История Ности-младшего и Марии Тоот

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА Возникновение и крушение легенды о Патко

Но это и впрямь была Розалия Велкович, и никакой тут нет чертовщины. Нам-то известно, что господин Велкович с семьей каждый год несколько дней проводит в Шомьо. В Тренчене бон-тон по-своему понимают, не как в других местах. Тренченский high life [80] в летнюю пору по Татрам да Швейцариям не разъезжает, не то что господа, живущие на равнине, да и зиму тренченцы за деньги не покупают (зимы им и так хватает); и в Италию за теплом они осенью не ездят, внутрь горячительное принимают в виде можжевеловки, а захочется пыль в глаза людям пустить — на сбор винограда отправляются. Не ради вина, разумеется, ведь вино и в Тренчен доставляют в бутылях да бочонках, а ради той жизни, что кипит в эту пору на виноградниках. Вот что в Тренчене ценится, вот что внушает уважение. По всей округе весть разносится: Велковичи-то на сбор винограда покатили! Сотни завистливых вздохов летят вслед. Эх, счастливчики! Богатому сам черт не брат! Это выглядит так же солидно и аристократично, как в иных более заурядных местах поездка на морские купанья. Сразу начинают строить догадки, куда поехали Велковичи, на какие именно виноградники. На Шомьо. Ого, на Шомьо! Это вам не фунт изюму! Среди виноградников Шомьо ценится ничуть не ниже, чем Трувиль или Остенде среди морских курортов. Н-да, хорошо, когда можно себе позволить… Легко Велковичам! Им ведь дьявол деньги кует. Так рассуждала в Тренчене и на семь верст округ «паны» да «панночки», никогда не видавшие в натуре не только виноградных лоз, но и жердей, что их подпирают.

Тооты ожидали Велковичей лишь на другой день, они прибыли несколько раньше лишь случайно. И произошла эта случайность из-за того, что пятая из сестер Кольбрун, Матильда вышедшая замуж за Яноша Мордона, у которой они собирались остановиться по пути на денек, отправилась со всеми домочадцами в Сомбатхей на какие-то похороны.

— Вот повезло нам! — ликовал хозяин дома, когда наконец иссякли бесконечные объятия и поцелуи.

— Вы обедали?

— А как же! В Папе, у «Грифа».

— Неправда! — усомнилась недоверчивая Кристина Тоот и не верила до тех пор, пока все по очереди не поклялись ей.

Потом посыпались тысячи вопросов, удивленных восклицаний, касавшихся главным образом Розы. «Господи, и как это дитя выросло! Да какая она красавица! Что ты делаешь со своими волосами, душенька, ведь они блестят, словно золото?»

Безмятежная, светлая, радужная это была картина. На вилле при винограднике в большой комнате с белеными стенами и бревенчатым потолком спустя много лет вновь собрались озорные завсегдатаи «Штадт Франкфурта», недоставало лишь старого красильщика, но вместо него присутствовала здесь молодая поросль, красавица Розалия. Да, много воды утекло с тех пор в Ваге! Многое отняло у них время, оставив лишь воспоминания. Завязавшаяся беседа то и дело прерывалась вопросами. А помнишь, как ты со своим блажным графом разъезжал? Кстати, что с ним потом стало? А помнишь, как мы часы заложили и на вырученные деньги пили в Зуглигете шампанское? Старые часы и сейчас у меня дома хранятся, в Рекеттеше. Зашла речь и о жизни в Тренчене.

— А что наш старый приятель Штром, все еще там живет? — поинтересовался Мишка.

— Он и сейчас такой же красивый, статный мужчина, — заметила Жужанна Велкович.

— Конечно! Тебе лишь бы мундир, — попрекнул ее муж.

— Это намек? — поддразнил господин Тоот свояченицу.

— Дюри потому так говорит, — начала оправдываться Жужанна, — что… Розалия, прошу тебя, выйди, пожалуйста. Но послушайте, где же Мари?

— Со служанкой гуляет, — ответила Кристина Тоот. — Она вас, конечно, не заметила, а то бы уж прибежала.

— Поди, Розика, поищи ее.

— Сейчас, мама, только шляпку надену.

Догадываясь, что речь пойдет о ней, Роза удалилась, и тогда Жужанна рассказала, что колкое замечание Дюри — собственно говоря, намек на особое покровительство, которое она оказывала в прошлом году одному подпоручику, поклоннику дочки, а тот, бедняга, вынужден был оставить военную службу из-за какого-то щекотливого дела.

— Он обыкновенный мошенник, — сердито буркнул Велкович. — Дочь нашу скомпрометировал.

— Может, и мошенник, но благородного происхождения.

— А что ты называешь благородным происхождением, Жужанна?

— Когда дворянство не выпрашивают, а родятся дворянином.

— Острый у тебя язычок, Жужанна. Прямо скажу, острый, — оскорбленно произнес господин Велкович, взъерошив ладонью седеющие волосы, что обычно у него предвещало бурю. Жена Тоота поспешила перевести разговор на другое.

— Вы и нынче лето провели в Раеце?

— Нигде мы не были, — ворчливо ответил Велкович.

— Хороший признак. Значит, у вас никаких хворей нет, — сказал Михай Тоот.

— Ах, оставь, право! Мы потому и не ездили никуда, что оба больны. Договориться не могли, куда ехать. У Жужанны малокровие, ей врачи хвойные леса на юге рекомендовали, а у меня приливы крови бывают, меня в Мариенбад посылали. Жужи за меня беспокоилась, я за нее, вот мы и побоялись друг дружку без присмотра оставить, решили уж лучше дома сидеть.

И почтенный глава города Тренчена громко расхохотался. Была у него такая привычка: не удастся гнев сразу в грубости излить, выпускает его по капле в сладком меду юмора.

— А ты, свояк, между прочим, — добавил он, — на этом примере можешь убедиться в несостоятельности твоих американских учений о равенстве. Ведь вот даже кровь в теле человеческом неравномерно распределена. Но тут хоть защиту можно найти.

— А какую? — спросила Кристина Тоот.

— Ну, что касается меня, я себе банки велел ставить а Жужику с тех пор вагуйхейским красным пою, что для себя заказывал. Вина в бочонке уже чуть-чуть на донышке осталось.

— Угомонись, сатана! — прикрикнула на него Жужанна, чей некогда отмороженный нос пылал огнем, словно опровергая утверждение о ее малокровии. — Болтает невесть что, сначала из-за офицеров ославил, теперь пьяницей меня выставляет!

Пока в доме шла то добродушная, то колкая пикировка, красавица Роза обошла виноградник, разыскивая Мари, но, разумеется, нигде ее не нашла; даже дед Бугри ничего о ней не знал.

— Я барышню с утра не видал. Дед Бугри как раз направлялся к своей лачуге, чтобы взять трута.

— Я и дома-то еще не был, — пояснял он. — В город ходил, сборщиков нанимать.

— Когда сбор винограда начнется?

— Послезавтра, не раньше.

— Много ли вина будет?

— Ягоды нынче мелки, барышенька. Бог щедро винограда послал, да вот погода плохо его выпестовала.

Дед исчез в лачуге, а из открытой двери вылетел дог, «мистер Блиги». Он с шумом встряхнулся, вырвавшись из плена, и из пепельной шкуры поднялось облако пыли.

— Ах! Блиги! Оп-ля, Блиги! Поди сюда, собачка, — обрадовалась Розалия и выпятила алые губки, пытаясь засвистеть, что ей никак не удавалось.

Все же «мистер Блиги» подошел, помня ее еще по прошлому году, и помахал хвостом. Роза наклонилась, потрепала пса ручкой по боку, что ему было явно приятно: он еще раз сильно потянулся и уселся рядом, благодарно мигая умными глазами.

— Так ты узнал меня, мистер? Как это мило, золотко! Ну, а где твоя хозяйка? Она ведь недалеко? Веди меня к ней!

Блиги, будто поняв, двинулся по борозде, по которой днем шла Мари, и, принюхиваясь, вывел юную гостью на дорогу. Иногда дог останавливался и оглядывался.

— Хорошо, хорошо, иди вперед! Ну, не бойся! Я за тобой иду, ты ведь знаешь, где Мари.

Пес двигался уверенно, Роза следовала за ним, хотя начала удивляться, что Мари забрела так далеко, и не без робости подумывала о том, что поступает легкомысленно, блуждая по незнакомым местам, — но теперь уж легче добраться до цели с собакой, чем вернуться домой в одиночестве. И она продолжала идти, пока вдруг не очутилась в веселой толпе на винограднике Финдуры.

Блиги, обладавший. поразительной осведомленностью или инстинктом, пробирался среди девушек, отыскивая лазейки между множеством накрахмаленных разноцветных, будто сцепленных между собой юбок, и вдруг, подпрыгнув от радости, шаловливо вскинул передние лапы на ничего не подозревавшую Мари Тоот и длинным красным языком облизал ей руки.

— Блиги, бесстыдник! — живо вскричала Мари. — Как ты сюда попал? Ой, как ты меня напугал!

Но изумление и испуг девушки усилились еще больше, когда кто-то, не говоря ни слова, неожиданно обхватил ее за шею, справа и слева осыпая звонкими поцелуями.

— Господи, Роза! Это ты?

Хорошенькая головка Мари Тоот все еще была одурманена воспоминанием о веселье, волновавшие ее чувства были смутными, а блестящие глаза видели лишь одно лицо, один образ — того, кого она так ждала. И вот вместо него появляется Роза Велкович! Тонкое личико покрыла смертельная бледность, Мари дрожала как осиновый лист.

— Боже мой, что случилось? Ты белая как мел! — испуганно вскричала Розалия.

— О, ничего, ничего, — глухо проговорила Мари и улыбнулась.

— Что с тобой, родная! И почему на тебе это гадкое платье? Мари невольно прижала маленькую дрожащую ручку к губам подруги.

— Ни слова об этом, Розика, ни слова, пока я не расскажу тебе все подробно. Это страшная тайна!

Сцена была довольно странная. Роза чувствовала, что явилась не вовремя, а Мари не могла скрыть свой испуг, вместо радости свидания повеяло каким-то холодком. Некоторое время обе молча смотрели друг другу в глаза, Мари сделала движение, словно желая спрятаться, потом, заметно расстроенная, спросила:

— Как ты сюда попала?

— Меня привела собака.

Мари инстинктивно пнула Блиги ножкой, которая до щиколотки виднелась из-под юбки, сшитой на Клари. Тогда Розалия гневно и надменно вскинула голову (тут-то и узнал ее Фери Ности).

— Как видно, я некстати.

— О, что ты, — возразила Мари, но лишь приличия ради. — Сказать по правде, я в несколько щекотливом положении: вот-вот начнется кадриль и придет мой кавалер.

— Что? Твой кавалер? — удивилась Роза, округлив глаза. — А что, собственно, здесь происходит?

— Праздник, сбор винограда. Здесь ремесленники Папы веселятся.

— И ты здесь танцуешь?

— Да, — несмело призналась Мари.

— В этом платье?

— Да.

— С этими людьми?

— Да, — ответила Мари твердо, но чуть-чуть нервничая. — И поэтому ты окажешь мне большую услугу, Розика, душенька, если оставишь меня одну, потому что, я уж сказала тебе, сейчас придет мой кавалер.

— Да что я, съем твоего кавалера? — возмутившись, вспылила Роза. — Мари, Мари, я боюсь, ты на неверном пути.

— Но ты ведь видишь, — сбивчиво зачастила Мари, — как я наряжена… я играю роль служанки… мы обменялись с Клари платьями. Если станет известно, что ты моя подруга, хитрость раскроется, люди все поймут, в особенности мой кавалер, и я попаду в очень неприятное положение. Умоляю, ступай разыщи Клари, она тебе все объяснит, а после кадрили я прибегу к вам, и мы пойдем домой.

— Ты очень любезна, — ядовито, произнесла Роза.

Служанку найти было нетрудно. Ее господская одежда выделялась в глазеющей толпе, как мак на овсяном поле. Саженях в десяти от площадки для танцев находилась двуколка, на которой час назад привез бочку с пивом разукрашенный лентами осел. Осла отпрягли попастись, а двуколку опрокинули озорные подростки; на ней-то и стояла среди прочих Клари: отсюда отлично все было видно.

Но как ни бросалась в глаза парижская шляпка Клари, все же служанка заметила Розалию Велкович еще раньше и, в ужасе от того, что тайна раскрыта, а может, и вся семья уже на горе и для нее сию секунду «минет год»[81], спрыгнула с двуколки и побежала целовать Розалии ручку.

— Что за комедия, Клари? — накинулась на нее Роза. — Что вы тут делаете?

Горничная чистосердечно призналась, что была вынуждена повиноваться барышне Мари. Она всего лишь бедная служанка, очутившаяся между двух огней. Уж как она старалась отговорить барышню, да ведь та своенравна, упряма, даже слушать не пожелала. Забрала себе в голову во что бы то ни стало попасть на праздник, где знакомых не встретит, вот и обменялась с Клари платьем, чтобы, замешавшись в толпе девушек, проверить, пригласят ли ее танцевать просто ради нее самой.

Рассказывала Клари утомительно долго, голосом, прерывавшимся от раскаяния, и все время подчеркивала навязчивую идею своей маленькой хозяйки, будто та уродлива, будто к алтарю ее хотят повести только ради приданого. Роза несколько раз перебивала ее: «Мари просто ненормальная!», «Да ведь Мари красавица!» У нее даже вырвалось: «Была б я такая, как Мари!» Разумеется, приличия требовали, чтобы Клари немедленно возразила, но служанка оставила восклицание Розы без внимания, что той пришлось явно не по вкусу, и, вздернув носик, она чуть ли не враждебно взглянула на Клару, чего, однако, та снова не заметила, ибо, описывая собственную невиновность и преданность семье Тоотов, разразилась слезами, кои, струясь по щекам, смывали с них помаду, как стекающие с гор потоки уносят поверхность почвы. Итак, вместо того чтобы острым всевидящим оком следить за барышней Розой, Клари утирала глаза, да к тому ж еще по-мужицки, рукавом — ведь на платье Мари не было передника.

— Ты что делаешь? — возмутилась Роза. — Кто ж вытирается рукавом! Да еще платье-то чье, барышни!

Но гнев ее улетучился быстрее, чем камфара. А заметив, как испугалась служанка, она даже пожалела ее.

— Ну, ладно, что было, то было. А раз уж так случилось, не будем никому рассказывать. Собственно говоря, мысль не дурна, — только бы тетя не узнала. Может, и я бы в подобном случае так поступила. А теперь брось хныкать! Что я хотела сказать? А где ж вы обменялись платьями?

— В лачуге, в винограднике.

— Гм. А если вечером дядюшка с папенькой пойдут, как обычно, в виноградник и вы не- сможете снова поменяться?

— Об этом мы не подумали, — струсила горничная.

— Вот видишь! — с торжеством произнесла Роза. — Хорошо все-таки, что я пришла и надоумила вас. Э, — добавила она, кончиком зонта рисуя таинственные вензеля на рыхлой глине, — втроем-то мы что-нибудь поумнее придумаем.

Запретное обладает удивительно притягательной силой для молодых сердец. Вот и Роза готова уже была помогать им в том, и что еще так недавно осуждала. Мелькнула у нее в уме, что в легкомысленном приключении, одна деталь — предстоящий обмен платьями — не продумана, и сразу же она почувствовала себя участницей смелой проделки. Теперь ее и мелочи заинтересовали, и результаты. Капля собственной сообразительности окрасила в розовый цвет то, что прежде казалось черным. Совсем немножко тщеславия — это, мол, ей пришло в голову, где и когда они смогут переодеться, если старики пожалуют на виноградник, — но тщеславие, растревоженное в дебрях женской души, выгоняет из зарослей многих хищников, и прежде всего любопытство.

«Кажется, Мари не хотелось, чтобы я увидела ее кавалера, — размышляла Роза. — Наверное, какой-нибудь мужлан неотесанный, и она стесняется его показать. А я все равно посмотрю! Спрячусь незаметно за спины и сделаю вид, будто ее не знаю».

— Кларика, милочка, подождите меня здесь, — громко сказала она, — и подержите мою шляпку.

С непокрытой головой ей было легче замешаться в толпе девушек и подобраться поближе к Мари, в шляпке она очень бы выделялась. Роза тихонько вклинилась между долговязыми сестрами Баланци, самыми шумливыми в группке. Они так галдели, что скорняк, господин Мартон Трик, побывавший во времена солдатчины в Италии, бросил ехидное замечание по их адресу:

— Нынче мир вверх дном перевернулся, кума. (Он беседовал с женой Иштвана Кендера.) Когда я был в Венеции, видел, как кошкам на шею колокольчики по приказу властей привязывали, чтобы голуби на площади Святого Марка, зная об их приближении, успевали взлететь. А тут, изволите видеть, голубки себе на шею колокольцы вешают, вот как девицы Баланци, чтобы кошек предупредить: «Тут, мол, мы, тут, хватайте нас, будьте любезны!» Супруга Иштвана Кендера от души рассмеялась.

— Здоровый же кот нужен, куманек, чтобы зубы о них не обломать. Больно уж нелакомые кусочки!

Среди этих нелакомых кусочков и стояла Роза, нетерпеливо ожидая начала кадрили, а вернее, кавалера своей подруги. Какой он? О чем они станут говорить? Вот забавно будет послушать!

Но кадриль рождалась с трудом. На площадке оказалось слишком мало пар. Однако и они целиком завладели вниманием Розы. Грубые шутки, глупые выкрики, гиканье — все было для нее ново и непривычно. А как вели себя дамы и кавалеры! Девицы взвизгивали, когда кавалеры игриво щипали их за весьма деликатные места. Озорное «щупанье», вероятно, являлось признаком вежливости. Подмастерье, не лапавший партнершу, либо растяпа, либо невежда, либо попросту равнодушен к своей даме и дает понять, что товар его не привлекает. Девицы, правда, визжали, делая вид, будто сердятся, часто слышались вопли возмущенного целомудрия: «Чтоб у вас руки отсохли!» — но по существу такого рода покушения воспринимались как знаки отличия, и та, на долю которой их не доставалось, считала, что плохо повеселилась.

Кадриль все не слаживалась, и это смущало ее организаторов, они отчаянно носились по площадке, совещались, а главный зачинщик, Брозик, неистово ругаясь, сгонял тех, кто прежде сам напросился, а теперь готов бросить его одного на позорище. Пробегая мимо группы девушек, он спросил у Мари:

— А ваш-то партнер куда делся?

— Не знаю, — просто ответила Мари.

Собрать еще несколько пар, чтобы соблюсти хоть какую-то форму кадрили, оказалось трупной задачей (уж лучше никак, чем людям на смех срамиться). Из списка, что составил Брозик, начали по порядку выкликать имена. Мало-помалу объявились все, выразившие желание танцевать, отсутствовал лишь партнер Мари.

— Как вашего кавалера звать? — громовым голосом спросил у нее Колотноки.

— Не знаю.

— Странно. Уж не сбежал ли? А может, вы его съели, барышня? — добавил он, весело заржав.

Начались поиски. «Господин охотник! Господин охотник!» — раздавались крики, и горное эхо вторило им, но тщетно — охотника нигде не было. А ведь ружье его и ягдташ остались висеть на дереве. Кто о нем знает хоть что-нибудь? Никто. Да, странно все-таки. Человек не булавка, чтобы бесследно исчезнуть.

Кадриль надо было начинать, Мари из нее, разумеется, выбыла, но все внимание теперь устремилось на нее. Мамаши и дочки кололи ее насмешливыми взглядами. Глядите-ка, от нее кавалер удрал. А ведь не дурна! Не удалось ей избежать и внимания мужчин.

— Ишь запечалилась, — переговаривались они. — А смазливая, канашка!

Чувствуя, что стала мишенью для острот, расстроенная, хотя и не сознававшая в первые минуты, чем именно (а ведь досаду ее понять легко), Мари хотела скрыться, но упрямая гордыня подавила все прочие чувства, и она нарочно не трогалась с места, чтобы продемонстрировать свое равнодушие.

Несмотря на живописность и аристократичность, кадриль на сей раз не увлекла толпу, уж очень всех потрясло исчезновение охотника. То обстоятельство, что ружье и ягдташ остались на дереве, придало событию таинственную окраску. Тем, кто бывал в театрах, вспомнилась легенда о волшебном стрелке, и самым разнообразным догадкам не было числа, как вдруг бездельник Колотноки глупо сострил, да так громко, что услыхала и Мари:

— Ба, да вон охотник-то, глядите, истинную личину свою принял.

И показал на разукрашенного лентами осла, который с философским спокойствием пасся у ограды на краю поляны.

Мари невольно сжала руки в кулачки. Много бы она дала, чтобы охотник вдруг здесь очутился и задал жару этому Колотноки.

Кое-кто улыбнулся шутке, все прочие же продолжали усердно искать разгадку тайны, пока, к счастью, не обнаружили ее. Ну, как же, конечно! Разве можно было думать иначе! Да ведь разгадка ясна, как день, и лежит совсем рядом, будто солонка да перечница. Так и есть, это был не кто иной, как Патко, знаменитый разбойник, убей бог, если не он. Пришел бесов сын повеселиться часок-другой, служаночкам головы покружить, вот и высмотрел себе самую раскрасавицу. (Теперь события выдвинули Мари в первые красавицы.) А потом кого-то заприметил, испугался, что его узнают, и, давай бог ноги, задал стрекача без ружья, без охотничьей сумки, — уж очень торопился.

Это объяснение было самым красочным — следовательно, ему и поверили. Слух, что на празднике побывал знаменитый разбойник Патко, распространился молниеносно. Ведь это о нем в песне поется: «Видел ли ты на коне сразу семь подков?» [82] Любопытно, что в данном случае присутствовала лишь одна подкова, он ведь ни коня с собой не привел, ни сапог, серебром кованных, не надел, на нем штиблеты были, как у господ водится. И теперь все — особенно женщины — сетовали лишь на то, что не рассмотрели парня как следует, а было, было, на что поглядеть, но кому тогда в голову прийти могло?

Сапожники да мясники, в которых самой природой «жандармская» жилка заложена, почесывали затылки: «Э-эх!» Из семи-то подков самая ценная та, что здесь отплясывала, из чистого золота она, награда за нее в двести золотых объявлена. Черт возьми, вот была бы потеха, коли схватили б его! И тотчас же принялись высчитывать, на сколько бы это сигар да вина хватило. Ну, а портные да пряничники, люди более добродушные, об утраченных возможностях не грезили, они о вещах практических заспорили, а именно — стоит ли ружье и ягдташ передавать полиции, чья беспомощность и отсутствие чутья на сей раз были обсуждены столь подробно и всесторонне, что его высокоблагородию начальнику городской полиции, игравшему обычно в этот час в тарок у его преподобия Яноша Серечена, по всей вероятности, сильно икалось.

Так продолжалось долго, до позднего вечера, пока не появился на винограднике горбун Фили, слуга из гостиницы «Гриф», который принес господину Брозику записочку от третьего номера; приезжий, по имени Янош Фитош, писал, что пришлось ему уехать в город по неотложному делу без ружья и ягдташа, а обратно вернуться, как предполагал, он не сумеет и просит поэтому господина Брозика оказать ему услугу и отослать либо отнести его вещи домой. Тут вся легенда рухнула, я глубочайшему огорчению устроителей, желавших украсить ею свой праздник.

Что касается Мари Тоот, о ней позаботились своевременно, когда легенда была еще в полном расцвете. Госпожа Репаши преподнесла ее Мари, словно из ложечки, — и сожаление там было, и хула, — в общем, как лекарство: горькое в чем-то сладком, а в совокупности тошнотворное; хорошо хоть, что в конце госпоже Репаши самой пришлось ту ложечку облизать.

— А знаете, барышня, кто был ваш драгоценный кавалер? Ну, чего стоите с невинной физиономией, будто не знаете?

Так вот, грабитель он, убийца, страшный Патко, за которым жандармы девяти комитатов гоняются. Чего глаза-то таращите? Как бог свят, он это был. И узнали его многие, вон часовщик Михай Караттян газету иллюстрированную выписывает и клянется-божится, что портрет его видал. Да, скажу прямо, красивый розмарин посчастливилось вам к чепцу подвязать! И нечего теперь в обморок бухаться! Раньше нужно было, а то разулыбилась ему. Уж я-то все видела. Ох, господи, господи! А ведь это мой полоумный муженек его подцепил! И сама я виновата: не держала своего благоверного на привязи, как полагается. Хорошо, хоть не зарезал его разбойник на безлюдной дороге, когда вместе ехали. — Она заломила вдруг руки: — Господи, святые угодники, ведь чуть было вдовой не осталась!

И так она горько заплакала, что едва музыку не заглушила. А Мари Тоот охватила медленная дрожь, глаза ее расширились, затуманились от ужаса, лоб покрылся холодным потом, вся кровь отхлынула от лица, и ничего она вначале не видела, ничего не слышала, только казалось ей, что земля закружилась вместе с ней, танцующие пары слились в одно пятно, кроны ореховых деревьев перевернулись, а потом Мари и сама не помнила, сколько времени ничего не чувствовала, ни о чем не знала, и, лишь открыв глаза, увидела Розалию, державшую ее на руках, и Клари, которая брызгала ей в лицо холодной водой.

— Где я? — чуть слышно простонала она, и головка ее опять вяло опустилась на плечо Розы.

К смертельно бледному личику постепенно начала возвращаться жизнь: снова подняв глаза, Мари заметила Розу и Клари.

— Что со мной было?

— А, легкий обморок. Тебя напугала та гадкая женщина.

— Ах, боже мой, как мне совестно!

— Ну, что ты, — утешала ее Роза. — И говорить не о чем. С каждым может случиться. Дело солдатское!

Даже на страдальческом лице Мари поговорка, в горячности произнесенная Розой, вызвала легкую улыбку: право же, еще никогда никто не утверждал, что обморок — дело солдатское!

Сообщение госпожи Репаши, а главное, тон ее удручающе подействовал на милую девушку, которой никогда еще не касались житейские бури. Глаза у Репаши были грозные, большущие, выпученные, как у стрекозы: Мари показалось вдруг, что сейчас они засверкают, завращаются в глазницах, а потом как выпрыгнут на нее… Прибавило ей страху и ужасное открытие, что кавалер ее был грабителем, что держал ее в объятиях убийца. И узнала она это именно тогда, когда сердце ее до краев было переполнено беспокойными желаниями, а душа наслаждалась до боли сладкими воспоминаниями минувшего часа. Не удивительно, что в подобном столкновении чувств нервы ее сдали, голова закружилась, и она потеряла сознание.

Только накануне вечером она прочла английскую новеллу, фантастический сюжет которой еще вертелся у нее в голове, хотя сегодняшние события и отодвинули его на задний план. Красавица Долли влюбилась в интересного молодого человека, о котором ничего не знала. Не спросив, кто он и чем занимается, она вышла за него замуж, и они счастливо жили в одном из предместий Лондона, пока молодая женщина, несмотря на возражения мужа, не вбила себе в голову непременно поглядеть, как будут вешать преступника; тут и выяснилось, что ее супруг палач. Бедная, славная маленькая Долли упала и от ужаса и отвращения умерла по воле жестокосердного автора. И теперь Мари, когда Репаши сообщила ей о страшном открытии, находясь под влиянием ночного чтения и некоторого сходства ситуаций, представила себя на месте Долли, так что, очнувшись, даже удивилась, что еще жива, в то время как маленькая Долли умерла на месте. Когда Мари пришла в себя и можно было тронуться в путь, Роза взяла ее за руку.

— А теперь пойдем домой, милочка, и считай, что все это было дурным сном.

Мари молча позволила вывести себя из толпы окружавших ее женщин, которым не терпелось разузнать о ней хоть что-нибудь, но ни Роза, ни Клари не дали им никаких разъяснений. Собравшемуся на праздник обществу еще раз повезло, снова людям достался лакомый кусок, вторая тайна, которая будет сверлить теперь женские головки.

По дороге Роза остерегалась напоминать о случившемся, напротив рассказывала всякие забавные истории, чтобы отвлечь Мари и направить ее мысли в другое русло, однако Мари ничуть не занимали Розины сказки, возможно, она даже и не слушала их: ее рука, которую крепко держала Роза, все еще дрожала. Но все же сдаваться Розалия не желала и плела, болтала невесть что: и веселые пустяки о кошках, которые некоторое время выступали в роли призраков, и новые истории о всем известной рассеянности собственного папаши. Это уж непременно рассмешит подружку! И она рассказала, как прошлой весной были они с отцом на обеде у директора тренченской ссудной кассы, мама, бедняжка, дома оставалась, хворала она (мы тебе об этом писали, золотце). Сидим, значит, на обеде у директора. И вот, когда подали суп, папенька (то есть господин Велкович), вообразив, что он дома, вдруг бросил с досадой ложку и сказал: «Эх, до чего ж суп невкусный! Прошу меня извинить, жена целую неделю с постели не встает». Вот смеху было, а директорша побагровела от стыда, ну, и папа, конечно, тоже, когда сообразил, что он не у себя дома.

Но Мари и на это даже не улыбнулась, она шла рядом, как тень, и молчала. Ну, не беда, что не смеется, все равно о веселых вещах надо болтать, — солнце ведь непременно грязь высушит, хоть и не сразу видно, что она просыхает. Роза заметила вдруг какой-то лиловый цветок на вершине Королевского камня и послала служанку сорвать его. Как только они остались вдвоем, Мари нетерпеливо спросила:

— Она тоже слыхала? — и показала на служанку.

— Да, — ответила Роза.

Мари вздохнула и больше не проронила ни слова, пока они не дошли до зарослей кустарников, где, говорят, когда-то был парк Яноша Корвина. Веселый замок давно исчез, но декоративные кусты и деревья сохранились, а два-три одичавших розовых куста и теперь еще приносят цветы, чьи лепестки служат постоялым двором для заблудившихся пчел, предоставляя им пищу и кров.

— Полезайте в кусты и обменяйтесь платьями, — предложила Роза, чувствовавшая себя в ударе из-за того, что в неловком положении сумела занять ведущую роль. — Место подходящее, никто не увидит. А я на дороге покараулю, если кто пойдет, предупрежу.

Им посчастливилось. Едва успели они, переодевшись, выбраться из зарослей и пройти несколько шагов, как навстречу показались супруги Велкович и господин Тоот.

— Далеко ж вы забрались, — пожурил их Михай Тоот. — Нам всю гору из-за вас обыскать пришлось.

— Погода хорошая, — ответила Роза, — мы в долине гуляли. Велковичи еще не видели Мари, они кинулись к ней, стали целовать.

— Как же ты бледна, детка! — заметила Жужанна Велкович.

— Ты и правда совсем белая, Мари, — встревожился Михай Тоот. — Что с тобой?

— А ее очень напугал этот… — Роза было запнулась, но быстро нашлась: — Пес бешеный. Тут и господин Михай Тоот испугался.

— Да что ты! — вскрикнул он, словно наступил на колючку. — Уж не укусила ли вас та собака?

— Что вы, дядюшка, — поспешила ответить Роза. — Мари просто испугалась оттого, что собака бешеная…

— А почему вы решили, что она бешеная? — продолжал расспросы Михай Тоот.

— Мы так подумали, собака ведь чужая!

— Глупышки! — рассмеялся старик, — Не всякая чужая собака бешеная. А теперь повернем домой, жена ждет нас ужинать.

Да и пора было: на виноградных листьях блестели последние лучи заходящего солнца, и дома госпожа Тоот уже добрых полчаса брюзжала, что молоко для кофе давно вскипело, а никого нет.