История Ности-младшего и Марии Тоот

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА Куда черт не пронырнет, бабу за себя пошлет

После обеда господа проследовали в курительную. С дамами остались только Фери да ценитель изящных ручек — Хорт.

Старик Ности отлично знал цену обычаю продевать ленточки всяческих планов сквозь голубоватые колечки дыма, что вылетают из трубок в послеобеденное время. Поэтому он пригласил Коперецкого и Хомлоди на кушетку, стоявшую в сторонке, и завел разговор о том, что настала пора помочь и Фери.

— Ты, Израиль, уже вельможа, а мальчик еще ни то ни се. Поймите, сила родства, сила всей семьи — это здание, которое стоит наперекор столетьям, у него есть стены, башни и башенки, но есть и трухлявые балки и трещины, сквозь которые дождь затекает под крышу. И здание это надо непрерывно обновлять там, где оно ветшает, надо затыкать дыры, ставить подпорки, прибивать железные скобы. Сейчас такая ненадежная балка — Фери, потому и надо как-то помочь ему.

— А ты устрой какое-нибудь назначение, — заметил Коперецкий; он сидел, выпучив глаза и весь налившись кровью, так как не желал выпускать чубук изо рта, — ведь ароматный пурзичанский табак только-только начал загораться.

— Устроить назначение? Но какое?

— Я же предлагал ему быть секретарем еще до того, как он прислал ко мне Малинку.

— Глупости! — прошипел Пал Ности и надменно вскинул голову. — Если бы речь шла о должности исправника, я ничего бы не сказал. Но секретарь?.. Что это тебе в голову взбрело? Чтобы отпрыск семейства Ности служил у тебя секретарем? Да знаешь ли ты, что вождь Нос был сыном вождя Таша[57] и союз вождей, скрепленный кровью в Пустасере[58], мог решить и так, что теперь Фери назначил бы тебя губернатором, а не ты его — секретарем. Вернее сказать, я, а не Фери. То есть… — Он потерял вдруг нить разговора. — Словом, не зли меня, чтоб тебе пусто было, и пойми: прежде чем искать для Фери какую-нибудь должность, ему надо условия создать.

— Какие условия?

После минутной вспышки Ности опять вернулся к своей обычной манере говорить притчами.

— Путь к этому указывает, дружок, наш высочайший императорский дом: «Bella gerant alii et tu felix Austria nube!» (Пускай воюют другие, а ты, счастливая Австрия, женись.) Одним словом, Фери должен жениться. Коперецкий вытаращил глаза на Хомлоди: что он скажет на это?

— Уже и невесту присмотрели, — небрежно заметил Хомлоди.

— По-моему, в жизни обычно порядок другой, — заметил губернатор, — рассуждая логически, человек подыскивает себе сначала службу, а потом, в зависимости от службы, и жену…

— Ну, разумеется! Куда как правильно! — насмешливо оборвал его Ности. — Но так бывает только у вас, у словацких господ, — сначала вы присмотрите себе хлебное местечко, обычно государственное, а заняв его, и жену сажаете рядом, и детей, которые тоже проталкиваются к государственному корыту. И так оно идет до скончания века, пока герб не повернут вверх ногами. У нас, у венгерских бар, все наоборот. Нам жена приносит деньги, а служба их уносит, у вас же служба — приход, жена — расход.

— И именно ты глумишься над этим! — с горечью воскликнул Коперецкий.

— Ну, ну, я это не со зла, ты уж прости меня, сынок! — Расчувствовавшись, Ности нежно обнял его. — Что правда, то правда, я не мог дать за бедняжкой Вильмой даже приличного приданого, и это очень грустно.

— Папенька, да я же не в укор вам!

— Ну, не будем подкалывать друг друга, давай лучше столкуемся… Фери жена должна принести состояние. И нет в том ничего позорного. Прежде имения добывали саблей и обручальным кольцом. Теперь сабля уже ни к чему. В лучшем случае, к шестидесяти годам можно стать генералом в отставке. Другие теперь времена — саблю, что завоевывает богатства, у нас вышибли из рук, но обручальное кольцо еще осталось. Фери, — и не потому я говорю, что он мой сын, — писаный красавец, и теперь судьба как будто нарочно подкинула ему девицу Тоот.

— А? Это там, где мы остановились вчера вечером?

— Да. Ну и что ты скажешь?

— Мне она понравилась, — ответил губернатор, — славная стрекоза, но…

— Но?

— Но Фери такая бритва, которую уже не раз точили на связках чеснока.

— Ну и что же? Что ты этим хочешь сказать?

— Что такая бритва хотя и блестит и сверкает и девушкам кажется острой, однако ж родителей ею не побреешь… Скоро и сюда дойдут вести об его истории с Розалией Велкович, а может, и еще о чем…

— Ты очень строг к бедняге Фери.

— Нет, я только расстилаю истину перед пестрыми мотыльками твоих планов.

— Надо непременно попытаться, и ваша помощь — самое главное. Фери попросил меня за обедом переговорить об этом с вами обоими.

— Я еще утром предложил свои услуги, хотел его представить, — ответил Хомлоди. — Дело возможное, если только он покорит девушку. Но девица-то с причудами.

— А мне, признаться, — полушутливо заметил Коперецкий, — жаль было бы отдать ему эту девушку, да и…

— И?

— И не скрою, моя симпатия на стороне старика Тоота. Он великолепно вел себя по отношению к нам.

— Но ведь это еще одна причина принять его к нам в семью, — рассудил Ности.

— Ну конечно, если дело пойдет само собой. Но коли старик пришел бы ко мне за советом, я не посоветовал бы ему отдать дочку за Фери… Уж очень он легкомыслен… Ности состроил обиженную физиономию, положил чубук, встал и сказал:

— Спасибо тебе, сынок, теперь я снова чуточку поумнел. И направился к группе гостей, стоявших в другом конце зала.

В Коперецком заговорила совесть. Ах, это все же безобразие с моей стороны. Старик, бедняга, пропихнул меня в губернаторы, чего только не сделал ради этого, а теперь, когда он обращается ко мне по такому пустяку, я, вместо того чтобы ободрить, обеими ногами топчу его отцовские чувства.

— Ну-ну, папенька, не уходите! Да что вы, папенька? Образумьтесь! Вы любите повесу, но ведь и я его люблю. Возвращайтесь-ка обратно и скажите, чем я могу помочь в этом деле; Слово даю — помогу. Не сердитесь на меня и не ставьте каждое лыко в строку. И потом, зачем вы советуетесь, ежели хотите, чтоб на каждое ваше слово мы только кивали послушно? Вот что, старина, не ходи ты вокруг да около, а прямо приказывай!

Тут Ности повернулся, улыбаясь, и повел себя как победоносный диктатор с усмиренным подданным.

— Тебя, Израиль, я прошу лишь об одном, помоги своему шурину деньжатами. Не может он приступить к такому щекотливому делу с пустыми руками. Красивый выезд, слуга, то да се, — все это так же необходимо, чтобы вскружить голову девице, как заманчивый силок, чтобы птичку поймать. Nota bene [59] ты все записывай, и Фери честно вернет деньги. А если что, так я-то здесь! Деньги твои, сынок, в самом надежном месте, все равно что в фартуке у богородицы.

Коперецкий молча кивнул с мрачным видом, словно признавая, что это и впрямь надежное место.

— Бог с ним! Обещаю, — произнес он с расстановкой, — и дам. Сколько смогу.

— Ты не бойся, Прага отдаст. А от тебя, свояк, я жду только одного, — промолвил он, повернувшись к Хомлоди, — что ты будешь ментором стоять у Фери за спиной. Из всех родичей ты один знаком с Тоотами и можешь очень помочь мальчику, особенно в смысле внешних связей. Если, скажем, он захочет что-нибудь передать родителям или девушке, если колесо завязло и его надо поднять и прочее и прочее, — тебе же известно сватовское ремесло. Но тут запротестовал Хомлоди. Нет, нет, он для такого дела не годится.

— Меня увольте. Я этого не умею. Вол и есть вол, где вытопчет, там трава не растет. Мне известны только прямые, проторенные пути. Там я не заблужусь. Я могу представить Фери, похвалить его, взять под защиту, если кто обидит, могу быть даже сватом, если до этого дело дойдет: мол, подойди ко мне, красотка, глянем друг на друга, слово ласковое молви, улыбкой приворожи, и станцуем мы с тобой мартогатош и копогатош[60], а потом притворимся обиженными, спрячемся под фату страдания, на блюде кокетства преподнесем свое кажущееся равнодушие. Все эти чудесные игры и разного рода хитросплетения хороши, и в конце концов из них всегда что-нибудь выходит — либо чепец, либо отказ. В этом я разбираюсь, но когда Фери сказал мне сегодня, чтобы я ни под каким видом не знакомил его с девицей, потому что сперва он должен выдумать план — и все это до того, как он познакомится с ней… на это моего ума не хватает. Ты сам знаешь, что я провалился на офицерских экзаменах. Поэтому исключите-ка вы меня из этой игры, а лучше передадим все дело моей жене, она любит это, ей лишь бы ловушки расставлять да хитроумные лабиринты строить… Право, поручим все это Мали! Уж коли она чем займется, непременно свадьбой обернется. Под это даже английский банк кредит откроет.

— Пожалуй, ты прав, — возликовал Ности, — поручим Малике.

— Ступай и поговори с ней сам, она очень обрадуется, и я тоже. Ей-богу, может, перестанет крутить ручку этого скрипучего колодца.

Дело в том, что из соседней гостиной доносились звуки рояля, и Хомлоди слышал «свое любимое» — фрагмент из «Лоэнгрина».

Ности не любил откладывать дела в долгий ящик. Он тотчас прошел в гостиную и попросил свояченицу по окончании пьесы дать ему аудиенцию на пятнадцать минут — по важному вопросу. Мали немедленно закрыла ноты и отошла от рояля.

— Зять, я к вашим услугам.

Кстати, госпожа Хомлоди, урожденная Амалия Лабихан, была сестрой почившей в бозе жены Пала Ности, Милевы Лабихан, матери Фери. Это была шустрая дама лет сорока — пятидесяти с резко выраженными монгольскими чертами лица, посреди которого, словно два раскаленных черных уголька, жарко светились крохотные раскосые глазки. (Какими же они были лет двадцать — тридцать назад!) Впрочем, она была скорее уродлива, нежели красива, у нее был плоский татарский нос, плоская грудь, очень низкий лоб, вернее, узенькая полоска вместо лба. Все диву давались, где помещается там столько ума. Ибо «песьеголовая герцогиня» слыла в комитате умницей. А знатностью, так и вовсе всех превзошла, хотя происходила из простой дворянской семьи. Но говорят, что в XIII веке предки ее были князьями осевших здесь пяти татарских деревень — Фелшё- и Алшо-Татарди, Махорна, Дренка и Воглани, — о чем, кроме их фамилии Лабихан (Лаби-хан), свидетельствовала еще и уцелевшая семейная реликвия — перстень с печатью, на которой изображены были два сцепившихся дракона. Для жителей пяти татарских деревень это кольцо значило не меньше, чем священная корона для венгров или «большая печать», для англичан, в которой, как утверждают, гораздо больше было от личности короля, чем в нем самом. Так что печатка, попавшая со временем из мужских рук в шкатулку госпожи Хомлоди (последнего Лабихана, брата госпожи Хомлоди и госпожи Ности, разорвал на охоте медведь), до сих пор является реликвией, достойной сюзерена, и если, скажем, последний отпрыск ханской семьи, пусть даже женщина, ставила во время депутатских выборов печать на приказе, предлагавшем голосовать за Пала Ности, то жители пяти деревень все, как один, вставали под флаг Ности и готовы были стоять, даже не евши, не пивши, ибо так повелела ханская печать.

Однако при всем своем уродстве «песьеголовая герцогиням была необычайно интересной особой, походка у нее была упругая, при каждом слове все мышцы лица приходили в движение, а когда она улыбалась, лицо ее светилось, словно залитые солнцем края. Все говорило, пело в ней, даже крохотные ее уши.

Когда она выслушала господина Ности, ее черные глазка, запрыгали от удовольствия.

— Охотника я знаю, а вот дичь — нет, — быстро затараторила она, потом, оглядев зал, подозвала к себе Фери, который листал какой-то альбом. — Все в порядке! Вы обратились по адресу. Дело будет сделано! А теперь позвольте мне поговорить с мальчиком. Иди, иди-ка сюда, ты, ветрогон. Правда то, что сказал твой отец?

— Смотря по тому, что он сказал.

— Что тебе захотелось жениться.

— Стало быть, отец обратился к вам за помощью, тетя Мали?

— Твой отец знает, к кому обращаться.

— А ее он назвал?

— Конечно! Ведь цели можно достигнуть только при величайшем доверии. Но и при величайшей осторожности. Ибо, запомни, так называемых неопытных девушек на свете нет, они существуют лишь до той поры, пока не влюбились. Хитра лиса, но влюбленная девушка гораздо хитрее.

— В том-то и беда, что она не влюблена. Я даже незнаком с ней.

— Это твое преимущество, значит, еще ничего не успел напортить. Я слышала, что ты видел ее сегодня впервые. Понравилась? Молодой Ности пожал плечами.

— Да ничего.

— А что я получу, если помогу тебе войти в гавань? — игриво спросила она.

— Конфет, целую гору!

— Идет. Не бойся, мы эту птичку поймаем, если только она не позарилась уже на другую приманку. Пока-то я ничего не знаю. И с нею незнакома. Они ведь люди не нашего круга и живут здесь всего лишь год или два. Я слышала кое-что про Тоотов, но мне это было ни к чему. Ты подожди день-два, пока мои соглядатаи не принесут мне камешки, которыми я выложу тебе дорогу. Ибо знай, у меня есть такие гномы, которые пролезают сквозь замочные скважины, через щели в окнах, повсюду, куда бы я их ни послала, и приносят все, что ни попрошу. Ну, не смотри так на меня, я же не колдунья какая-нибудь, а просто знаю жизнь. Вот и все. Приезжай-ка ты в воскресенье к нам в Воглань, мы составим общий план действий, только смотри до тех пор не смей с нею встречаться! Приезжай к обеду.

— Целую ручку.

Воглань была всего лишь в трех или четырех километрах от Бонтовара. Это было поместье Лабиханов, оно раскинулось на опушке каштановой рощи. После кончины Ласло Лабихана родовое поместье перешло по наследству Палу Ности и Хомлоди; Хомлоди купил у Ности его половину, две трети пашен и лугов продал в надел крестьянам, на чем здорово нажился. При этом у него осталось еще несколько хольдов[61] земли и недурной замок, красовавшийся своими башнями и башенками в полной средневековой роскоши. Сохранился даже подъемный мост, а с воротной башни две пищали гордо взирали вниз, на просторную равнину, рассеченную пополам серебристым Диком. Чуть подальше, у подножья синеющего холма, прижимались к земле татарские деревеньки вместе с городишком Мезерне, жестяные башенки которого в солнечные дни ярко блестели и были видны издалека. В татарских деревнях, обитатели которых после возвращения Белы IV покорились ему и остались здесь жить, Мезерне именовали татарской столицей. Мезерне и вправду жил только за счет татар; для них продавались в лавках причудливые ткани, чеботари и портные шили свой товар по их вкусу, скорняки вышивали на полушубках не тюльпаны, а пеликанов. Словом, татарский торговый город Мезерне, где даже дома строились на особый лад, напоминая калмыцкие юрты или черкесские сакли, полностью применился к татарскому вкусу и к татарской моде. За Диком в воздухе плавала голубая дымка. Там уже и поезд шел, скрываясь в горах. Слева четко; вырисовывалась красная башенка с рассыпанными вокруг нее домиками — это и был Алшо-Рекеттеш, поместье Михая Тоота, за которым начинался большой лес, где было полно оленей и кабанов. Этот лес был мечтой всех охотников комитата.

Обо всем этом и рассказал гайдук, сидевший рядом с кучером, когда на следующее воскресенье четверка губернаторских коней» мчала Фери Ности в Воглань, по дороге, которая, хвала Мак Адаму[62] и любовницам прежних вице-губернаторов, живших все, как одна, в этих краях, была укатанной и гладкой, словно бильярдный стол. Крапецкий кучер губернатора дороги не знал, Фери Ности тоже, потому что он с детства рос в столице, вот они и захватили с собой старого гайдука, который, когда его спрашивали, объяснял кое-что.

Вообще же он был скупоречив и воспринимал матушку-природу с особой точки зрения. Иногда он вскрикивал:

— Вот где хорошо было бы сало поджарить!

В это время они проезжали обычно мимо какой-нибудь рощицы или раскидистой груши. Чем дальше, тем прекраснее, становились окрестности, откуда ни возьмись, выскакивала вдруг речушка Капорнок — она спешила к Дику; по берегам Капорнока тянулись луга, кустарник, ивняки.

— Эх, это местечко сам господь бог создал, чтоб тут сало жарить! — с воодушевлением воскликнул старик.

Видно, ко всем краям мира он подходил с одной точки зрения: годятся или не годятся они для того, чтобы разжечь там костер и поджарить сало.

Госпожа Хомлоди приветливо встретила племянника, который почтительно преподнес ей анемоны — последние осенние цветы, которые по его приказанию собрал гайдук на опушке роскошного ельника, вполне пригодной для того, чтобы жарить там сало.

— Не говорите, что с пустыми руками приехал.

— За добро — добра и жди, — улыбнулась госпожа Хомлоди. — План готов. Но сначала пообедаем.

Фери был единственным гостем. За стол сели вместе с детьми — двумя сыновьями Хомлоди. Обоим исполнилось десять лет, — они были близнецы. Проказники даже за столом то и дело дрались друг с другом; это было их постоянным развлечением — вне дома они беспрерывно затевали потасовки с крестьянскими ребятишками. Гувернера при них не держали, зато родители приставили к ним постоянного хирурга, господина Шкультени, который все время лечил их; он и сейчас сидел между детьми в конце стола. Обычно на каждом мальчугане красовалось штук по двадцать пластырей и повязок. «Настоящая татарская кровь, — говаривала госпожа Хомлоди, — поглядите на их головы, совсем как у мопса или у Бисмарка, истинно собачьи головы. Вот увидите, какие из них выйдут солдаты, если только они не убьют друг друга, достигнув совершеннолетия, когда начнут спорить, кому положена ханская печатка».

Немало забот доставляли родителям эти мысли, но, в конце концов, они успокаивали себя одним: «Ну что ж, в крайнем случае, кинут жребий».

После обеда Хомлоди пошел вздремнуть, Лаци и Дюри отправились вместе с хирургом пострелять из рогатки в деревенских собак, а тетушка Мали подала руку Фери, и они проследовали в курительную, где и сама тетушка закурила трубку.

— Ну, так вот, Финти-Фанти, я поинтересовалась твоими делами, а ты за это примни мне табак в чубуке. А теперь слушай, я поставлю диагноз, потом пропишу рецепт.

— Милая тетушка Мали, я весь обратился в слух.

— Сведения поступили уже ко мне со всех сторон, и я знаю почти все, что нужно для начала штурма, для первых шахматных ходов. Сам Михай Тоот — честный, прямой и здравомыслящий плебей. Из-за этой своей холодной трезвости он для нас неприступный бастион, крепкая стена, и тут только голову сломишь. А вот его жена, дочь пожоньского красильщика, некая Кристина Кольбрун, женщина честолюбивая, тщеславная, только и думает, как бы вскарабкаться повыше. При всем том порядочная гусыня и дрожит над своей единственной дочкой, как, курица над цыпленком. Есть в ней немного и той самой спеси, какой отличаются выскочки. Словом, для осуществления наших замыслов она вполне подходящая особа. Это картонная стена рядом с крепким бастионом, и ее можно пробить в любой точке и когда вздумается. Да и пробивать не к чему. Она открывается любым ключом. Ну, а теперь, Фери, поговорим о «ней». Да ты же покраснел!

— Нет, нет, это я дымом поперхнулся.

— Ну, ну! Итак, что касается девицы, это приятное создание — она скромна и непосредственна. Получила хорошее образование, однако не синий чулок. Туалеты ей заказывают в Париже у Ворта, и тем не менее она не разыгрывает из себя этакую сельскую герцогиню. По всем признакам — чуть сентиментальна. Начиталась немецких романов. Непременно хочет, чтобы ее обожали ради нее самой. Впрочем, я вовсе не считаю это невозможным; она довольно хорошенькая девчушка. Правда, мне еще не довелось ее увидеть, но так говорят люди, которым я доверяю. Ну, ладно, пускай она ценит себя, но зачем требовать от людей невозможного? Ведь как-никак, а громадное состояние от нее неотделимо, и тут уж ничего не попишешь. Если у кого-нибудь красивые глаза и вместе с тем красивый лоб, так нельзя требовать от обожателя: «Люби меня только за мои глаза», — он, быть может, и сам не знает, за что любит. Красивое лицо большое подспорье красивой фигуре, так же как и красивая фигура мчится на помощь красивому лицу, а им обоим, вместе взятым, немалую подмогу оказывают туалеты от Ворта, вернее, то, что связано с ними: сундук с деньгами. Изучить эти взаимодействия все равно невозможно. Тот, кто очарован, понятия не имеет, откуда у него собрались все впечатления, из которых он и вьет сверкающий ореол вокруг обожаемого чела. Герцогская корона придает прелесть даже веснушкам, но и корона волос — тоже. От взгляда двух горящих глаз и бедность улетучивается как камфара. Словом, тут одни чудеса. Но тебе-то, стреляному воробью, к чему это объяснять?!

— Поверьте, тетушка Мали, ваши слова очень поучительны.

— Так вот, у Мари Тоот есть один пунктик, мой муж уже говорил тебе о нем. Она с опаской относится ко всем своим поклонникам, думая, что зарятся только на ее деньги. Потому и отказывает одному за другим. Говорят, отвадила уже многих, кто просил ее руки. Бесспорно, оснований у нее на это более чем достаточно; ведь сколько голодранцев-кавалеров ни есть в окрестных комитатах, все уже попытали счастья у Тоотов.

Слух о богатой невесте разошелся повсюду. И вот баричи слетаются, как мухи на мед. Это, можно сказать, их «последний заплыв» — пытаются удержать землю, которая уплывает у них из-под ног. Есть претенденты даже из Шарошского комитата. Дом у Тоотов всегда набит битком. Моя кумушка, госпожа Шайтари, рассказывает, что там с утра до вечера жарят-парят, сливки взбивают, мак толкут в ступке… Одна коляска въезжает, другая выезжает. Мамаша Тоот счастлива безмерно, папаше все это начинает надоедать, он злится иногда, а самой наследнице окончательно опротивели комплименты рыцарей, и она холодна с ними, как сосулька. Более того, сейчас, — и это понятно, — у нее развилась просто мания, что все только и охотятся за ее приданым. Так как будто обстоят дела с самой девушкой.

— Да, не больно утешительно, — заметил Фери Ности, сразу приуныв.

— А ты не вешай нос на квинту, дело хоть и обещает быть трудным, но как раз тем и интересно — меня, во всяком случае, оно потому и занимает. Видишь ли, голубя поймать не хитрое дело, бросишь ему два-три пшеничных зернышка, и он уже слетел на них. А вот застрелить его трудно, потому что летает он по-особенному. И все-таки настоящие господа не ловят его в силки, а предпочитают стрелять. Оно и трудней, и приятней.

— Пожалуй, и это верно.

— Большое счастье, что намедни после собрания ты уклонился от знакомства с ней. Теперь было бы все кончено. Ведь твоя персона еще подозрительней, чем чья-либо.

— Почему, тетушка?

— Потому что, и не сердись на меня, твоя почтенная особа, словно транспарант, кричит уже издалека: «Ищу богатую невесту!» И вывеска эта еще будто лампионами освещена. А нам, исходя из всего, что мы знаем, следует вести осаду очень осмотрительно, применяя тончайшую стратегию.

— Я и сам это понимаю, но…

— Надо заставить ее поверить, что ты влюблен бескорыстно. Придется и романтики немножко подбавить… точно дрожжей в тесто.

— Да, конечно, но…

— Пожалуйста, не перебивай, а то собьешь меня с толку. Молчи и слушай, что тебе надо делать. Прежде всего ты должен узнать, какие газеты и журналы выписывают Торты.

— Это легче всего, надо спросить на почте в Алшо-Рекеттеше.

— Ни под каким видом. Ты не должен оставлять ни малейших следов, которые позднее, когда наступит пора комбинирования, могли бы с маху развалить все, как карточный домик. Про эти газеты и журналы надо выяснить очень осторожно и хитро — да оно и несложно. Когда же узнаешь, должен будешь встретиться с девушкой, причем в таком нейтральном месте, где не знают ни тебя, ни ее. И тебе надо будет подметить в ней нечто такое характерное, что в дальнейшем могло бы послужить зацепкой.

— Не понимаю.

— Сейчас все станет яснее. Допустим, ты встретишься с ней в поезде. Она читает венгерский роман в красном переплете, и платье на ней, скажем, в синий горошек. Ты, как незнакомец, бросишь на нее несколько робких томных взглядов, это тоже относится к тактике, а приехав в Будапешт, поместишь объявление в газетах, которые они выписывают, но также и в тех, которые не выписывают.

— Объявление? — удивился экс-подпоручик. — Зачем же? И тут же, будто спустившись с неба, где надеялся обрести

волшебные крылья, он инстинктивно схватился за карманы, вытащил зеркальце и погляделся в него, будто говоря: «Эх, все тары-бары, вот в чем моя сила!»

— Да, объявление, такое же объявленьице, — продолжала госпожа Хомлоди, — какими полны сейчас последние страницы наших газет. Силки Амура. В этом объявлении, случись у вас такая встреча, должно быть сказано следующее: «Белокурая молодая особа, которая ехала тогда-то и тогда-то, по такой-то дороге, в платье в синий горошек и читала книжку в красном переплете, всем своим милым обликом и красотой произвела столь неизгладимое впечатление На ехавшего вместе с ней молодого человека, что, будь она замужней дамой или девицей все равно осчастливила бы его, если бы в целях более близкого знакомства (все дурные помыслы исключены) прислала письмо poste restante [63] в Будапешт на девиз «Раненое сердце» и сообщила место своего жительства и свой девиз». Словом, что-нибудь в этом духе.

— Да что вы, тетенька! — перебил ее возмущенный Фери. — Ведь это же проделка, достойная влюбленного школяра или провизора. Простите, но за этим может последовать только бутылка со щелоком.

Госпожа Хомлоди рассмеялась с видом превосходства, схватила Фери за волосы, хорошенько потрясла его голову, успев при этом выдавить какой-то прыщик у него на лбу.

— Вот уж никогда бы не подумала, что ты такой тупица. Да ты и понятия не имеешь о психологии! Вижу, что ты знаешь женщин только снаружи, а что у них внутри творится, об этом у тебя ни малейшего представления. Постыдись, сынок! Ведь метод с объявлением хорош как раз своей детскостью и примитивностью. К нему не может прибегнуть какой-нибудь знатный джентри, карьерист, который с помощью своего герба пытается завоевать миллионершу Марию Тоот. На таких, как она, охотятся совсем иначе. А этот способ годится только для швеек и продавщиц парфюмерных лавок. Но потому-то и поразит он Мари Тоот, ибо, прочитав объявление, она задумается: да, этот, видно, не из охотников за скальпами, не какой-нибудь светский хлыщ, те действуют с помощью совсем других томагавков. Этот даже незнаком со мной, не знает, кто я такая, что у меня есть. Просто увидел, и я ему понравилась. Наконец-то первый, кто заметил меня, кому оказалась нужна я сама. Быть может, он неопытный студент-юрист или коммивояжер, приказчик, но это все равно, главное, что я понравилась ему!.. Посмотришь, у девчонки кровь взыграет, и тихими лунными вечерами при свете моргающих звезд, освободившись уже от льстивых поклонников, она нет-нет да и вспомнит, что есть где-то человек, который думает о ней. Где он, и кто он такой, и что он делает сейчас? Грезы откроют ей окошко в мироздание, через которое…

— Но дозвольте узнать, какая мне польза от всего этого?

— Поначалу никакой. Думаю, что она не согласится вести переписку poste restante. Впрочем, даже это не исключено, ибо совсем белые лилии растут только в садах, а про лилии в юбках точно никогда ничего не известно. Так или иначе, но это событие, несомненно, оставит след в душе нашей своеобразной девицы, и теперь будет некто неизвестный, которого она облачит в приятные одежды смутных догадок; потом каждый вечер, снимая туфельки и гася свечку, она будет посылать к нему легкий вздох, покуда однажды не взойдут брошенные в сердце семена и не поспеют колосья… Тогда-то и должен появиться на сцене наш Селадон. Фери. Ности мгновенно вскинул опущенную голову.

— Как-как? — жадно спросил он. Госпожа Хомлоди, победоносно улыбаясь, раскачивалась в кресле-качалке.

— Вот теперь мы и подошли к третьему действию. Наконец-то лев в овечьей шкуре сбрасывает с себя эту шкуру. Господин Ференц Ности из сентиментального провизора преображается опять в того, кто он есть на самом деле. Но перед тем нужно сыграть еще одну роль, причем самую трудную, — надо стать на какое-то время дипломатом, чтобы пожать плоды своей хитрости. А теперь слушай внимательно!

— Говорите, говорите, милая тетенька!

— Ага, стало быть, уже заинтересовало?

— Как халифа сказки Шехерезады.

— Что? Ты еще и насмехаешься? А ну, нагнись ко мне, негодник, чтобы я дала тебе оплеуху. Ты и в самом деле не понимаешь, какую, при известной ловкости, сможешь извлечь выгоду из этой искусно созданной романтики?

— Даже догадаться не могу.

— Ну, допустим, что вся чепуха, которая вошла в мой план, уже осуществилась. Тогда мы позволим девице вариться в собственном соку, скажем, до масленицы. А на масленицу ты приедешь на бал ко мне в Воглань или к зятю в Бонтовар, — ибо до той поры уже и Вильма наверняка приедет и, несомненно, даст несколько губернаторских балов и вечеров. На балу случайно окажется и Мари Тоот, которой ты будешь представлен. Ты чуточку смутишься, что-то пролепечешь и либо выдашь себя, либо будешь просто не понят. Потребуется объяснение. В общем, не знаю, что ты будешь делать, ибо в таких случаях лучший советчик — создавшаяся ситуация. Можешь и так повести разговор, будто ни о чем не подозревающую Мари Тоот ты вовсе и не считаешь той, в которую, судя по объявлениям, влюбился, она попросту удивительно похожа на ту. Ты станешь расспрашивать Мари — только начинай очень издалека — мол, не была ли она осенью в тех-то и тех-то краях, нет ли у нее книжки в красном переплете и платья в синий горошек и так далее. Когда она признается, что есть, ты покраснеешь и замолкнешь, словно школьник, пойманный на месте преступления. Она, может быть, и не покраснеет, и ничем не выдаст себя, ибо наше племя лучше умеет притворяться, Но будь уверен, что она уже все поняла и знает, кто ты такой.

— Браво, тетенька! — восторженно крикнул экс-подпоручик, и глаза у него засверкали. — Вы гений! Это же чудесно придумано!

— Вот видишь. Говорила я тебе. План, можно сказать, неуязвим, если только какая-нибудь глупая случайность не нарушит его, и тогда он лопнет как пузырь. Так вот, тем, что я сказала, исчерпывается тактическая сторона вопроса. Остальное должно пойти само по себе. Ференц Нести будет ухаживать, как он ухаживает обычно, как ухаживают все прочие. И хотя он беднее других и более жадно ждет приданого, все равно это ничего не значит. Пускай люди чешут языки, пускай все добрые друзья предостерегают, что это проходимец, что и он охотится только за деньгами, Мари не поверит, ибо решающее слово будет за его защитником — за ее недоверчивым, подозрительным сердцем. «Неправда, неправда, — скажет оно ей, — я знаю, что он любит меня и любит только за мои собственные достоинства».

— Роскошно придумано!

— Считай, что свадьба уже состоялась, ибо пускай даже твои черты не соответствуют образу, нарисованному ее воображением, все равно это ее не очень смутит. Воображаемые черты — туманная картина, которую можно сменить, а вот рамка — ее самолюбие, которое ты удовлетворил. И эту рамку она сохранит, не выбросит, картина же изменится постепенно, пригрезившиеся черты девушка заменит подлинными, твоими, и произойдет это словно по волшебству, так что она и сама не заметит. В какой-то час она убедится, что ее идеал — ты, а вовсе не тот герой мечтаний. Вот тогда ты и станешь славным малым, Финти-Фанти, ибо даже твои дурные черты похорошеют, все превратится в достоинства.

— Прошу прощения, тетушка, мне непонятно только одно, — перебил ее Фери. — Почему вы называете Мари Тоот самолюбивой, когда мы исходили как раз из того, что она скромна, считает себя безобразной и думает, что все кавалеры добиваются только ее приданого.

— Потому что ты, ослик мой, не способен анализировать душу. В том-то и состоит великое самолюбие, что она зеркалу своему не верит, кавалерам не верит, а жаждет еще какого-то, более веского, подтверждения. Вас, мужчин, легко обмануть, когда речь идет о женщине. А ведь могли бы уже понять, когда видите, скажем, шнур в квартире, что — будь он синий, зеленый или красный, бежит ли по потолку, ползет ли внизу, сворачивает по плинтусу сюда, туда или даже прячется в стенку — главное то, что выходит он из звонка и возвращается к нему. Допустим, барышня Тоот в один прекрасный день полюбит тебя, это, несомненно, можно будет назвать нежным чувством к тебе, но провода этих нежных чувств будут у нее включены в самолюбие, исходить оттуда и туда же возвращаться обратно. Но для тебя это слишком высокая материя, поэтому ты особенно не мудри, а вот то, что я старалась вбить тебе в голову, проведи с умом, и посмотришь — все окончится свадьбой. Сударь, заседание окончено. Фери поднялся и с благодарностью поцеловал руку тетушки Мали.

— Покорно благодарю за добрый совет, принимаю по всем пунктам и выполню, точно солдат, отправленный на фронт. Но, разумеется, моего усердия здесь мало, нужна еще и помощь провидения. Прежде всего мне необходимо встретиться с Мари в каком-нибудь нейтральном месте и далеко отсюда. Бонтовар и его окрестности неподходящая арена. Ведь здесь каждый может мне сказать, кто сия «очаровательная незнакомка», которая произвела на меня такое глубокое впечатление. Так что и объявления в газетах ни к чему. Нет, нет, это было бы чересчур глупо. А в такое время, осенью, Тооты наверняка никуда не уезжают.

— А вдруг? У них, говорят, большой виноградник в Задунайщине, на горе Шомьо. В такую пору они уезжают туда на сбор винограда, — у них там есть домик, хорошо обставленный, так что они остаются иной раз недели на полторы.

— Превосходная мысль!

— Поедешь туда?

— Помчусь как шальной. «Песьеголовая герцогиня» погрозила ему пальчиком.

— Но смотри глупостей не натвори сгоряча. Этот план так же дорог моему сердцу, как большим писателям — их шедевры. И не провали его, не то будешь иметь дело со мной.

— А если провалю?

— Укушу тебя, — шутливо сказала татарская герцогиня и показала ему зубы. Они были все целы у нее, великолепно-желтые от курения, будто янтарь.