История Ности-младшего и Марии Тоот

ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА Небольшой опыт из области самоуправления

Огромное состояние ничуть не изменило основных черт Коперецкого. Интересная получилась mixtum compositum [85]; он был одновременно скаредным и щедрым, даже расточительным. Если разложить его характер на элементы, найдется в нем кое-что от галантного кавалера из Верхней Венгрии — любил он пыль в глаза пустить, коли, не очень дорого обходилось; и от олигарха — приятно ему было силу проявить, над людьми покомандовать своего каприза ради, если не сопряжено это с большой опасностью; наконец, примешивалась ко всему некая корыстолюбивая купеческая жилка, побуждавшая его извлекать хоть малую коммерческую выгоду из каждого отдельно взятого обстоятельства.

В теории данные свойства, возможно, исключают друг друга, ибо как может быть щедрым корыстолюбец? Вода и пламя. А вот на практике они уживаются.

Явится к нему клянчить делегация от хора, либо от добровольных пожарных, либо еще кто-нибудь, он и начнет рассуждать: они сейчас полагают пожертвование от меня получить форинтов этак во сто (столь низкая оценка его персоны вызывала у него некоторую досаду), а между тем, применительно к моему состоянию и имени, следовало бы дать им триста форинтов (тут на его физиономии появлялось выражение заносчивости), но я не безумец столько денег выбрасывать (продолжал он развивать свою мысль, и лицо его веселело, смягчалось), — швырну-ка я им, наглым ворам, грабителям, две сотни, и точка! И выдавал при выплате (которую обычно осуществлял верный Бубеник) полтораста форинтов — пусть и за это спасибо скажут.

А вот еще более характерный пример: после рождества явился к Коперецкому господин редактор Клементи, искавший мецената для своего труда «Монография о комитате Бонто и его губернаторах вплоть до наших дней», который возникал, словно призрак, при каждом новом главе комитата, но, судя по всему так и не увидел типографской краски, а может, и вовсе еще не был написан. Со своей просьбой он обратился прежде всего, то есть исключительно к барону Коперецкому, подчеркнув, что честь комитата и слава его зависят от появления на свет вышеупомянутого произведения. Губернатор и сам признал это, невесело спросив:

— А издержки какие будут?

— Пятьсот форинтов, ваше высокопревосходительство.

— Много, очень много. Он проворчал что-то о плохом урожае и уйме расходов.

— Если принять во внимание, что произведение доходит до наших дней, ваше высокопревосходительство, до самых наших дней, то есть…

— Понимаю, дорогой Клементи. Вы хотите сказать, что и мне там найдется место. Прекрасно, прекрасно, но, может быть, лучше, если ваш труд выйдет при моем преемнике.

— Почему же лучше, осмелюсь спросить?

— Тогда в нем будет отражена вся моя деятельность, как вы выражаетесь.

— О, господи! — вздохнул редактор Клементи, который, применяясь к изменчивым политическим условиям, уже писал однажды свою фамилию, как «Клемент»[86] (по всей вероятности, она-то и была настоящая). — О, господи, нет никаких перспектив, что ваше высокопревосходительство провалят на следующих выборах.

— Вы злой льстец, господин Клементи.

— Поверьте, господин барон, в своем губернаторском кресле вы переживете меня, а в этом случае…

— В этом случае сей труд выйдет после вашей смерти.

— Это невозможно, ваше высокопревосходительство!

— Но почему?

— В стране нет человека, который мог бы разобрать мой почерк. Наборщики десятки раз на день бегают ко мне, чтобы я расшифровал им отдельные слова. Стало быть, труд сей должен выйти в свет при моей жизни, иначе он будет потерян для человечества, а этого ваше высокопревосходительство желать не может.

— Нет, ни в коем случае не желаю, — возразил губернатор, — но пятьсот форинтов — это много, слишком много… Яду-маю, надо приказать комитатским писцам все чисто и разборчиво переписать под вашим присмотром.

Господин Клементи был прижат к стене, он понял, что придется уступить, и заговорил так:

— Позвольте, ваше высокопревосходительство… я сделал в уме небольшой перерасчет и вижу, если все посильнее поджать, мы, пожалуй, обойдемся четырьмя сотнями.

— Деньги вы, конечно, ожидаете от меня? Ну-с, я вам охотно дам, милый друг, но в данный момент у меня их нет в наличности, совершенно нет.

Господин Клементи лукаво прищурился и, вскинув безволосую бровь, вытащил из кармана вексельный бланк.

— Я так и думал, — сказал он, любезно улыбаясь, что делало его рябое лицо еще более отталкивающим.

— Проклятый Овидий! — рассмеялся барон, считавший всех, кто держит в руках перо, коллегами Овидия, ибо это был единственный писака, о котором Коперецкий кое-что слышал. — Вы-то всегда на ноги упадете. Ну что ж, поймали! Сдаюсь.

С этими словами он взял перо и без лишних слов подписал вексель. Но замечание Клементи «я так и думал» немного разозлило его. — Как? Предполагать, что у него нет пяти сотен форинтов? Ну, держись, Овидий, это тебе даром не пройдет!

— Вот вам векселей, amice, но хотелось бы знать, что вы с ним станете делать? Я подписал, потому что люблю и вас, и литературу, и культуру, однако теперь-то и начнутся трудности. На территории комитата вексель учесть нельзя ни в банке, ни у частного лица. Уж не думаете ли вы, что в комитате, где я губернатор, будут ходить мои векселя на четыреста форинтов? Будь он на сорок тысяч, ради бога, я бы стерпел, это достойно главы комитата, авторитет ему создает, но четыреста форинтов! Тогда я пропал! Ну, скажите-ка, что вы будете делать с векселем?

— Реализую в каком-нибудь банке соседнего комитата.

— Тоже нельзя. На нем только моя подпись. Банки требуют нескольких подписей, но я не могу смешиваться со всяким сбросом, это вы должны признать. Меня это унизит. Я бы тотчас разорвал не вексель, а вас, amice, если бы вы втянули меня в дурную компанию. Сможете достать подпись Эстерхази или Надашди[87][90], пожалуйста, я не возражаю, но иначе дело не пойдет. Ну-с, так как же? Я выпущу вексель из рук только с этим условием.

Он поистине наслаждался замешательством Клементи, радуясь, что теперь взял над ним верх, но Клементи недолго колебался с ответом:

— У меня есть знакомый ростовщик в Лошонце, он сразу учтет вексель.

— Вот как? Но он, вероятно, берет большие проценты? — с сожалением спросил губернатор.

— Да, этот сразу вычтет двадцать процентов, такой уж он жулик.

— Значит, вы получите не больше…

— Трехсот двадцати форинтов.

— Неслыханная наглость! Я этого не потерплю, — возмутился Коперецкий и гневно нажал кнопку звонка. В дверях тут же появился губернаторский гайдук. — Немедленно пошли сюда Бубеника! — Затем он снова обратился к редактору: — Сейчас я решу дело по-христиански. А пока Бубеник не пришел, у меня тоже есть к вам просьба. Вы знаете, в Вогланьском уезде освободилось место исправника, через две недели, двадцать пятого января, на чрезвычайном заседании вакансию надлежит заместить. Подналягте на свое перо, mein lieber [87] Клементи, в пользу моего шурина Ференца Ности, вы, как член комитета, пользуетесь серьезным влиянием…

— Ваше высокопревосходительство, скажу откровенно, вряд ли это удастся. С одной стороны, молодого человека не знают в комитате, с другой стороны — знают. Те, кто его не знает, не станут голосовать за незнакомого, а те, кто знает, предпочтут голосовать за другого. К тому же его противник Йошка Каби…

— Большой осел.

— Возможно, но будущее его обеспечено.

— Да чем именно?

— Он лучше всех умеет петь «Марсельезу его величества»! Кто хоть раз слышал, будет голосовать за него. Тут ведь чувства роль играют.

— Черт бы побрал эти дурацкие чувства!

— По мне, пускай, но дело все же не пойдет.

— А супруге моей очень хотелось.

— Сожалею, но что невозможно, то невозможно, — вздохнул Клементи.

— И я хочу этого, со своей стороны, — с твердым раскатистым «р» произнес губернатор.

— Гм. Значит, так тому и быть, — поклонившись, сказал Клементи.

— Вот это другой разговор, это я люблю! — радостно воскликнул глава комитата, пожав руку Клементи, который был также одним из руководителей партии независимых. — Стали быть, мы договорились. Войдите! Вошел Бубеник.

— Как? Ты опять стучал! Сколько раз повторять, когда я тебя зову, ты не должен стучать, ты не визитер, ты обязан являться, как дух.

— Что угодно приказать?

— Пока чтобы ты убрался и снова вошел без стука. Бубеник вышел и снова зашел, правда, не бесшумно, как

ночной дух, а наоборот, со страшным грохотом и звоном, будто татарин-разоритель, — локтем он нечаянно высадил дверное стекло.

— Эй, поосторожнее, не то затрещину у меня получишь, — с налитыми кровью глазами набросился на него барон. — Прямо ходить не умеешь или пьян? Бубеник ни капельки не испугался. Он хорошо знал своего хозяина.

— Когда ваше превосходительство приказали мне духом стать, я решил, что смогу и через стекло влететь.

— Пошел к чертям со своими дурацкими увертками! То есть погоди. Ну, не уходи, не уходи, я тебе носа не откушу. Останься, Бубеничек, я тебя позвал, чтобы спасти, если можно, этого славного господина, его благородие, от кровопийцы-пиявки. Представь, один негодный ростовщик за хороший вексель на четыреста форинтов дает ему только триста двадцать. Не можем же мы допустить подобное безобразие! Жил бы этот ростовщик в моем комитате, я бы ему горячих всыпать велел, пусть хоть сто раз телесные наказания отменены. Но он живет не здесь, поэтому я спрашиваю тебя, дружочек, нет ли у нас трехсот пятидесяти форинтов? Бубеник немного подумал, бросил укоризненный взгляд на барона и небрежно сказал:

— Найдется.

— Тогда уплати его благородию по векселю. И ему хорошо, и ты не в накладе. В этом всего вернее проявился характер Коперецкого.

Да ведь он помешанный, подумает читатель, ведь так ведет себя только дурачок и простофиля. Однако, если вдуматься получше, сообразив, что деньги пошли в качестве субсидии местной печати, что при этом он, Коперецкий, выказал себя меценатом, а в довершение всего еще приобрел главного вербовщика голосов, чтобы шурина в исправники провести, причем сделал это в мягкой форме, которая ни в коей мере не умаляла полезности господина Клементи, придется убедиться, что ума у Коперецкого хватало, хотя и проявлялся он весьма своеобразно. А что касается уменьшения расходов, то в конце концов ему стало казаться, будто он же еще и заработал пятьдесят форинтов. Пожертвовав, он удовлетворил свою прихоть щедрого дарителя, во из пожалованной суммы сумел отщипнуть малую толику, что, в свою очередь, отвечало его корыстолюбивым наклонностям. Перед Клементи он разыграл неопытного, великодушного магната, которого можно вокруг пальца обвести, в глазах Бубеника показал себя хитрым, умным человеком, из всего умеющим извлечь выгоду, а публике представился безумно расточительным меценатом. Только вот на сей раз старания его шиворот-навыворот обернулись, ибо Клементи посчитал его хитрой лисой, Бубеник — расточительным безумцем, в глазах же всех прочих он выглядел неопытным, великодушным магнатом. А между тем все они, вероятно, ошибались.

Несомненно одно, за короткое время Коперецкий основательно сумел прибрать к рукам комитат, вообще-то говоря довольно непокорный. Каким образом? Да бог его знает! Это такая же тайна, как та, что скрыта во взгляде укротителя. Глупые правления, которые рано или поздно оказываются на мели, конечно, бывают, но умного правления, которое непременно оправдает себя на практике, нет и быть не может, а если даже оно возможно, то еще не изобретено. Правление может быть только удачным или неудачным. С комитатом Бонто, возможно, не справился бы сам Бисмарк, который заставил весь мир плясать под свою дудку, а может быть, с ним прекрасно бы управился распоследний писарь, если бы стал губернатором и никто не знал бы, что раньше он был канцеляристом, — ибо способ управления нужно просто угадать. Ну, а догадливость редко бывает свойственна умному человеку; умные люди обычно не гадают, а хотят чего-то, к тому же часто не того, чего желают люди неумные, а это уже само по себе скверно. Поэтому упаси бог любое честное правительство от умных губернаторов. Вполне достаточно, если они только кажутся умными.

Итак, я осмелюсь утверждать, что все успехи барона Израиля Коперецкого начались со странного происшествия — с речи, произнесенной им по случаю торжественного вступления в должность.

Но каким могущественным ни казался губернатор, вопросы, которые требовалось обсудить на чрезвычайном январском заседании, не оставили безучастными деятелей комитатской управы. На повестке дня стояло проведение в жизнь старого комитатского постановления об обучении в школах на венгерском языке и уже упомянутое замещение должности исправника. Не оставляло сомнений, что Коперецкий стоит за венгеризацию, и не являлось тайной, что исправником он желает видеть Ференца Ности, но все же поднялась великая суматоха; против венгеризации школ объединились члены комитета национальностей, а их было, в общем, большинство, замещение же должности исправника волновало, главным образом, венгров, которых всегда больше интересуют второстепенные дела. Венграм безразлично, чему будут обучать мужицких щенков, но вот кто будет распоряжаться в Воглани, им далеко не все равно.

Резкие замечания строились на сравнениях, окрашенных всеми красками симпатии и антипатии. В конце концов Фери Ности просто молокосос, шалопай и экс-подпоручик. Нужен он нам как собаке пятая нога! Если он императорский и королевский камергер, пусть и сидит себе у короля в каморке, пусть у других хлеб не отбивает. Исправником должен стать человек, выросший среди нас, свой, а не какой-то там полувельможа. Не бывать жилетке длиннее сюртука, где это слыхано, чтоб исправника превосходительством, а вице-губернатора всего лишь благородием величали.

Истый венгр за Йожи Каби должен голосовать. Он добрый, славный парень, потому и покатился вниз, что ручался за всех и каждого. Кроме того, он один из «многострадальных патриотов», так как в начале пятидесятых годов попался на пении «Марсельезы его величества», — все ведь слыхали его раз-другой у «Синего шара». Теперь-то над этими вещами только улыбаются, а в те безумные времена венгров в гнев приводила эта песня, повергала в отчаяние, наполняла сердца горечью — пока, наконец, высшие власти не обрушили на Каби свою месть: «Гм… Певчей птичке клетка пристала». А клетка эта находилась в Куфштейне[88], куда и увезли Каби на три года. Просто безбожно, из-за такого пустяка! Ведь самое большее можно было придраться к мелодии песни, сам-то текст черпался, так сказать, из королевско-императорской военной «словесности»:

Ах ты, австрийское коварство, И Фердинанд, и Франц, и Карл… От вас тошнит — и нет лекарства. У, чертов сброд, Чтоб ты пропал! Серб, валах, саксонизм с иллиризмом, Прюкнер, Ламберг, и Урбан, и Хурбан, Улич, Хейдингер, Лейдингер, Виммер… Чтоб ты вымер, Чертов сброд!

Словом, это было весьма хлестко придумано и в конце концов никому не принесло вреда. А если хорошенько вдуматься, так даже Йожи Каби не помешало. Три года отдыха благоприятно сказались на его голосовых связках, к тому же заключение возвысило Каби в глазах общества, и, выйдя на свободу, он мог стать, кем пожелает — да только никем он не хотел быть, пока светило солнце, вернее говоря, пока в округе водились добрые евреи; однако теперь, когда лица евреев при появлении Каби стали омрачаться, ему понадобилось исправничество.

Итак, не считая родственников и клики приближенных губернатора, все венгры стояли за Каби, только редактор Клементи в последний момент переметнулся на сторону его противника. Не беда, одна ласточка весны не делает! В таких вещах нельзя потворствовать желанию губернатора. Все и считали выборы простой формальностью. Фери Ности даже не подумал приехать из Пешта, где слонялся целыми днями в компании всем известных бездельников. Попытка не стоит железнодорожного билета!

Утром перед заседанием все поздравляли Каби, и лишь губернатор таинственно улыбался.

— Ну-ну, может, еще по-иному все повернется, — заметил его высокопревосходительство, направляясь к подмосткам в зале заседаний.

— Не думаю, — возразил Тамаш Петроваи, тесть Каби, случайно оказавшийся рядом с губернатором.

— Неужто?

— Без яиц яичницу не изжарить, ваше высокопревосходительство.

— А вдруг чудо-повар объявится, дядюшка?

Открыв заседание, Коперецкий прежде всего назначил Малинку почетным главным нотариусом комитата (ему это ничего не стоило, а Малинке радость); затем вызвал адвоката Лиси, официального оратора, прозванного тараном, с которым уже заранее обо всем договорился.

Адвокат должен был изложить устав венгеризации; этот щупленький человечек обладал немалым красноречием, но, увы, из-за отсутствия верхних зубов слова его под языком расплывались, окутываясь шипящими либо свистящими звуками.

Поначалу он охаял парламентаризм, пригодный, по его мнению, только для развитых государств, где нужно решать лишь текущие дела; в странах же, где еще не заложены основы основ, парламентаризм выеденного яйца не стоит.

— Начал с Адама и Евы! — заворчал Балинт Пептеки, стоявший под галереей; его раздражали и лишали терпения ароматы, струившиеся сверху от женских локонов и платочков. Дома старик привык к запаху навоза да еще чеснока, который кладут в ростбиф и гренки, всякий ИНОЙ запах выводил его из себя.

— Слушаем, слушаем! — живо отозвались с разных мест, ибо в этом вопросе не было ни левых, ни правых, и чувства всех венгров были одинаковы.

Лиси тотчас же разъяснил, почему начал издалека. Ему хотелось доказать, что некоторые дела, являющиеся задачами одного государственного органа, незачем перекладывать на другой, если тот не способен их решить. Буйвол, разумеется, силен, но если он, скажем, станет прыгать так же лихо, как кошка, то непременно свернет себе шею, а с кошкой ничего не случится. («Правильно», — кивнул губернатор.) Поэтому пусть уж смелые прыжки совершают кошки. (Одобрительное оживление в группах правительственной партии.) Ответственные парламентские министры не сажают деревьев, которые спустя долгие годы дадут тень и принесут плоды, хотя в хорошо управляемом государстве стоит подумать и о будущем; министры не ликвидируют мелкие неполадки, касаться которых невыгодно или опасно для них лично, они охотнее сваливают это на будущие правительства, а неполадки пока разрастаются и становятся опасны для самого государства. Парламентские министры признают лишь те успехи, что достигаются сразу. Что им слава, которая придет через двадцать лет? Министрам надобно, чтобы их хвалили сегодня. Они на вечерние газеты работают. И нельзя на них обижаться: ведь каждое живое существо может набрать в легкие лишь столько воздуха, сколько ему в данный момент для вдоха необходимо, и столько воды выпить, сколько для утоления жажды нужно, за исключением, разумеется, верблюда, который и на будущее небольшой запасец делает, но верблюд всего два горба на спине таскает, а министр — четыреста с лишним![89]

Амбруш Пополницкий, депутат парламента от Боженнайского округа, толкнул локтем позевывавшего рядом Пала Ности.

— Гм. Это в наш огород. Станем отвечать?

— Зачем? Ведь он нрав.

Вслед за тем, употребив живописный оборот (с цитатой из Тьера), Лиси перешел к тому, что при данных обстоятельствах на обществе и комитате лежит священная обязанность укрепления венгерского духа и достигнуть этого лучше всего с помощью школы, путем проведения в жизнь статута, являющегося предметом настоящего рассмотрения.

Бурные возражения посыпались со скамей других национальностей, тотчас же поднялся пастор Шамуэль Падак, гигантского роста словак, которого за отвагу и поджигательские проповеди прозвали «лютеранским Капистраном»[90][91]. Его широкие плечи, огромная голова, косящие, налитые кровью глаза производили устрашающее впечатление. Падак был главным оратором словаков, проживавших в северной части комитата. Голос его мог быть нежным, как флейта, но при желании он усиливался до барабанного грома и потрясал души. В иное время это не опасно (ибо душа к словаку лишь поспать приходит, надолго в нем не задерживается), и не опасно прежде всего потому, что господь по доброте своей подкинул в округу целую кучу саксонцев и валахов. Упаси бог, когда только одна малая национальность в наличии. Уж если из двух зол выбирать, так лучше, чтобы национальностей было несколько? там, где три национальности имеются, можно уже затевать игру — одна всегда козырем будет против двух других, а то и два козыря против одной, как придется. Этим обычно комитатскую политику стимулировали, на такой дипломатии предыдущие губернаторы держались, постоянно добиваясь на заседаниях победы, торжества воли венгров. Но в нынешнем несчастном вопросе (и зачем только понадобилось его вытаскивать?) поражение венгров было предопределено, так как все другие национальности против них объединились.

В тот момент, когда господин Шамуэль Падак начал речь, проворный помощник нотариуса Пишта Хорт, которому губернатор поручил роль wipp'a [92], подсчитав голосующих pro et contra [93], торопливо взбежал на возвышение доложить о результатах:

— Их на девять больше, чем нужно. Губернатор, безучастно грызя усы, обратился к Полтари:

— Что будем делать? Полтари пожал плечами.

— Если б я знал…

— Ты ж у нас комитатский мудрец.

— Хорошо бы пять голосов побыстрее добыть, — размышлял вице-губернатор. — Саксонцев нельзя, постесняются они друг перед другом хвосты поджимать. И валахов нельзя, те из-за попов своих не решатся. Может, со словаками испробовать, они люди мягкие. Только бы умолк этот Падак, а то настрополит их, взбудоражит речами своими.

— Лишить его слова? — с великой готовностью спросил губернатор.

— Упаси бог, этого закон не разрешает.

— Если позволите, я заставлю его замолчать, дядюшка Израиль, — таинственно зашептал помощник нотариуса, просунув голову между бароном и вице-губернатором. Его белокурые курчавые волосы, свежее румяное лицо резко выделялись между двумя облезлыми черепами. Коиерецкий уставился на вице-губернатора, ожидая, чтобы тот высказался.

— Прекрасно, братец, прекрасно, — сказал тот. — Поди затешись в толпу и придумай какой-нибудь хитрый фортель, соблазни парочку словаков сходить позавтракать, напои их, одним словом, почем я знаю… sapienti pauca [94] (лат.)], сделай, что можно. Цель оправдывает средства.

Пишта Хорт исчез и, словно шаловливый гном, стал возникать то здесь, то там. Вице-губернатору, следившему за ним глазами, казалось, будто он существует в нескольких экземплярах. Вот он затесался между членами комитета, а теперь на галерее с дамами пересмеивается. И тень, которая сейчас выскользнула из дверей зала заседаний, — тоже он.

Вице-губернатор подумал было, что теперь окончательно потерял Хорта из виду, но вскоре снова обнаружил его, стоявшего за спиной Падака; озорник делал вид, будто с величайшим наслаждением слушает цветистое библейское кваканье на словацком языке.

Господин Падак еще только начал говорить, многословно распространяясь об исторических предпосылках, он закладывал лишь фундамент речи, так что, судя по всему, она будет предлинной. Он гордо клеймил деспотичных потомков в общем-то благородной венгерской нации, которые готовятся ныне к покушению на славян. Ведь вот какое дело! Во времена Арпадов[95] словацкий язык всем был хорош, даже знаменитое «Надгробное слово», древнейший венгерский письменный памятник, написано, собственно, на словацком языке. Короли дома Арпадов комитатам словацкие названия давали. «Нови град» (Новая крепость) стал Ноградом, «Черни град» (Черная крепость) — Чонградом, а свое фамильное гнездо «Высокую крепость» они Вышеградом назвали; главнейшего приближенного, наместника венгерского короля тоже по-словацки нарекли — из «надворни пана» надоришпаном сделали.

— Ну и ну, — вновь заерзал Абруш Пополницкий и снова ткнул Пала Ности. — Опровергнем?

— Зачем? Ведь он не прав.

Венгры заволновались, знающие словацкий язык объясняли смысл речи остальным; священнослужитель с презрительной улыбкой смотрел на волнующееся море, однако спокойствие его было деланным; размахивая правой рукой, левой он нервно теребил концы традиционного белого воротника.

— Более того, уважаемое собрание, — продолжал он заносчивым тоном после небольшой артистической паузы, — я осмелюсь заявить, что древние венгерские короли даже в кругу своей семьи пользовались словацким языком. Словацкий был их родным языком.

— Ого! Ого! Докажите!

— Глубокоуважаемое собрание, достаточным доказательством служит то, что у нас было четыре короля по имени Бела, а имя Бела не что иное, как латинское Альбертус, Альбус, в переводе на словацкий звучащее как «Бела». Следовательно, венгерские короли даже сыновьям своим давали при крещении славянские имена…

И вдруг визгливый голос, словно ножницами, надвое рассек его речь. Голос шел с галереи. Все взглянули туда. Гм, уж не обман ли это глаз? Ведь это Бубеник, как видно, подвыпивший Бубеник, вне себя от возмущения:

— То ми лепшье вьеме. Мой пан там бол, кде крестили!

Реплика с галереи была событием чрезвычайным, в особенности потому, что подал ее totum factum [96] губернатора, это возбудило в зале шумное оживление, но сквозь хохот вдруг прорвалось резкое: «Ай!» — и всеобщее внимание обратилось в ту сторону, откуда раздался крик. Он вырвался из горла могучего великана-оратора. С выпученными от ужаса глазами, обеими руками схватившись за пояс, словно у него спина треснула пополам, скорчившись в три погибели и вопя что есть силы, как раненый пес комондор, Падак ринулся прочь из зала. Следом за ним поспешили члены комитета, убежденные, что свет их очей рехнулся. Кое-кто даже робко сторонился, а ну, как сбесился и укусит?

В зале воцарился настоящий хаос. Что такое? Что с ним произошло? И что кричал ему камердинер губернатора? Кто знает? Кто слышал? Должно быть, он выкрикнул нечто ужасное, и это сокрушило Падака, как секира — быка.

Теперь венгры, саксонцы, румыны — все столпились вокруг редактора Клементи. Он сидел на самом краю зеленого стола, стенографируя выступления. Сей светоч мысли все услышанное с ходу умел перевести на венгерский (выпуская слова уже переодетыми в мадьярский наряд) и в таком виде набрасывал на бумагу. Клементи-то наверняка известно, что прокричал Бубеник.

Разумеется, ему это было известно, и он тотчас же прочел подлинный текст, который звучал так: «Нам это лучше знать! Мой господин был там при крещенье!» Ну и ну, вот странно! Теперь-то люди и перестали хоть что-нибудь понимать.

Ведь тут ни складу, ни ладу! Выходит, реплика на словацком языке не раскрыла никаких тайн или преступлений, от чего Падаку стало бы так худо? Ведь это ж ничего не говорящая чепуха, вернее много говорящая, но скорее о том, кто ее произнес, ибо из нее ясно, что он просто помешанный. Однако Клементи поручился за здравый рассудок Бубеника.

— Он не сумасшедший, а плут. Любит своего хозяина вышучивать, как подвыпьет. Бароны Коперецкие всегда ведь хвалятся, будто их предок был восприемником какого-то нашего короля, не помню точно какого, тогда, мол, они и залезли в долги.

— А ну, коли правда?

— Бог знает! Трудно доказать обратное.

Наступившее замешательство вице-губернатор пожелал использовать в тактических целях и предложил Коперецкому установить тишину; вдруг удастся поставить вопрос на голосование сейчас, когда около десяти избирателей-словаков отсутствуют А объявив голосование, можно приказать закрыть двери зала и судьба статута будет обеспечена.

— Она и так обеспечена, — спокойно ответил губернатор, н все же потряс колокольчиком.

Бесплодный труд. Звук колокольчика терялся, словно жужжание мухи в кузне, а когда шум стал стихать, поднялся саксонец Рудольф Вольф, владелец бонтоварского кирпичного завода, и обрушился на статут по-немецки. Едва он произнес пять-шесть фраз, как, угрожающе жестикулируя, вернулись словаки. Всем было любопытно узнать, что же случилось с Падаком. Постепенно из уст в уста просочились сведения: ничего примечательного не произошло, с Падаком, слава богу (это добавляли словаки), никакой беды не случилось, просто он малость испугался и сейчас вернется, только переоденется сначала в своем номере в «Синем шаре». А по правде говоря, жаловались они, очень это грубая проделка, глупейшее покушение на высокий принцип свободы слова, — какой-то негодяй по-воровски, из-за спины сунул за воротник рубашки его преподобия ледышку величиной с голубиное яйцо, она скользнула неожиданно по голой спице, вызвав ужасное чувство: господину Падаку показалось, будто тело его разрубили пополам холодным острием сабли. Не удивительно, что бедняжка преподобный вышел из себя… Но это не останется без примерного наказания. Господин Вольф, обычно демонстративно носивший в петлице пиджака василек, разумеется, лишь в начале лета (в такое время, как сейчас, он носил лишь парик, хотя и не демонстративно), также принадлежал к многоречивым ораторам. Его речи не зажигали, не производили эффекта, а скорее усыпляли венгров (впрочем, и это кое-что значит). Вольфа не очень беспокоило сие обстоятельство, он, казалось, даже не замечал членов благородного самоуправления и, будто верующий, что обращается к отсутствующему воображаемому существу, бросал обвинения варварам-мадьярам. Перед его мысленным взором витал, должно быть, силуэт Бисмарка или старого Вильгельма. Он только еще начинал речь, вспомнив о гаммельнском крысолове, чарующим звуком волшебной флейты заманившем сюда саксонцев, которых теперь изгоняют шовинистическим тарарамом, как вдруг один из стоявших у дверей зала гайдуков передал ему телеграмму. Редкие нервы и редкое красноречие могут устоять перед нераспечатанной телеграммой. Мысль о ней забирается человеку в голову и сверлит, как жук-точильщик, разум от неопределенности колеблется между любопытством и страхом. Некоторое время господин Вольф пытался сопротивляться, однако долго не выдержал. Рассеянной скороговоркой произнося слова, он теребил листок в пальцах, пока, наконец, не вскрыл телеграмму. Суперинтендант[97] сообщал ему, что прибывает двенадцатичасовым поездом и остановится у него.

Господин Вольф был усердным церковным пресвитером, а кроме того, весьма высоко ценил епископа и возможность оказать ему гостеприимство почитал за великую честь. Его тотчас же охватило величайшее беспокойство, в голову не приходило ни одной острой мысли, он стал запинаться и то и дело поглядывать на часы. Ого, уже половина двенадцатого, а дома еще ничего не знают и даже не начали обед готовить! И на вокзал надо поспеть, да неплохо бы еще маленькую делегацию сколотить для встречи.

Как это ни стыдно, однако самый большой повелитель — необходимость; к всеобщему изумлению, Вольф быстренько закончил, как говорится, скомкал свою речь, а затем посовещался с несколькими авторитетнейшими единоверцами и в большой спешке вместе с ними покинул зал заседаний. Но это прошло незамеченным, так как общее внимание обратилось на вернувшегося Падака, которого приверженцы встретили, будто мученика, кликами «слава».

Пишта Хорт позаботился предупредить президиум о благоприятно сложившихся обстоятельствах; вбежав на помост, он доложил губернатору:

— Восемь штук избирателей-саксонцев отбыли на вокзал встречать епископа.

— Я и не знал, что сегодня епископ приезжает, — заметил вице-губернатор, который тоже исповедовал лютеранство. Шиита Хорт хитро подмигнул ему:

—' Не удивительно, ведь и сам епископ об атом не знает.

— Вот тебе и на! Но тогда это бесполезно, они сейчас вернутся. Вице-губернатор едва сдерживался, чтобы не прыснуть со смеху.

Из проделки Хорта и на самом деле нельзя было извлечь конституционной выгоды, ибо тотчас же взял слово хурбанист[98] доктор Мотика. Это был адвокат, известный болтун, прозванный из-за резкого голоса «Перочинным ножом». Если он быстро закончит, надежда еще не потеряна. Однако этот перочинный нож не так-то легко закрывался.

Губернатор тихонько дремал на возвышении, вице-губернатор рисовал птичек на чистом листе бумаги, члены комитета болтали, сбившись в группки. «Пусть конь побрыкается, потом он снова потянет, — призывал к терпению окружавших его единомышленников Пал Ности. — И не перебивайте, скорее замолчит». Но говоруны не умолкали. После ораторов крупного калибра стали выступать их сателлиты, мелкие карьеристы и просто придиры, у которых строительного кирпича нет и в помине, но имеются камешки, чтобы бросать в противника. Хотя они быстро сменяли друг друга, все же выступления закончились лишь в половине второго речью Тимофея Уля (в Бонтоваре его прозвали Ультимо), который заявил, что скорее утопит собственных детей в волнах Дика, чем пошлет их в венгерскую школу.

Господин Ультимо и впрямь оказался последним оратором[99], но это уже не имело значения, так как саксонцы еще в половине первого вернулись обратно недовольные, — епископ, по-видимому, опоздал на поезд. Полтари легонько коснулся руки губернатора, тот вздрогнул.

— Вопрос исчерпан. Ораторов больше нет. Коперецкий, сидевший до сих пор втянув голову в плечи, вдруг вскинулся, сурово глянул на колыхавшуюся толпу, из которой слышались выкрики «голосовать», потряс колокольчиком, а когда наступила тишина, твердым громыхающим голосом, отозвавшимся эхом в старых стенах, произнес:

— Поскольку никаких доводов или возражений против предложения члена комитета господина Лиси я не слышал, объявляю решение: принято единогласно.

Будто ураган внезапно просвистел по лесу, закачал со страшным гулом деревья, и ветви их, сплетаясь, вступили в жестокую схватку — так прорвалось безмерное возмущение; в душном, насыщенном густыми парами, почти кашеобразном воздухе замелькали сотни рук, выражавших угрозу, протест или удивление, и неразличимые выкрики слились в оскорблявшую уши и нервы какофонию. Даже венгры были поражены и поглядывали с недоумением то на губернатора, то друг на друга. С носа Полтари слетели очки, скатились с кафедры на пол, одно стекло разбилось. Ности покачивал головой. Главный нотариус ногой отбросил из-под себя стул и хотел было сойти с помоста, но навстречу ему уже рвались представители национальных групп, лезли, словно быки на красное сукно, со страстными воплями, из которых можно было разобрать лишь отдельные возгласы: «Ого! Как бы не так! Еще чего захотел Сначала голосовать! Да где это слыхано? Он что, спятил?» и т. и.

Отважный Вольф с бледным от гнева лицом прыгнул прямо на помост. Коперецкий, бросив на него строгай взгляд, сердито схватился за отвязанную саблю, лежавшую на столе.

— Что вам здесь угодно? — загремел он. На мгновение воцарилась тишина.

— Наши права! — закричал Вольф, задыхаясь. — Прошу поставить вопрос на голосование!

— Этот вопрос снят с повестки дня, — ответил губернатор удивительно изменившимся кротким голосом, — я уже вынес решение.

— Но ведь это беззаконие! Вы вынесли решение на ложном основании, будто никто не выступил против предложения Лиси, — возмутился господин Вольф теперь уже на чистейшем венгерском языке. — Кровь закипает, когда видпшь, что такое еще возможно! Взываю к вам, венгерские братья, судите вы о случившемся! Мы ведь живые люди, у нас имеются уши, и есть, наконец, среди нас джентльмены. Господи, да мы с утра только и делаем, что выступаем против предложения Лиси, я сам в том числе — На хитром лице Коперецкого отразились все признаки искреннего сожаления и раскаяния.

— О боже мой! — огорченно, с какой-то наивной растерянностью и словно про себя сказал он. — Как жаль, что так получилось, но откуда мне было знать, высокоуважаемый друг, что вы выступаете против, если я не понимаю по-немецки!

Насмешливые ухмылки заиграли на лицах оппозиционеров, услышавших столь жалкую отговорку, а мадьяры погрузились в гробовое молчание, которое вдруг, словно бритвой, разрезал своеобразный голос доктора Мотики:

— А я разве не выступал против? А?

— Вероятно, вполне возможно, — спокойно ответил губернатор. — Но я-то ведь и словацкий не знаю.

Ничто, даже деньги, если их начать транжирить, не исчезает с такой молниеносной быстротой, как уважение и авторитет; зал разразился неистовым хохотом. Что? Он словацкий не знает? И он смеет это утверждать? Ну уж это plusquamdialecticat Risum teneatis amici! [100]

— Но, господин губернатор, всем известно обратное, вспыхнул Шамуэль Падак, тряся головой. — Разве не по-словацки вы беседовали со мной и моими товарищами вчера вечером на примирительной конференции? Я спрашиваю ваше высокопревосходительство, неужто вы осмелитесь отрицать перед лицом комитата то, что, между прочим, известно всему свету и что происходило на глазах стольких людей?

Коперецкий и на сей раз не смешался, не покраснел, как случается с человеком, уличенным во лжи, напротив, он спесиво откинул назад голову и высоко поднял шляпу, украшенную перьями цапли, давая понять, что хочет говорить.

Мучительное напряжение, последовавшее за перепалкой, родило глубокую тишину, даже кашлявших утихомирили нетерпеливым шиканьем: вот сейчас-то уж поднимется шум — еще бы, ведь кое под кем кресло треснет! Из этакой беды уже не выкарабкаться! Слушайте, слушайте!

— Да, верно, — медленно, с расстановкой начал губернатор, — вчера я беседовал с вами, господа, по-словацки и вообще часто и со многими говорил и не раз еще буду говорить по-словацки, потому что я люблю этот язык, но, господа (тут лицо его вдруг загорелось, он даже похорошел, а в голосе у него зазвенел металл, тот самый, из которого чеканят мелкую монету, идущую на подкуп публики), когда я облачаюсь в эту одежду, повторяю, господа, в эту одежду (и он ткнул указующим перстом в рубиновую пряжку на своей вишневой венгерке), то из трех богов я выбираю четвертого, бога венгров, из всей земли вижу лишь малую частицу ее — венгерскую родину, и все языки забываю, помня лишь один — венгерский язык!

Ну и шум тут поднялся, но вовсе не от треска губернаторского кресла, а от неистовых приветственных кликов. Депрессия перешла в другую крайность, — так сплетенные ветви, внезапно освободившись, с огромной силой взметаются ввысь. Поистине венгров охватило упоение победой, они купались в воодушевлении, размахивали платками, шляпами; одна эффектная фраза разбудила в них тигра, что, скаля страшные клыки, всегда готов кинуться на врага. Представители национальностей сразу съежились, притаились, точно глухой поросенок во ржи. Только Тимофей Уль рискнул бросить страстную реплику, но он, вероятно, был под хмельком, ибо трезвый на это не осмелился бы:

— Ах, значит, вам по вкусу это позорное беззаконие? Возмущение было неистовым. Счастье еще, что комитатские

мужи теперь сабли не носят, не то Тимофея Уля постигла бы та же участь, что некогда Раковского и Околичани на Сословном собрании в Оноде[101], а это было бы весьма прискорбно, более того, поистине трагично, так как господин Уль имел честь быть каждодневным партнером губернатора по игре в тарок и, кроме Уля, во всем Бонтоваре и на десять миль окрест лишь один человек, одноглазый полковник в отставке, знал эту игру (тут играли только в фербли), вследствие чего господин Уль был третьим незаменимым.

Словом, губернатор сам поспешил отвлечь от него внимание, уняв возмущение взмахом руки, как Нептун ветры.

— Слушайте! Слушайте!

— Насколько мне удалось разобрать в шуме, уважаемый член комитета господин Уль упомянул о беззаконии. Ну-с, я признаю это в том случае, если мне покажут закон, обязывающий меня знать немецкий или словацкий языки.

— Правильно, верно! Нет такого закона! Да здравствует губернатор!

— Vitam et sanguinem pro comite nostro! [102] — заорал старый Иштван Палойтаи, самый упрямый вожак оппозиции. — Склоняю перед ним свое знамя!

За этим эпизодом последовала восторженная овация в честь губернатора, длившаяся несколько минут, поэтому он смог продолжить не сразу.

— Вы не можете назвать такой закон, не так ли? А вот л могу показать вам закон, в котором говорится, что после вынесения решения всякая дальнейшая болтовня бесцельна. А коли так, перейдем дальше, уважаемое собрание! На повестке дня замещение освободившейся должности вогланьского исправника. Выдвигаю кандидатуры Ференца Ности и Йожефа Каби.

— Каби, Каби, Каби! — Воздух наполнился криками. Сотни и сотни «Каби» бушевали и перекатывались по залу. Представители национальных меньшинств, закусив губы, стали покидать вал, чтобы вдоволь пошуметь и погрозить за дверьми — делать это в помещении было неблагоразумно; те, кто остался, тоже выкрикивали имя Каби, зная, что выступают против губернатора, и лишь кое-где раздавались совсем скромные и не слишком громогласные одиночные выкрики: «Ности».

Его высокопревосходительство сдвинул брови, словно разгневанный Юпитер, затем, слегка приподнявшись на стуле, сунул саблю под мышку.

— Я слышу, — твердым, вызывающим тоном произнес он и в глазах его сверкнули зеленые огоньки, — большинство желает Ференца Ности. Настоящим заявляю: избран Ференц Ности! Больше вопросов нет, собрание закрыто.

На какой-то момент изумление заморозило рты. Возможно ли? Хорошо ли они расслышали? Верить ли собственным ушам? При мелких оскорблениях толпа огрызается сразу, но огромная несправедливость вызывает головокружение, как сильный удар кулаком. Мадьярам, казалось, не хватало воздуха; слышалось только сдавленное шипение. Представители национальностей издевательски выкрикивали:

— Вот-вот! Этого вы добивались? Ну, теперь орите «да здравствует губернатор», растяпы! Смертельно бледный Иожеф Каби вспрыгнул на зеленый стол.

— Неужто позволим, граждане? — прохрипел он. — Ведь мы в большинстве!

А губернатор между тем с непоколебимым спокойствием спускался с помоста как человек, удачно закончивший дело. Кто-то побежал к нему, чтобы уговорить добрым словом, вернуть обратно, другие, напротив, беспомощно кричали, переспрашивали друг друга, метались, потеряв головы, ужасались и искали своего главу, вожака партии Каби — седовласого Иштвана Палойтаи, который только что положил к ногам губернатора словесный букет своего преклонения.

— Где Палойтаи? Куда делся Палойтаи? Что говорит Палойтаи? Послушаем Палойтаи!

Однако Палойтаи, самый почтенный старейшина комитата Бонто, всегда злющий, словно паприка, на сей раз лишь пожимал плечами.

— М-да, братцы мои, — произнес он, наконец, очень недовольно в свойственной ему старинной крестьянской манере, — раз уж мы съели весьма лакомое жаркое из фазана, пожалуй, придется теперь проглотить и лягушку, хоть и отдает она горечью.

Хочешь — не хочешь, а пришлось с ним согласиться. «Раз мы встретили ликованием одно беззаконие потому лишь, что оно нам приятно, нечего теперь хныкать из-за другого». Так Фери Ности стал вогланьским исправником.

Разумеется, втихомолку об этом еще много потом толковали, и, если бы Фери Ности икнул столько раз, сколько в те дни поминали его имя в благородных дворянских поместьях, да и в прочих местах, в весьма нелестных выражениях, врачи вряд ли разрешили бы ему выехать в середине зимы. Однако, так как о в не икал вовсе и был абсолютно здоров, то, получив телеграмму от губернатора с сообщением о своем избрании и повелением прибыть для вступления в должность, тотчас отправился в дорогу, то есть сначала приискал себе ростовщика на улице Двух сарацинов, у которого с трудом выклянчил небольшой заем под новую должность. С помощью этих денег в последний вечер он попытался округлить сумму, ассигнованную на путевые расходы, усевшись за карты в гостинице «Корона»; но в связи с тем, что за спиной богини счастья стоял не Коперецкий, а, наоборот, рядом с Фери сидел так называемый симпатичный «советчик», который, будучи в тайном сговоре с игроком-противником, движениями рук и бровей открывал тому все карты Ности, к утру у пего осталось денег только на железнодорожный билет.

Однако легкомыслие не позволяло ему расстраиваться из-за подобных пустяков. В Бонтоваре есть зять, он все поправит. Фери витал в небесах, его пьянили великие планы и надежды. Наконец-то он ухватил фортуну за хвост. Теперь за ней, как за пчелиной маткой, весь рой потянется. Какая чудесная случайность, что исправничать придется именно в Вогланьском уезде! Туда ведь относится и Алшо-Рекеттеш. Стало быть, он попадет в дом Мари самым естественным путем. Sapristi! [103] Все складывается так удачно, будто под его диктовку, а может, и того лучше. Фери очень хотелось знать, что скажет тетя Мали, с которой он состоял в оживленной переписке и еще из гостиницы «Гриф» отослал длиннейшее письмо с описанием своего приключения в винограднике Финдуры. Тогда тетя Мали ответила кратко: «Ничего больше не предпринимай, даже не пытайся. Семя брошено, жди спокойно, пока оно взойдет, прорастёт и травой станет. Везучий ты, плутишка!»

А везучий плутишка прибыл на место и тут же отправился в здание комитатской управы, где в полном разгаре была уборки губернаторских покоев. Из крапецкого замка ожидали губернаторшу с маленьким бароном Израилем. Девушки в белых платьях и местные дамы с букетами камелий, заказанных в Вене, готовились встретить баронессу на вокзале.

Губернатор между тем учинял великий разнос: как посмели в его кабинете снять паутину под предлогом наведения чистоты?

— И ты позволил, растяпа? (Это обращение относилось к Бубенику.) Да разве ты не знаешь, что этот паук был мне дорог, что я часами на него глядел, когда меня от всех вас тошнило? Вы убили моего самого верного друга. Он научил меня ткать. А сколько пользы он приносил осенью, когда окна еще можно держать открытыми! Он ловил залетавших в кабинет мух и пожирал их, чтобы меня не беспокоили, ни одной не упустил, а теперь всему конец. Ладно, Бубеник, на сей раз я тебя прощаю, но если когда-нибудь увижу здесь муху, вместо паука тебе придется ее слопать, разрази меня гром!.. Ба, это ты? Прибыл? Здравствуй, шурин! Можешь идти, Бубеник!

— Получив телеграмму, я почел своим долгом, — несколько церемонно начал новый исправник, — прежде всего выразить глубочайшую благодарность за свое избрание. Весьма приятный сюрприз.

— Прошло почти единогласно, — ухмыльнулся губернатор, тряся руку шурину.

— Заслуга не моя, — скромничал Фери, — это заслуга предков и ореол имени Ности.

— Единогласие я понимаю так, amice, что мой голос, как ни крути, всего один голос.

— Прошу прощения, главное, что я исправник.

— Само собой разумеется. У Наполеона тоже не допытывались, каким образом он стал первым консулом. Но когда не допытывались? Когда он был уже императором. Ибо тогда допытываться стало неразумно. Ты же пока не император, и даже я не император. Поэтому для начала хорошо бы заставить людей немножко тебя полюбить. Я и телеграфировал для того, чтобы ты скорее приступил к делу.

—. Охотно, но с чего начать?

— Это я тебе скажу. Ты дашь присягу. Присяга обычно бывает ложной, так как ни один исправник ее не выполняет. Этого, впрочем, сам господь не требует, у него других дел хватает, станет он следить за комитатской администрацией! Но вот кто поистине жаждет, чтобы ты нарушил присягу, так это влиятельные члены уездных комитетов, олигархи-лилипуты, которые имеют по две-три сотни хольдов земли. А не пойдешь им навстречу, изведут, выживут, подножки будут ставить, замучают дисциплинарными делами, и жизнь твоя уже на земле превратится в ад. Стало быть, тебе следует нанести визиты всем влиятельным людям уезда и постараться понравиться, показаться приятным и достойным человеком.

— Гм, конечно, но…

— Знаю, ты хочешь сказать, что тебе нужен выезд и бравый гайдук на запятках, немного мелочи для карт и чаевых. Нельзя же тебе, коли предложат партию в тарок, ответить, что ты не умеешь. Невежде нечего браться за эту должность. Ну, это ты хотел сказать, верно?

— Премудрый Соломон не сказал бы лучше. С твоих уст струится мед и святая истина.

— Ну, а все остальное пойдет само собой. Квартиру можешь снять в Воглани, опекунский совет сдает дом покойного исправника, экономку не нанимай, а то сразу распустят сплетни, будь она дряхлее вдовы Мафусаила. Насчет питания тебе беспокоиться нечего, исправник вечно таскается по уезду, и повсюду его кормят, как паука. Представь, как я зол! Они вымели моего любимого паука! Его паутина вот тут была, у окна, над моим письменным столом. Губернаторского паука, ха, ха, ха! Узнал бы Клементи, сразу бы написал что-нибудь юмористическое. Ты знаешь Клементи?.

— Нет.

— О, если бы и мне его не знать! Да, так я уже сказал тебе: не держи экономку и вообще не заводи домашнего хозяйства, ведь ты сегодня здесь, завтра там, тебя вместе с твоим гайдуком прекрасно прокормят в помещичьих усадьбах да замках. Только не вздумай проговориться гайдуку или написать в альбом барышне, какие блюда больше любишь, если, конечно, не желаешь семьсот десять раз в году есть галушки с вареньем или лапшу с капустой, смотря, что шепнет хозяйкам гайдук, когда возьмутся они его допрашивать. Запрети ему под страхом смерти либо двадцати пяти горячих о твоих вкусах публично высказываться, и у тебя такое разнообразное меню будет, самому канонику впору, вот посмотришь.

— Допустим, дорогой Израиль, но остальное?

— Об остальном я позаботился. Я нанял тебе гайдука и кучера.

— Ты очаровательнейший зять на свете, — рассыпался в благодарностях Фери, — и предусмотрительнейший губернатор!

— Во-первых, вот тебе сотня, даю ее в долг из восьми процентов годовых. И не думай, что меня можно доить. Все, что я до сих пор тебе давал, записано, и ты еще заплатишь проценты когда будет из чего. А ведь будет! (Он со значением подмигнул левым глазом.) Лошадей тебе я выбирал сам из красавцев собственного завода. (Ясно, что отобрал он худших.) Цена им семьсот форинтов, по-родственному, — с легкомысленного юнца вроде тебя, если б, конечно, еще такой нашелся, я мог бы и вдвое содрать. А бричку я велел из Крапеца пригнать. Она не новая но истинному барину так и положено, ведь если новую взять подумают, что ты только начинаешь барином становиться, а тебе надо делать вид, будто ты продолжаешь им быть. Для этого лучше нет ветхой брички, она вроде старого дворянства. Впрочем, Бубеник велел ее починить, выглядит она великолепно, и лаком ее покрыли, как эту, ну, как ее… клетку.

Из скудного словаря своего он выбрал именно это слово, потому что оно стояло ближе всего к действительности: дома, в Крапеце, жили и неслись в этой бричке куры и прочая домашняя птица.

Краткое описание выезда спустило господина Фери с небес на землю и весьма его расстроило, однако он промолчал и только нервически покручивал усы.

— Все это я обещал твоему отцу, — продолжал зять. — А Коперецкий либо помрет, либо сдержит слово. Nota bene [104]: цена брички двести пятьдесят форинтов, а упряжь я тебе одалживаю временно, но, если вы ее изорвете, говорю заранее, она стоит, семьдесят форинтов, ибо clara pacta, boni amici [105], мой милый Фери. Тебе очень понравится выезд, как раз для исправника подходит. Всю жизнь будешь меня благословлять. Но все же не очень-то доверяй моим родственным чувствам, ты, вероятно, слышал, что я немного с придурью. Это тебе и сестра подтвердит, если мне не веришь. Я говорил, что завтра она приезжает?

— Нет.

— Значит, теперь говорю. Она приедет, и на масленицу я дам большой бал. Разумеется, ты будешь приглашен. Но теперь речь не о том. Хочу тебя предостеречь, чтобы ты не очень-то доверял моим чувствам. Вот сейчас, например, ты явился к губернатору, а встретил зятя, но может случиться, придешь как-нибудь к зятю по тому или иному делу, а встретишь губернатора. Ну-с, господин исправник, теперь вы свободны! Бубеник проводит вас в «Синий шар», где находятся ваши лошади и слуги. Оплатите счет и отправляйтесь в уезд, пока только знакомиться.

Выслушав главу комитата, Ности покорно повернулся и, не ожидая, что ему протянут руку, направился к двери. Коперецкому понравилось такое послушание, и он любезно окликнул шурина:

— Погоди, побудь еще немного. Вижу, в тебе кроется отличный чиновник, ты нашел верную тропку и не намерен злоупотреблять родственными связями, чего, признаюсь, я побаивался. Ну, присаживайся, возьми сигару, а я поищу для тебя полезные инструкции. Отдам тебе их бесплатно.

Он открыл ящик письменного стола и долго в нем рылся, бранясь, что не может найти нужных бумаг, ругал поочередно Бубеника, Малинку, пока Фери не надоело.

— Право, не утруждайся, прошу тебя, я куплю по дороге в книжной лавке.

— Что ты купишь в книжной лавке? — удивился губернатор.

— Как что? Какое-нибудь карманное руководство по управлению. Разве ты не это хочешь мне подарить? Коперецкий рассмеялся и добродушно потрепал шурина по спине.

— Ох, и дурень же ты! Что за ерунда тебе в голову лезет? Упаси меня бог книжки тебе навязывать! Заруби себе на носу, душа моя, любовь в аптеке покупать, а страной по книгам управлять — верная гибель.

— Но как же я научусь управлять? Ты ведь знаешь, я никогда такими делами не занимался.

— Как научишься? Э, тут все, что угодно, научить может, только не книга. Бричка, например, научит — тряханет на ухабе, вот и велишь дорогу отремонтировать. Лошади твои споткнутся либо на мост не пойдут, значит, с перилами беда или доски прохудились, надо приказать исправить. Увидишь где-то, из сарая дышло торчит, на проезжую дорогу выпирает, так что пьянчужка какой-нибудь в темноте, чего доброго, налетит да разобьется, — велишь хозяину коляску убрать, коли не хочет он, чтоб дышло спилили по твоему приказу. Административное управление самое легкое дело на свете. Надо уметь видеть а приказывать, вот и все. Но, конечно, исправник должен и такт соблюдать. Ежели что полезное делаешь, раструби повсюду, пусть у всех на виду будет, а прикажешь всыпать кому двадцать пять горячих, позаботься, чтобы свидетелей не было, теперь-то говорят, нельзя людей сечь. Не из-за министра, из-за газетчиков этих. Где порядка нет, навести надо. Где правда сильнее людей там за правду стоять нужно, а где человек сильнее правды, надо его сторону держать. Стало быть, самая великая наука, брат людей знать как следует, с пят и до самой макушки. Об этом и говорится в моих «полезных инструкциях», которые я ищу — ага, вот они! Спрятались, собаки, среди всякой дурацкой писанины. (Он вытащил небольшую папку и поискал бумаги, относившиеся к Вогланьскому уезду.)

— Вот оно, руководство, — многозначительно произнес он — изучи, как Библию, следуй ему, и тогда жизнь твоя в этом уезде будет долгой.

А в полезных инструкциях говорилось о самых сановных и горластых семьях уезда, и о разумном дипломатическом подходе, рекомендуемом при общении с ними. Говорилось об этом таким образом:

М е з е р н е. Петер Бришкаи (триста хольдов), любит латинских классиков, ничем иным его не возьмешь, рьяный кальвинист, держаться с ним надо грубо, сюсюканья не терпит.

Воглань. Карой Враца, разбогатевший бакалейщик, человек тщеславный, стоит перейти с ним на «ты», и он в твоих руках.

Б а р к а н ь. Габор Терек, крупный помещик и первостатейный осел, следует хвалить его овец и заказывать у него сладкую палинку собственного его производства.

Кае а д. Даниэль Корго (четыреста хольдов), много родственников, чем больше бранить их, тем лучше.

Алшо-Рекеттеш. Михай Тоот, демократ, немного сумасброд, но добряк, может быть полезен, хотя пока большого влияния не имеет. Не любит хвастовства.

Д р е н к. Иштван Палойтаи. Большая сила. Ревностный католик и заядлый антисемит. По темпераменту куруц[106], но правящую династию хаять при нем нельзя, ибо эрцгерцог Карл-Альберт, владеющий в комитате охотничьими угодьями, обычно приглашает его на свою охоту и тогда посещает его дом, чем Палойтаи весьма гордится. И вообще у него много чудачеств.

И так, бесконечной чередой на множестве страниц, перечислялись члены всех и всяческих комитетов. Попадались иной раз инструкции вовсе не пристойные и щекотливые, например после вмени Яноша Варшани стояло: «Noli tangere feminam, quia Dominus rabiatus est» [107]. А рядом с Матяшем Криви значилось: «Лапай его молодушку почаще, старой развалине по сердцу, когда посторонние находят его супругу желанной». В то же время «полезные инструкции» решительно предостерегали от расспросов Миклоша Чобойо о семье, ибо его незамужняя дочь готовилась родить в Бестерцебане, а с женой он собирался разводиться.