История Ности-младшего и Марии Тоот

СЕДЬМАЯ ГЛАВА Различные приготовления и распоряжения Баронесса не появилась и к ужину

— Моя жена рано ложится, — заметил губернатор за кофеем. — Она еще очень слаба. Жаль, что вы не видели ее. Красивая женщина. Секретарь грустно улыбнулся.

— Что, не верите? — накинулся на него Коперецкий.

— О, почему же не верить?

— И милая женщина. Была бы она здесь, вот уж поговорила бы с вами о поэзии, о писателях, об артистах и прочем сброде… Да только бедняжка очень ослабела. А что вы думаете, наверное, не так уж легко родить эдакого Коперецкого?

Пока шел разговор, Малинка чувствовал себя будто на скамье для пыток. Какова же была радость, когда губернатор, часто зевая, отправил его спать.

— Я ведь ложусь с петухами, — сказал он, — потому что я ученик животных. Правда, утром спать люблю допоздна, но это уж фамильная черта. Словом, давайте заранее условимся так: ежели утром мы не встретимся, паче чаянья, то четырнадцатого вы приедете навстречу мне в Баратхазу и доложите обо всем, что узнали и какие мероприятия наметили на ближайшее время. А я тем часом буду разучивать свою речь. Кстати, нет ли для этого какого-нибудь особенного метода? Весь день над этим голову ломаю. Слышал я, будто кто-то клал для этого камешек себе под язык.

— То был Демосфен, но ведь он хотел отучиться от заикания.

— Ну, ладно. Я придумал другой метод. Отдам певчему перевести всю речь на словацкий, Мария Колесар выучит, ее наизусть и день и ночь будет бубнить маленькому Израилю, до тех пор, пока все, слово в слово, не втемяшится и в мою башку. Я-то ведь буду сидеть рядом с сыном и трубку курить. А как выучу речь назубок, переверну в уме на венгерский, и тогда уж все трын-трава — так речкой и потечет: «Уважаемая административная комиссия. При нынешнем политическом положении, когда над нашей отчизной громоздятся тучи…» Так она как будто начинается? Словом, вы, amice, не бойтесь за меня. Спокойной ночи!

Однако ночь Малинка провел беспокойно. Радость, с которой принял он новую службу, быстро испарилась. Это ведь только в теории казалось прекрасным, когда расцвечивал он и поездку в Крапец, и все, что было связано с секретарством, в тайниках своей мечтательной души. Ему-то думалось, он вступит в запретный рай, а на деле оказался на голгофе, где все говорило ему о том, что Вильма принадлежит другому, что она вовсе уже не та, что была. Совсем не та шустрая девчушка, с которой они назначали друг другу свидания в отдаленных парках, а молодая, только что родившая женщина, нечто совсем для него неведомое.

И зачем ему видеть все это вблизи? Вдруг ему показалось, будто в безмолвие ночи вливается детский плач. Неистовый гнев охватил его, он мог бы сейчас задушить младенца. Раз десять переворачивал он подушку, чтобы заснуть. Но не подушка была горячей, а голова его пылала. И какая безумная голова! Мысли метались в ней, скакали, жаркие, беспокойные; они терзали, мучили, бесили его. Из стен, колышась, выходили тени и приближались бесшумным шагом, угрожали, — дескать, как посмел он проникнуть в этот древний замок! «Беги отсюда, ты, грабитель, — слышался чей-то голос. — Что тебе здесь понадобилось? Какая у тебя, собственно, цель? Разрушение!»

Он обвинял себя, но защищался. То витал в небесах на неуверенных набухших крыльях, то барахтался в трясине. Ставил перед собой вопрос: что ему нужно, чего он ждет от этого шага? Потом сам же отвечал: а не все ли равно мне, что будет? Я поддался той тайной силе, что завлекла меня сюда, ибо не мог поступить иначе. Ведь и в старину рыцарь нанимался в слуги к владельцу замка, который похитил у него обожаемую даму, А в конце концов, все оборачивалось так (во всяком случае, в сказках), что дама принадлежала рыцарю. Ничего грешного нет в его поступке. Ведь это он страдает, ведь это его щемящую рану бередят неустанно. А кому какое дело, что ему приятно бесноваться в этой боли? К рассвету он так измучился, что нить мыслей порвалась… вернее, можно было бы сказать и так: терзания завершились вынужденным сном. Но сон ничуть не освежил его, да и длился он недолго. Рано утром Малинка проснулся со страшной головной болью и поспешил выйти на свежий воздух.

Из-за лысой багровой горы Враны как раз в это время смиренно и торжественно поднималось солнце. Что говорить, оно тоже постарело. Это был уже не горящий огненный шар, а только блестящее золотое кольцо. Впрочем, солнцу станет теперь гораздо легче, это уже детские игрушки — ну, будет, конечно, подыматься, как водится, и гулять по голубому своду неба, зная, что ничто больше не созреет от его лучей. Дни растений уже сочтены. Теперь это не его забота. А как трудно было их вырастить! Что поделаешь, закон есть закон — они должны уйти. Поэтому солнце берет с собой лишь столько огня, чтобы высушить росинку на астрах и травах, и выпускает лишь столько лучей, чтобы в них могло выкупаться несколько бабочек, из тех, что еще уцелели.

Малинка обошел весь двор и заглохший сад. В доме стояла еще тишина. Ни души не было видно, кроме каменщиков, которые подтягивали на блоках отдельные части герба. Правда, на огороде поднялся вдруг гигантский алый цветок, потянулся и превратился в Марию Колесар. В огненно-красном платке на голове она казалась экзотическим цветком, но лишь до той поры, пока стояла на корточках, обстукивая и нюхая арбузы, чтоб выбрать к завтраку самый спелый.

Наконец она выбрала один и, напевая, пошла по извилистой тропинке, где и встретилась с секретарем.

— Его высокоблагородие уже встали? — спросил он. Мария Колесар подняла глаза к окнам второго этажа, заметила, какие ставни были еще опущены, и помотала головой.

— Господин барон спят еще, но ее высокородие баронесса уже встали.

— Откуда вы знаете?

— По окну вижу.

— Баронессу видите? — спросил он жадно. — Где?

— Вон там сидит, — ответила Мария Колесар, указывая на одно из верхних окон, где сидела ангорская кошка с голубым бантиком на шее.

— Так это же кошка.

— Ну и что же! Где кошка, там и баронесса. Как только баронесса надевает утром пеньюар и переходит в свою гостиную, кошка идет за ней туда же.

— Стало быть, там гостиная баронессы?

— Да, вон там, где поднимается блок.

— Я не видел еще баронессы, — с нарочитым равнодушием произнес Малинка. — Что же, она не вместе с супругом кушает?

— Вместе, конечно. Только сейчас ей трудно ходить по лестнице.

— Красивая она?

— Красивая, да и не мудрено. Сами подумайте, два раза в день кофей пьет. Я, к примеру, никуда не гожусь, а ежели б меня с детства кофеем поили, какая была бы! Вот если б баронесса еще наряжалась, как надо…

— Разве она плохо одевается?

— Ну, ведь про одежу я вот как понимаю: надень она вместо всяких шелков своих да бархатов сборчатую юбку, бязевую рубаху, вышитый фартук повяжи, да сапожки обуй, да чепчик бабочкой нацепи — ох, и красавица была бы. А так, — она презрительно скривила пухлые румяные губы, — что ж, барыня она барыня и есть.

Огонь, который успел уже за ночь подернуться пеплом, опять вспыхнул вдруг в Малинке. Его охватило неуемное желание увидеть Вильму, и тут же возникла идея, как его осуществить. Он пошел прямо к каменщикам.

— Погодите-ка, — крикнул он еще издали. — Поднимите и меня на леса! Десятник, что распоряжался внизу, посмотрел на него с удивлением.

— Оттуда сверху вид, должно быть, очень красивый, — сказал Малинка и угостил десятника сигарой.

Десятник сигару взял, послюнявил ее снаружи (чтоб медленней курилась), зажег и сказал, пожав плечами:

— Что ж, коли вам так хочется, сударь, извольте — залезайте.

Малинка забрался в железную корзину. Блок заскулил, заскрежетал, и корзинка медленно поползла кверху. Рабочие дергали веревку в ритме какой-то словацкой песни, и тогда корзина раскачивалась вправо и влево, у Малинки же было ощущение, будто он едет на корабле по волнующемуся морю, даже голова закружилась; но вот сердце его быстро-быстро застучало, точно обалдевший молоток, — он достиг второго этажа. Еще один рывок внизу, и корзина оказалась у открытого окна. Кошка испуганно прянула с подоконника, а глаза Малинки с жадностью скользнули по открывшейся ему комнате. Увы, ему не везло! Правда, баронесса была там, но стояла спиной к окну и, глядясь в зеркало, расчесывала свои длинные иссиня-черные волосы, которые мрачным плащом окутали ее чудесный стан. Малинка не увидел ни ее лица, ни фигуры, — немилосердная корзинка поднималась, все выше и выше, она уже колыхалась и качалась над окном, когда он услышал вдруг короткий вскрик и почти одновременно с ним глухой звук падения.

«Что такое?» — удивился Малинка, но узнал все несколько позже; когда же спускался вниз, окно было закрыто. («Дурное предзнаменование», — решил он, и его сердце горестно сжалось.) Малинка еще раз прошелся по саду и наскочил на Бубеника.

— Извольте идти завтракать, а то мы ехать должны.

За завтраком Бубеник рассказал, что наверху страшный переполох: горничная застала баронессу на полу без чувств, тут же разбудила барона, и им едва удалось привести ее в себя с помощью уксуса и воды. У баронессы было, говорят, какое-то видение.

— Господи боже! Но теперь-то баронесса уже пришла в себя?

— Конечно! Иначе как же она рассказала бы про видение?

— А какое видение? — спросил Малинка, дрожа всем телом,

— Говорит, явился ей какой-то любимый родственник или знакомый, сам не знаю кто. Мол, так оно бывает, если кто помирает где-нибудь вдалеке. Вознесшаяся душа принимает живое обличив, чтобы сообщить милой о своей смерти. Я-то, конечно, в такие фортели не верю, но женщины верят. А ведь баронесса тоже только женщина.

У Малинки чайная ложка выпала из рук. Он догадался вдруг об истине, и по сердцу его разлилось благостное тепло.

— Ступайте, Бубеник, наверх, вызовите его высокоблагородие и скажите ему, что этим видением был я. Мне захотелось поглядеть на окрестности с высоты, и я попросил подтянуть себя наверх, на леса; а корзинка ползла мимо открытого окна баронессы, и я даже увидел ее, она стояла перед зеркалом, в котором, очевидно, я и отразился. Когда меня выше подтянули, я услышал крик, но так и не понял, что случилось.

— Хе-хе-хе, — весело рассмеялся Бубеник, потирая руки. Потом опрометью кинулся наверх с объяснением.

Малинка сидел как на иголках и очень сожалел, что попросил подтянуть себя на блоке. Но коли уж поступил так, зачем было еще и признаваться с маху! И он задумался о возможных последствиях. Барон, который пока ни слова, наверное, не сказал о нем, теперь сообщит жене: «Да ведь это же был мой секретарь; он попросил подтянуть его на леса».

И Малинка с ужасом представил себе, как разворачивается сцена: — «А как зовут твоего секретаря?» — спрашивает баронесса. «Корнель Малинка», — отвечает барон. «А кто его рекомендовал тебе?» — «Твой брат Фери». — «А он сказал тебе, кто такой Малинка?» — возмущенно воскликнет баронесса. «Ничего не сказал, только порекомендовал». — «О, бессовестная его душа! Знай же, он мой бывший поклонник, я с ним даже флиртовала немного, потому что он подвернулся случайно и писал мне стихи, а это мне очень нравилось, ведь я была еще такая дурочка! И теперь этот наглец пробрался к нам с помощью моего подлого братца, чтобы разрушить наше семейное счастье… Тотчас же прогони негодяя!»

Примерно такая сцена разыгрывается, должно быть, сейчас наверху. Малинка, взволнованно шагал взад и вперед по комнате. К завтраку он даже не притронулся.

Казалось, прошло нескончаемо долгое время — хотя на самом деле не больше пятнадцати минут, — когда, наконец, в комнату вошел Коперецкий. Малинка смертельно побледнел. Он глаз не смел поднять на барона.

— Однако ж вы молодец, — весело накинулся на него губернатор, — не знал я, что вы такой отличный призрак! Малинка вздохнул с облегчением. Понял, что главная опасность миновала.

— Мне очень жаль, — произнес он, запинаясь, — но мог ли я подумать об этом?

— Знаете, женщины в такую пору нервны и мнительны. А вы, судя по всему, страшно похожи на какого-то ее родственника или знакомого. Сами подумайте: ей-то, бедняжке, казалось, что она совсем одна, второй этаж все-таки, и вдруг в зеркале возникает лицо этого самого знакомого. Я не суеверный, но тут и у меня наверняка мурашки пошли бы па спине.

— Надеюсь, вы все объяснили ее высокоблагородию?

— Теперь-то объяснил, но следовало бы сделать это вчера. Я же ни слова не сказал ей про вас, и про каменщиков умолчал, хотел, чтобы герб этот был ей сюрпризом. Вот она и не знала, что в доме чужие люди и что леса возвели.

— А вы, ваше высокоблагородие, и имя мое ей назвали?

— Разумеется, назвал. Даже наружность вашу описал в общих чертах. А вам, наверное, любопытно, что я сказал?

— Мне гораздо любопытнее, что сказала ее высокоблагородие, госпожа баронесса.

— Ничего не сказала, — ответил Коперецкий. — А что ей было говорить?

Но это было то «ничего», которое стоило много больше любых «что». Малинка понял, что он не в опале, что Вильма его не сбросила со счетов. Он покраснел от радости и полчаса спустя счастливый уехал с Бубеником в Тренчен. Еврей, к их удовольствию, оказался дома и без звука выдал десять тысяч форинтов под жемчужины, заметив, впрочем, что они недостаточно черны и недостаточно велики, хотя каждая была величиной с виноградинку на черных лозах вагуйхейского протоиерея. Пообедали в «Большом осле», где Бубеник выдал Малинке сумму, предназначенную старику Ности. Затем один поехал направо, другой налево. Четверная упряжка полетела в Бонтовар, а Бубеник верхом вернулся в Крапец.

Стояли чудесные осенние дни; природа состроила ту самую милую и грустную физиономию, которая чарует больше всего. Седрешский приказчик господин Клинчок самолично пришел доложить, что в лесу «Путь господний» объявилось целое стадо диких баранов (муфлонов). Коперецкий печально покачал большой головой.

— Оставьте меня. Не говорите. Я теперь конченый человек: должен учить свою речь.

Как радовался он поначалу своему губернаторскому чину, так нервничал теперь с приближением срока. Да и в самом деле, не странно ли это — у человека в кармане семь тысяч форинтов наличными, а он, как школьник, должен зубрить речь, вместо того чтобы поехать в Тренчен и окунуться там в захватывающее фербли. Право же, это противоестественно.

Но коль назвался груздем, полезай в кузов. А тут еще и несчастье случилось. Какая-то бродившая по деревне бешеная собака укусила козла, и это окончательно вывело из себя барона. Он даже советовался с женой, не отложить ли торжественный ввод в исполнение обязанностей.

— Но под каким предлогом?

— По непредвиденным семейным обстоятельствам.

— Да полно! Тогда тебя и вовсе за безумца сочтут.

Ох, и беготня же началась из-за бедняги Йошки (так звали козла). Бубеник привез из Тренчена комитатекого врача. Врач пришел в ярость, что его вызвали к животному. Помочь он конечно, не помог, но велел убить козла и закопать его в землю. Об этом прознали прилесские цыгане и пришли молить барона чтобы он отдал им козла за тысячу гвоздей. Шкуру, мол, они все равно вернут.

— Нет, не отдам козла, — противился барон.

— Но, ваше высокоблагородие, целую руки-ноги, вы же все равно закопаете его в землю.

— Не закопаю! Не верю я доктору!

— Но козел-то, честь имею, все равно взбесится. Да провались я, коли он не взбесится.

— Что же, тогда я, по крайней мере, увижу, каков бешеный козел;— грустно промолвил барон.

— А не лучше было б, прошу прощенья, вашему высокоблагородию увидеть бешеных цыган?

Наконец Коперецкий договорился с цыганами о том, что отдаст им Йошку под присмотр. Они должны докладывать, что будет с козлом через семь дней, потом через семь недель и, наконец, через семь месяцев. Коли и тогда не будет никаких угрожающих признаков, барон возьмет его обратно за двадцать форинтов, но, ежели козел взбесится, цыгане доложат об это»» в Седреше господину Клинчоку, который осмотрит козла, установит бешенство и даст им разрешение съесть его с божьей помощью. За все это барон не попросил ни гроша, отказался даже от тысячи гвоздей, но с одним условием: если кто-нибудь из цыганят или стариков цыган взбесится, он пристрелит их сам, ибо ему приходилось уже и медведей стрелять, и оленей, и диких козлов, и серн — а вот цыган еще нет…

Столь мудро распорядившись при сих печальных обстоятельствах, Коперецкий снова почувствовал охоту к губернаторству (оно ведь состоит из таких вот премудростей), и в ближайший четверг, хотя он мог бы подождать еще денёк (но тогда была бы пятница), трогательно попрощавшись с Вильмой и сыном, направился в Бонтовар вместе с Бубеником, которому презентовал новый охотничий костюм с серебряными дубовыми листьями на воротнике. Вернее сказать, сперва они поехали в Пешт, где надобно было уладить еще кое-какие дела. Коперецкий должен был получить парадный национальный костюм, купить кое-что, переговорить кое с кем в «Казино», заглянуть в клуб вольно-мыслящих, представиться еще некоторым министрам и так далее. Приехав в «Английскую королеву», Коперецкий первым долгом спросил о ключе.

— Никакого ключа сюда не присылали, — доложил портье. — Все письма и пакеты, что приходили, я, как вы и соблаговолили приказать, отправил в Крапец.

— Вот уж комедия так комедия. Какого ж черта я теперь делать буду?

— О каком ключе-то речь? — спросил Бубеник.

— Откуда я знаю. Министр внутренних дел сказал мне, что пришлет ключ сюда и чтобы я без него не уезжал.

— Умнее всего, ваше высокоблагородие, зайти к нему с утра и спросить.

— Ничего другого не остается.

Наутро Коперецкий отправился в Крепость[35], но ему удалось поговорить только со статс-секретарем, которому он и доложил, что не получил пока ключа, обещанного министром внутренних дел. Статс-секретарь позвонил и послал своего секретаря к какому-то советнику узнать о судьбе ключа, а сам тем временем любезно побеседовал с Коперецкий (статс-секретарь был сердечный, добродушный человек). Затронув вопрос о смутном положении в комитате, он предупредил, что путь Коперецкого отнюдь не усыпан розами, однако падать духом не следует.

— Я буду осторожен.

— Это никуда не годится! И что это тебе в голову пришло? Ведь губернатор не что иное, как кусок министерской кожи, годный на ремни. Осторожным, дружок, может быть только министр внутренних дел, и вся его осторожность заключается в том, что у него есть губернатор. Ежели губернатор совершил умный поступок, это заслуга министра внутренних дел, а ежели натворил глупости, это ошибка губернатора. Поэтому разумнее всего, чтобы губернатор ничего не делал, спокойно покуривал чубук и все предал на волю волн. Венгрия становится страной донесений. Губернатор пишет донесения обо всех чрезвычайных событиях, и самый лучший губернатор тот, который меньше всего пишет донесений, а самый лучший комитат тот — из которого меньше всего приходит бумаг. Вот что ты, пожалуйста, намотай себе на ус. Ну и второе, то, что я сказал тебе… Был ты когда-нибудь исправником?

— Нет, не был.

— А я вот был, причем в те времена, когда еще не отменили «vigmti quinque solidos» [36], и видел, как устраивались провинившиеся: поверх штанов они надевали еще одни толстенные штаны. Так вот заруби себе на носу, что ты и есть те самые верхние толстые штаны министра внутренних дел.

У Коперецкого даже голова закружилась от этого разговора но тут, по счастью, вернулся секретарь и доложил:

— Ключ еще на той неделе был отправлен в «Английскую королеву» на имя бонтойского губернатора.

Ну, это и впрямь что-то роковое! Коперецкий помчался обратно к себе в гостиницу и потребовал ключ у портье. Тот поклялся небом, землей и светом своих очей, что никакого ключа не видал; все перерыл в своем закутке, но тщетно. Коперецкий со злостью рвал на себе волосы, не зная, как теперь поступить. Вытащил из портфеля все письма из министерства, которые портье отправил за ним вслед и которые дома он только пробежал глазами. И вот в одном из них он прочел теперь: «К настоящему прилагается ключ». Письмо лежало в конверте, а ключа не было. Они размышляли с Бубеником, от чего может быть этот ключ и почему министр придает ему такое значение. Может быть, это ключ от комитатской управы? Но ведь комитатская управа не заперта. А даже если что-то и заперто, пусть очень необходимое, — не может же это служить причиной тому, чтобы он не поехал в Бонтовар; слесаря небось и там можно найти!

А поэтому, покончив с прочими делами, они на другой же день с утра пораньше отправились на вокзал и в шесть тридцать выехали в Бонтовар!

До Баратхазы ничего примечательного не случилось, а там, как и договорились, к ним должен был подсесть Малинка.

На станции была уйма людей, и все они шумно кинулись к поезду. Трудно было узнать в толпе Малинку, но вдруг он появился с маленьким саквояжем.

— Сюда, сюда! — закричал своим каплуньим голосом Бубеник. Услышав его, Малинка вскочил в купе.

— Ну, наконец-то вижу хоть кого-нибудь! — радостно воскликнул губернатор. — Я едва признал вас в этом наряде. Вы в нем ни дать ни взять чистокровный аристократ.

Малинка был в новом черном сюртуке a la Франц-Иосиф и в великолепно отутюженных серых брюках.

— Мне пришлось заказать себе этот костюм, — оправдывался Малинка. — А то я уж больно неказист был с виду. Секретарь хоть внешне должен быть под стать губернатору.

— Вы поступили разумно, — согласился барон, — сам Ферен Деак сказал одному губернатору, который предстал перед ними в поношенной одежде: «Люблю, когда губернатор так и светится, но предпочитаю, чтобы светились не брюки у него на коленях».

Укладывая саквояжик на плетеную полку, Малинка повернулся спиной к губернатору, и тот с удивлением заметил, что на одной из задних пуговиц сюртука болтаются серебряные дамские часики на золотой цепочке.

— Но вот от чрезмерной роскоши лучше все-таки воздержаться, amice, — заметил он, — ведь даже герцог Эстерхази не поступает, как вы, даже у него не висят часы поверх сюртука. Впрочем, в «Казино» рассказывали, будто герцог Вестминстерский повесил в конюшне банкнот в тысячу фунтов стерлингов, причем в рамке. Но конюшня-то запирается, а ваши часы любой бедняк может стащить незаметно. Не спорю, в этом есть своего рода grandezza [37], однако при нынешних обстоятельствах я не вижу необходимости так носить часы.

Бубеник весело ухмылялся, а бедняга Малинка смущенно уставился на губернатора и инстинктивно схватился за задние пуговицы. Там и в самом деле болтались часики. Очевидно, в тесноте зала ожидания он случайно зацепил их пуговицей и выдернул из чьего-то кармана, когда нагнулся, чтобы поднять с земли свой саквояж.

Они дружно расхохотались. Малинка вызвал кондуктора и передал ему часики, попросив разыскать в поезде их хозяйку.

— Ну, Малинка, однако, вы шельма и счастливчик! А теперь садитесь и рассказывайте, как обстоят дела.

— Да так, потихонечку, — ответил секретарь, пожимая плечами. — Неприятностей много!

— Ну, например.

— Например, со вчерашнего дня тухлые яйца стоят на рынке дороже свежих,

— А знаете, это очень неприятно, — сказал губернатор, качая головой. Малинка только кивнул в ответ.

— И я так думаю.

— А что говорит на это мой тесть?

— Он сделал все, что мог. И тем не менее встреча будет весьма прохладной.

— Это вы по тухлым яйцам судите?

— И по тухлым яйцам, а еще по тому, что ночью разломали триумфальные ворота, которые тесть вашего высокоблагородия поставил при въезде в город, в сущности, на наши деньги.

— Хорошенькое дело!

— Партия противника созвала вчера тайное совещание возле дома Тамаша Весели и постановила, что всеми способами будет препятствовать вашей губернаторской деятельности, если понадобится, прибегнет и к скандалам,

— А что же они имеют против меня?

— Рассказывать все?

— Смело вытряхивайте весь мешок.

— Говорят, что по умственным способностям ваша милость не стоит на той высоте, какая была бы желательна для управления таким комитатом.

— То есть что я глупый, невежественный мужлан? Ну, дальше, дальше.

— Что господин Ности уж лучше бы козла Йошку назначил губернатором, чем вашу милость.

— Ах, бедняга Йошка! — вздохнул губернатор. — Он уже пережил все это несколько дней назад, когда его укусил бешеный пес. А меня, видно, ожидает целая стая.

— Так оно и есть. Чернь взбудоражена, и во время торжественного въезда могут произойти серьезные неприятности. Что же касается торжеств в зале собрания там бояться нечего, разве что небольшой шум поднимется, станут глумиться или грубости выкрикивать.

— От этого голова не треснет, — задумчиво промолвил Коперецкий, — а вот яичницы не люблю.

— В зале комитатского собрания, — продолжал Малинка, — наших людей наберется уже порядочно, приедет вся родня Ности, за нас будут и люди нейтральные, осторожные, боязливые, те, что придерживаются выжидательной позиции, карьеристы; наконец, да члены крестьянского комитета, которым Ности платит поденно, чтобы кричали «ура». Безобразничать может только другая часть собрания. Но сюрпризы, конечно, не исключены, потому что среди оппозиционеров есть чертовски ловкие люди. Настроение, несомненно, против нас, а настроение — великая сила. Оно может сломить наших лучших людей. Так вышло и с оратором, который должен был. произносить приветственную речь, с господином старшим нотариусом Тамашем Вером. Вчера у него неожиданно полип оказался в горле, и теперь придется оперировать.

— Час от часу не легче! Так кто же будет речь держать?

— Нынче утром господин Ности попросил вице-губернатора Дёрдя Полтари, но Полтари согласился лишь при том условии; что Ности пообещал ему звание королевского советника. Ad vocem [38], речь! Выучили вы ее?

— Речь-то выучил, а яичницу все же не люблю!

— Мы и сами так думали, и господин Ности поручил мне передать вам кое-что с глазу на глаз, но только с глазу на глаз, потому что… Малинка кинул беспокойный взгляд на задремавшего Бубеника.

Коперецкий задумался на минутку. Купе было тех времен, когда еще не изобрели коридора в вагонах, поэтому Бубеника нельзя было попросить выйти.

— Бубеник, — крикнул Коперецкий, — ты говоришь по-немецки? Бубеник проснулся внезапно и кивнул:

— В солдатчине научился.

— Вот дурень-то! — раздраженно накинулся на него Коперецкий. — Куда же ты годишься? Ну как можно говорить по-немецки?

Но тут он вспомнил, что в сумке у него есть вата, на которую он капает обычно йод против зубной боли. Теперь ему пришлось разыскать эту вату, и он своими собственными милостивыми пальцами напихал ее Бубенику в уши. А потом, словно этого было мало, заставил Бубеника открыть окно и высунуть голову как можно дальше, не обращая внимания на табличку: «Не высовываться!»

— Высовывайся, Бубеник, высовывайся, а если что случится, я устрою тебе прекрасные похороны. Теперь Малинка мог говорить.

— План таков, ваше высокоблагородие, — зашептал он. — Мы обойдемся без торжественного въезда, но сделаем это так хитро, что вам этого никто не поставит в упрек. Перед Бонтоваром есть деревня Рекеттеш, где у Михая Тоота собралась веселая охотничья компания.

— Кто такой Михай Тоот?

— Какой-то богач, я с ним незнаком. Обычно его зовут «Американцем». Говорят, у него красавица дочка, завидная партия.

— Ага! Что-то я уже слышал об этом.

— Так вот у этого Михая Тоота собрались охотники, и двое из них — Янош Хомлоди и Карой Ности, близкие родственники вашего тестя — посвящены в эту затею, но только они двое. Оба весьма порядочные люди, которые…

— Да не начинайте вы, amice, с Адама и Евы, — нетерпеливо перебил его Коперецкий.

— План сводится к тому, что когда поезд подойдет к станции Рекеттеш, наши доверенные люди из охотничьего домика как бы случайно окажутся там, и господин Хомлоди (с ним вы, господин барон, знакомы по «Казино») выкрикнет ваше имя, вы же выглянете в окно и из вежливости сойдете, чтобы пожать своим приятелям руки и перекинуться несколькими словами. Так, слово за слово (они-то будут ловко затягивать беседу), а поезд тем временем тронется, и ваше высокоблагородие останется на станции. Я начну отчаянно вопить, но тщетно, вы будете браниться, потом отдадите себя на волю судьбы. Вечер проведете у Тоотов, после ужина сядете в коляску, поедете кружным путем и с западной стороны подкатите прямо к комитатской управе, где мы будем ждать вас уже с разобранной постелью. Все просто, как колумбово яйцо.

— Гм, — произнес Коперецкий, благодарно моргая, — только стыдно мне чуточку, как бы за труса не посчитали.

— Этого быть не может. Всем совершенно ясно, что это была vis major [39].

— Ну, а вы-то что будете делать? Яичницей вас наградят?

— У нас роль легкая. На станции Димока в поезд сядет депутация, в числе ее будет и господин Ности, который поверит нашему рассказу о том, как вы фатально отстали от поезда, будет бранить железную дорогу, грозиться, что сделает интерпелляцию министру, во всем будет винить враждебную партию — дескать, это ее коварные происки, они подкупили кондуктора, машиниста — и потребует расследования. Словом, так обделает все дело, что еще мы капитал себе наживем. Ситуация уже стала казаться Коперецкому забавной.

— А что будет с толпой, которая ждет на улице и на вокзале? — спросил он, ухмыляясь — они сядут в калошу, оскорблять-то будет некого.

— Разве что мою пустую коляску.

Тоже не придется, она, правда, будет ждать перед вокзалом но мы как только приедем туда, тотчас отправим ее за вашим высокоблагородием в Рекеттеш, где вы отстали от поезда. Но ПУСТЬ вас это не беспокоит, это только трюк, чтоб отвести им глаза. В той коляске вам негоже было бы ехать. А обо всем прочем будет осведомлен господин Хомлоди.

— Теперь уже и я кое-что мерекаю, ответил Коперецкий и, оживившись, здорово хлопнул Бубеника по спине. — Ну, остолоп, теперь уже можешь втянуть свою дурью башку.