История Ности-младшего и Марии Тоот

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА Иногда стоило бы наложить секвестр и на богиню счастья

Так рассказывали об интимных подробностях этой женитьбы люди посвященные, при этом густо приправляя рассказ комическими и даже бурлескными подробностями. Но даже если так оно и было, за это все равно нельзя никого укорять. Каждый добывает себе жену или мужа, как может. И хорошо, что хоть это не происходит одинаково. Дальнейшее очень уж шаблонно: медовый месяц, годы сражений, развод или то, что называется «притерпелись».

Что же до «молодых» Коперецких, то им не завидовали ни Коперецкие, ни Ности. Ности утверждали, что Вильма достойна большего счастья, а Коперецкие бубнили, что кандидат в сеньоры поступил глупо, приведя в дом девицу, у которой нет ничего, кроме платья, того, что на ней. А связи? Это разве пустяк?

Коперецкому и самому было стыдно, что за супругой не дали приличного приданого, и он всячески пытался выгородить ее.

— Это я попросил тестя не накупать всякого барахла. Сюда ведь никакая мебель уже больше не поместится. А старинные стулья и шкафы я не выброшу ни за какие коврижки, привези даже Вильма мебель из чистого золота. Нет, нет, истинно вам говорю.

Это, может, и правда, но одна вещь все-таки поместилась, хоть была даже не серебряная, — я имею в виду колыбельку. Через год аист принес в нее маленького Коперецкого, которого окрестили, разумеется, Израилем Исааком.

В тот же день смерть заметила, что теперь она уже не повредит численности семейства Коперецких, и сразила своей косой Коперецкого — сеньора в Меране; в Крапец телеграмма пришла вечером, и владыка Крапеца стал теперь не только отцом, но и богатым вельможей.

На крестины в Крапец приехал и старик Ности. По окончании торжества он доверительно спросил зятя:

— Читаешь ты когда-нибудь газеты?

— Зачем это мне? — удивился Коперецкий.

— Если б читал, то знал, что бонтойский губернатор погорел. Обнаружились большие злоупотребления с регулировкой реки, а он был при этом правительственным комиссаром. Пришлось ему подать в отставку. Позавчера премьер-министр отвел меня в сторонку, как самого старшего и влиятельного депутата Бонтойского комитата[20], и попросил порекомендовать кого-нибудь, вернее, предложил подумать несколько дней, и тогда, если я найду подходящего человека, которого примет и так называемая клика Ности в комитате, то он назначит его.

— Ну, а мне-то какое дело?

— А такое, сынок, что я ведь тебя хочу предложить!

— Да неужто? — Коперецкий часто задышал, и лицо его просияло.

— А почему бы нет, позволь тебя спросить?

— Спасибо, дорогой папенька, — сказал он, размякнув, — но разве я гожусь для этого?

— На тебе и ментик сидит недурно, и хитрости тебе не занимать, а теперь и состояния хватит.

— Вот это еще вопрос. Боюсь, что этот маньяк Исаак Израиль подаст на меня в суд из-за пражского наследства, суд может тянуться годами, а тогда уж на черта траве расти, коли лошади подохли. Словом, денег у меня не будет, и я никуда не смогу податься.

— В таком случае губернаторство еще более пригодится.

Получишь пражское наследство — губернаторство добавит к нему почета и уважения, а не получишь — и на хлеб пригодится. Губернатор ведь одновременно и правительственный комиссар по регулировке реки, и все это вместе дает около девяти тысяч форинтов. Коперецкий прищелкнул языком.

— Ты самый золотой тесть в мире!

— А ты скоро не суди, потому что и мое предложение имеет цену.

— А именно?

— Ты обязан вывести в люди своего шурина.

— То есть Фери? Гм, это нелегкое дело.

— А надо сделать.

— Службу какую-нибудь подыскать?

— Нет для него подходящей службы на свете, — разве только предложат стать вице-королем Ирландии. Истинного барина из него сделать хочу, вельможу.

— Значит… юбка?

— Да.

— Ты высмотрел уже кого-нибудь?

— Да. Только вы с Вильмой должны все дело сладить. А как взяться за него, узнаете потом.

— Постараюсь, — сказал Коперецкий, — хотя это и бессовестно. Ты плохо воспитал сына. Яблочко от яблони далеко упало.

— Плохая поговорка, — недовольно ответил Ности. — Ежели яблоня стоит на холме, то и яблочко далеко вниз покатится, а как выровняешь почву, то катиться ему некуда.

— И то верно, — согласился Коперецкий. — А кто эта девица?

— Одна американка.

— Так нам что, в Америку надо поехать?

— Нет, нет. Господь, видно, смилостивился над нами, видя нас в крайней нужде, и принес ее к нам, точно жареного голубя, опустил прямо посередке Бонтойского комитата. Грех было бы не воспользоваться этим. Дай слово, что, если я сделаю тебя бонтойским губернатором, ты властью своей, хитростью и разными уловками будешь поддерживать эту затею. А губернатор в наших краях великая сила, немало может сделать и губернаторша. Коперецкий протянул большую костистую руку.

А судьба, будто ей больше делать нечего, как только обслуживать барона Коперецкого, устроила так, что на другой день, после крестин, когда старший Ности, вернувшись в Будапешт, пришел в парламент, первый человек, с которым он столкнулся в коридоре, был премьер-министр.

— Ого! Стой-постой, не задави, — пошутил премьер. — А впрочем, мне нужно сообщить тебе кое-что. Позавчера приезжала делегация из твоего комитата и попросила назначить губернатором графа Топшиха. Есть у тебя какие-нибудь возражения? Однако угости сперва сигаретой.

— Да, есть. Прежде всего он клерикал, кроме того, великий интриган, хитрый и ненадежный человек.

— Так, может, у тебя кто другой на примете? Но дай огонечку сначала.

— Да, есть кое-кто другой.

— Такой, которого и у вас будут поддерживать? И ты можешь раз и навсегда поручиться, что он умело прекратит все трения, возникшие с регулировкой Дика?

— Он именно таков.

— Гм, беда в том, — признался в конце концов премьер-министр, — что вчера ко мне приезжал граф Топших и я почти твердо пообещал ему…

— Пустяки! Откажешь, и все.

— Он очень рассердится.

— А ты внимания не обращай. Будучи врагом, он меньше навредит тебе, чем притворяясь другом.

— Может быть, — задумчиво пробормотал премьер-министр, потом пытливо заглянул в глаза Ности, своему бывшему однокашнику, который именно поэтому имел на него огромное влияние. Совместные школьные проделки сближают людей больше, чем вместе совершенные исторические деяния. — Ну, так кто ж твой кандидат? — живо спросил он. — Скажи, скажи, дружище, а то сейчас зазвонит колокольчик и меня вызовет председатель.

— Барон Израиль Коперецкий.

— Да будет тебе, — вспыхнул премьер-министр, — говорят, что он совершеннейший осел.

— А ты не слушай разные небылицы, — обидевшись, ответил Ности. — Ведь у нас (он поискал в памяти какого-нибудь великого человека) даже Бисмарка назвали бы ослом, если б он захотел занять какую-нибудь видную должность.

— Что верно, то верно. Так кто же такой, в сущности, этот барон Коперецкий? Есть ли у него состояние?

— Он владелец Крапецкого имения.

— Но ведь оно не в Бонтойском комитате. Что же его связывает с Бонто?

— Мои родственники — Ности, Хорты, Раганьогпи, Левицкие и Хомлоди.

— Вот как? Он и тебе приходится родственником?

— Он мой зять. Премьер-министр весело кинулся обнимать его.

— Ах, прости, братец, ей-богу, не знал. Уж лучше б язык себе прикусил! Но ты не обиделся? Он будет назначен, и точка. Назначу его ab invisis [21]. Ну, все в порядке! — И они благодушно ударили по рукам. — Кончили, аминь.

Послышался звонок из зала. Премьер-министр поспешно скрылся в коридоре, бросив сигарету так же небрежно, как сбросил уже почти назначенного губернатора.

Правда, сигарета подымила еще какое-то время, губернатор же сразу превратился в прах.

Ности первым делом телеграфировал великую новость зятю, и она мгновенно разлетелась по всему Тренчену, где и до этого дивились дьявольскому везению Коперецкого. Но последняя новость вызвала самую большую сенсацию. Ведь и у других рождаются дети в Тренченском комитате, и нет ничего необычного, когда кто-то умирает и оставляет наследство, — но чтобы из Тренчена просили взаймы умного человека да поставили его во главе такого знаменитого комитата, как Бонто, где испокон веков рождались государственные деятели и министры, такого еще не бывало.

— Так вот что он дал вместо приданого! Вон оно что! Пускай теперь скажет кто-нибудь, что госпожа Коперецкая принесла с собой только четыре юбки да три ночные кофточки.

Как неуемно счастье! Родится у Коперецкого ребенок — казалось бы, новый расход, — но господь бог сразу же подбрасывает большое состояние вместе с пражским сеньоратом; к большому состоянию нужна большая должность, глядишь, и она тут как тут — губернатором назначают; к губернаторству требуется большой ум, — посмотрите, и он найдется. Где его взять, бог ведает, но ничего, найдется, как нашлись и другие блага.

Вскоре пришло и назначение на официальной бумаге. Едва успел Коперецкий принять уйму поздравлений, как очутился в Будапеште, и тут будто заново родился. Уже и ходит иначе, и говорит иначе, и голову по-иному держит. Теперь он великий человек, и кажется ему, что, когда он ступает по земле, земля это тоже чувствует. Симптоматика такая же точная, как у тифа, прямо хоть записывай.

В министерстве внутренних дел Коперецкий получает документ о назначении, отдает визит министру внутренних дел, который снабжает его инструкциями, что особенно важно в таком комитате, как Бонто, где бывают всякие смуты и нарождается панславизм. Коперецкий сразу же в приемной начинает вдыхать колдовской дурман власти.

Секретарь — сплошная улыбка, сплошная любезность, хлопотливые депутаты в приемной шепчут друг другу: «Новый бонтойский губернатор!» — и смотрят на него с досадой, потому что он может прежде них попасть к министру. Его превосходительство с ним на «ты»: «Присаживайся, пожалуйста, и закуривай, давай-ка вместе обсудим дела».

После того как с серьезными и секретными делами было покончено, министр задал Коперецкому несколько дружеских вопросов:

— Когда собираешься уезжать?

— Когда прикажешь.

— Чем раньше приступишь, к обязанностям, тем лучше. Надеюсь, и жену возьмешь с собой?

— Думаю взять.

— Она ведь дочь Ности?

— Да.

— Ну, там это на вес золота… Что ж, дружочек, решительность, решительность и еще раз решительность. Как только оглядишься немного, сообщи мне о тамошних делах — разумеется, шифром. Он учтиво провожает его до дверей и там еще говорит:

— Но не забудь взять с собой ключ. Я пришлю его тебе. Где ты остановился?

— В «Английской королеве», ваше превосходительство.

И новоиспеченный губернатор помчался к литографу, заказал визитные карточки: «Барон И. И. Коперецкий, губернатор Бонтойского комитата»; потом побежал на телеграф, отправил телеграмму вице-губернатору, в которой сообщил о своем назначении, попросив как можно скорее приехать в Будапешт для необходимых переговоров и навестить его в «Английской королеве».

На улице Коронахерцег он повстречался со своим шурином — Фери Ности. Красивый шалопай был в блестящем цилиндре, с гвоздикой в петлице, в щегольских брюках. Шурин разумеется, бурно выразил свою радость: '

— Ах, как хорошо, что мы встретились! Я как раз думал о том, у кого бы мне немедля занять пятьдесят форинтов.

На этот раз Коперецкий не состроил кислой физиономий и пятьдесят форинтов дал, правда не удержавшись от замечания:

— Мне предстоят сейчас большие расходы.

— Еще бы, ты же стал губернатором. Обеды, шампанское, представительство. Славное местечко! Теперь в комитате все цветы будут цвести для тебя, ты будешь поедать всех фазанов и все женщины будут попадать в твои сети. Это старик мой славно соорудил. Но только смотри не забудь обо мне.

— Что? Может, тебе хочется стать личным секретарем?

— Фу! Не хочу я быть канцелярской крысой. Для этого ты найди какого-нибудь писаку, ученого ловкача, который будет газету выпускать. Ведь у тебя должен быть и свой орган печати, которому ты сам должен тон задавать.

— Ну что ты говоришь?

— Да, милый шурин, точно так. Без этого правителем не станешь, тем более в комитате, где полно разных национальностей. Правительство отпустит даже средства для твоей газеты и она начнет действовать. На комитетских собраниях ты станешь произносить громовые речи против не-венгерцев, а газета будет повторять их письменно. Причины не окажется, найдете причину, а редактор, обведя красным карандашом эти статьи, отошлет их в правительство, чтобы там видели, как вы усердно трудитесь на благо венгерской государственности и будете трудиться до тех пор, пока не заметите вдруг, что там, где царил мир, теперь все перевернулось вверх тормашками. Так вот для этого я не гожусь, тут нужен ретивый молодой человек. Но если ты желаешь мне добра, то найди подходящую партию.

— Ладно, как только попадется лакомый кусочек, сразу сообщу тебе. Твой папенька говорил мне об этом, и я понял так, что он уже сам нашел для тебя невесту. Но теперь проводи-ка меня к портному, пойду закажу себе парадную венгерку. А то что, забыл уже Розалию Велкович?

— Тогда это мне еще годилось, — долгов было поменьше. А сейчас я увяз по уши. Теперь надо поймать рыбку покрупнее.

— Смотри, шурин, так до акулы дойдешь, а они не водятся ни в Тисе, ни в Дунае.

За веселой болтовней дошли они до Грюнбаума и Вайнера, которые сняли мерку с новоиспеченного губернатора, потом заглянули к торговцу Бирнеру и заказали шампанское для торжеств. Договорились на пятидесяти бутылках французского и четырехстах пятидесяти бутылках венгерского шампанского.

— Но чтоб этикетки на всех были одинаковые, — распорядился губернатор, — поняли меня? Фери Ности одобрительно кивнул, а лицо Бирнера расплылось в широкой улыбке.

— Ну, конечно. Очень даже понял, ваше высокоблагородие, будьте совершенно спокойны — на всех бутылках будут одинаковые этикетки «Moet Chandon».

— К черту, Бирнер, — возмущенно перебил его Ности, — зять сказал вовсе не в таком смысле! Напротив, пусть и на французском шампанском будут венгерские этикетки.

— Как прикажете! — поклонился господин Бирнер. Коперецкий толкнул Фери в бок и заговорил по-словацки, как и всегда в критические минуты жизни:

— Чо робиш? Чи си сблазнил? (Что ты делаешь? С ума сошел?) Но Фери объяснил ему все уже на улице.

— Это ты сошел с ума, милый мой зять. Видишь, в чем разница? Словацкий барин жульничает, как ты, а венгерский — как я. Если вдруг о твоем распоряжении узнают (а ведь все всегда узнается), ты бы навеки опозорился в Бонтойском комитате. А если выплывет наружу мое распоряжение, то есть что ты велел наклеить венгерские этикетки на французское шампанское, тогда тебя будут приветствовать как тороватого барина и патриота. И вместе с тем ты так и так достигаешь своей цели: ты их обманешь. Гурманы, сидящие во главе стола, будут пить французское шампанское, а те, что рангом пониже, будут прихлебывать шампанское венгерского производства. Коперецкому понравились такие хитроумные рассуждения.

— Гм. Это ты ловко придумал. Может статься, ты прав. Спасибо за предупреждение. Я не так самолюбив и не так глуп, чтобы не знать, какой я осел. Знаю и чувствую свою ослиную сущность, и это мое превосходное качество, посмотришь, оно еще поднимет меня выше всех губернаторов. Не бойся, со мной твой отец не ударит в грязь лицом. Но умный человек мне нужен во что бы то ни стало. Будь у меня смышленый секретарь, я преотлично справился бы со своей должностью. Можно было бы великолепно поделить обязанности — я командую, это я умею, а секретарь знает законы и все прочее. Можешь ты найти мне подходящего малого?

— Займусь этим.

— Спасибо, шурин, очень обяжешь меня, особенно если поторопишься — министр хочет, чтобы я как можно скорее занял свое кресло. Он возлагает на меня большие надежды, — добавил Коперецкий не без гордости. — Короче говоря, я не решаюсь откладывать день своего вступления в должность, тем более что все необходимое для Бонто у меня уже готово. Надо достать еще только орлиное перо да гусиное перо — секретаря. Орлиное мы можем купить по дороге.

— А о гусином я позабочусь. Дня через три-четыре оно будет у тебя.

Ности взялся за это дело не без задней мысли: у него возникла вдруг дьявольская идея, и трудно сказать, черт ли ее нашептал или тот мальчонка со стрелой, который до свержения олимпийских властей почитался богом, да и с тех пор продолжает властвовать, — остальные-то, что были постарше, все уже исчезли, а он, малыш, распоряжается и поныне.

«Бедная моя сестреночка, — бормотал про себя Фери, принимая решение, — почему бы не осчастливить ее?»

И на другой день утром, выйдя из дому, он заглянул в соседний трактирчик «Цинкотская чаша». Сюда заходил он обычно, когда у него не было денег и хотелось покутить. Элегантному баричу здесь всегда отпускали в долг.

Трактирщица, чинная старуха, приветствовала его очень ласково, так как давно не видела.

— Корнель дома? — спросил он.

Корнель, сын трактирщицы, был однокашником Ности, затем они вместе служили вольноопределяющимися и, кроме того… но это уже не всем положено знать.

— Нету, милый барич, нету его, — ответила благообразная старушка, — он в конторе у присяжного…

— А как вы чувствуете себя, дорогая тетушка Малинка?

— Спасибо на добром слове. Что передать ему, когда он' вернется?

— Что я ждал его и у меня к нему важное дело.

— Хорошее или плохое? — спросила старуха, глядя на него с тревогой.

— Хорошее, — ответил Ности.

— Я, прошу прощения, потому спросила, что очень уж он печальный ходит, боюсь, добром это не кончится. Мучается он, гложет его какой-то тайный недуг, уж я его даже от дурного ветерка ограждаю, не то что от дурной вести. Как гляну на него, сердце так и сжимается…

— Может быть, я его вылечу, — загадочно улыбнулся Ности. — Скажите ему, тетушка, что я зайду после обеда, пускай подождет меня.

Фери догадывался, какой у Корнеля недуг. Несколько лет назад, когда полк стоял еще и Пеште, они вместе служили вольноопределяющимися. «Цинкотская чаша» уже и в ту пору славилась своей кухней, говорили, что только «Чубучок» может с ней равняться. И было тогда заведено, — впрочем, обычай этот и теперь еще не вышел из моды, — что девиц из лучших семейств после окончания Sacre-coeur. посылали для завершения воспитания в какой-нибудь ресторан, славившийся своей кухней. Там они несколько месяцев толклись на кухне в обеденные часы, дабы подглядеть ее чудесные тайны. Ведь в священном супружестве поцелуи привлекательны только вначале, но хороший стол — вечная скрепка между мужем и женой. Разводятся, как известно, с постелью да со столом. С постелью еще можно развестись, но со столом — очень уж горестно.

Так как «Цинкотская чаша» была на их улице, Вильма ходила туда учиться стряпать. Поначалу без охоты, а потом с настоящим увлечением. Сын трактирщицы, красивый, стройный, белокурый юноша, вернувшись домой голодный, то и дело заглядывал на кухню, чтобы украсть блин прямо с пылу, с жару. Так он вкуснее всего. Однако, прибегая обедать после учений,) вольноопределяющийся Корнель Малинка был только голоден, но никак не слеп (более того, у него были красивые мечтательные глаза), так что он быстро заметил сновавшую по кухне девушку. Маменька поспешно представила ей сына, он беседовал с ней о том, о сем и вскоре из многочисленных яств на кухне самым лакомым кусочком стал считать юную Вильму; не будем скрывать, что девочка тоже не осталась холодна к нему. Здесь, возле огня, который трещал и пылал и на котором все варилось и жарилось, быстро закипели и их чувства, да так, что стало им тесно на кухне. Каждый раз, как Вильма шла гулять со своим братом, подстерегавший их из окна Корнель Малинка присоединялся к ним, и они вместе бродили по городу.

Фери Ности любил свою сестренку, к тому же она не раз помогала ему выбираться из небольших финансовых затруднений, поэтому он с братской нежностью закрывал глаза на завязывавшиеся отношения. Более того, позже, когда Вильма уже закончила учение в «Цинкотской чаше», а Малинке все еще не удавалось проникнуть в салон спесивого Ности, снисходительный братец служил почтальоном между влюбленными.

Зачем они писали друг другу и на что надеялись, один бог ведает (впрочем, любовь охотней всего питается безнадежностью). Встречались они без его ведома или нет, Фери это не больно занимало. Он был достаточно поверхностный и легкомысленный, чтобы не обращать на это внимания. Год спустя обоим молодым людям присвоили звание подпоручика. Ности вместе с полком уехал в Тренчен, Малинка же не остался в армии, а поступил на службу к присяжному поверенному, чтобы как можно скорее сдать экзамен и в одно прекрасное утро предстать перед стариком Ности в качестве знаменитого адвоката. О, сколько мечтал он об этом, разбирая всевозможные бумаги!

Госпожа Ильванци, урожденная Эржебет Ности, вдовая тетка Вильмы, что вела хозяйство у Пала Ности, была женщина строгая и не без лукавства (ведь и у нее в жилах текла кровь Ности), но уж если она погружалась в чтение какого-нибудь романа, то тащи ковер у нее из-под ног, все равно не заметит. Вообще она руководствовалась тем, что читала. Если в книге рассказывалось про убийство и ограбление, то и днем запирала двери на ключ, тогда как обычно оставляла их открытыми даже на ночь. Если в романе речь шла о легкомысленной, шаловливой женщине, тетка пытливыми глазами Аргуса, такими, что и сыщику под стать, пыталась проникнуть в самые тайные помыслы Вильмы и все ее вздохи, бледность, молчаливость воспринимала как улики, тайком поднимала оброненные Вильмой разорванные бумажки, склеивала их и прочитывала. Если же в романе были изображены честные, героические натуры, она доверяла племяннице и нередко позволяла ей. гулять одной по городу целыми часами. Служащие адвокатской конторы доктора Мартона Хорвата рассказывают (хотя, может быть, это и не имеет никакого отношения к делу), что не раз приходил сюда посыльный, спрашивал Корнеля Малинку, тайком передавал ему в руки записку, от которой Малинку бросало в краску, и он, покинув на произвол судьбы бумаги и исполнительные листы, незаметно удирал из конторы. А плуты помощники стряпчего, которые следили за ним, утверждали, что в таких случаях на углу улицы его ждала стройная барышня под вуалью.

Уж как оно там было, бог его знает, но несомненно, что в ту пору, когда Коперецкий женился на девице Ности, Корнель Малинка впал в меланхолию — не ел, не пил, не работал, не учился (иначе он уже сдал бы экзамен на адвоката) и только бродил по улицам среди будайских гор, точно призрак бестелесный. Никому он ничего не говорил, и никто ни о чем не догадывался, кроме молодого Ности, который еще за неделю до свадьбы передавал их письма друг другу. И потом не раз заставал сестру в слезах, когда ее никто не видел.

Вильму муж увез в Крапец этому уже больше года. Ох, и роскошная же получится сценка, когда вдруг и Корнель Малинка там объявится! Фери Ности с трудом дождался вечера, чтобы навестить своего старого дружка.

А тот уже ждал его. С грустным видом протянул он руку: Фери был похож на Вильму и Малинке больно было смотреть ему в лицо, он все отводил глаза.

— Что прикажешь? — Голос его прозвучал будто бы с того света.

— Милый мой, я к тебе с предложением. Сколько ты зарабатываешь в конторе у стряпчего? Малинка пожал плечами и уставился на Фери равнодушными ледяными глазами.

— Какая разница? Зачем мне деньги! Все это гадость одна.

— Ты счастливый человек, старина! Но я хочу тебя еще больше осчастливить. Мой зять, Вильмин муж, стал бонтойским губернатором, и ему нужен секретарь. Возьмешься ты за это?

Льдинки глаз вдруг засияли светлячками. Жадно, взволнованно схватил он Ности за руку.

— Это она так пожелала?

— Нет, это целиком моя идея.

— Но она знает о ней? — хриплым шепотом спросил Корнель.

— Не знает. Но узнает, когда тебя увидит там.

— Думаешь, она обрадуется?

— Думаю, что не рассердится.

— А не причинит ей это боль?

— Боль? Почему же? — удивился Ности. — Потому что мне будет больно.

— Так не берись тогда.

— Но я не в силах отказаться.

— В таком случае все в порядке. Я напишу несколько слов, и ты пойди с этой запиской к зятю в «Английскую королеву».

Ности, посвистывая, удалился, думая про себя: «Ну, теперь я свел их, и в Крапеце выйдет хорошенькая комедия». Мысли у него были фривольны, поэтому ему в голову не пришло, что с таким же успехом может выйти и трагедия.

Малинка явился в «Английскую королеву» на другой день. Коперецкому приглянулся этот приятной наружности молодой человек. Они быстро договорились, и Коперецкий в тот же день велел поставить ему в один из номеров гостиницы письменный стол.

— Это ваши владения, — сказал он, указывая на письменный стол. — Впредь вы не Малинка, а второе «я» Коперецкого. Вообразите себя в моей шкуре и думайте вместо меня. Я буду посвящать вас во все. Если вы сделаете глупость — выругаю. Я наделаю глупости — еще больше выругаю. Пока этого достаточно, остальное узнаете потом.

— Но мне хотелось бы все-таки более точно определить круг моих обязанностей, — сказал Малинка.

— Не говорите со мной в таком стиле. Я этого терпеть не могу, мне покажется, что вы читаете деловой документ, а от этого я всегда засыпаю, как петух, которого раскачивают. Что вам делать придется? Это трудно пока определить. Прежде всего мне нужна прекрасная речь по случаю торжественного вступления в должность. Вы должны ее сочинить, это обязанность секретаря. Писали вы что-нибудь подобное?

— Нет еще, но я умею делать все, в том числе и писать небольшие речи, только…

— Только?

— Хорошо бы почитать такую речь, чтоб увидеть, что в них говорится…

— Куча глупостей, уйма ерунды. И это я должен слово в слово вызубрить наизусть. Но таков человек. Подумать только, на что он способен ради отчизны! Впрочем, вчера приезжал мой вице-губернатор, и мы решили назначить торжества на двадцатое число сего месяца. Составьте письмо в местное управление, в котором я извещаю их об этом. А завтра закажите в какой-нибудь типографии приглашения на губернаторский обед. Мы разошлем их из Крапеца и только на той неделе, когда получим от вице-губернатора список приглашенных. Он пообещал прислать и протоколы прежних таких торжеств. Из них мы узнаем, что ждет меня. О, господи, скорее бы это было уже позади!

Малинка понял Коперецкого и постепенно увлекся своей задачей, а так как он вообще был толковый малый, то по присланной вице-губернатором программе и протоколам живо представил себе картину торжеств.

Губернатор прибывает в Бонтовар девятнадцатого послеобеденным поездом. На границе комитата в купе к нему подсаживается небольшая делегация и провожает его до стольного города. Там на вокзале его встречает бургомистр и высшее коми-татское чиновничество. В ответ на «Добро пожаловать!» он произносит несколько любезных слов, и тут на горе Денгей загрохочут старинные пушки Тёкёли[22], ибо сейчас по разным городам и крепостям рассыпано гораздо больше его пушек, чем их было у него когда-либо. Губернатор сядет в поданную заранее коляску, запряженную четверней, и повелит ехать в комитетскую управу, где и остановится. Настоящие торжества начнутся, в сущности, на следующий день на комитатском собрании, созванном специально для этой цели. Губернатор принесет там присягу, затем его будет приветствовать главный нотариус Тамаш Вер, губернатор в ответ произнесет свою речь и так далее.

Программа показалась бедноватой (она выражала, очевидно, тамошние настроения). Заметил это и Коперецкий и долго ворчал: дескать, не успел он еще вступить в комитат, как его уже обворовывают. Куда девались из программы девицы в белых платьях? Что это за наглость такая! Неужели он без этого станет губернатором? Кроме того, ни оркестра, ни факельного шествия с музыкой… Да, плохо все это начинается.

— Не мудрено, — утешал его Малинка, — ведь они еще незнакомы с вашей милостью.

— То-то и дело, что незнакомы. Потому и удивляюсь, иначе разве я удивился бы.

«Бонтойский вестник», который они внимательно прочли от корки до корки, тоже не дал им благоприятного прогноза. Из черного леса букв дул холодный ветер и, ухмыляясь, выглядывали злобные гномы. Из различных статей и сообщений так и струились любовь и тепло к уходившему в отставку губернатору. Пели осанну заходящему солнцу. Ну и странные же люди, эти мадьяры!

Впрочем, Малинка совсем не чувствовал этого холода, напротив, ему было жарко, он потел над сочинением речи. Он уже немало задач выполнил за свою жизнь, но ни одна не давалась с таким трудом, быть может, потому, что ему хотелось создать нечто необычайное. За образец он взял Цицерона, Кёльчеи[23], читал их речи, чтобы черпать из них вдохновенье. Два-три раза поднимался на хоры парламента, слушал выступления депутатов и написал кое-что под впечатлением их речей, но когда прочел Коперецкому, тот остался недоволен.

— Нехорошо, amice[24], нехорошо!

— Почему нехорошо?

— Откуда я знаю. Просто нехорошо.

Тогда Малинка изучил речь Антония над телом Цезаря и написал величественное вдохновенное послание, причем александрийским стихом, — приятно было слушать эти ритмы. Надо отдать ему должное, Малинка обладал прекрасным слогом. Коперецкий выслушал и это. Потом пренебрежительно махнул рукой.

— Тоже нехорошо.

Тогда бедняга Малинка с превеликим трудом отыскал одну речь в старых протоколах, присланных вице-губернатором. Речь эту держал нынешний вице-губернатор в 1868 году, когда он был еще главным нотариусом. Тогда вводили в должность барона Яноша Аранчи, и речь была произнесена в качестве наказа губернатору от комитата. Теперь же Малинка все так переиначил, что те же самые словесные выкрутасы, громкие сентенции, избитые сравнения и разные запутанные риторические тирады губернатор должен был произнести в качестве обещаний на будущее. От радости и удовольствия у Коперецкого даже глаза загорелись.

— Вот, вот оно, пан-брат! Это то, что надо! Прекрасно! И пахнет тем самым губернским духом, что и доломаны у гайдуков да бекеши у членов комиссий. Вы, пан-брат, великий талант.

Когда он называл кого-нибудь из подчиненных «пан-братом», — это означало, что он в высшей степени доволен. Речь он захватил с собой в Крапец, чтобы выучить ее назубок.

Оставалось еще десять дней, и, стало быть, он мог поехать домой, тем более что там его ждали дела. Следовало отказаться от должности председателя ссудо-сберегательной кассы, передать документы, снабдить инструкциями своих чиновников, да и на малыша хотелось взглянуть. Небось вырос с тех пор! Ну конечно, ведь целую неделю не видел его. Уже и смеется, наверное.

Да и вообще оставаться в Будапеште было ни к чему, потому что тесть, который набивал ему голову всякими советами, еще позавчера уехал в комитат, дабы попытаться повернуть там настроение (насколько удастся, конечно). Более того, задерживаться в столице было даже просто невыгодно еще и потому, что шурин Фери остался здесь и каждый второй день вымогал у него деньги, причем всегда брал вдвое больше, чем в предыдущий раз — словом, «возводил в куб». А такой метод в былые времена не выдержал якобы даже и персидский шах с его шахматной доской, хотя речь шла лишь о пшеничных зернах. Да, тут и десяти дней не выдержать! И барон однажды утром сказал Малинке:

— Готовьтесь, amice, поедем домой, в Крапец. Там в тишине, где не грохочут так эти сумасшедшие телеги, я быстрее выучу свою речь. И к тому же, не скрою, уж очень хочется мне послушать детский плач.

Он попросил портье все письма, что будут приходить на его имя, немедленно пересылать в Крапец.

— А если принесут ключ из министерства, берегите его как зеницу ока, тут же запакуйте и пошлите за мною вслед.

В поезде Малинке хотелось предаться грезам (для этого у него был прекрасный и обильный материал). Ох, если бы губернатор оставил его в покое! Но Коперецкий был как раз в болтливом настроении, стал рассказывать о своем любимце — козле, и вскоре они оба увлеклись восхвалением животного мира.

— Какая дурацкая спесь, друг мой, что мы, люди, считаем себя венцом творения. Это эгоистично и несправедливо. Может быть, и овцы то же самое думают о себе! Причем с не меньшим правом, чем мы. А истина в том, что господь равно наградил талантами все творения рук своих. Один отличается одним, другой — другим. У собак больше наблюдательности и острее нюх, чем у кого бы то ни было. У зайца слух чудесный. Аисты за несколько дней предчувствуют бурю и несут камешки в клюве, чтобы укрепить гнездо. Куда против них метеорологам! Перелетные птицы лучше знают географию, чем ученые мужи. А уж тем более почтовые голуби, amice! Посадят их в темную клетку и повезут, допустим, в Амстердам, выпустят там, а они встрепенутся и полетят прямо домой, скажем, в Тренчен. Ведь это же божественный талант, ничтожный человек такого даже вообразить себе не может. И все равно он кичится. Но разве перечислишь все, что умеют разные животные? Об их познаниях мы знаем лишь то, что считаем возможным зачислить в круг познания. Нам известно, что кошка царапается, мурлыкает и ловит мышей, но мы не знаем, что она умеет еще, кроме этого. А ну-ка, если повернуть все дело наоборот. Давай, друг мой Малинка, влезем в кошачью шкуру и рассудим с точки зрения кошки, что умеет человек. Он говорит, сидит, одевается, чихает и рыгает, верно, но что он знает историю, математику, философию, читает книги и острит, об этом кошка и понятия не имеет. А если дальше пойдем, а я пойду непременно, то выяснится, что животным досталось больше ценных свойств, чем нам. Скажите, пожалуйста, есть ли хоть одно такое животное, кроме обезьяны, которое научилось чему-нибудь у человека? А мы все время учимся у животных. Строить дома научились у ласточек, изготавливать бумагу из растительных материалов — у ос (правда, нам далеко до них, потому что у них бумага хоть и промокнет, но все равно не порвется). А паук, amice, паук, как он умеет ткать! Что по сравнению с ним какой-нибудь ткач!

— Или интриган-губернатор, — заметил Малинка.

— Ну, ну, Малинка! Сейчас как шлепну по губам!