И сердце пополам

= 33

Спустя неделю мучительного ожидания, которая показалась ей вечностью, Саше стало всё равно, как оно там выглядит со стороны. За эту неделю Глеб никак, ни разу не дал о себе знать. Ни звонка, ни коротенькой эсэмэски.

В прошлый раз, говорила себе Саша, Глеб позвонил ровно через неделю. Может, и в этот раз так же, надеялась она.

Но вот минуло семь дней, восемь, девять — ничего. Тишина. Пустота.

Скорбные взгляды матери ещё больше травили душу, но Саша и не пыталась при ней как раньше делать вид, что всё хорошо. Она бы и не смогла.

Мать сначала припомнила: ну вот видишь, я же говорила. Но нарвавшись на взгляд, полный отчаяния, осеклась. Позже пробовала завести разговор. Повторяла: выскажи — легче станет.

Не станет, мысленно возражала Саша, не станет. И что тут можно сказать? Сотни раз повторять: мне плохо, как никогда? хочу, невыносимо хочу видеть его? Ну нет. Да и не поймёт её мать.

А ещё казалось Саше, что начни она изливать всё, что на сердце, то она попросту сломается, не выдержит этой испепеляющей тоски. А молчание, словно хрупкая, но всё же преграда, кое-как сдерживало…

В училище Сашf ездила по привычке, не замечая порой, когда и как добиралась до места. Вот вроде вышла утром из дома, куда-то брела, тряслась в переполненном трамвае — и вот уже плетётся по коридору в класс.

Её обгоняют, толкают локтями, а она ничего не чувствует. Ожидание, наверное, отупляет. Только Саша не знала, чего она уже ждёт: появления Глеба или просто ждёт, когда эта мука хоть чем-то закончится…

Карен Саркисович кричал на неё. Она видела кривящиеся тонкие губы, раздувающиеся ноздри, слышала раздражённый, чуть гнусавый голос, но слов не улавливала.

Она безучастно взглянула на мольберт, на пришпиленный чистый лист. Ни мазка, ни штриха. Карен перестал сердиться, наоборот, даже озадачился: здорова ли она?

Как она может быть здорова, если её почти не существует? Если внутри пустота?

А с пластической анатомии её и вовсе отправили: «У вас такой больной вид, Саша, идите лучше домой».

Домой она, правда, не пошла.

После занятий Саша взяла в привычку бродить по городу. А вдруг они случайно встретятся? Ведь тогда встретились, прямо на остановке. Кружила по улицам, наведывалась в сквер. Гуляла по лабиринту. Даже нашла ту самую веточку пихты, закованную в глыбе льда и, не сдержавшись, всхлипнула.

Иногда её блуждающий взгляд выхватывал в толпе чей-то мужской силуэт, чёрную куртку, тёмно-серую шапку, и сердце подпрыгивало, но в следующий миг опять падало, тоскливо скуля: не он. Везде, кругом не он…

Седьмого марта мать пришла навеселе и поздно. Отмечали праздник на кафедре. Принесла коробку конфет и бутылку вина. И тогда только Саша осознала: уже закончилась зима, уже март, а завтра самый ненавистный праздник…

И всё-таки она так надеялась, молилась каким ни на есть богам, чтобы Глеб её поздравил. Пусть не сам лично, пусть эсэмэской, пусть самым коротким сообщением. Да господи, пусть бы хоть смайлик прислал — и этого бы хватило… Пожалуйста!

С утра посыпались звонки на домашний. Однако это всё не то — это поздравляли мать. А Сашин сотовый молчал.

Мать расстаралась — запекла форель в духовке, приготовила салат с креветками. Даже на шарлотку её запала хватило. А вот Саша еле-еле смогла заставить себя немного поклевать — и то лишь для того, чтобы мать не обидеть.

— А давай с тобой выпьем вина? — придумала мать.

Саша воззрилась на неё в изумлении.

— В праздник немного можно. А иногда — даже нужно. Выпей немного и вот увидишь — полегчает, — пообещала та.

В «полегчает» Саша не верила, но и отнекиваться сил не осталось.

Мать наполнила хрустальные фужеры на высоких ножках, всучила ей один, даже тост проникновенный сказала: пусть у Саши будет счастье, сплошное счастье.

— Это, между прочим, «Божоле», хорошее вино, — пригубив сообщила мать. — Коллеги подарили.

Саша пожала плечами, в винах она не смыслила ровным счётом ничего и выпила почти весь фужер залпом. Слегка поморщилась — вино ей не понравилось, напоминало по вкусу подкисший арбуз. Голова налилась вязкой тяжестью.

Мама сказала — вино улучшает настроение. Ничего подобного! Тоска стала ещё острее, совсем нестерпимая.

Закрывшись позже у себя, Саша позвонила Глебу сама. Кто бы знал, чего ей это стоило! Несколько раз порывалась и останавливалась — страшно было. Потом всё же решилась. Пока шли длинные гудки, она не дышала. И не шевелилась. Только сердце часто и гулко колотилось в груди. И, казалось, с каждой секундой только набирало обороты.

Однако Глеб не ответил. Саша выждала минут десять и снова его набрала. Опять длинные гудки и опять без ответа.

Может, он у себя, в общежитии, празднует, вот и не слышит? У них там такой грохот стоял в тот раз. А может, он с кем-нибудь празднует? Может, у него другая, и он сегодня с ней…? Эта мысль была настолько болезненной, что Саша отринула её. Нет-нет, только не это!

Тогда Саша набила ему эсэмэску: «Привет, что делаешь?»

Глупо, конечно, с её стороны, и даже как-то унизительно писать такое в женский праздник, особенно после десяти дней молчания. Но просто терпеть уже было невмоготу.

Пусть даже он соврёт, что страшно занят, только бы не этот убийственный игнор. Пожалуйста-пожалуйста!

Но и на эсэмэску Глеб никак не отозвался. Ни восьмого марта, ни девятого. Саша пробовала снова звонить, но теперь слышала лишь короткие гудки. Почему он так? Если он больше не хочет с ней видеться, то лучше бы сказал всё прямо, чем мучить её неизвестностью.

Ночью Саша терзала себя, вспоминая его голос, запах, взгляд, его поцелуй. И уливалась слезами.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А утром за завтраком, когда мать снова заговорила о том, что надо просто немного потерпеть, что пройдёт совсем немного времени и эти страдания ей покажутся ерундой, Саша вдруг решила: она с ним встретится сама. Потому что вот так продолжаться дальше не может, иначе она просто сойдёт с ума.

Сначала была мысль поехать в университет. Ради приличия можно было бы прикрыться тем, что приехала на работу к матери, но где она там его будет искать? Истфак — это два потока по несколько групп в каждом, а она даже фамилии его не знает. И потом, это не их маленькое уютное училище, это корпуса, переходы, этажи, сотни аудиторий. Заблудиться проще. Да и плевать ей уже, по большому счёту, на приличия.

Поэтому после занятий, не заходя домой, Саша поехала в общежитие. Страшно было, конечно, так, что внутри всё дрожало. Но, твердила она себе, лучше знать правду, даже горькую, чем маяться в неизвестности.

Мать, разумеется, считала, что и так всё предельно ясно. Вполне возможно, но пусть Глеб ей это выскажет прямо в глаза.

И тут же сама себя одёргивала: «Да всё ты врёшь, Фурцева, сама себе врёшь. Не нужна тебе горькая правда. И ужасно трусишь, что мать может оказаться права. Ты просто надеешься… непонятно на что».

Вахтёрша встретила её отнюдь не так доброжелательно, как в прошлый раз, когда они приходили сюда с Глебом. Устроила допрос, куда, к кому, по какому делу, затребовала отдать студенческий билет и лишь потом дозволила пройти.

Саша шла по коридору, сотрясаясь от страха. Боялась встретить девчонок и парней, которые были на том дне рождения. Но ещё больше боялась реакции Глеба. Вдруг он ей не обрадуется? Она же умрёт на месте. Зря она всё это затеяла, зря сюда приехала!

Дважды она порывалась развернуться и сбежать, но останавливалась и снова возвращалась, напоминая себе, что хуже уже не будет, потому что нет ничего хуже, чем мучиться в неведении.

Возле его комнаты она набрала побольше воздуха, затем постучала и замерла в диком напряжении. Там, за дверью, что-то негромко стукнуло, потом она услышала шаги…

Сердце заколотилось быстро-быстро где-то у самого горла, и когда Глеб распахнул дверь, у неё вместо приветствия вырвался лишь тихий полувсхлип-полувздох.

