пройдет, за этот годик из "исправляющего должность" легче легкого в постоянные заместители выйти. А почему, собственно, он должен запить? Таких о нем сведений не было... Но уж больно глаза у него играют, больно он любит жизнь и себя в ней, в жизни нашей... Ну и что? На одной, что ль, Микульской свет клипом сошелся? Да и предположение это пока, и г р а ю это я, за него играю, а он не прост, так легко за него пешку не двинешь, а уж фигуру - тем более. Нет, лучше присмотреться, лучше мозольку-то поприжать - резать рискованно. Лучше его высветить поярче, лучше в дневничок занесть: был бы товар - продать никогда не поздно, опасно продавать раньше времени, это да...
Все это Сушков прокрутил за минуту, пока поднялся на второй этаж и пропустил Микульску в кабинет.
- Ну? Узнали своего товарища? - спросил он. - Я уже не хотел вас там губить, пожалел...
Подвел к стулу, обняв за плечи, усадил, склонился к ее горьким волосам:
- Давайте как на духу - с самого начала.
- Я ничего не знаю, - устало ответила женщина, и в голосе ее появилось безразличие. - Я ничего не могу понять.
"Время упустил, - досадуя на себя, понял Сушков. - Сразу надо было на нее прыгать".
- Послушайте меня внимательно, Микульска... Никакого Попова у нас нет и не было. Это раз. Натура вы трепетная, актерская - это два. Что простой смертный выдержит, то вас сломит. Это три. Я к вам шел добром. Это четыре. Либо вы мне все расскажете, абсолютно все - и про Попова, и про товарищей, и про Хеленку Зворыкину, и про Софью Тшедецку, или пенять вам придется на себя.
Микульска молчала. Сушков снял телефон, сказал барышне номер и пригласил Павла Робертовича с помощником зайти в кабинет. Вошли они сразу же - были бледны, видно взяли не лафитник, а два; воротнички не застегнуты, в глазах металось шальное и быстрое.
- Господа, я оставляю вам бомбистку на час. Попробуйте с нею побеседовать - я пойду выпью чаю, устал... Если она захочет мне что-то сказать - позвоните в буфетный зал, я мигом поднимусь.
Не слушая Микульску, которая что-то глухо и непонятно выкрикнула, он вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Достал "луковицу", открыл крышку: стрелки показывали половину десятого. Все верно. Попов так и просил. Сказал, что вернется к одиннадцати.
Расстелив носовой платок, Сушков опустился на колено, прижался глазом к замочной скважине и увидел, как Павел Робертович подошел к Микульской, что-то сказал ей (не слышно, двери толстенные, не прострелишь - пробовали из "смита-и-вессона"), женщина поднялась. Павел Робертович обошел ее, взял лицо одной рукой, сжал его, приблизил к себе, укусил за ухо, потом отстранил актрису и легко, привычным жестом рванул платье - от плеча вниз. Сушкову показалось, что он слышал, как посыпались пуговицы, но это ему показалось только... 23
"Е г о И м п е р а т о р с к о е В е л и ч е с т в о. - Предстоящие обсуждению вопросы - очень серьезны, но не так трудны, как рассмотренный в декабрьском совещании: поэтому, а также в виду спешности дела и желательности его разрешения, я прошу членов совещания ограничиться в своих суждениях только сутью дела. Представлялось бы очень желательным окончить дело сегодня же.
Г р а ф А. П. И г н а т ь е в. - Ваше Императорское Величество, манифестом семнадцатого октября существенно изменено положение о Государственной думе. Ныне же пересматривается и учреждение Государственного совета. Теперь он упраздняется как Совет монарха по законодательным делам. Вместо него учреждается верхняя па лага. Это уже решительный шаг к конституционному устройству, а шаг этот можно делать только сознательно.
Г р а ф С. Ю. В и т т е. - Разрешите мне, Ваше Императорское Величество, представить необходимые разъяснения. Известно, что только верхняя палата может спасти от необузданностей нижней. Она необходима, чтобы гарантировать консервативный строи государства, чтобы не было непосредственных коллизий с верховной властью. Назначение ее состоит в том, чтобы давать отпор всем крайним взглядам. Одним словом, верхняя палата должна представлять из себя буфер. Для этого, конечно, существенно важно, чтобы она заключала в себе возможно более консервативные элементы, и нельзя не призвать, что условиям этим преобразуемый Государственные совет удовлетворяет в полной мере. В сапом деле, кто входит в его состав? Восемнадцать членов от дворянства, шесть - от православного духовенства, двенадцать - от промышленности, и эти последние явятся наиболее консервативными. Отсюда ясно, что в выборном составе Совета консервативный элемент будет иметь преобладающее значение. Вообще можно с уверенностью утверждать, что Государственный совет будет глубоко консервативен. Поэтому нет оснований к увеличению числа членов Госсовета по назначению его величества.
П. Н. Д у р н о в о. - Полагаю, что верховная власть не должна лишать себя права уравновешивать мнения. Пусть Ваше Императорское Величество назначит столько членов Государственного совета, сколько окажется нужным.
Г р а ф А. П. И г н а т ь е в. - Присоединяюсь к этому мнению.
Г р а ф С. Ю. В и т т е. - Это произведет дурное впечатление.
К н я з ь А. Д. О б о л е н с к и й 2-й. - Я согласен с графом Игнатьевым.
А. С. С т и ш и н с к и й. - Никакого дурного впечатления не будет.
Е г о И м п е р а т о р с к о е В е л и ч е с т в о. - Оставить, как в проекте. Следующее в манифесте положение касается порядка издания законов во время перерыва сессий Думы.
Г р а ф С. Ю. В и т т е. - Предлагаемое правило существенно важно, так как мы не знаем, что будем переживать. Проводить чрезвычайные меры через Государственный совет едва ли было бы популярнее. Поставить палку в углу необходимо.
Е г о И м п е р а т о р с к о е В е л и ч е с т в о. - Далее.
И. П. Ш и п о в. - Имеются ходатайства об избрании членов Государственного совета от банков.
В. Н. К о к о в ц о в. - Осуществление этого предположения повело бы только к увеличению числа членов от торговли.
И. П. Ш и п о в. - Было бы уместно в число выбирающих учреждений включить представителей от кредита.
В. В. В е р хо в с к и и. - Трудная задача - требовать представительства в Государственном совете всех отраслей промышленности. Не могу не заметить, что в числе членов Совета по императорскому назначению много люден, весьма сведущих в кредитных вопросах.
Е г о И м п е р а т о р с к о е В е л и ч е с т в о. - Оставить, как в проекте. Далее.
А. С. С т и ш и н с к и й. - Позвольте обратить внимание, что в проекте не указывается па на принесение выборными членами присяги, ни на последствия отказа от присяги.
Е г о И м п е р а т о р с к о е В е л и ч е с т в о. - Следует дополнить проект указанием на принесение выборными членама присяги. Далее.
К н я з ь А. Д. О б о л е н с к и й 2-й. - Совершенно ясно, что обсуждаемое преобразование Государственного совета было сюрпризом. Ждали только Думу. Вдруг, кроме Думы, является с решительным голосом также Государственный совет, который может не допустить того, что уже принято Думою. Практически, может быть, этого и не будет, но возможность устанавливается. И все же пусть Дума считает, что она может довести до сведения Вашего Императорского Величества о своем мнении. Я боюсь, что в противном случае не обойтись без конфликтов.
В. Н. К о к о в ц о в. - Это мнение принадлежит Кутлеру, и когда он его проводил, я возражал. Я возражаю и теперь. На усмотрение вашего императорского величества желают повергать конфликты. Это совершенно неправильно. В особенности на первых порах не следует давать Государственной думе особых прав. Ведь, раз будет дано, отнять уже нельзя будет.
М. Г. А к и м о в. - Я безусловно присоединяюсь к Владимиру Николаевичу. Мы не знаем теперь, какою будет Дума. Поэтому вернее, если до вашего императорского величества будет доходить только то, что одобрено и верхнею палатою.
К н я з ь А. Д. О б о л е н с к и й 2-й. - Все это так, но я говорю о самом принципе. Система двух палат едва ли у нас вполне достижима. Палата лордов возникла исторически, палата депутатов явилась потом. Нам же надо установить случаи, когда Дума может довести свой голос до царя.
П. Н. Д у р н о в о. - Если принять предложение князя, то через два года верхняя палата перестанет существовать.
Г р а ф Д. М. С о л ь с к и й. - Вначале я колебался в пользу предложения князя Оболенского, но соображение, только что выраженное Петром Николаевичем, заставило меня склониться в пользу большинства. Не надо давать Думе этих прав.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги