История Ности-младшего и Марии Тоот

ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА Улитка, улитка, высунь рога!

Фери не заставил себя просить дважды, стрелой полетел вслед за Мари и настиг ее раньше, чем она очутилась среди молодежи, шумевшей в четвертой комнате от стариков. Он поймал ее в третьей комнате, где несколько замужних дам средних лет играли в домино с молодыми мужчинами.

— Постойте, пожалуйста, обождите!

Мари обернулась на голос (она знала, кому он принадлежит), не удивилась, увидев Фери, только побледнела, молча остановилась и пристально посмотрела на него.

— Вероятно, мама хочет, чтобы я вернулась? — нерешительно спросила она, собравшись с духом. Фери сам немного волновался, не зная, как начать.

— Нет, нет!

— Но тогда… Однако вопрос не был высказан вслух, его лишь можно было прочесть в глазах Мари.

— Известна ли вам история кантора из Цинкоты[120]? Мари кивнула, бархатные ресницы ее опустились. Ой, господи, что-то она услышит?

— Я тоже могу сказать, — продолжал Фери, — что вы сейчас думаете, будто перед вами стоит вогланьский исправник, однако…

Мари задрожала. Неужто все-таки он? Пресвятая дева Мария, богородица, не оставь меня! У нее закружилась голова, левой рукой она ухватилась за негритянскую головку на спинке старого кресла, чтобы не упасть, а правой раскрыла костяной веер, прикрыв им лицо.

— …однако сейчас перед вами стоит посол господина Иштвана Палойтаи, коему поручено просить извинения за неловкую шутку, так как господина Палойтаи все напугали тем, что вы на него сердитесь. Он хочет искупить вину и шлет вам этот прекрасный цветок. Он поручил мне приколоть его к вашим волосам в знак примирения.

Мари улыбнулась. Значит, все-таки не он. К ней тотчас же вернулась вся ее живость, смелость. Но зато в улыбку закралось чуть-чуть меланхоличной грусти и сожаления.

— Что? Вы хотите приколоть мне цветок? Еще чего! Коснуться моих волос! Интересно, а что еще поручил вам дорогой дядюшка Пишта? — оживленно смеясь, спрашивала она.

— К сожалению, на этом моя миссия заканчивается, — с шутливой церемонностью поклонился он.

— Но заканчивается полным успехом, потому что я принимаю цветок и приколю его к волосам, а дома, быть может, даже засушу.

— Вы не сердитесь?

— Еще как! Я намерена теперь весь вечер сердиться. Мы играем в «сержусь на тебя» в той комнате. Вы не присоединитесь?

— У меня здесь нет знакомых, и я не привык сердиться в шутку, — грустно ответил Фери.

— А смотрите так сурово, точно сердитесь на меня! Фери задумчиво покачал головой.

— О, что вы, скорее я боюсь вас.

— Неужели я такая страшная?

— Упаси бог! То, что вам кажется суровостью, просто грусть, которая охватывает меня…

— Когда вы на меня смотрите? Нечего сказать, хорошие комплименты я от вас слышу!

— Да, это так, но не из-за вас лично, а…

— А из-за кого? — отважно спросила девушка. Фери сделал вид, будто устыдился бесцельной болтовни.

— Э, вздор. Не стоит даже говорить. Уверяю вас, это не интересно.

— Ого, господин посол! Так просто вам не вывернуться. Вы разбудили спящее чудовище, мое любопытство, а теперь извольте его удовлетворить. Ну-ка, рассказывайте!

— Если вы требуете во что бы то ни стало, — с видимым неудовольствием произнес Ности, — я скажу. Вы похожи на одну особу, о которой мне не следует думать, вот и все.

Бедная Мари снова потеряла свою непринужденность. Ее лицо вновь запылало, глаза затуманились, сердце громко стучало, она чувствовала себя ужасно неловкой, ноги были словно ватные; Мари ни рта раскрыть не могла, ни пошевелиться не смела.

— Стало быть, с дядюшкой Пиштой мир? — спросил Ности, будто ожидая, чтобы его отпустили.

Мари только глазами подтвердила и приподняла уголки губ в прощальной улыбке — впрочем, получилась лишь полуулыбка, меж алых губ едва блеснули белоснежные, как рисовые зернышки, зубы.

Фери вернулся к старикам с безучастным, равнодушным лицом, будто дипломат; если бы интриганка тетушка Мали увидела его сейчас, она потрепала бы его по щеке. (Да, кровь Ности, ничего не скажешь.) А Мари прошла в комнату к молодежи. Однако души обоих были совсем не там, где находились их тела. Особенно это относилось к Мари, она много бы дала за полчаса одиночества, чтобы подумать, поразмыслить над всем тем, что занимало ее душу. Последние слова Ности, как оживляющие кровь флюиды, пронизали все ее существо. Он сказал, что ему не следует думать о ком-то, похожем на нее. А что, если он имел в виду девушку с горы Шомьо? Что, если он все же охотник с Шомьо? Тогда в словах, сказанных им, заключено признание в любви.

Мари охватило нервное беспокойство, однако оно не было неприятным, удручающим, напротив, невидимые духи будто обмакивали ее душу в мед, хотя и было в этом меду немного горечи. «Если это на самом деле охотник, — говорила она себе, — как он мог не узнать меня? Что он, дурачок? Нет, это не охотник». «То есть что я говорю? — отвечала она себе же. — Сама я, выходит, тоже дурочка, ведь и я не могу сказать определенно, что узнала его. Может, он и охотник».

«Однако я-то все же пытаюсь узнать его, разглядываю, подозреваю, а он, видимо, и не думает о такой возможности; если это он, просто невероятно, что у него не возникло подозрений, ведь лицо-то мое, фигура моя, и голос, и улыбка, и глаза, все! Нет, он не охотник!»

«А если он — тот самый охотник, значит, я не произвела па него большого впечатления». (И она даже пожелала: пусть лучше боги устроят так, чтобы он не был охотником.)

Бедная маленькая Мари! Невидимые весы постоянно колебались в ее мыслях, на их чаши она накладывала тысячи мелочей и наблюдений, то на одну чашу положит, то на другую, снова переложит, а весы все колебались, раскачивались и никак не останавливались, чтобы показать результат. Глупости, глупости! Нельзя измерить туман и цветочный аромат.

Все эти бесчисленные комбинации, догадки, головоломки не принесли никакой пользы, напротив, только вред, ибо Мари играла рассеянно и так неправильно отвечала, что у нее в залог отобрали все ее драгоценности — браслет, кольцо, маленький серебряный наперсток, а когда этого не хватило, пришлось и розу из волос вытащить и отдать водящему — председателю бонтоварской судебной палаты, который уже ломал голову над жесточайшими из жестоких условиями выкупа, но вдруг зазвенел колокольчик к ужину, и, подхватив себе пару, все занялись поисками мест в большой столовой.

Излишне говорить, что ужин был грандиозным, здесь каждый нашел себе блюдо по вкусу (и в соответствии с потребностями желудка) — от куриного супа и соусов до легких омлетов-суфле французской кухни, от английских бифштексов с кровью и пудингов до традиционных национальных деликатесов: жареного поросенка, голубцов, творожников, толстых колбас, достойных лишь самих венгров да богов, но скорее богов, ибо блюда были смертельны, а боги бессмертны. Пожалуй, только тосты превзошли по обилию блюда, и большая их часть провозглашалась за здоровье госпожи Палойтаи. Мама Фрузина едва успевала чокаться с гостями своим бокалом вермута.

Но все это мало интересовало Мари. Главное событие вечера — празднование не-знаю-сколько-летия госпожи Палойтаи — проплывало по поверхности, а сквозь него то и дело пробивались, проталкивались всякие другие примечательные явления. Для Мари, например, когда она ела жаркое, одно незначительное событие разрослось до великого. Девушка исподтишка глянула на Ности, сидевшего наискосок от нее между двумя хорошенькими женщинами — супругой Густи Пажита и женой Дюртшани, и как раз в этот момент взгляд Фери полетел к Мари (а может, он и раньше тут рыскал), одним словом, две горящие планеты столкнулись. Оба сразу отвели взгляд, а Мари вдобавок еще покраснела, уставилась в тарелку, словно кающаяся Магдалина, и погрузилась в размышления: «Если мое лицо наводит на него грусть, зачем он тогда на меня смотрит?»

Рядом с Фери возникла небольшая перепалка. Редактор Клементи поднял внеочередной тост за Михая Тоота, но когда он произносил цветистую фразу, предлагая бросить взгляд в прошлое, его ворчливо перебил Йожи Каби:

— Не стану я оглядываться, там нас били.

— В истории записано немало славных дел, — продолжал оратор.

— Один-единственный трюк был, когда короля Жигмонда в крепости Шиклош заперли, — возразил Каби. — А вот хотел бы я знать, как он оттуда выбрался! И он угрожающе потряс кулаками.

— Наверное, какой-нибудь Ности выпустил его за хорошие денежки, — раздался откуда-то насмешливый голос.

В глазах Фери, до сих пор молча сидевшего между двумя красивыми соседками, вспыхнули молнии. Будучи человеком вспыльчивым, он даже зашипел и громко, угрожающе произнес:

— Тут кто-то чересчур осмелел! (Взбешенным взглядом он обвел подковообразный стол.) Кто это был?

В возбуждении он был красив, как растревоженный тигр, которого задело острие стрелы. По крайней мере, Мари он очень понравился. Наступила мертвая тишина. Никто не ответил.

— Среди нас есть немец, — покачал головой Йошка Каби и заржал.

Клементи на сей раз без помех продолжал свой тост, который свелся к тому, что в нынешнюю эпоху герои иные; прошло время Лехелов, Ботондов, Кинижи[121], да здравствуют Михаи Тооты, побившие не турков, а евреев, приобретшие честным трудом земли предков и обрабатывающие их даже старикам на зависть.

Михай Тоот, сидевший чуть дальше, напротив дочери, заметно смутился; похвалы вертлявого редактора вообще-то подозрительны, люди сразу начинают гадать, во сколько они могут обойтись. Тоот был почтенным пожилым господином с сединой в волосах и твердыми, решительными чертами лица; говорил он мало, но всегда рассудительно. Высокий выпуклый лоб, ясные глаза свидетельствовали о незаурядном уме, и лишь неловкие движения выдавали в нем ремесленника.

— Но-но, — пробормотал он, стараясь спрятаться за плечами крупнотелой супруги пастора из Мезерне, к которой его подсадили за кавалера.

Между тем вслед за Клементи поднялись и многие другие не слишком чопорные господа и подошли к Тооту чокнуться. Среди них был и Ности.

— Я исправник Ности.

— Заметил, — улыбнулся Михай Тоот.

— Человека труда, то есть противоположный полюс, — продолжал Фери, — хочет почтить представитель безделья.

— Безделье! — бесцеремонно перебил Клементи, — это как считать. Кто любит работать? Только глупцы и любят. Разве неправда? Я апеллирую ко всем умным людям. Вот пчелы, самые большие труженики среди животного мира, а ведь они тоже не любят работать. Слышал я, завезли один улей в Бразилию, а пчелы, увидев, что там вечное лето, подумали про себя: к чему теперь трудиться? И больше не работали!

— Ай-ай-ай, Клементи, — пристыдила его госпожа Чашка, когда разговор вокруг Михая Тоота сделался общим, — что случилось? Вы что сегодня дурите? Сначала хвалили труд, теперь честите на все корки.

— А я человек разносторонний, — защищался Клементи, обеими руками почесывая хитрую физиономию. — И потом я только господина Ности имел в виду, который в летнем климате родился.

— Да, но вот лето мое лишь до моей весны продлилось, — с некоторой горечью ответил Фери. — Теперь, пожалуй, и мне хлеб насущный трудом добывать придется.

— Не надорвитесь, ваше превосходительство, — засмеялся редактор.

— Право, дорогой господин редактор, бросьте меня превосходительством величать.

— Ну, нет! Королевскому и императорскому камергеру полагается превосходительство. («Гм, значит, камергер, — вздохнула Мари, — то-то он такой гордый».)

— Это только для склепа, — скромно ответил Фери, — для фамильных костей. А мне скорее титул «благородия» подходит, и его-то носить надо, сознавая, что предназначен он был другому, более способному, более энергичному человеку.

— Ух, ты! — вскрикнул прислушивавшийся одним ухом толстощекий Йошка Каби, обычно великий молчальник, но под воздействием вина начинавший трещать как заведенный. — Брось стесняться! Чего ты стыдишься? Кто хлеб комитетский хватает, тот его и кусает. Я б не стеснялся, коли тебя оставил бы с носом! И точка! Признай, только, брат, что хитер немец. А я тебе скажу, что так и надо, ведь не будь немец хитрым, нам бы не на ком было гнев свой излить, а без этого удаль нации давно б плесенью покрылась.

После сей речи Ности, как младшему, полагалось пройти на противоположную сторону и чокнуться с Йожи Каби.

— Кажется, он приятный молодой человек, — заметил, обратившись к соседке, Михай Тоот.

— Гм, — ответила пасторша, устремив вслед молодому человеку галочьи глазки и помаргивая ими. — Слыхала я, малость ленив он. Да и с отцом его не все чисто. А уж тот как спесив, особливо во время парламентских сессий! Вечно в кармане «Пешти напло» таскает, а попадется ему кто навстречу на улице, кого он узнать не пожелает, вытащит газету да уткнет в нее свою физию, вид делает, будто читает, так и проходит мимо людей. Вот таким вздором и развлекали друг друга гости за ужином, что, разумеется, долго занимать всех не могло, разве только тех, кто не прочь посидеть за столом допоздна. У молодежи обоего пола чесались пятки, они к танцам готовились, старики мечтали о картах, к жетонам своим стремились, и все с нетерпеньем поглядывали, когда же встанет из-за стола возглавлявшая его мама Фрузина. Она б уже встала, да вот пустобрех Подвольский никак не мог поставить точку: его пестрые любовные приключения вились, цепляясь друг за друга, будто плети ежевичных кустов.

Наконец хозяйка дома поднялась, послышался шелест, словно взлетела большая стая птиц. Тотчас прозвучали призывы к действию. «Долой столы!» — шумела молодежь. «Вперед, господа, на битву!» — строились в боевые порядки картежники. И лишь рабы вечной жажды беспомощно ожидали, пока хозяин отведет комнату под «буфет», куда можно будет забраться и попивать там винцо, чубуки покуривать да поспорить вдоволь, а то и песню спеть.

Фери присоединился к старикам, подсел к столу для игры в тарок, устроившись «советчиком» за спиной Михая Тоота (кто знает, может, когда-нибудь пригодится). Впрочем, от него и польза была, так как один из партнеров — Палойтаи — непрестанно бегал то туда, то сюда, наводя порядок, а чтобы игра, пока он отсутствовал, не прерывалась (время — деньги), Ности заменял хозяина дома. Целый вечер он не отходил от игроков, рассказывал анекдоты, наливал вино, разбавлял его содовой — словом, всячески им услуживал и оказался человеком полезным; его оценили, и, когда господин Тоот собирался объявлять большую игру — «ультимо» либо «соло», он оборачивался назад, как оно и подобает, если «советник» симпатичен, и лишь в том случае, когда Фери одобрительно опускал ресницы, с живостью восклицал: — Соло, хотя бы на одной воде сидеть пришлось! А между тем в большом зале, где танцевала молодежь, кто-то очень ждал Фери. Знай он это, вероятно, бросил бы верных поклонников крупного козыря, — а может, он знал и именно поэтому не оставлял их.

В большом зале догорели до конца свечи в люстрах, слуги вставили новые, толпа колыхалась, по углам дремали мамаши, часть танцоров утомилась, а новые становились все более пылкими. Из буфета, из комнат, где сплетничали, заглядывали скучающие гости, не показывался лишь тот, кого ждала Мари. Странный человек! Спесив он или в людях разочарован? Вот, право, загадка! Наверное, велел подать коляску и уехал. Из-за голов поклонников она старалась следить за дверью (удавалось ей это весьма редко, ибо кавалеры крушились вокруг нее, как пчелы вокруг жасмина), но люди входили, выходили, а он не появлялся. Ей хотелось расспросить о нем, но она не осмеливалась. Мама Фрузина, вероятно, знает, с ней-то он наверняка попрощался, но упаси бог заговорить о нем с мамой Фрузиной, глаза у нее, как у ящерицы: сразу все тайные мысли прочтет. Впрочем, их-то можно было бы не стыдиться, — если б только не скрывали они еще один слой: самые-самые тайные мысли.

Нет, никаких таких мыслей нет! Да нет же их! Ничего нет! Просто ей хотелось потанцевать с его превосходительством господином камергером. Всего-навсего невинное любопытство. Ей кажется, что, протанцевав с ним чардаш, она с абсолютной точностью сможет определить, охотник он с Шомьо или нет, ведь этот дурацкий вопрос все еще не выходит у нее из головы, и не хочет выходить, и не выйдет, и, быть может, на веки вечные останется подозрением и будет тревожить ее. А вдруг господин камергер притворялся? Может быть, — как же досадно, — ее (Мари) глаза обманулись, и память подвела, может, и лицо у него не такое и голос тоже, — но вот станцуй она с ним разочек! Все может лгать, только не ноги, что двигаются под музыку в одном и том же ритме.

Так как желание ее не осуществилось, Мари заставила это почувствовать и своих поклонников, которые, оставшись с носом, разбрелись кто куда. Председателя она оскорбила чем-то, он надулся, велел запрягать и уехал домой, а маленький барон поспешил к мамаше жаловаться.

— Мари со мной плохо обращается. Видно, не оправдаются твои надежды. Оставь меня в покое с этой золотой лягушкой! Завтра же возвращаюсь в Пешт.

— Разумеется, к своей кафешантанной диве. А из чего ты заключил, что дела твои плохи?

— Она сказала, что презирает меня и чтобы я не попадался ей на глаза.

— Но почему?

— Потому, говорит, что я за ужином крикнул, будто кто-то из Ности за хорошие денежки выпустил короля Жигмонда из шиклошской тюрьмы, а когда Ности потребовал, чтобы кричавший объявился, я спрятался, как гриб в траве.

— А почему ты не признался?

— Что я, дурак? Этот тигр разорвал бы меня в клочки.

— Верно, верно, — сказала баронесса, поглаживая сыночка по светлым кудрям. — Но, видишь ли, эти желторотые девицы любят героев, недаром они так и глотают романы. Ты бы хоть отрицал, — не ты, мол, кричал-то.

— Вот именно! Я так и хотел. Но она узнала меня по голосу.

— Послушай! Если она из сотни голосов узнала твой, хотя даже я его не узнала, значит, она тебя любит. Будь спокоен, вы помиритесь.

Она встала и отправилась искать госпожу Тоот, чтобы обжаловать у той дело сына. Госпоже Тоот, беседовавшей в одной из групп, было очень приятно, что баронесса доверительно отозвала ее в сторону и весь свет видит, как они толкуют в нише окна. Нескольких льстивых слов оказалось достаточно, чтобы хорошенько подзавести госпожу Тоот, — так заводятся часы с безукоризненным механизмом.

— О, господи, — воскликнула она, когда вернулась к своей группке, окончив беседу, — как все же отличаются от нас эти аристократки! Женщины у них такого тонкого обхождения! И голос-то у них мягкий, будто брюссельское кружево. Не могу только понять, почему у ней спереди двух верхних зубов нет, почему она не закажет себе искусственные? Знала я в Париже графиню одну по имени Ламбель, и у нее тех же зубов недоставало. Может, мода такая? Но тысяча извинений, мне нужно найти дочь.

Во власти аристократических реминисценций она подняла лорнет и оглядела зал, но тут же обернулась.

— Ох, нет, нет! Все-таки это не мода. Графине Ламбель лошадь зубы выбила, а ведь лошадь-то в моде вряд ли разбирается… Правда, камердинер говорил, что очень благородных кровей лошадь. Хозяин застрелил ее, беднягу… Ох, хоть сейчас плачь, как подумаю о бедной лошадке. Тут она заметила Мари, стоявшую под люстрой.

— Святые небеса! — вскричала она и засеменила к дочери. — Со свечи-то тебе на платье капает. Думаешь, господин Ворт даром платья шьет? Поди, поди сюда, скверное дитя, я тебе головку намылю. Баронесса жаловалась, что ты с ее сыном плохо обращаешься.

— Сердце у него, как у зайца, — пренебрежительным тоном бросила девушка.

— Какое бы сердце у него ни было, но тянется оно к тебе. Я не говорю, чтобы ты ему на шею бросалась, вовсе это и не элегантно, не говорю, чтоб замуж за него шла, знаешь ведь, какой у тебя отец капризный, но хоть обращайся с ним по-хорошему, что ни говори, а это честь, когда аристократ…

— Мельхиоровая аристократия, — пробормотала Мари, выпятив губки.

— Вместе с тобой и золото к ней примешается.

— Золото, мама, с мельхиором не смешивают.

— С тобой что-то случилось, Мари!

— Голова болит, мамочка.

— Может, хочешь домой поехать?

— Да, хорошо бы.

— Поди отыщи отца, он где-то в карты играет, скажи ему что пора ехать. А дома поговорим.

Мари прошла по комнатам, после долгих расспросов набрела в лабиринте комнат на берлогу картежников и, войдя туда, ярко вспыхнула, заметив рядом с отцом Ности, укрытого синеватым облаком дыма.

— Ты меня ищешь? — улыбнулся старый Тоот и бросил на нее полный любви взгляд, словно пагат[122] увидел.

— Меня мама послала, папочка, ей домой хочется.

— Ого! Это невозможно!

— Почему, папа?

— За мной два ультимо и одно соло.

Девушка подняла глаза, где, мол, эти два ультимо, из-за которых он не может двинутьея, и сделала вид, будто только сейчас заметила Ности.

— А вы не танцуете?

— Нет! — кратко ответил он.

— Вообще не танцуете?

— Можно сказать, вообще.

— И никогда не танцевали?

— Да нет, приходилось иной раз.

— Поди, дитя мое, отсюда, дым здесь, — сказал старый Тоот, — скажи маме, чтоб подождала. Может, и ты покрутишься разок-другой, пока карты обернутся.

Мари холодно кивнула Ности, повернулась на каблуках, юбки ее зашелестели, и она быстрыми шагами оставила комнату, но — тотчас вернулась: на лице ее был испуг.

— Ну, что опять случилось?

— Я боюсь выйти, — смущенно сказала она.

— Как так? — рассеянно спросил господин Тоот, разбирая карты.

— На пороге в соседней комнате лежит большой пес. Такой страшный! If зубы скалит, когда я хочу переступить через него.

— Так прогони его! Скажи, чтоб шел прочь!

— Я просила, а он не хочет.

— Эх ты, глупенькая девчушка! — рассмеялся господин Тоот, даже глаза у него увлажнились. — Вист! Третья взятка.

— Это борзая Цузка, — проговорил Палойтаи, не отрываясь от карт. — Пойди, братец Ности, проводи мою сестричку. Ну, какой ты кавалер? Между прочим, она никого не трогает, сердечко мое, даже зайца не обидит, старая уже собачка, на пенсионе живет.

Ности пошел проводить Мари, хотя необходимости в этом уже не было, так как один из ее кавалеров, Антал Кевермеши, явился пригласить ее на вальс.

— Я вам не отказываю, но согласна только на один тур, я очень устала. Господин Ности, подержите пока мои фамильные кости.

И она бросила Фери красивый резной веер из слоновой кости. Он улыбнулся намеку и ловко поймал веер. Вскоре, запыхавшись, она вернулась туда, где у дверей большого зала стоял Ности.

— Ну, не потеряли мои кости?

— Нет. Но вы, как видно, потеряли мою розу, то есть нашу розу.

— Что вы!

— Значит, вы не прикололи ее к волосам, как мы договорились?

— Приколола, ваше благородие господин исправник, точно приколола, ваша честь, — сказала она, изящно покачивая бедрами, словно молоденькая крестьянка в суде, — но с ней кое-что случилось.

— Может быть, вы отдали ее кому-нибудь? — В этом роде, но не совсем.

— Не понимаю.

— Вам интересно?

— О, еще бы!

— Вот видите, и мне кое-что интересно, и только вы можете на это ответить.

— Что именно? — спросил Ности.

— Знаете что, — предложила Мари, — поступим, как два вражеских лагеря: обменяемся военнопленными. Я удовлетворю ваше любопытство, а вы мое.

— Не возражаю. — А кто начнет?

— Начните вы!

— Хорошо, только сядем, здесь как раз два свободных кресла, я очень устала.

Они уселись в простенке между окон, Фери в легкое плетеное кресло, а Мари в высокое кресло с кожаными подлокотниками. Восседая, словно на троне, она положила ноги на нижнюю планку кресла, заботливо и кокетливо расправив складки юбки, но оставив маленькие ножки приоткрытыми ровно настолько, чтобы заворожить любого.

— Так вы спрашиваете, куда делась роза? У меня ее взяли в залог. Ну, что вы на меня глядите? Что правда, то правда. Я неловко отвечала, когда играли в «сержусь на тебя». И это еще полбеды, но у меня отобрали брошь и кольцо.

— Кто отобрал?

— Один молодой человек. Однако даже это не страшно, если б он их вернул, но он не отдает.

— Как? И кольцо не отдал? — Разумеется! Ности беспокойно пошевелился.

— Но как же это?

— Он рассердился на что-то и уехал домой, а о залоге забыл. Они остались у него в кармане. Ну вот, я все сказала.

— Значит, теперь должен говорить я?

— Обязательно!

— Извольте!

Мари теребила край занавески и, склонив головку к левому плечу и полуопустив ресницы, исподтишка следила за лицом Ности.

— Перед ужином вы сказали, что не можете меня видеть…

— Нет, я не так сказал, я не это имел в виду, — запротестовал Ности со снисходительной улыбкой, с какой обычно очень серьезные люди выслушивают наивных детей.

— Прошу вас, не будем спорить. Знаете, я ведь в Америке выросла, под вольным небом, привыкла говорить открыто. Я знаю, вы объяснили уже, почему вас печалит мое лицо. Как раз об этом и пойдет сейчас речь. Предположение, что вы меня не хотите видеть, я исключаю, теперь вы удовлетворены? Я даже разрешаю вам, если угодно, закрывать глаза, когда вы со мной говорите… Прошу вас, пожалуйста, не перебивайте, я же сказала, что не это предмет нашей беседы. Но вот причина, она возбудила мое любопытство. Вы сказали, что знали или знаете особу, удивительно похожую на меня. Признаюсь, мне это покоя не дает и с той минуты постоянно щекочет фантазию. В конце концов, невозможно оставаться равнодушным к собственному двойнику, как бы это сказать, своему Doppelganger [123], особенно если ты женщина. Мне так хочется, так хочется узнать, кто она, как ее зовут, где ее родина, какая у нее душа, какова судьба и все, все, что к ней относится. Мне чудится, будто она моя единственная сестра среди всего рода человеческого. О, расскажите мне о ней! Но что случилось, почему вы загрустили?

Фери глубоко вздохнул, наступила минутная тишина; если бы в зале не звучала музыка и около десятка пар не кружилось в вальсе, можно было бы услышать тиканье часов над их головами. И все-таки это была тишина, тишина в шуме, которую замечали лишь они, и только их она угнетала.

— Я скорее досадую, — с видимым неудовольствием, как-то нехотя произнес Ности, меланхолически, нахмурив лоб. — На себя досадую, поверьте. У меня невольно вырвалось то, о чем не принято говорить. В этом нет ни смысла, ни толку. Но раз так получилось и мы уже условились, я удовлетворю ваше любопытство, хотя не думаю, что вы останетесь довольны.

— Почему?

— Потому что ваш Doppelganger не относится к сливкам общества.

Мари Тоот пожала плечами, небрежно откинулась в кресле, складки на платье, недавно столь заботливо уложенные, распались, на юбке цвета фазаньего пера появились волнистые линии.

У Фери зарябило в глазах, он отвернул голову, — уж лучше глядеть на дрожащие язычки пламени в люстре, они менее опасны.

— Я познакомился с ней этой осенью на горе Шомьо, на празднике ремесленников.

Мари все стало ясно, она теперь все знала-, и тем не менее, когда то, что было сначала лишь догадкой, а затем вероятностью, стало неопровержимым фактом, у нее закружилась голова. Она смертельно побледнела, чувствуя вместе с тем, как жарко бьется ее сердце, а горло словно сдавливает костлявая рука.

— Вот как?.. Да? — пробормотала она внезапно охрипшим голосом. — На горе Шомьо? — И как завороженная проговорила: — Ну и что?

— Там была молодая девушка;…

Мари собралась немного с духом и, чтобы» «крыть волнение, перебила с шаловливой улыбкой:

— Я догадывалась, что не молодая серна или медведица.

— Я просто хотел сказать, что это могла быть молодая женщина, но она была девушкой.

— Дочь какого-нибудь сапожника?

— Должно быть. И, видно, из бедных, — сказала, что служит горничной у какой-то дамы или что-то в этом роде.

— Разумеется, большие ноги и красные руки, — поддразнила Мари Тоот с пренебрежительным жестом.

— Эх! — воскликнул Фери резко, но с необычной для него теплотой. — Рядом с ней и принцессе впору спрятаться!

Лихорадочной радостью осветилось лицо девушки, в глазах засияли звездочки, на щеках вдруг распустились алые розы. Как кстати в такие минуты веер, который все прикроет! Это не просто безделушка, а женское оружие.

— Ах, вот как, ах, вот как, — несколько раз механически повторила Мари и, словно больше ничто ее не интересовало, распростерла руки, будто птица, желающая улететь, или словно на нее напала зевота и захотелось распрямить уставшую поясницу. В институте, где она воспитывалась, сие обозначало скуку, а чтобы движение это не выглядело неприлично, девочки произносили при этом еще подходящую фразу, которая превращала распростертые руки в невинную иллюстрацию, например: «Есть у нас корова, у нее во-он такие рога» К этой безобидной шалости прибегла сейчас Мари, чтобы подшутить над злым охотником. Душа ее утопала в сладостном торжестве. Гм, теперь он бьется в сетях. Так ему и надо. Не мешает и помучить его немножко.

— Вы, очевидно, встретили сказочную Золушку, на ножки которой золотые туфельки сами прыгают.

— Встретил, но что было, то сплыло, я ее сразу потерял и вряд ли когда-нибудь найду, — грустно и тихо, будто самому себе, ответил Ности.

— Как так?

— Она не захотела сказать, где живет, у кого, а все мои поиски были напрасны.

— О, бедняжка — шутливо посетовала Мари. — А. вы действительно искали ее?

Она была в ударе, ей хотелось озорничать. Каблучками туфель она постукивала по ножкам кресла. Ности только головой кивнул — искал, мол.

— Ах, Ности, Ности! — Она с упреком погрозила ему пальчиком. — Скажите, положа руку на сердце, но только не сердитесь, что я на стороне моего маленького Doppelganger, зачем для чего вы ее ищете? К чему обижать бедняжку?

— Это уж, простите, мое дело, — холодно ответил он и встал со стула.

— Ну-ну, сядьте! Мы еще не закончили, сударь. Нельзя так гневаться! Скажите откровенно, раз уж вы удостоили меня своим доверием, с какой целью вы ее ищете. И что бы вы сделали, если б нашли?

— Почем я знаю?

— Надеюсь, не женились бы?

— Кто знает!

— Какая-то горничная? И Ности?!

— И поважнее меня господа так поступали.

Впрочем, эта беседа велась словно бы не всерьез и напоминала скорей шутливое поддразнивание, да и его пришлось внезапно прервать из-за появления госпожи Тоот, которая повсюду разыскивала Мари, чтобы узнать, едут ли они.

— Отец еще не хочет ехать, — заявила Мари, и по белоснежному лбу ее пробежала тень неудовольствия от того, что ей помешали.

— Ладно, ладно, но почему ты не пришла мне сказать, видишь, я уже и виклер надела.

— Мы заговорились, мамочка, — улыбаясь, оправдывалась она. — На интересную тему.

— Это секрет?

— Господин Ности сказал, что я очень похожа на кого-то.

— Глупости, глупости, — затараторила госпожа Тоот. — Когда ты еще во-от такой резвушкой была, школьницей, одни говорили, что ты вылитый отец, а другие клялись, что ты как две капли воды на меня похожа. Но если это правда, значит, я похожа на твоего отца, а этого никогда не было… Нет уж, спасибо! Хотя не могу сказать, что он был урод, скорее даже интересный мужчина, и глаза у него такие синие были, да, может, и сейчас они синие. Так мне отнести обратно виклер, как ты думаешь?

— Отнеси, мама.

Госпожа Тоот, держась ближе к стенам, чтобы танцующие пары не толкнули ее, засеменила в гардеробную, а Мари обернулась к задумавшемуся Ности.

— Скажите, она на самом деле очень на меня похожа?

Он сделал вид, будто упустил нить разговора, будто душа его сейчас отсутствует и, быть может, витает где-то неподалеку от той, другой.

— Что вы изволили сказать? Она? О, да! Ваш живой портрет, больше того, у вас даже голоса похожи.

— Ой, как мне хотелось бы с ней познакомиться, — болтала девушка; теперь слова лились у нее, словно вода из родника, с которого скатился лежавший на нем камень. — Будь я королем, то есть что я говорю — королевой и будь у меня такой двойник, я бы ее сделала придворной дамой. Сколько всяких затей можно было бы придумать!

— Да?

— Ну, конечно! Я бы в двух лицах существовала. Сделаю, что королеве не положено, а она на себя возьмет. Надо неприятное дело с мужем уладить, я ее пошлю, особенно если муж сердится, его величество то есть. (Она весело рассмеялась, и Фери явно доставляла наслаждение ее неподдельная веселость.) А сколько забавных вещей можно было бы придумать! Венгерские газеты вдруг написали бы, что королева приехала в Бонтовар и в реформатской церкви пела псалмы вместе с прихожанами, а венские газеты стали бы яростно опровергать это — неправда, мол, королева в тот самый час давала завтрак в Вене, в Гофбурге и после cercle [124] поехала кататься с Идой Ференци по Пратеру. Ха-ха-ха! Сколько было бы недоразумений, сколько перепалок!

— Ай-ай-ай, милая Мари! Значит, вы обманывали бы своих подданных? Но ведь и у них есть голова на плечах.

— Они б и не догадались, поверьте мне.

— Как не догадаться! Все бы решила Ида Ференци. Там, где Ференци, там и настоящая королева. Для двух одинаковых королев необходимы две одинаковые Иды Ференци.

Они все больше увлекались этой болтовней, будто девчонка-подросток и гимназист; по веревочной лестнице, сплетенной из солнечных лучей, тумана и веселья, они поднимались прямо в небо. И сердце Ности так разогрелось по дороге, что на нем росой проступила доброта: он начал стыдиться ловушки, так коварно подстроенной этой милой, невинной девочке. Может быть, он даже отступил бы в последний момент, если б не утешился тем, что и Мари играет роль. А раз так, речь идет уже не о подло заброшенной сети, а о честном поединке. Так пусть же он продолжается! Но разница все же была, ведь Мари не видела фальшивой игры Ности, а перед Фери, как говорится, все карты Мари были раскрыты.

— Да, много всяких забавных проделок можно устраивать с двойником, — настаивала Мари, — Хотите верьте, хотите нет Возьмем, например, наш случай. А вдруг бы мне пришло в голову, глубокоуважаемый господин камергер, когда разговор зашел о девушке с Шомьо, заявить, что вот она здесь, перед вами что она — это я. Что бы вы сказали?

— Рассмеялся бы и сказал, что вы нынче в шутливом настроении.

— И не поверили бы?

— Нет. У человека есть не только глаза, но и разум. Глазам бы я поверил, но разум возражал бы. Ну, скажите, как могла попасть девушка из общества на праздник обыкновенных ремесленников?

Мари поднялась с кресла, стала перед Ности и, придерживая обеими руками юбку, покачала ею, потом присела в церемонном детском реверансе.

— Так же, как и вы, ваше превосходительство господин камергер.

— Э, тут другое. Лопух и в саду оказаться может; и на лужайке, и в канаве — повсюду, а пальмы растут только на своей почве, в своем климате.

— А если б я действительно была девушкой с Шомьо? Голос ее дрожал, она пристально глядела в лицо Ности; у того даже ресницы не дрогнули.

— Упаси бог, — тихо сказал он. Это явно расстроило Мари.

— Вы не были бы рады?

— Наоборот.

— Почему? — спросила она тихонько и, сев опять в кресло, опустила глаза.

— Потому что, обретя ее, я потерял бы ее навсегда. Пока я не знаю, где она, я могу, по крайней мере, о ней думать.

— Нет, я не понимаю вас, — отчетливо, но словно вдруг охрипнув, произнесла девушка, и головка ее склонилась к плечу словно сломанный цветок.

— А ведь это так ясно. Вы миллионерша, а я бедный бродяга, и вы были бы от меня так далеки, как одна планета от другой. Но, к счастью, это не так!

— Хорошо, оставим это, — сказала Мари высокомерно, будто пава, вскинув голову (о, какая дивная у нее шея!). — Но как не велика разница, сударь, между бедными и богатыми, все же должна вам кое-что заметить.

— А именно?

— Если человек кому-то должен, он обязан отдать долг. Вы слышите? (Оркестр как раз грянул первые аккорды французской кадрили.)

— Вы остались мне должны кадриль, когда осенью исчезли с горы Шомьо. Верно или нет? И она с торжеством рассмеялась ему в лицо.

— Клара! — пробормотал ошеломленный Ности. — О, господи, это в самом деле вы? Возможно ли? Я не сплю?

Он так естественно разыграл изумление, что это сделало бы честь и крупному артисту.

— Эту кадриль я сейчас с вас взыщу.

Фери не оставалось ничего другого, как протянуть Мари руку, и они присоединились к становившимся в ряд парам.

— Теперь вы верите, что это я?

— Да, — смущенно ответил Ности, как будто все еще не мог справиться с собой. — Тождество установлено.

— А правда все-таки, что только гора с горой не сходятся, — мечтательно промолвила Мари.

— Но все же еще много непонятного.

— Да, конечно, — согласилась девушка, приуныв, и. в голосе ее послышалась кроткая мольба.

— Например, как вы попали туда, Мари?

— Тсс! Только не проговоритесь как-нибудь при моих родителях, они ничего не знают. Это была просто шалость, глупый каприз, но кто знает, что они подумают. Храните это всегда в тайне и не забывайте, что вы во многом виноваты. Почему вы от меня сбежали?

Ности хотел ответить, но не успел: французская кадриль мало пригодна для подобных объяснений. В ней нельзя танцевать все время со своей партнершей, как в честном, искреннем чардаше. Кадриль такой же легкомысленный, ветреный танец (или, вернее, поэтическая ходьба), как душа француза, неясная, полная желаний. Любезничанье, разбавленное соусом элегантности. Показной флирт, грациозный смотр, а не океан чувств, выраженный в движениях. Кавалер обходит поочередно весь цветник прекрасных дам, кружится, словно дикая пчела, над каждым цветком, порхает перед ними, склоняется, вьется, вплетается в их круг, потом отрывается, движется дальше, дальше, будто листая волшебную книгу. Улыбается дамам, глаза в глаза, берет их за руки, делает с каждой два-три легких па, пока в конце фигуры вновь не окажется возле своей партнерши, которая тоже успела за это время пройти через все руки. Когда они встретились, Мари Тоот вновь вернулась к старой теме:

— Так вы, правда, меня искали?

— Правда.

— А как?

— Давал объявления в газете.

— Оставьте!

— Вы не читали? Мари потрясла головой.

— Я не умею читать, вы ведь знаете.

Она весело засмеялась; тут не выдержал и Ности, он расхохотался, — будто бубенчик зазвенел в дивной гармонии с серебряным колокольчиком.

Они расстались, следуя суровым правилам кадрили, снова встретились, в промежутках обменивались двумя-тремя фразами то с тем, то с другим. Старый Подвольский, тоже семенивший в ряду, лукаво шепнул Мари на ушко: «Эти разбойники Ности вечно меня опережают». «Мари сегодня очень хороша», — громко сказала кому-то у нее за спиной одна из баронесс Кракнер, на что ее собеседник ответил: «Словно тающий глетчер». Мари даже не обернулась; какое ей теперь дело, она едва могла дождаться, пока опять встретится со своим партнером. Только бы нити разговора не потерять!

— У вас сохранились газеты?

— Да.

— Принесите мне их как-нибудь. Принесете?

— Зачем? Она медленно повела плечами, точно раздумывая над ответом, и протяжно сказала:

— Просто так, ведь объявления предназначались мне.

— Бог знает, — ответил Ности. — Скорее той, другой… тени, которая была и которой больше нет.

— Ай-ай-ай, Ности! Не будьте таким дерзким. Она погрозила ему пальчиком.

— Хорошо, принесу.

— Когда?

— Когда прикажете?

— Завтра.

— Невозможно! Старые газеты остались на моей пештской квартире, для этого, по крайней мере, неделя понадобится.

— Так привезите через неделю.

— Где вы живете?

— О, простачок! — рассмеялась Мари. — Даже этого не знаете? В Алшо-Рекеттеще.

Однако пока длилась кадриль, договариваться им приходилось урывками и чуть ли не украдкой. А когда кадриль кончилась и Ности отвел на место свою даму, у дверей уже стояли Тооты, которые сразу подозвали дочь.

— Ты не очень разгорячена? — спросил господин Тоот.

— Нет.

— Тогда поедем, детка, одевайся, прощайся, мама совсем спит.

Мари опустила руки, личико ее вытянулось, омрачилось, она сделала неотразимо милую гримаску (чем всегда обвораживала старого Тоота) и капризным голоском, которым в детстве, будучи ребенком весьма своенравным, избалованным, командовала родителями и который сейчас тоже проник им в сердце, как сладкое воспоминание о прошлом, протянула:

— Я не хочу ехать домой.

— Не хочешь? Кристина, ты слышала, эта девчушка еще не хочет ехать домой! Что же мы будем делать?

И он так рассмеялся, что от хохота его зашевелились кружевные занавески, будто их колыхал ветер. Все вокруг засмеялось. Смеялись свечи, полыхая и поддразнивая, смеялись зеркала, цветы в женских волосах, опалы, смарагды, рубины в серьгах и брошах. Со стен старинного дома смеялись Палойтаи с булавами и их супруги в высоких воротниках а la Мария Стюарт. Ведь это так смешно, что вечно унылая, хрупкая, бледная Мари, чуть не засыпающая дома в присутствии кавалеров, Мари, которая зевает за ужином, не успев отведать последнее блюдо, которую только приказ способен вытащить из дома, теперь вдруг заупрямилась: она, видите ли, не хочет ехать домой!

— Ты так смеялся, — сказала госпожа Тоот, — что у меня даже сон из глаз убежал.

— А хитрость вбежала! Ты ведь нарочно так говоришь, лишь бы только вышло, как дочь твоя хочет. Ну, отправляйся обратно, маленькая гуляка, ночной мотылек! Затем он отвел госпожу Тоот в сторонку и, лукаво подмигнув, сказал:

— Тут должна быть какая-то причина, Кристина. Великие перемены! Ты ничего не заметила?

— Нет, нет! Ничего я не заметила. Еще час назад девочка хотела домой, сама мне сказала, за тобой пошла. Спору нет перемена есть, но говорят же врачи, будто человек каждые семь лет меняется, может, за этот час как раз седьмой год кончился… А может, и не доктора говорят, им ведь все равно веры нет, но я слышала от стольких людей, что мне вроде кажется будто я сама это придумала. Как, по-твоему, так это?

— Ерунда! — ответил Михай Тоот. — Не нужно для этого никаких семи лет, достаточно красивых усов.

Госпожа Тоот рассмеялась умиленно и осторожными кошачьими шажками прокралась вслед за дочерью так, чтобы та не заметила; останавливаясь за чьими-то спинами, плечами, она выглядывала, наводила лорнет, надеясь обнаружить упомянутые усы.