История Ности-младшего и Марии Тоот

ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА Иногда и о соломинку спотыкаются

Однажды Фери приехал в Рекеттеш к вечеру, но госпожи Тоот и Мари не оказалось дома, они отправились на похороны бедной мезернейской докторши, а тем временем разразилась ужасная гроза. Казалось, все в природе восстало, ревел в хлевах скот, куры и птицы попрятались, боязливо дрожала самая распоследняя травинка, разбушевавшийся ветер с яростной силой ломал деревья, срывал крыши с домов, а мрачные, зловеще клубившиеся тучи пронзали гневные взоры господа. Фери застал господина Тоота в большой тревоге.

— Не знаю, как мои домой доберутся. Лучше бы им там заночевать. Ности не разделял его мнения.

— Такие грозы быстро проходят, через часок ей и конец Они еще могут домой вернутьея.

— Тем хуже, — размышлял Тоот. — Если ливень пойдет Дик дорогу затопит. Лучше им там на ночь остаться.

— Но тамошняя гостиница ужасна, — воскликнул Ности расстроенный, что не застал Мари дома. — В ней полно клопов. Меня ужас охватывает, когда по служебным делам приходится останавливаться там на ночь, а я частенько вынужден это делать.

— Конечно, — заметил Тоот, — если бы все предвидеть… У меня в «Святом Себастьяне» хорошая чистая комната, теперь они спокойно могли бы в ней выспаться, если предположить что буря затянется надолго, а я бы дал им ключ или они сами сообразили бы и приказали отворить дверь. Что ж, им я уже не могу помочь, но вас, братец, охотно спасу от букашек «Большой кружки». Пожалуйста, располагайте комнатой, когда задержитесь в Мезерне по служебному делу, я дам вам ключ.

— Покорно благодарю, дядюшка, но если вы отдадите мне ключ, то сами не сможете воспользоваться комнатой, когда она вам понадобится.

— Да что вы! В комнате две двери, одна на втором этаже, другая откидная, прямо в больничные палаты ведет. Мы смело можем оба пользоваться комнатой. Впрочем, я-то всего раза два-три в год там ночую, берите, берите же ключ! С этими словами он вынул из ящика стола ключ и протянул его Ности.

— Король, правда, пожаловал вам золотой ключ, — смеясь, сказал он, — но удовольствуйтесь тем, что король рогаликов предлагает вам железный. Ности ничего не оставалось, как положить ключ в карман.

— Этот ключ я считаю более высокой наградой, — возразил он, поклонившись. — Ведь он означает вашу ко мне благосклонность, ну, а первый просто ерунда, он только во время воинской службы пользу приносил. Но с тех пор, как я не в полку, он стоит не больше, чем шпоры у петуха.

— Да, я и забыл, что вы раньше военным были.

— Так точно. Вкусил солдатской жизни. Не житье — малина.

— А почему ж вы с ней расстались?

— По состоянию здоровья.

— Странно, братец, незаметно, чтобы организм у вас слабый или болезненный был.

«Я кровью харкал», — хотел было сказать Ности, но посовестился: не мог же он себя за чахоточного выдать! Он покраснел, смутился.

К счастью, в этот момент на дворе послышалось громыханье коляски. Тоот вскочил и бросился к окну.

— Прибыли мои дамы, — сказал он. — Им все-таки удалось выехать прежде, чем гроза началась.

Однако замешательство Ности не ускользнуло от его внимания, да и самого Фери раздосадовало, что он так неловко повел себя, а вопрос был для него весьма щекотливым. «Черт побери, надо ж мне о соломинку споткнуться, когда я столько уже заборов перепрыгнул!» — размышлял он, пока дамы, переодевшись и придя в себя от пережитого испуга, не появились наконец в гостиной.

Они подробно рассказали о похоронах, кто там был, кто как был одет, что говорил священник и так далее. Затем господин Тоот ловко направил беседу в иное русло, чтобы еще раз вернуться к военной жизни.

— Да, разлюбезное это дело. Родись я на свет второй раз и спроси меня создатель, кем я хочу стать, я бы ответил: с двадцати до тридцати лет гусарским подпоручиком, а там уж до конца жизни епископом, чтобы грехи замаливать.

— Что вы, папа! — улыбнулась Мари.

— Впрочем, это еще зависит от того, где находишься: в Майланде среди итальянских красавиц или где-нибудь в глухой деревушке, на границе. Вы, братец, где служили?

— В Пеште и Тренчене, — равнодушно ответил Фери.

— В Тренчене? — приятно удивленный, спросил господин Тоот. — А Велковичей часом не знаете? Фери снова покраснел.

— Тренчен городишко маленький, там все друг с другом знакомы.

— Значит, вы и Розу нашу знаете? — живо подняла головку Мари.

— Разумеется. В свое время я немало с ней потанцевал. Фери недовольно покусывал усы. Эта злополучная Роза уже второй раз подворачивается ему на пути и портит игру.

— Красивая девушка, правда? — спросила госпожа Тоот.

— Хорошенькая и премилая особа.

— Вы и в доме у них бывали?

— Довольно часто, — нехотя ответил Ности.

Старики обменялись многозначительными взглядами, словно говоря: гм, не тот ли это подпоручик, о котором Велковичи поминали?

— Роза — моя кузина, — сказала Мари.

— Дочь моей сестрицы, — пояснила госпожа Тоот. — Слышала я, за ней очень ухаживал гусарский подпоручик. Жужанне молодой человек нравился. Ох, эти девушки, нынешние девушки! Их мундир притягивает, как магнит железо. Дурацкие пуговицы да звезды на мундирах! Правда, и у меня в молодости был поклонник военный. Но это совсем другое дело, в Пожони ведь солдат и соловьев хоть отбавляй. Однажды там Мария-Тереза останавливалась на ночь, и городской магистрат по этому случаю приказал наловить тысячу соловьев и выпустить их в рощу, чтобы ночью они для королевы распевали. Пели они или нет — не знаю, но соловьев там с тех пор уйма, это уж точно. А королева потом в благодарность за соловьев расквартировала там два или три полка солдат, вот в Пожони, как говорится, и нет ничего другого, кроме соловьев да офицеров. Там вовсе увернуться от офицеров невозможно, ведь тогда только соловьи останутся, а за них замуж не пойдешь.

Господин Тоот досадовал на госпожу Кристину за то, что ее нескончаемая болтовня погребла под собой тему, столь подходящую для психологических наблюдений, и он тихонько ворчал в усы: «Ну, уж и в глупых гусынях там, верно, недостатка не было».

Вдруг он снова вернулся к прежней теме, — так возвращается собака к припрятанной кости:

— Ба, да если вы в Тренчене служили, то и полковника Штрома должны, наверное, знать? Ности вздрогнул от неожиданного вопроса, лицо его стало белым, как стена.

— О, безусловно, — хрипло ответил он. — Он ведь моим командиром был.

Мари подняла на него красивые фиалковые глаза, прикованные до сих пор к вышиванию, и испуганно спросила:

— Что с вами?

— А ведь он приятель мой по ученическим годам, — продолжал господин Тоот.

— Голова болит, — ответил девушке исправник.

— Пожалуй, надо хрену понюхать, — рассуждала госпожа Тоот. — Поди, доченька, вели в кухне хрену натереть поскорее. Непременно поможет! Хрен от всего на свете помогает. Вот и доктору Пазмару следовало время от времени щепотку хрена в рот класть, по крайней мере, хоть пару слезинок из глаз выжал бы для приличия и благопристойности. Стыд, позор, муж на похоронах собственной жены даже столько горя не проявил, сколько комар убитый заслуживает. А как все было убого, гроб сосновый, саван дешевый!

Михай Тоот обронил несколько слов в защиту доктора, — ведь он по-иному на смерть глядит, нежели слабый пол. А что касается скупости, то она докторской должности сопутствует. Почти каждый врач со временем скрягой становится. Но в этом не просто любовь к деньгам проявляется, а вместе с тем и стремление насладиться плодами труда своего. В других профессиях два эти влечения существуют отдельно. Труд земледельца сначала в посев превращается, и, коли ладно взойдет, земледелец наслаждается им, а созреет, жатва наступит — тоже радость большая, когда снопов много; потом молотьба — новая радость, если урожай добрый; и только когда нарадуется земледелец вволю делу рук своих, тогда уже и деньги пойдут — вроде как добавок, вот он не очень-то и ценит их, легко расходует. Поэтому то сословие, что землей занимается, самое аристократическое, деньги тут дальше всего от труда лежат. Ведь любовь к деньгам в каждом заложена, но любовь к результатам труда — чувство посильнее. Писателям, например, книга почти так же дорога, как дитя родное. А труд врача, как и торговца, так сказать, на глазах в деньги превращается. Проснется он утром, а в приемной уже нетерпеливо шаркают да перхают больные. Входит горничная и докладывает, что шестеро, мол, дожидаются его. «Шесть пятифориитовых», — думает доктор. Входят эти пятифоринтовые по очереди, врач их осматривает, грудь выстукивает, язык высовывать заставляет, пульс щупает, а когда приемная опустеет и он, усталый, измученный, откинется в кресле, иных видимых результатов труда не остается — только пятифоринтовые монеты. Словом, любовь к деньгам у врача смешана с любовью к результатам труда, иначе говоря, сердце врача по двум проводам к деньгам тянется.

К счастью, рассуждения эти, в которых self-made man [127] охотно оттачивал свой природный ум, похоронили под собой предыдущий щекотливый разговор. Ности смог немного передохнуть, головная боль у него прошла от нюханья хрена, и к нему вновь вернулась непринужденность. Однако сегодняшняя беседа не прошла бесследно.

В голове господина Тоота зародилась мысль навести справки у тренченских знакомых, хотя он не предполагал ничего такого, о чем сам бы не мог догадаться, а именно, что Ности, вероятно, был юнец легкомысленный, многим девицам головы вскружил и много кредиторов приобрел в Тренчене, — но пусть в него первым бросит камень тот, кто сам был когда-то подпоручиком и не воображал себя маленьким божком.

А Ности спохватился сегодня, что до сих пор не принимал во внимание сего опасного пункта, хотя появление Розалии Велкович на горе Шомьо сразу показалось ему дурным предзнаменованием. Еще больше беспокоил его сейчас полковник Штром. Призрак, который появился не в полночь, а днем, когда ярко светит солнце. Чего хочет эта темная тень? Хочет ли только предупредить: «Будь осторожен и поспеши» — или несет под плащом возмездие? Значит, он был однокашником Тоота! Как удивительно сплетает провидение жизненные пути людей! Фери нашел, что дело не терпит долгих отлагательств. Это целиком совпадало с мнением Коперецкого и старого Ности, с тревогой следивших за образом жизни Фери с тех пор, как тот ухватил фортуну за хвост и мог с легкостью наполнять свой кошелек, когда тот пустел. Фери часто ездил в столицу и иногда целыми днями играл там в карты. Еще, чего доброго, ославят его в газете, или иным путем дойдет что-нибудь до ушей старого Тоота. Когда Фери бывал в Пеште, опасность заключалась в этом, а когда его в Пеште не было, опасность лишь возрастала. В бонтоварском летнем театре давала спектакли бродячая труппа с рыжеволосой примадонной, в честь которой Фери разок-другой дал ужин с шампанским, слухи об этом уже ходили по городу.

Можно было опасаться, что он выкинет какую-нибудь глупость. Ибо Фери принадлежал к тем несчастным, которые умны, как змеи, когда дела их плохи, но хмелеют от благополучия, как осы от свежего меда.

Маленькая рыжеволосая актриса основательно нарушила покой семьи, губернатор вытребовал Фери к себе и хорошенько намылил ему голову в присутствии его отца, сестры и госпожи Хомлоди.

— Ну, что ты за человек? Не стыдно тебе? И это сейчас, когда мы столько на тебя потратили… когда ты почти у цели! Еще один шаг, и всю жизнь будешь вельможей. И вот, когда нужно сделать именно этот шаг, ты бросаешься в лужу и валяешься в ней, как свинья. Совесть у тебя есть, шурин? Фери клялся и божился, что больше этого не повторится.

— Еще один раз себе позволишь, и я сразу отстраню тебя от должности, а дамочку твою по этапу вышлю из города. Убей меня бог! Между прочим, деньги в твоих руках, будто нож у малого ребенка. Больше не жди ни гроша.

— А я как раз хотел тебя просить, — сказал Фери кротким, робким голосом, как струсивший школьник. — Я попал в большую беду.

— Ну, что там опять стряслось? — сдвинул брови старый Ности.

— Я играл в карты на честное слово… И проиграл.

— Сколько? — спросил губернатор.

— Три тысячи форинтов.

— Пусти себе пулю в лоб, — холодно сказал Коперецкий. — Это самое умное, что ты можешь сделать.

— Израиль, как можно быть таким жестоким! — горестно вскричала госпожа Коперецкая. Тонкие губы ее задрожали, из глаз брызнули слезы. Коперецкий тотчас же смягчился.

— Ты получишь три тысячи форинтов с одним условием, — сказал он.

— Принимаю ab invisis [128].

— Вот по этому ab invisis тебя сразу и видно. Порядочный человек ничего не принимает втемную. По сейчас не будем спорить. Мое условие таково: на этой неделе дело с Мари Тоот должно быть решено.

— Я тоже этого хочу, но боюсь, что плод еще зелен, — ответил Фери.

— Как, ты даже сейчас не уверен в девушке?

— Девичья душа — потемки. А вдруг я все испорчу, если рано потянусь за ней?

— Ну, вот что. Я никакой отсрочки тебе не дам, — без обиняков заявил Коперецкий. — Иначе ты из-за этой рыжей все испортишь.

— Честное слово, я за ней потому и волочился, что она на Мари похожа.

— Ах, какая трогательная любовь и постоянство! — саркастически рассмеявшись, воскликнул губернатор.

Старый Ности также стал доказывать, что в данном случае отсрочка вряд ли имеет смысл. Насколько ему известно, у Фери теперь все преимущества по сравнению с теми охотниками за приданым, что вертятся в Рекеттеше. Чего он ждет? Хочет растерять эти преимущества? Вильма возразила отцу:

— Есть вещи, папа, в которых ты не разбираешься. Любовь приходит внезапно, потому что она чудо, неземная мистерия, но склонность зреет медленно, как арбуз, который нельзя надрезать раньше времени, иначе он пропадет.

— Странные у тебя сравнения, — пробормотал Коперецкий, ломая голову над тем, как помочь делу. — Пожалуй, глаз специалиста не повредит… Небольшая — как это на языке военных говорится — небольшая разведка… если б, к примеру, ты за это взялась, Мали, ведь ты у нас семейный мудрец. Госпожа Хомлоди с минуту размышляла.

— Я тоже подумывала об этом, но…

— Знаю, тебе трудно гордостью своей поступиться, но…

— Видишь, Израиль, ты снова подал хорошую мысль, — сказала Вильма. — Стоит тете Мали провести у Тоотов полчаса, оглядеться там, и все станет ясным и прозрачным, как яйца, к которым свечу поднесли.

— Я уже сказал, Вильма, у тебя ужасные сравнения.

— Мне просто хочется найти какой-нибудь подходящий предлог, — оправдывалась госпожа Хомлоди, наморщив маленький лобик. — Не нужно, чтобы они сочли, будто я приехала на смотрины; вот придумаю предлог какой-нибудь для визита, завтра поеду в Рекеттеш, и послезавтра вы все узнаете.

На другой день татарская княгиня действительно нанесла визит Тоотам, что особо высоко оценила тщеславная госпожа Кристина. От великой радости она не знала, как встать, как повернуться; госпожа Хомлоди излучала восхитительный шик и аристократичность, была исполнена достоинства, но при этом любезна, приветлива, но не снисходительна, естественна — и все же хитра, расчетлива. Целых два часа проболтала она с Тоотом о делах хозяйственных, с женщинами о ничтожных пустяках, приплела и Фери Ности, когда пришлось к слову. Затем перекусила и, прощаясь, расцеловалась с дамами, взяв с них обещание в ближайшее время приехать к ней в Воглань.

Как? Даже это! Госпожа Тоот была в восторге, она ликовала. Они поедут отдавать визит в Воглань, в древнее гнездо Лабиканов! С грохотом опустится перед ними подъемный мост. Жаль, что теперь вельможи не держат трубачей, как прежде чтобы звуком фанфар возвещать о прибытии гостей. Но и без фанфар сойдет! Всеблагий господи, кто мог подумать, Михай когда мы с тобой встретились, что доведется в такое место ехать визит отдавать! Ох, Михай, не напрасно ты потрудился в своей жизни, высокого положения для семьи добился, позаботься же теперь, чтобы мы пристойно могли туда явиться, на четверке лошадей, как принято у Хомлоди. Ты чего головой трясешь? Ах, не позволишь, ах, тщеславия и похвальбы не любишь? Да мне какое дело, не люби, но нас-то, по крайней мере, люби! Не можешь же ты допустить, чтобы мы явились с твоей дочерью в Воглань, как arme Reisender [129].

По дороге домой у моста через Дик татарская княгиня повстречалась с упряжкой Ности. Фери еще издали узнал ее маленькую коляску с балдахином и салютовал ей рукояткой кнута. Придержав лошадей, он крикнул госпоже Хомлоди:

— Какие новости?

— Я выиграла тонну конфет! — прокричала в ответ она.

— Серьезно?

— Все трое ворот открыты. Good bye! [130]

Кучер и гайдук Пимпоши не поняли ни единого слова, но Фери-то все было ясно. Ему показалось, что мир вокруг изменился. Травы стали зеленее, леса шумели о любви, и о ней же болтал извилистый Дик. Фери весело погонял лошадей в Рекеттеш, знакомо кивала ему башня с жестяной кровлей, словно зазывала его. Завернув в село, он увидел шедших ему навстречу Михая Тоота и доктора Пазмара. Доктор держал в руках раскрытый зонтик от солнца, а Тоот нес на плече ружье. Ности бросил вожжи кучеру и спрыгнул.

— Что, в деревне бешеная собака объявилась?

— А вот и не так, — смеясь, ответил Михай Тоот. — Нашей маме подкладка нужна на шубу, на нее-то сейчас я и зарюсь. Доктор в здешнем лесу семью лисью обнаружил.

— А вы, доктор, вместо ружья зонтик несете?

— Я только одним способом убиваю, — сострил доктор. — Составьте нам компанию, господин исправник!

— Эх, была не была! — внезапно решился Ности. — Но мне тогда нужно ружье.

— Гайдук принесет, — рассудил Михай Тоот. — Подите, Пимпоши, попросите у барышни, супруга моя и притронуться-то к ружью не смеет. Мы будем там, в лесочке, — показал он гайдуку на буковый лес, раскинувшийся на нескольких хольдах.

Был прекрасный июньский день, время двигалось к шести, солнце еще сильно припекало, и даже шедший под зонтиком Пазмар то и дело вытирал пот со лба.

До леса было всего несколько сот шагов, а от дома Тоотов и того меньше: когда-то лес примыкал к парку управляющего имением, но Тоот приказал вырубить ближнюю часть и посеял там пшеницу. Теперь, чтобы добраться до леса, нужно пройти все село и в конце его свернуть на полевую тропинку, бежавшую между шелестящих пшеничных стен. Хлеба уже сбросили свой белокурый наряд, большеусые колосья чуть колыхались, волнуемые ветерком. Поле было однообразно и в то же время прекрасно, синели кое-где васильки, алели воронки мака…

— Как чудесен мир! — восторгался доктор.

— А ваши больные все-таки его покидают, — поддел врача исправник.

— Э-э, тут уж не моя вина, а высшей администрации, — возразил доктор.

— Еще вопрос! Например, кто за ними ухаживает, когда вы водите воинственных мужчин убивать лисиц?

— Ну, о них-то заботятся. В больнице ухаживают за больными три старухи. Каждую неделю попеременно одна из них мой ассистент. Они принимают больных в мое отсутствие и умеют оказать, по крайней мере, первую помощь. Иногда даже меня удивляет, как много знают эти старушенции и до чего только не додумался за века народ природной своей мудростью. На той неделе из Воглани привезли одного больного, груз тяжелый поднял, и у него образовалась скверная грыжа. Я не смог ее вправить. Когда меня не было, старая Кечке (одна из наших сестер милосердия) подложила под кровать в ногах у больного два кирпича, так что голова его оказалась ниже туловища. За ночь грыжа на место и стала.

Михаю Тооту история понравилась, он попросил разъяснений, что было весьма опасно, ибо, если доктор пускался в научные рассуждения, остановить его было невозможно.

К счастью, они уже добрались до леса, и исправник хитро уклонился от выслушивания докторских объяснений.

— Вы идите вперед, идите! А я обожду Пимпоши на опушке иначе он меня не найдет. Я вас догоню, господа!

Они направились в чащу леса, а Ности сел на пенек и стал слушать птичий щебет. Куда лучше лекций Пазмара! Фери казалось, будто птицы поют специально для него. А какими сладкими чувствами наполнял его сердце лес! Погрузившись в мечты, он вглядывался в таинственный, глубокий сумрак деревьев. У ног его из-под камня сочилась вода; сначала она бежала серебряным шнурком по лужайке, потом исчезала в трещинах земли или под кустом, затем снова появлялась чуть дальше и снова пряталась. «У нее даже голоса нет, — думал Ности, — бежит совсем беззвучно, а ведь потом примется бормотать, ворчать и, быть может, где-нибудь превратится в шумный поток, гневными волнами бьющийся о скалы».

Все внимание Ности было устремлено на серебряную ленту он следовал за ней взглядом, видел, как она расширяется, как труден ее путь вначале, как натыкается она на камень и, пенясь, откатывается, как забредает в яму, откуда не может сразу выкарабкаться, видел, где она добирается до плоской скалы и разливается по ней серебряной скатертью… Не желая терять ручеек из виду, Фери даже встал, чтобы проследить его дальнейший путь, как вдруг перед ним зарябили два сверкающих глаза и рыжая морда. Старая лиса вылезла из норы, осторожно огляделась, макнула морду в ручеек и вскоре почти весь его выхлебала. Вероятно, кумушка недурно пообедала.

Спрятавшись за куст, чтобы лисица его не заметила, Ности ругал про себя Пимпоши, что тот все еще не принес ружья. Лиса, утолив жажду, огляделась по сторонам, совсем как венгерский крестьянин, ожидающий дождя, — только мужик на небо глядит, а лисица землю обнюхивала. Вокруг стояла тишина, нигде ничего подозрительного. Она вернулась к норе и издала своеобразный звук.

Это был призывный сигнал. Из норы выскочили три маленьких лисенка и принялись возиться на лужайке. Их мать вытащила откуда-то заячью ножку и бросила им, один лисенок схватил ножку и начал бегать с ней по полянке, двое других пустились его преследовать, догнали, повалили, барахтались, а упомянутая заячья ножка оказывалась то у одного, то у другого; они вырывали ее друг у друга изо рта, вертели, словно палку, и иногда клубок их казался единым строенным телом, которое в следующую минуту превращалось в кольцо; впрочем, все это было игрой, лисята не обижали друг друга. Старая лиса стояла у лаза в нору и, глядя оттуда, наслаждалась милыми проказами здоровых веселых малышей.

Вдруг она высоко подняла пушистый хвост, лисята, как видно, поняли сигнал, потому что игра вдруг прекратилась, и все трое, как по команде, убрались в нору, оставив снаружи заячью ножку, которая тоже была, пожалуй, скорее символом.

Старая лисица снова исследовала местность со всех сторон и, найдя безопасность удовлетворительной, еще раз подбежала к норе, и опять издала звук, — судя по всему, она им пригрозила: «Теперь я ухожу, детки, ведите себя хорошо, не выходите из норы ни в коем случае, пока я вас не позову, а не то бука съест».

Лиса побежала наискосок к северной части леса, в сторону Мезерне (между прочим, там на опушке была ферма). Ности повернулся, поглядел ей вслед и хотел было крикнуть Тооту: «Э-гей, вон лиса бежит!», как вдруг послышался шорох, треск ветвей, он обернулся и проглотил приготовленный крик, а с губ его сорвалось изумленное:

— Клари!

Ему казалось, он грезит. Перед ним стояла девушка с горы Шомьо, в той же юбке цвета черешни, кофте с вышитыми рукавами, кружевном передничке, с желтой чайной розой в волосах. Он не мог ею налюбоваться.

— Да, это я. Я принесла ружье господину охотнику. Шаловливая улыбка показалась на ее губах, и лес засмеялся, а она покружилась весело и огляделась.

— Но где же папа с доктором?

— Они ушли в лес искать докторскую лису, а я тут ждал ружье. Мари очень огорчилась, и лес погрустнел вместе с ней.

— Господи, что теперь делать? Ведь я себя скомпрометировала! Пойдемте скорее поищем их.

— Сейчас нельзя.

— Почему?

— Видите там на маленькой лужайке против можжевельника нору?

— Вижу.

— В ней живут три маленьких лисенка, мать сейчас затолкала их туда, а сама куда-то убежала, вот и я жду, когда она вернется.

— Не может быть! — запнулась Мари, по-детски пораженная. — Ой, как я хочу на них посмотреть!

— Садитесь и подождем.

— А куда сесть?

— Может быть, на траву? Тогда, на Шомьо, вы сидели на бочонке и все время поправляли юбку, чтобы спрятать свои прелестные ножки. На вас была эта самая юбка. Как вы хороши в этом наряде! Благодарю вас за милый сюрприз.

— Знаете, мамы не было дома, она ушла к жене управляющего имением, а тут гайдук пришел за ружьем. Я и подумала: «Ага, господин исправник снова превратился в охотника, дай-ка я над ним подшучу».

— Значит, вы не сядете?

— Нет, нет, я пойду обратно. Я боюсь, ужасно боюсь, что кто-нибудь меня увидит. Только представьте! Ведь тогда я погибла. А может, и вообще этого не поправить. Я так боюсь, просто вся дрожу…

— Да чего вы боитесь?

— Странно! А толки?

— Но ведь этому можно помочь.

— О, что вы! Никак нельзя.

— Я знаю даже два способа, — сдавленным голосом произнес Ности и наклонился сорвать под кустом цикламен, скрытый пышными папоротниками.

— Какие? — спросила девушка, робко, испуганно оглядываясь вокруг. Ности отважно шагнул к ней. Девушка почти инстинктивно попятилась.

— Первый, если я сейчас попрошу вас стать моей женой. Лицо Мари зарумянилось, как распускающаяся роза.

— Вот шлепну вас по губам. Подумать только! Не совестно вам так говорить? Назовите другой способ!

— А другой способ, если вы попросите меня стать вашим мужем.

— Послушайте, господин исправник, вы все же дурной человек.

— Тсс, тсс! Вон, вон, идет, — прошептал Ности, взглядом показывая, куда надо смотреть.

Лисица возвращалась, вытянув тело и загнув свое пушистое знамя; в зубах, ухватив за лапы, она несла петуха с кирпичным оперением, который в муке хлопал крыльями, отчаянно верещал и покрякивал, жалуясь всему свету: «Плохи мои дела».

— Идите поближе, — поманил рукой Фери, а потом, охватив Мари за талию, повлек в густые кусты, чтобы лиса их не увидела. Зрелище было поистине волнующее, и девушка не заметила, что рука юноши продолжает лежать у нее на талии; левой рукой он притягивал ее все ближе, а в правой держал ружье, два сердца бились совсем рядом, две головы почти соприкасались Фери ощущал аромат волос девушки, сердце Мари громко стучало — конечно, только из-за лисы.

Итак, лисица-мама ходила за ужином на ферму и теперь, добравшись до норы, издала какой-то писк; лисята снова выскочили и, струсив, перепуганные остановились поодаль, тараща глаза и разглядывая страшного зверя, что изо всех сил старался вырваться, героически колотя свободной, со шпорой, ногой и обоими крыльями их родную мать, которая не обращала на это никакого внимания, словно то был механический веер, навевавший прохладу в адскую жару.

Старая лиса шевельнула хвостом (как видно, каждое ее движение что-то означало, и это понимали малыши), затем выпустила петуха прямо к ним. Вот вам и ужин!

Однако лисята, вместо того чтобы кинуться на петуха, испуганно ринулись в нору, а он припустился в противоположном направлении.

Лисица бросила вслед глупышам досадливый взгляд, словно стыдясь, что у нее такие беспомощные дети: «Что из вас выйдет?» Прыжок — и вот она опять схватила петуха и вновь вызвала лисят.

Они послушно вышли, встали в ряд, как мальчишки-школьники, устремив глаза на мать. Лисица дважды подняла хвост и дважды опустила, описав им на траве полукруг. Затем стала на середину, и тут начался спектакль. Смотрите-ка сюда, миленькие!

Она выпустила изо рта петушиные ноги, и петух снова оказался бы на свободе, если бы она не наступила ему на крыло одной лапой; он, разумеется, дернулся, и из крыла его вырвалось блестящее перо. Один лисенок, самый смелый, расхрабрился, вышел из ряда и взял перо в рот. Лисица доброжелательно мигнула ему. «Хороший выйдет лис», — подумала она, а может, даже сказала, покачав как-то хвостом, потому что братишки посмотрели на него с явной завистью.

Положение становилось все более критическим. Петух маха» крыльями, дергался, рвался, метался, но сил у него становилось все меньше. Он чувствовал, что близятся его последние минуты. Лиса покатала его лапой разок-другой, словно играя, затем неожиданно сверкнули мелкие, острые, белые зубы, и — хам! — она одним махом отделила его голову от туловища, отпрыгнула от дергающегося тела, пробежавшего немного и без головы, потом снова натравила на него лисяток… Теперь они робко приблизились к петуху.

В этот момент Ности снял руку с талии Мари, поднял ружье, чтобы прицелиться в старую лисицу. Мари, дрожа, схватила его за руку.

— Нет, нет! Ой, не трогайте маму этих бедняжек… прошу вас!

— А что я получу, если оставлю ее в живых? — улыбаясь, шепнул Фери.

— Желтую розу из моих волос, — шепотом ответила Мари. Шепот был таким дразнящим, он манил, как пропасть. Это был голос влюбленных, хотя теперь они шептались исключительно из-за лисиц!

— Мало, мало. — Рука Фери потянулась к курку.

— А что вы хотите? — лихорадочно и словно вдруг охрипнув, спросила она.

— Один поцелуй, Мари, — выдохнул Ности.

— Нет, нет, — пролепетала она, задрожав. — Как вы могли! Будьте благоразумны.

— Посмотрим, что вы мне добровольно предложите!

— Ой, только не требуйте поцелуя, я умру со стыда, — тихонько, запинаясь, шептала она, уронив, словно надломленную, красивую свою головку. — Уж лучше, пожалуй, я стану… вашей женой.

— О, глупышка! — ликующе вскричал Ности. — Ну, хорошо, я согласен и на это!

И, отбросив ружье, обеими руками обнял милое создание; Мари головкой приникла к его груди, горячее дыхание жгло и одурманивало его, глаза ее излучали нерешительный свет, он склонился к личику девушки, взял ее за подбородок, заглянул в фиалковые глаза и неожиданно поцеловал.

Поразительно, но она не умерла, напротив, личико ее расцвело, как никогда раньше, и, спасаясь от него, поправляя рассыпавшиеся волосы, одна прядь которых каким-то образом зацепилась за пуговицу жилетки Фери, пряча в опущенных глазах лукавую улыбку, она пригрозила нарушителю обещания:

— Ну, погодите, лесной разбойник!.. Вы Патко!

Лисья семья, услышав шум от брошенного ружья, скрылась в своем подземном дворце, и на лужайке не осталось ничего от только что разыгравшейся драмы, кроме разбросанных перьев бедняги-петуха. Листья деревьев мечтательно шептались. Прохладный ветерок прошмыгнул по лесу. Где-то кликовал дрозд Чуть дальше на одном из телеграфных столбов, шагавших рядом с лесом, работал, стучал дятел, уверенный, что в столбе должны быть жучки, иначе откуда жужжание? Повсюду борьба за хлеб — и ошибочные расчеты. Неужели у этих бедных пташек тоже бывают разочарования? Впрочем, вокруг была тишина. Торжественная, расслабляющая, сладостная тишина.

— Пойдемте, — мечтательно произнесла Мари. — Поищем папу.

Фери наклонился за ружьем и только тут вспомнил, что оно ведь даже не было заряжено.

Они отправились по течению ручейка, глядели, как он растет, ширится. Солнце сошло уже вниз, оно окрашивало пурпуром мясистые листья папоротников и расстилало золотые полотна в густой листве. Раздавшийся справа звук выстрела потряс тишину. Они пошли туда. Ручей бежал рядом, что-то бормотал, потом принялся ворчать. А они молчали.