И сердце пополам

= 19

Тёма поджидал Глеба, как и условились, на детской площадке перед домом. Прячась от ветра, он, согнувшись в три погибели, забрался в домик и там курил. Так что Глеб не сразу его нашёл, пришлось звонить на сотовый.

— Ну? Как? — поинтересовался Тошин, притушив окурок. — Познакомился?

— Погнали домой, там всё расскажу.

— В подробностях! А то я чуть не околел за эти десять минут.

Пока добрались до дома, чуть оба не околели. Ветер засыпал колючим снегом, с воем впивался в кожу, выискивал прорехи в одежде, норовя забраться поглубже.

Уже в комнате Глеба, напившись горячего чая, вернулись к разговору.

— Ну, рассказывай, — Тошин разве что руки не потирал от предвкушения.

— Да нечего так-то рассказывать. Пришёл, позвонил, вот вам пицца. Она… ну ты сам знаешь, стала отнекиваться, тебе вон звонила.

— Ага, вежливая такая, кстати. И голосок приятный.

— Голос нормальный, да.

— А так, не понравилась?

— Да что там может понравиться? Такое же чучело, как мамаша.

— Что, страшная вблизи?

— Да капец! Нет, вроде она и не уродина, если так посмотреть, но… не знаю, всё равно какая-то страшная, а на голове так просто катастрофа. — Глеб поднял к голове руки с растопыренными пальцами, опустил, пожал плечами. — Ну или, может, место повлияло. Там прям пахло Фурцевой. И мне аж не терпелось оттуда скорее свалить.

— Оу, ты даже знаешь, как пахнет Фурцева? — хохотнул Тошин.

Глеб придавил его взглядом.

— Ладно тебе. Главное, начало положено, — успокоил его Тёма.

Глеб с минуту задумчиво молчал, потом вдруг сказал:

— Но улыбается она мило.

— Кто? Дочка? Так она тебе уже улыбалась? — обрадовался Тошин.

— Угу, — совсем невесело отозвался Глеб. — Улыбалась, краснела, бледнела, вздыхала.

— Оба-на! Выходит что? Уже запала? Ну ты, красавчик.

— Да фиг знает. Может, она такая стесняшка, что с любым разговаривает, как в предобмороке.

— Но улыбалась-то мило?

— Улыбалась мило, да, — повторил Глеб. — Хорошая у неё улыбка.

— Так это ж зашибись! Всё получается ещё легче, чем мы предполагали.

— Ты — оптимист, Тоша, — устало вздохнул Глеб.

— А ты?

— А я хочу есть и спать.

Поели вместе пельменей, пока ели, Тёма выдавал идею за идеей, как окончательно скрутить дочку Фурцевой, потом убрёл к себе.

— А что ещё хорошо, — вспомнил он уже в коридоре и снова вернулся, — у нас теперь есть её номер.

День выдался суетным и полным впечатлений. Давно такого не бывало. Эмоции, оказывается, выматывают не меньше физической нагрузки. Глебу казалось, что он устал даже больше, чем после самой напряжённой смены и как только уляжется, так тут же уснёт.

Однако время шло, он ворочался, а сон всё не приходил. И на душе отчего-то было смутно-тягостно. Может, потому что не верил он в удачный исход их авантюры и мысленно прощался с этой жизнью, вполне, в общем-то, комфортной и свободной. Да очень даже комфортной и очень свободной по сравнению с тем, что ждёт его в армии.

А, может, потому что из головы никак не выходила эта девчонка, дочка Фурцевой. Как там её? Саша.

Сегодня он играл, лицедействовал и, надо признать, умело. Изображал не просто нелепую ситуацию, а доброжелательность, тогда как испытывал совсем другие чувства. Он очень ловко обманывал, так ловко, как сам от себя не ожидал, а она не подыгрывала ему, она ему верила. И вот это угнетало. Заставляло ощущать себя мерзавцем. А ведь это только первый шаг.

Он, конечно, ненавидит Фурцеву, и эта острая злость отчасти распространяется и на девчонку, но и сам себе он в этой роли страшно неприятен. А ещё — распознал он наконец смутное давящее чувство — ему жалко эту несчастную. Да, вот так. Она ему не нравится, она его злит, и вместе с тем её жалко. Она и на мать-то свою стервозную совсем не похожа — робкая такая, застенчивая, растерянная. Словно из прошлого века явилась. А то и из позапрошлого. Этакая тургеневская барышня. Такую облапошить — вообще ничего не стоит. И наверняка облапошат её, и не раз, только пусть это будет не он.

Решив для себя, что с этим делом надо завязывать, Глеб наконец уснул.