История Ности-младшего и Марии Тоот

ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА Ференц Ности на взлете

Таково было тщеславное, праздное общество, которое застал Ности у Тоотов, когда на следующей неделе нанес им визит. Причин для жалоб у него не было: его приняли приветливо не только старики, но и Мари. Она лишь им занималась, с ним говорила, его слушала, резко отделываясь от остальных, если они пытались к ней приступиться. Особенно было оскорблено высокомерие Палашти, и он искал предлога придраться к новому сопернику. За ужином речь зашла о машине Кемпелена из Пожони, которого госпожа Тоот помнила с детства, — о его всемирно известной шахматной машине-, обыгравшей самого Наполеона I. Кемпелен был старшим братом матери Палашти, однако даже в семье не знали секрета этого удивительнейшего изобретения, тогдашние владыки дотошно расспрашивали дядюшку, но так ничего и не добились.

— Э, да в ней просто человек был запрятан, — сказал Ности. — Иначе и быть не может.

— То есть вы утверждаете, что мой дядя обманщик?

— Я только утверждаю, что в машине был живой человек, — уклончиво и насмешливо отвечал Фери. — Не больше, не меньше. Какое мне дело да вашего дядюшки! Палашти вскочил злой, как хорек, и запальчиво произнес:

— А я не потерплю подобной наглости! Слышите, сударь! Ности спокойно поднял на него глаза:

— А я научу вас терпению.

На этом препирательства закончились, наступила немая тишина, потом беседа возобновилась, но то и дело прерывалась, и вскоре все разъехались.

Утром в бонтоварской Березовой роще состоялась дуэль, Ференц Ности прострелил Палашти правую руку, так что на третий день ее пришлось отнять (вот теперь и Палашти расчленен на куски). Но это пустяки, можно и левой рукой четверкой править.

Безмятежную, мещанскую жизнь Тоотов неприятно смутил сей печальный случай — последствие происшедшей у них в доме размолвки. Впрочем, господин Тоот, будучи человеком справедливым, взял сторону Ности.

— Он оскорбленная сторона, ему ничего другого не оставалось. Палашти сам нарывался на ссору.

Симпатия к Ности возросла еще и потому, что, явившись с визитом спустя несколько дней, он не разыгрывал из себя героя, а скорее казался кающимся грешником. Женщины тоже были на его стороне, хотя бы потому, что для них всегда правы присутствующие, а Палашти, выздоровев, больше в Рекеттеше не появлялся.

— А что ему здесь делать? — со спокойной иронией сказала мисс Тропп, гувернантка из Америки. — Ведь он теперь только «налево» жениться может.

Между тем зима мало-помалу отступила, пришла весна с лиловым пурпуром сиреневых кустов, окружавших рекеттешскую усадьбу. Произошло это без всяких волнений и крупных событий. Мари ни на балах не бывала, ни в бонтоварский театр ездить не хотела. И все же зима пролетела быстро. Кто-то все время приезжал, или, по крайней мере, она всегда кого-то ждала. А это тоже развлечение.

Щеголи, о которых уже упоминалось, съезжались обычно после обеда из ближних деревень или из города. Иногда их было сразу много, словно они сговаривались, иногда один или два.

Визиты эти, собственно, касались одной Мари, однако и госпожу Тоот навещали то жена пастора, чтобы посплетничать всласть, то вдова капитана Антала Ковача из Воглани, чтобы компотов вкусных отведать. Из этих двух женщин и состояло ее общество, ибо жена Палойтаи, мама Фрузина, с которой Тооты также поддерживали тесные отношения, в зимнюю пору из дому не выезжала, а спесивые провинциальные дворянки считали ниже своего достоинства водить дружбу с женой пекаря.

Хозяина не очень-то привлекало это общество, и после обеда он уезжал обычно в Мезерне, до вечера оставаясь в своем санатории: все хитрости, «приемы» и уловки, с помощью которых мамаши ловили мужей для своих дочек, оскорбляли его нежную, тонкую Душу. Ему было не по себе среди легкомысленных молодых господ, соперничавших из-за руки его дочери. Все это напоминало ему аукцион, на котором с молотка продают его любимейшую вещь. Он возмущался при одной мысли, что какой-нибудь чужой человек уведет от него дочь, — но все же подчинялся закону природы. Так должно быть, ибо так было всегда. Однако склонить его, чтобы он сам содействовал этому естественному порядку, было невозможно — достаточно, если он не противится. Госпожа Кристина постоянно корила его:

— Ты совсем не заботишься о дочери, о ее будущем.

— Я для нее накопил достаточно. Пусть хоть по двадцать, по тридцать ростбифов в день ест, и то до конца жизни хватит.

— Ты, Михай, рассуждаешь как денежный мешок, а не как благородный человек и христианин. У людей не только живот, но и сердце есть. Ты не должен забывать, когда-нибудь мм умрем, смерти редко избежать можно, вообще даже нельзя. Ей замуж надо, а это направлять требуется.

— Материнское дело девиц с рук сбывать, — недовольно буркнул Михай Тоот. — Коли тебе так невтерпеж сплавить ее, бедняжку.

Упрек расстроил жену, из глаз ее полились слезы, в негодовании она выскочила из комнаты, гневно хлопнув дверью так, что от потолка даже кусок штукатурки отвалился.

Между тем она была не права, Тоот по-своему следил за происходящим, видел даже больше, чем его супруга. Так, он заметил, что комитатская администрация стала вдруг удивительно проворной. Оторвется на мосту какая-нибудь планка — на другой день исправник уже тут как тут, новую велит ставить; балясина опрокинется на обрыве — исправник появляется, словно вечно бодрствующее провидение, распоряжается, чтоб заменили новой; выбоина на дороге образуется — он мигом оказывается в Рекеттеше, засыпать ее приказывает; случится честная драка в корчме у Ицика (а они там всегда случаются), на следующий день следствие начинается, — словом, исправник отыскивает тысячи предлогов, не одно, так другое дело себе находит в Рекеттеше и останавливается всегда у Тоотов.

Все так, но это говорит пока лишь о том, что исправник интересуется Мари. Это еще ничего не значит. И другие кавалеры ради нее в Рекеттеш ездят. Но есть другой подозрительный симптом, замеченный Тоотом: до сих пор кавалеров всегда прибавлялось, а сейчас они постепенно начинают убывать. Ясно, они заметили нечто, подорвавшее их шансы, нечто, уже существующее, что устанавливается чутьем и наблюдательностью, ибо любовь глазастее и чувствительнее к тому, что должно произойти, чем даже биржа. Зачем же господину Михаю Тооту ломать голову в догадках, когда признаки и так говорят достаточно ясно?

То есть даже в признаках нет нужды. Об этом шушукается и сплетничает вся округа. Еще весной, когда губернатор пригласил господина Тоота на какое-то собрание, он услышал от знакомых не один добродушный намек. После собрания он удостоился чести быть званым к губернатору на обед.

— Самый узкий семейный круг. Никаких церемоний. Будет только суп да мясо.

Господин Тоот пытался отговориться, ему, мол, нужно побеседовать еще с директором ссудосберегательной кассы, который тем временем вышел из зала заседания и торопливо спускался по лестнице.

— Бегите за ним, Малинка, — быстро нашелся губернатор, — пригласите от моего имени и его. Не могу я подобную отговорку принять.

Господин Тоот теперь уж ничего не мог возразить и отдался на произвол судьбы, хотя с большей охотой поел бы луку в самой распоследней харчевне, чем в баронской семье манну небесную: его всегда в пот кидало, когда приходилось обеими руками ножом и вилкой орудовать, — так до смерти и не смог к этому привыкнуть.

Обед был на самом деле интимным: кроме домашних, на нем присутствовали только супруги Хомлоди да директор ссудосберегательной кассы Тимофей Уль, которого Малинка поймал у ворот. Обед был отличный, но господин Тоот так никогда и не смог рассказать, что ему подавали, хотя госпожа Кристина дома пилила его несколько недель подряд, пытаясь расшевелить его память. «Да ты подумай, подумай хорошенько, ведь ты живой человек, быть того не может, чтобы не вспомнил». А он так и не вспомнил, хотя о том, что дамы были с ним очень внимательны и любезны, не забыл; ее высокопревосходительство (какое же милое, прелестное существо!) посулила в самое ближайшее время осмотреть мезернейский «Пансион св. Себастьяна» и, воспользовавшись случаем, познакомиться с семейством господина Тоота.

За черным кофе губернатор сунул Тооту собственноручно им набитый чубук, а Бубеник, словно повинуясь магическому слову, подлетел к нему с горящей головешкой на лопаточке. Ее высокопревосходительство баронесса самолично отвесила ему в чашку два кусочка сахару своей белой ручкой, а татарская княгиня Хомлоди вдруг доверительно придвинула поближе свой стул.

— Скажите-ка, дядюшка Тоот, чем вы так очаровали моего племянника Фери Ности, что он теперь и глаз ко мне не кажет, будто приворожили его в Рекеттеше?

— Хороший человек к хорошим людям тянется, — просто ответил Михай Тоот.

— А нет ли другой причины? — улыбнулась губернаторша.

— Бог знает, — уклончиво сказал он.

— Хе-хе-хе, — засмеялся губернатор. — Будто вы и не знаете! Ох, бедненькие незнайки! Кто же его приворожил, как не красавица ведьмочка, что в усадьбе живет. Разве не так? Вместо находившейся далеко «красавицы ведьмочки» покраснел Михай Тоот.

— Разумеется, в этом невозможного нет, ваше высокопревосходительство, ведь когда время наступит, трава из земли так и потянется, хоть ты ее дубинкой обратно заколачивай.

— Ну, конечно. Но вы сейчас упомянули о дубинке не как о программе действий?

— Нет, нет! Коли бог захочет, у меня никаких возражений не будет.

— Фери немного ветреный юноша, — заметила баронесса, — но сердце у него доброе, и я убеждена, он сделает счастливой ту, на ком женится.

Больше о том не заговаривали на знаменательном обеде, но и этого оказалось вполне достаточно, чтобы слух с помощью господина Ультимо просочился в публику, и с глаз у всех пелена спала — люди ясно увидели в Фери Ности восходящее светило. Тень, только предшествовавшая еще деньгам, сплела ореол над его головой. Да ведь он превосходный юноша! И каков природный ум! Как он мудро рассуждает! О, из него выйдет человек! Почище отца. В парламент его послать нужно, а не старика. Глядишь, еще и министром будет! Оно и хорошо бы: ведь раньше наши земляки всегда в кабинет входили, тогда и нам неплохо жилось, а нынче затянулось облаками небо нашей родины (иными словами, благородный город ничего не получает).

Ности сразу стал вожаком молодежи, обласканным всеми баловнем, на его недостатки закрывали глаза, зато весть о том, что он женится на Мари Тоот, сверкала, словно ослепительный карбункул. Тимофей Уль выпил с ним на «ты» в «Синем шаре» и сказал: «Будем друзьями навек, а понадобится тебе верное сердце или небольшая ссуда, благоволи мной распоряжаться». Повсюду его ласкал солнечный свет. Сам Коперецкий обнадеживал его, шутливо подмигивая:

— Старый Тоот, видно, не смотрит косо на наши планы. Но ты знаешь, что такое финиш при скачках верхом?

— Сейчас я как раз у финиша.

— Верно. В последний момент у цели ты должен все силы напрячь, и, раз старик не препятствует, неплохо бы, может, главное внимание на девушку обратить. Думаю, не повредит шикнуть перед ней немного. Знаешь, чуть-чуть пыли в глаза пустить. Что ты скажешь о красивой верховой лошади? Из тебя пригожий всадник получится. Ей будет импонировать. Или, может, роскошную четверку? Что касается расходов, мы за этим не постоим. Ничего не бойся, покуда я с тобой. Ну, как ты думаешь?

Разумеется, Фери думал, что это неплохо, и воспользовался кошельком зятя, более того, он не дал заржаветь и обещанию Тимофея Уля, в той его части, правда, которая относилась к деньгам, ибо что касается верного сердца, то в настоящее время Ности в нем не нуждался.

Повсюду он встречал внимание и любезность, даже со стороны Михая Тоота, который после обеда у губернатора, где брачный план возник уже как реальная возможность, начал серьезнее интересоваться молодым человеком. Множество мелких признаков указывало на то, что старик ему симпатизирует и охотно идет навстречу его желаниям.