История Ности-младшего и Марии Тоот

ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА Скандал

В два часа пополуночи доктора Пазмара, шившего против «Святого Себастьяна», потревожил стуком Бубеник, пусть, мол, доктор поскорее выйдет, на улице его ожидают барышня Мари и его высокоблагородие господин Ференц Ности, и пусть доктор вынесет ключ от комнаты господина Тоота, барышня там спать будет (через рекеттешский мост нельзя' на тот берег перебраться), и еще пускай свою шубу да бурки захватит, потому что придется в Воглань ехать, ее превосходительство госпожа Хомлоди занемогла.

Пока доктор натягивал на себя одежду, события и их причины постепенно прояснялись для него, и, уже полностью информированный, он прошаркал к карете в своих бурках.

— Заходите, заходите, барышня. Ничего, ничего, вы в хорошее место попали. Вы здесь у себя дома. Но где ж это видано! Чтоб ему пусто было, комитату проклятому! Неужто днем мост починить не могли? Сейчас я поддам жару. Не комитату, конечно, хотя и ему бы не помешало, а в комнату. Вы совсем измучены, не правда ли? Как же, как же! Этот Апафи всегда пьяницей был, и теперь от него одни неприятности. Ах, вот как?

Значит, генеральная репетиция живых картин была? Чтоб им пусто было, этим живым картинам! А что с госпожой Хомлоди? Судороги? Так ей и надо, живая, ровно ртуть, носится вечно, бегает, ну и простужается. Тут ступеньки, барышня. Пожалуйста, обопритесь на меня. Стой, вот мы и на месте. Господину исправнику оно знакомо. И он тут не раз ночевал.

Доктор отпер дверь и зажег свечу. Комната выглядела приветливой. На вешалке висели пиджаки старого Тоота. На письменном столе разложены были сочинения Иошики, Кеменя, Йокаи[135], там же лежал и домашний колпак, который три года назад Мари связала отцу на рождество, и вышивка на вешалке для полотенец у умывальника тоже ее работы; да, она и в самом деле здесь дома. В левом углу предлагала свои услуги белоснежная постель, у двери стояла приземистая железная печка, и даже спички были приготовлены.

— Нагнитесь, Бубеник, разожгите.

Огонь сразу охватил сухое дерево, оно начало потрескивать, искриться, потом жаловаться и ворчать. Языки пламени сначала — с шипеньем лизали дрова, растягиваясь, будто синие червяки, наконец, постепенно продвигаясь, осилили поленья и с треском, торжествующе гудя, забушевали в печке. Доктор тем временем поджег спирт под самоваром, согрел для Мари чай; комната повеселела, а Мари немного пришла в себя и даже заулыбалась. А когда Ности стал поторапливать доктора, говоря, что им пора, что tante Мали ждет не дождется их в Воглани, Мари сама начала подталкивать Пазмара к двери, уговаривая поскорее ехать, ведь она-то чувствует себя совсем хорошо.

Доктор вынул ключ с наружной стороны, вставил его в замок изнутри, предупредив, что поворачивать надо дважды.

— А коли вам что-нибудь понадобится, вот шнур от звонка, дерните его, и сестры милосердия, которые сидят внизу с больными, сразу к вам поднимутся. Я сейчас специально их предупрежу.

— Большое спасибо, но я ни в чем не нуждаюсь, кроме покоя.

— Так отдыхайте, милая барышня. Утром я сам отвезу вас к вашей матушке. Когда они уходили, Мари протянула руку и Ности.

— Вы не сердитесь на меня? — спросила она и тотчас же отвернулась.

— Что вы, — просто ответил Фери, и они ушли. До Мари донесся звук их шагов из коридора первою этажа:

тип-топ, тип-топ — ритмично вышагивал Фери; шварк-шварк, шварк-шварк — шаркали бурки доктора; бух-бух — грохотали огромные ноги Бубеника. Она услышала, как тронулась в путь карета.

Мари сразу стала раздеваться; присев на край постели, развязала верхнюю юбку и переступила ее, расстегнула голубиного цвета жилетку и тогда вспомнила, что ночной кофточки у нее нет. Машинально она расстегнула крючки корсета, и панцирь слетел с нее, словно оболочка с бутона мака. Есть ли на свете зрелище обворожительнее? Она сбросила по очереди башмачки. «Стук!» — ударился один, «стук!» — ударился второй, словно перекликаясь с отзвучавшими недавно шагами.

Шаги отзвучали, и, быть может, она никогда их больше не услышит. Сердце ее сжалось, со слезами она бросилась на кровать и плакала, пока не уснула.

Свеча осталась гореть на столе, из фитиля выросла маленькая алая роза, вокруг нее вилась, кружилась в безумном танце ночная бабочка, а где-то в стене подыгрывал ей на своей скрипке сверчок.

Доктор всю дорогу дремал, в Воглани, во дворе Фери разбудил его, проводил в покои tante Мали и препоручил горничной, а сам так же, как пришел, выбрался назад во двор, где его уже поджидала собственная упряжка. Они уселись вместе с Бубеником и, только их и видели, погнали в Мезерне.

— В башенной комнате светло, — предупредил Бубеник своего временного хозяина, когда они добрались до «Святого Себастьяна».

— Э, теперь все равно, — ответил Ности. — Отступать некуда.

Коляску оставили с северной стороны больницы, Бубеник нацепил на шею сумку, и они пешком направились через парк к фасаду здания.

Чуть в сторонке стояла открытая беседка, летом там обычно сидели больные. Бубеник потащил Фери туда.

— Здесь я вас так обработаю, ваше высокоблагородие, что и родная мать не узнает. Из сумки Бубеник вынул седой парик и фальшивую бороду.

— Ну, давайте сюда голову, такого патриарха из вас сделаю, что бабки из «Себастьяна» подумают, будто сам отец Эскулап пришел в больницу проситься.

Не зря Бубеник когда-то в актерах служил, в одну минуту превратил он Ности в старика, натянул ему на голову парик, приклеил фальшивую бороду, набросил на него ветхий плащ, а в довершение через плечо и сумку перекинул, из которой вытащил всю эту амуницию.

— Теперь все в порядке. Вы еще чуть-чуть ссутультесь и извольте сказать, где вас утром ожидать?

— В гостинице.

Бубеник вернулся к коляске, а Ности пошел вперед к «Пансиону св. Себастьяна»; он потянул за висевший на дверном косяке шнур, и внутри раздался резкий звон колокольчика.

Немного погодя заскрипел ключ, и какая-то дородная женщина высунула голову со съехавшим набок помятым белым чепцом в оборках. В руке она держала фонарь, который бросал на пришельца жидкий свет.

— Ну, что там? Чего нужно?

— Я болен, прошу принять меня в больницу.

— А кто вы такой? — недоверчиво спросила женщина.

— Странствующий часовщик.

— Вы не из наших краев, да?

— Я исправлял часы у господина Тоота в Рекеттеше. Женщина немного смягчилась и спросила:

— А что с вами?

— Голова кружится, — простонал он. — Кажется, сейчас упаду.

— Где ж вы шатались всю ночь, ведь сейчас уж к заутрене звонить будут!

— Да вот тащился по дороге и, поскольку знаю господина доктора Пазмара…

Строгое лицо женщины смягчилось еще больше, она расширила щель в дверях, теперь оставалось последнее испытание.

— Наклонитесь-ка и дыхните на меня.

Из осторожности, чтобы она не заметила при свете фонаря его белых зубов, Ности наклонился так близко, что, дыхнув, коснулся ее губ, это можно было счесть и за поцелуй, только что не чмокнул.

— Гляди-ко ты, старый пес! — воскликнула женщина, быстро отдернув голову. — Ишь чего захотел! Но, не почуяв запаха вина или палинки, она распахнула перед ним дверь:

— Входите и отдохните, добрый старец. Утром вас осмотрит господин доктор.

И через коридор повела его в палату. Дорога была Фери знакома, он попросил женщину отвести ему койку подальше, — он, мол, не сможет отдохнуть, если поблизости будут стонать больные, — и прямо подошел к кровати, стоявшей возле винтовой лестницы в углублении типа алькова.

Женщина позволила ему тут расположиться и, когда новый пациент заявил, что ему ничего не надобно, зашаркала с фонарем в переднюю часть палаты, где просидела всю ночь у изголовья тяжелобольного. По дороге она оглядела все занятые постели, укрыла спавших, затем опустилась в кресло, поставила фонарь на пол рядом с собой, чтобы свет не мешал тем кто спит, напоила из ложки лекарством приподнявшуюся на локте белую фигуру, из другой бутылки сама чего-то отхлебнула (вряд ли это было лекарство) и постепенно задремала; голова в белом чепце лишь чуть пошевеливалась, словно свисала с шеи на веревочке, и игривый ветерок покачивал ее из стороны в сторону. Ности только и ждал этой тишины, которую нарушали лишь вздохи, посапывания да стоны, он быстро сорвал с себя фальшивые волосы и бороду, сунул их в сумку, снял ботинки и, держа их под мышкой, неслышно проскользнул на цыпочках по винтовой лестнице вверх, поискал в кармане ключ, который когда-то дал ему в пользование Михай Тоот, очень осторожно повернул его в замке, находившемся в потолке, медленно-медленно, чтобы не зашуметь, поднял откидную дверцу, шагнул п — очутился в комнате Мари.

Фери и сам был потрясен, как святотатец, вступивший в церковь, чтобы ограбить ее. Он сделал шаг вперед и испугался шороха своих шагов. Ему казалось, что ноги у него цепенеют, деревенеют. Казалось, будто возле кровати, откуда доносится тихое, ровное дыхание, шелестят духи с невидимыми палашами. Здесь все оставалось в таком же положении, как в ту минуту, когда сон смежил глаза Мари, ее прекрасные грустные очи. В подсвечнике, шипя, догорал огарок свечи, сверчок все еще наигрывал на скрипочке, но веселая, игривая танцовщица — ночная бабочка уже была мертва; она попала в пламя и сгорела. Маленькие башмачки валялись возле постели. Небрежно были брошены на стул юбка цвета резеды и сизая блузка, сохранявшая там, где еще не смялась, в плечах и на груди, формы живого тела. Ности едва осмелился взглянуть туда, где, погрузившись в белые подушки, отдыхала головка Мари с заплетенными в венок волосами цвета колосьев. Вокруг ее губ играли амурчики. Нежные линии шеи трепетали при каждом вздохе, и казалось, вместе с ними движется маленький образок, висевший словно колокольчик у овечки, на узкой черной бархатной ленточке. Сердце Ности громко стучало. В глубокой тишине он слышал его биение, и оно казалось оскорбительным, словно, кроме него, в комнате присутствовал кто-то еще.

В душе этого легкомысленного молодого человека теснились и боролись друг с другом различные чувства, порождая неопределенные перспективы: здесь был и цинизм человека, попавшего в затруднительное положение, и хаотическая мешанина moral insanity [137], что лежала в основе его существа, и привычные дворянину рыцарские замашки, и нежность влюбленного, и жажда наслаждения, всесильная у распутника. Было мгновенье, когда над всем господствовало раскаяние, в голове мелькнуло — а не лучше ли тихонько проскользнуть обратно, — но один взгляд, брошенный на изящные башмачки и разрумянившееся во сне милое личико, и снова дьявол подтолкнул его: неужто оставить все это другому, когда оно уже почти принадлежит ему? Нет, нет! Пусть мир расколется, пусть обрушатся на него проклятья, но он не отступит. Он ведь не хочет ничего бесчестного, он жаждет лишь выиграть битву, навязанную ему судьбой.

Решительными, упрямыми шагами он приблизился к постели. Заметив вдруг протянувшийся по стене шнур от звонка, он вынул нож и перерезал его. Ности стоял у кровати, его охватывал дурманящий аромат женского тела, голова кружилась, каждая его клеточка дрожала от желания, он чувствовал, что не владеет собой, что ему не остается ничего другого, как схватить очаровательное, полное таинственной прелести создание, сжать в объятиях, поцелуями прогнать ее сон и гнев.

Но что скажут чистые небесные глаза, сейчас скрытые шелковой бахромой ресниц? Что они скажут, когда раскроются? Ох, эти глаза!

И Ности не схватил Мари в объятия, как хотел, а опустился на колени на ковер рядом с постелью и нежно коснулся покоящейся на подушке маленькой ручки.

— Мари! — тихо позвал он.

Услышав звук его голоса, она в полусне взглянула на Ности, левый уголок ее рта приподнялся, словно в улыбке, затем она снова спокойно закрыла глаза, уверенная, что видит Ности во сне. И сон был ей приятен.

— Я здесь. Это я, — повторил Ности громче и взял ее за руку.

Словно испуганная птичка, взмахнувшая крыльями от постороннего прикосновения, Мари отстраняюще вскинула руки и с душераздирающим криком спряталась под одеялом до подбородка.

Первое ее движение было жестом ужаса, второе — целомудрия. Фери заговорил покаянным тоном:

— Простите, о, простите, что я пришел сюда. Не сердитесь, милая Мари! Я не хочу ничего плохого. Я пришел лишь для того, чтобы вы меня выслушали и признали мою правоту.

Она не ответила ни слова. Губы ее шевелились, было видно, что она хочет, но не может заговорить, будто онемела. Тонкие ноздри ее дрожали, на лбу от ужаса выступили капельки пота. Наконец она разразилась громким плачем. А Ности все повторял, чтобы она не сердилась, не боялась, что он не хочет ничего дурного.

Слезы — истинное оружие слабого пола: при виде их Фери ослабел, а Мари почувствовала силу.

— Ступайте отсюда прочь! — неожиданно резко воскликнула она, бело-розовой рукой проведя по глазам, чтобы стереть слезы. — Если вы сейчас же не удалитесь, я подниму на ноги всю больницу! И рука ее потянулась к шнуру.

— Бесполезно! — ответил Фери. — Шнур я перерезал.

— Бесчестный! — презрительно процедила девушка. — Я вас не боюсь! Меня воспитали в Америке. Со мной не так-то легко сладить! Ее смелый тон удручающе подействовал на Фери.

— О, Мари, не будьте такой жестокой! — взмолился он. — Не судите меня столь сурово. Я хоть и виновен, но не бесчестен. Методы и средства, к которым я прибегнул, возможно, и небезупречны, но цель…

В этот момент пламя свечи в последний раз вспыхнуло и с шипением погасло, в комнате наступил мрак.

Воспользовавшись этим, Мари под одеялом проворно, как ящерица, прошмыгнула к ногам постели, неожиданно перескочила через спинку кровати и одним прыжком очутилась на подоконнике.

Ности услышал шелест нижних юбок, затем что-то белое метнулось в темноте, но что произошло, он понял, лишь когда она пригрозила:

— Если вы не уйдете, уйду я. Я выпрыгну из окна! — И она принялась крутить шпингалет. Ности испуганно повернулся к ней.

— Мари, Мари, ради бога, остановитесь! Вернитесь в постель и выслушайте! Если вы и после этого прогоните меня Христом-богом клянусь, я уйду.

— Хорошо, говорите! — проговорила она, сидя на подоконнике и покачивая ножками. Она теперь ни капельки не боялась, сознавая, что преимущества на ее стороне.

— Прошу вас, вернитесь, на окне вы простудитесь. Там верная смерть!

— Отойдите от кровати, подойдите к печке, тогда я вернусь. И поклянитесь, что не приблизитесь к постели, поклянитесь могилой своей матери, быть может, хоть ее вы любили.

— Любил и клянусь ее могилой, что во всем буду вам повиноваться!

— Вот как? Ну, хорошо. (Теперь Мари почти нравилось положение.) Прежде всего закройте глаза и отвернитесь.

— Если я отвернусь, зачем мне закрывать глаза, а если закрою глаза, зачем отворачиваться?

— Не рассуждайте!

Ности пошел к печке и, чтобы подтвердить свое пребывание там, поднял кочергу, поковырял ею в горячих углях под пеплом. Мари тем временем шмыгнула обратно в постель.

— Ну, теперь говорите, как вы сюда попали и что вам угодна?

— Меня привела сюда любовь, неугасимая, презирающая все преграды, все сметающая горячая любовь.

— Скажите пожалуйста! — протяжно, насмешливо перебила Мари. — О, бедняжка!

— Поставьте себя на мое место. Я полюбил девушку, совсем простую девушку, вас, Мари, когда еще думал, что девушка эта горничная. Она была моей жизнью, я искал ее повсюду, мечтал о ней, и вот судьба свела нас; выяснилось, что мой идеал. — девушка очень богатая, вы, Мари. Я сразу почувствовал, что меня постигло несчастье. Я хотел устраниться но вы ободрили меня, и, в конце концов, вы же знаете, счастье мое заколосилось, но появился ваш отец и заявил моему зятю, что все кончено. Представьте себе мое горе! Одна разбитая любовь может убить человека, но сразу две разбитых любви сводят его уже не в могилу, а гораздо дальше, в ад. Как часто в муке я обращался к богу: господи, господи, зачем ты это сделал? Оставил бы мне хоть Клари. Я б удовольствовался тем, что искал ее, думал о ней, знал, что где-то она существует. Зачем же ты сделал мир для меня совсем пустым?

Мелодичный, вкрадчивый голос поколебал решимость Мари, она ничего не ответила, только вздохнула: она бы тоже не возражала, если бы где-то существовал охотник…

— Так что же мне было делать? — горько продолжал Фери, усевшись на корзину для дров. — Я ждал, быть может, вы подадите мне знак, малюсенький знак, и я буду бороться, как борются другие люди за свою любовь, за ее торжество. Но вы сделали вид, будто между нами никогда ничего не было. Вероятно, вы относитесь к тем цветам, которые каждый день нужно ставить в свежую воду, чтобы они могли жить. Вы никогда меня не любили. Мари беспокойно пошевелилась в подушках.

— Неправда!

— Сосулька не могла быть холоднее, чем вы со мной сегодня.

Мари не заметила, что обстоятельства переменились и из нападающей стороны она превратилась в обороняющуюся.

— Не думайте обо мне плохо. Я жестока не к вам, а к самой себе. Я приказала сердцу: «Не дрогни!», приказала глазам: «Не выдайте!», и вот вам кажется, что они мне повинуются, но я-то знаю, что это не совсем так. Я должна отвыкнуть от надежды, мой отец сказал, что вы непорядочный человек и не можете стать моим мужем.

— Отец рассказал вам, в чем я грешен?

— Да, кое-что сказал, хотя я подозреваю, что не все, но этого вполне достаточно.

— Значит, вы тоже меня осудили, Мари? — вырвалось у Ности, и голос его был глух, точно доносился из-под земли. — Я понимаю, когда так поступает ваш отец, но чтобы у влюбленной девушки первый же порыв ветра с корнем вырвал любовь… Грустно и горько! Ведь я же никого не убил! Каюсь, я на самом деле виноват, но сколько юношей, которые потом становятся достойными людьми, были замешаны в подобных делах. Положение, стесненные обстоятельства, голод, наконец, вынуждают к этому.

— То есть как голод? — удивилась Мари.

— Да, часто и голод. Признаюсь вам, я на самом деле совершил это, но дело никогда не предавали огласке, нет никаких доказательств, и, наконец, я же уплатил!

— Что вы говорите? Уплатили?

— Разумеется!

— А потом?

— Порвал.

— Да о чем вы говорите?

— О векселе.

— Не понимаю.

— Но вы же знаете, я подписался именем своего полковника, потому что мне были нужны деньги, из-за этого мне пришлось покинуть полк, и из-за этого теперь вы оставили меня.

— Нет, я об этом ничего не слышала, — запротестовала Мари.

— Но ведь это единственная ошибка моей молодости.

— Если бы только одна, — пренебрежительно сказала Мари.

— Говорю вам, что это так.

— Да полно, подите вы! Даже в такой тяжелый момент вы меня хотите одурачить. Какое мне дело, что вы там нацарапали, чего не нацарапали, здесь речь идет совсем о другом, милостивый государь…

— Но о чем же?

— Я думала, мы говорим о моей двоюродной сестре, Розалии Велкович.

— А-а, если бы только это! — вздохнул Ности.

— Как! Вы считаете мелочью вскружить девушке голову, обещать жениться и в то же время клясться в безумной, как вы изволили недавно выразиться, горячей любви другой девушке, в другом месте. Ности засмеялся.

— Какая там любовь, это все было несерьезно! Должен признаться, я волочился за ней, как случается с каждым молодым человеком, но очень недолго.

— Отец не так рассказывал.

— Ваш отец человек благородной души, он предпочел расцветить мой грех, если, конечно, его можно назвать грехом, чтобы не говорить вам о моем преступлении. Он считал, хватит и этого, чтобы вы пришли в ужас.

— Скорее от этого, чем от другого. Значит, вы утверждаете, что это неправда? Что вы не любите Розалию?

— Нет.

— А она… но о чем я говорю? Она на самом деле вам не нравилась?

— Я этого не утверждаю, мне нравились многие девушки, по полюбил я лишь одну, вас, Мари. Когда на горе Шомьо мы готовились к кадрили, я видел Розу Велкович, она разговаривала с вами, если б она мне так сильно нравилась, я мог подойти, она же была рядом, но я потому и ушел, что мне даже встречаться с нею не хотелось.

Это была правда. Роза действительно находилась тогда на горе. И аргумент этот со звоном упал на чашу весов, качнувшихся в пользу Фери.

Ничего не ответив, Мари погрузилась в раздумье. Ей представлялось, будто Ности сбросил тяжелый камень с ее сердца, оно смягчилось, — эх, не оно же (сердце) было твердым, а камень, что лежал на нем! Значит, он видел Розу на горе, но не заговорил с ней. Вместе с камнем зашевелился и мох, которым он оброс (совесть Мари). Что, если бедного Фери осудили строго? Конечно, некрасиво было (со стороны Мари) так быстро подчиниться воле отца. «А может, я на самом деле бессердечное существо?» — бранила она себя, и в ней проснулись вдруг героические, бунтарские чувства.

А между тем в комнате стало светлее — да, да, нет сомнений, уже занималась заря, с соседнего двора прозвучал резкий петушиный крик, через опущенные жалюзи в комнату проникли светло-серые полосы, возвращая мебели и мелким предметам истинные их очертания.

— Ну, хорошо, — ответила Мари очень не скоро, — но я все еще не узнала, как вы сюда попали и зачем? Вы утверждаете, что у вас честные намерения… Так чего ж вы хотите?

— Скажу кратко. Я хочу вас скомпрометировать.

— Но ведь это подло! — вырвалось у Мари, и в голосе ее металлом зазвенели возмущение и гнев.

— Нет, это борьба отчаявшейся любви.

— Нечего сказать, хороша любовь, — горько рассмеялась девушка.

— Последнее мое оружие, меня вынудили за него взяться! Теперь у меня осталась только одна надежда: ваш отец отдаст вас за меня, если сначала вы будете скомпрометированы.

— Вы думаете?

— Я убежден. Да, признаю, я все сделал ради этого. Я привез вас в башенную комнату, потому что у меня есть ключ к откидной дверце, который однажды ваш отец дал мне в пользование. Я притворился больным старцем, пришел в больницу, заставил себя принять и тихонько, тайком проскользнул сюда, чтобы пасть к вашим ногам и просить прощения за свои грехи О, Мари, милая Мари, я тут перед вами, я жду, теперь судите. Коли у вас хватит жестокости, судите за то, что я так сильно любил вас и решился на все ради любви.

Мари резко отвернула голову к стене, ибо на том месте, где она до сих пор лежала, подушка неожиданно стала влажной.

— Я прощаю вас, — задыхаясь, прерывисто сказала она, — я на вас не в обиде, поверьте, я тоже… но не будем об этом говорить, расстанемся по-хорошему, я никому не скажу… (прорвавшиеся слезы заглушали голос, он стал совсем тоненьким) о том, что произошло, никогда, никогда, но теперь удалитесь… прошу вас, уйдите, очень прошу… приказываю вам!

— Хорошо, — торжественно, с пафосом произнес Ности, — я уйду, Мари, раз вы отсылаете меня, клянусь, я покину вашу комнату, раз вы требуете, я покину ее, но вместе с комнатой я покину и грешную землю. За дверью я пущу себе пулю в лоб (он вынул из сумки револьвер). У меня к вам лишь одна просьба, когда услышите выстрел, прочтите «Отче наш», чтобы мою отлетающую душу поддержала ваша молитва.

Мари не могла больше сдерживаться, она громко заплакала, и этот святой псалом доброты заполнил маленькую комнату. Сквозь слезы она увидела блеснувший ствол револьвера в руке Ности, который шагнул к двери и взялся за ручку.

— Нет, нет, — закричала она, сев на кровати и невольно протягивая к нему руки, словно желая удержать насильно. — Подождите уходить! Не уходите так!.. Вообще не уходите!

— Мари! Милая, счастье мое! — рассыпался в восторгах Ности. — Значит, вы меня не прогоните?

— Нет, не прогоню. — Вздохнув, она добавила: — Если уж бог так хочет. У меня нет сил вас прогнать. Нет, нет! Пусть бог будет ко мне милостив! Он знает, почему не дал мне больше силы.

Сложив руки на груди, она, видимо, шептала ту молитву, которую просил у нее Ности.

— Позвольте мне подойти и поцеловать вам руку в знак благодарности.

— Ни шагу! Оставайтесь там, не двигайтесь, — сказала девушка строго, но теперь, когда решение было принято, совершенно спокойно. — Скажите, вы не озябли?

— Озяб. Тут прохладно.

— Тогда разожгите огонь в печке. А потом обсудим дела. Ведь уже утро.

Фери был ловок, вскоре веселый огонь полыхал в печке: рубиновые искорки, буйствуя, играли за решетчатой дверцей, а более озорные выпрыгивали через дырочки. Фери сидел сбоку, грея ноги, и казался Мари красивым, как никогда раньше, пламя отбрасывало светящийся ореол на его утомленное лицо, смятые, взлохмаченные волосы.

— Значит, вы на самом деле любите меня? — невольно спросила или только подумала она, сама же сильно сконфузившись, когда он ответил и выяснилось, что произнесла она фразу вслух.

— Можно ли еще спрашивать после всего? А вы любите меня?

— Чуть-чуть, — стыдливо шепнула она.

— И станете моей женой?

— Если разрешит отец.

— Теперь-то уж разрешит, можете быть спокойны. Некоторое время они молчали, мечтательно уставившись на огонь.

— Знаете что, — нарушила молчание Мари. — Мне тоже хочется к огню. Я сяду рядом с вами, и мы поболтаем. Но сначала отвернитесь к стене, я хочу одеться. Хорошо?

— Упаси бог! — возразил Ности.

— Хотела бы я знать, почему?

— Очень важно, чтобы нас застали вдвоем, когда сюда войдут, но еще важнее, чтобы вы были не одеты.

— Ужасно, — содрогнувшись, сказала Мари. — Бедный отец! Сегодня мы ждем его домой.

— Видите ли, скандал уже произошел, этого ни водой не смоешь, ни бензином не ототрешь, есть лишь одно средство — брак. Скандал остался бы скандалом и в том случае, если б вы меня прогнали. Обо всем этом известно моему лакею, который провожал меня сюда, станет известно сестре милосердия, которая начнет искать среди больных и нигде не найдет старого странствующего часовщика, разберется во всем доктор Пазмар, догадается госпожа Хомлоди, потому что я не ночевал в Воглани, и таким образом весть с быстротой молнии разнесется по комитату. Одним словом, скандал произошел, теперь нам остается извлечь из него как можно больше пользы.

— Вероятно, вы правы, — задумчиво согласилась Мари. Потом, несмотря на глубокую грусть, неожиданно рассмеялась: — Что? Вы выдали себя за больного часовщика? Но как вам это пришло в голову?

— Я знал, что сестра милосердия меня впустит: в «Святом Себастьяне» ведь много старых сломанных часов, она рассчитывала, что я починю их. И оба весело рассмеялись.

Но потом снова пригорюнились, и вдруг кровь застыла у них в жилах, особенно у Мари. Послышался стук в дверь.

— Барышня Мари! — прозвучал голос.

— Мужайтесь, дорогая Мари, — шепотом подбодрил Ности начав снимать пиджак. — Спросите, кто там.

— Голос пропал, — запинаясь и дрожа, шепнула девушка. — Что вы делаете?

— Снимаю пиджак, чтобы соблюсти стиль.

— Барышня Мари! Барышня Мари! — снова прозвучало за дверью.

— Спросите, кто там.

— Кто там? — спросила Мари громче, но чуть хрипловато.

— Это я, доктор Пазмар! — весело раздалось в ответ. — Доброе утро! Тут за вами приехали из Рекеттеша. Откройте же! Ности дважды повернул ключ в замке и рывком распахнул дверь.

Доктор, управляющий имением Игали и англичанка-компаньонка вошли, — впрочем, нет, на пороге их ноги приросли от изумления к полу. Мари лежала в постели, а Фери, усевшийся обратно в кресло, с невозмутимым видом натягивал ботинки.

Страшно шокированная, мисс взвизгнула и потеряла сознание. Доктор Пазмар подхватил ее, иначе она бы упала; но и сам он протирал глаза: что за дьявольщина, уж не сон ли это? Ведь я оставил господина исправника в Воглани. Нечего сказать, хорошенькая история! Положение было тяжелое, и он, придя в полное замешательство, по рассеянности вместо своей макушки принялся почесывать голову мисс, которую держал в руках, а та, подумав, что это какой-то современный метод лечения, ожила на глазах. Один только Игали был действительно потрясен до глубины души, лицо его стало землистым, как у мертвеца. Он подошел к постели и взревел, словно раненый зверь:

— Ох, милая моя барышенька, что здесь произошло, что случилось?!

Мари кротко поглядела на него чистыми, невинными глазами. Они не таили в себе никакого греха.

— Ничего особенного, милый дядюшка Игали, — сказала она, как обычно, ласково, — просто я теперь скомпрометирована.

Глаза старика налились кровью, руки сжались в кулаки. Он повернулся, ужасным взглядом ища Ности, но того уже и след простыл. Игали медленно распрямил судорожно сжатые кулаки, а дрожавшие губы его шептали: «Простите меня, старика».