И сердце пополам

= 56

Домой к родителям Глеб заехал всего на три неполных дня.

Мать слёзно упрашивала остаться. Друзья зазывали уйти в отрыв по такому поводу — это же святая традиция. И даже отец не хотел отпускать:

— Что там у тебя? То сбежал оттуда резко аж на Дальний Восток, то теперь рвёшься, как конь без узды. А о матери подумал? Она вон как наскучалась.

— Да приеду потом ещё. Мне восстанавливаться в универе надо, — буркнул Глеб.

И хоть университет тут был, скорее, поводом, чем причиной, восстанавливаться он всё же действительно собирался.

Однако тянуло его туда, и притом неодолимо, совсем не поэтому.

Наверное, дня не проходило, чтобы Глеб не думал о Саше. А когда наконец вышел приказ, так и вовсе постоянно представлял себе, как они встретятся, что он ей скажет.

Хорошо хоть командир части не стал кочевряжиться и даже не заставил выжидать даты призыва, а отправил Глеба на неделю раньше — вроде как за счёт неиспользованного отпуска. Причём без пресловутого дембельского аккорда. А ведь грозился, что отправит в последнюю очередь, потому что ну кто ещё так шустро будет чинить там уазики.

И вот когда до отъезда оставались считанные дни, ожидание стало совсем непереносимым. Другие дембеля занимали себя тем, что активно украшали форму: плели в каптёрках аксельбанты и кисти, вытачивали надфилем эмблемы, нашивали самодельные погоны, края подбивали верёвочными кантиками.

Глеб не разделял этого повального увлечения и просто ждал, днём, ночью, на разводе, в казарме, в столовой. Ждал ежесекундно. Всей душой, всеми мыслями рвался домой, а уж в чём ехать — вообще плевать. Хоть в парадке, хоть в гражданке, хоть в маскарадном костюме — лишь бы поскорее.

Потом был переполненный плацкартный вагон. Трое суток в духоте и сутолоке. Свои, конечно, квасили безбожно, а заодно развлекали попутчиков историями о солдатских буднях. Потом клялись всегда друг друга помнить и когда-нибудь обязательно приехать в гости.

Глеб же во всём этом не участвовал. Он уже отсёк от себя минувший год и армейскую жизнь. И эти три дня в пути показались ему нескончаемыми.

Уже дома он несколько раз порывался позвонить ей, но решил, что лучше приедет сам. Мало ли что она ему по телефону скажет? Вдруг опять: не приезжай, ты же подлость совершил, извини, не звони.

А так они поговорят нормально. Во всяком случае, поговорят. Ну и увидеть её, конечно, хотелось до безумия. И страшно было тоже: вдруг она его попросту забыла за год? Вдруг у неё вообще всё изменилось? Или появился кто-нибудь другой?

Да и потом, сколько он ей звонил — пусть и не часто, не всегда такая возможность выпадала — она ни разу на звонок не ответила. То недоступна, то просто гудки без ответа. Наверняка же догадывалась, что это он, потому и не брала.

Один раз от отчаяния Глеб даже Миле позвонил, пытался узнать хоть что-нибудь, но та лишь расфыркалась: откуда ей знать? Но, может, и действительно ничего она о Саше не знала.

Эта неизвестность, конечно, мучила. И общих знакомых практически никаких. Не Анне Борисовне ведь звонить.

Утешал себя Глеб лишь тем, что случись с Сашей что-нибудь плохое, тогда бы об этом точно стало известно. Плохие новости всегда разлетаются быстро.

Поезд прибывал неудобно — слишком рано. Без четверти шесть Глеб спрыгнул на перрон, тотчас ощутив ледяное дыхание Ангары. Поёжился зябко и двинулся к вокзалу.

Больше двух часов Глебу пришлось торчать в зале ожидания, а уже оттуда он отправился прямиком к художественному училищу.

У студентов-художников сессия как раз была в самом разгаре. На стенде в холле висел график экзаменов, но Глеб ни черта в нём не понял и сунулся к заместителю директора.

— Саша Фурцева? — на секунду задумалась немолодая, но ухоженная женщина по фамилии Штельман, если верить табличке на двери. — А-а! Так она же в академическом отпуске.

— С ней что-то случилось? — обеспокоился сразу Глеб.

Женщина ответила почему-то не сразу, оглядела его внимательно, затем сообщила:

— Насколько я знаю, она жива-здорова.

Пока шёл с остановки Декабрьских Событий до её дома, думал сердце выскочит наружу. Дома она или нет? Впустит или выгонит? Ещё и двор такой до боли знакомый. И до боли — тут даже не образное сравнение. Внутри и правда всё мучительно сжималось.

Глеб пробежался глазами по фасаду серого дома с лепным карнизом, по окнам на четвёртом этаже, с шумом выдохнул, бросил взгляд на детскую площадку и застыл.

В нескольких шагах спиной к нему сидела на скамейке Саша. Её он узнал моментально. И узнал раньше, чем оформилась эта мысль, наверное, по тому, как перехватило дыхание и заболело в груди.

Он и позвать её не успел, как она обернулась, будто почувствовала его взгляд.

Глеб подходил медленно, не сводя с неё глаз. Жадно впитывал черты любимого лица. Как же давно он её не видел, как же соскучился!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Почему-то прежние мысли, страхи и сомнения поблекли, и вообще всё вдруг стало казаться таким незначительным и мелким.

— Привет.

Голос его подвёл. Это «привет» прозвучало глухо, сипло, будто у него резко заболело горло. Саша же смотрела на него во все глаза и слова не могла вымолвить. Потом, наконец, выдохнула:

— Глеб…

— Я к тебе, — сообщил он, не зная, что ещё сказать.

Все слова, давно обдуманные и подготовленные, вылетели как назло из головы.

Губы её дрогнули. Обозначилась улыбка, немного неуверенная, но совершенно точно — искренняя. Она ему рада! Он это видел. Но почему тогда в глазах у неё слёзы?

Глеб уже смело шагнул к ней, поймал за руку, притянул к себе, крепко обнял.

— Как же я скучал, ты даже не представляешь, — пробормотал он. А потом скосил глаза вбок и остолбенел…

