История Ности-младшего и Марии Тоот

ВОСЬМАЯ ГЛАВА Когда высокочтимый комитат выступает с левой ноги

В связи с новым назначением комитат и впрямь кипел негодованием. Сторонники правительства злились потому, что нового губернатора назначили не из их среды. С незапамятных времен к ним не назначали чужаков. Даже в период провизориума[40] всегда находили дома какого-нибудь шельму. Надо же было именно сейчас так опозорить комитат! И кого — словацкого барона! Будто коня Калигулы прислали. Нет, хуже! Конь Калигулы хотя бы принадлежал Калигуле, а Коперецкий был даже не министерским конем, а попросту лошадкой старика Ности. Простецкие высказывания барона, анекдоты об его невежестве и сумасбродстве подавались в светских салонах, словно пикантная икра, возбуждая жажду сопротивления у тех, что ездили в колясках, запряженных четверкой. Двухлошадные господа и ремесленники принадлежали к оппозиции; им тоже не нужен был Коперецкий — но по той причине, что он ставленник правительства и зять мамелюка[41] Ности, а еще потому, что его звали Израилем, что наводило на мысль о том, будто он имеет какое-то отношение к иудейскому вероисповеданию. Чиновники и различные поставщики, замешанные в авантюре с регулировкой Дика, восставали против него в уверенности, что правительство хочет руками Коперецкого разгрести эту вонючую помойную яму. Протестанты не желали его, как католика, католики же считали, что он вышиб из губернаторского седла клерикала графа Топшиха, и тоже сердились. Короче говоря, для кипения страстей нашлись тысячи причин, и комитат был похож на взбаламученное море. Все бегали, сновали, бунтовали, только семейство Ности, точно фаланга, насмерть стояло за нового губернатора. Но, может быть, волны пенятся е такой силой только на поверхности? Может быть, это просто типичные метания венгерской души, а в глубине все спокойно? Что знает глубина морская о бороздящих ее поверхность тяжелых галерах и что знает Ваг о веслах проворных лодочников, проводящих борозды по его водам?

У нас ведь популярность от непопулярности отделяется лишь тоненькой пленкой. Любой венгерский патриот состоит из двух людей. Один покуривает трубку дома на крылечке — это очень умный господин, консервативный от природы, он рассудителен и трезв, сердится на евреев, но жить без них не может, вздыхает по дням былым и с философской или чисто восточной апатией взирает на новые времена. Второй надевает на себя парадную аттилу и до хрипоты кричит на форуме или сидит, облокотившись о зеленый стол; он во всех отношениях пылкая личность: ничего не видит, не слышит и мчится, движимый своими инстинктами или новейшими лозунгами, даже урожай пшеницы ставит в зависимость от политики. Так вот эти два человека в одном легко перепутываются, но зато оба противника и мирятся друг с другом с чудесной быстротой; для этого нужен лишь небольшой внешний повод — и один сдается другому или так устает от непрерывных стычек, что, когда доходит до дела, его уже и след простыл.

О видных деятелях общественной жизни мадьяр судит тоже исходя из этой своей двойственности. Например, про печовича Антала Сечена он говорит: «Ох и умный же человек, но я не раз его одергивал». А приветствуя какого-нибудь популярного деятеля, он критически добавляет: «Он, конечно, шельма, но язык у него хорошо подвешен».

Однако нельзя не отдать должного — агитация против Коперецкого была поставлена отлично: адвокат Лиси, вожак всего этого движения, не ударил в грязь лицом (если и дальше так пойдет, он еще и депутатом станет). А всю эту комедию ему удалось развернуть так грандиозно, потому что он учредил уйму комиссий. КОМИССИЯ сопротивления выпустила множество щупальцев: манифестационную комиссию, разрушительную, комиссию кошачьего концерта, информационную комиссию, комиссию по сбору тухлых яиц, комиссию по подстрекательству, еще бесчисленные подкомиссии, самые разные по названиям и целям. Таким образом, все горожане получили почетные роли — председателей, вице-председателей, членов комитета, секретарей и писарей. Это было великолепно задумано, ибо мадьяру роль необходима. Ему нравится играть роль. Причем не он эту роль подымает, а роль подымает его. Более того, чтобы ролей было больше, учредили еще и комиссию по разработке ролей, которая заботилась и о том, как будут расставлены люди во время торжественного въезда губернатора. Через каждые двадцать — тридцать шагов вдоль улицы должен стоять бретер, который будет дразнить и подстрекать толпу, легко впадающую в безразличие. Этим бретерам комиссия по изготовлению пасквилей раздала, глумливые и подстрекательские лозунги. Комиссия по рогаткам (председатель ее — помощник присяжного поверенного Элемер Кратки) обучала учеников мастеровых стрелять из рогаток и раздала для этой цели триста рогаток, из которых предписывалось стрелять в губернаторского гусара, в коней губернатора, а «промазав», разрешалось также попасть и в самого губернатора. Удальцов с рогатками должны были установить группами по всей линии.

Особо доверенным лицам раздали тухлые яйца, — словом, все шло отлично, и торжественная встреча неминуемо должна была превратиться во всевенгерский скандал, а остальное пойдет уже само собой. Комиссия сопротивления поставила на ноги широкие слои оппозиции, а подстрекательной комиссии удалось даже вытащить овечку-другую из отары Ности. Так произошло, например, с Тамашем Вером, который в последнюю минуту отказался произносить приветственную речь. Но, увы, всегда находятся подлые люди — вице-губернатор Полтари согласился произнести ее, поэтому вся ненависть обрушилась на него (погоди, погоди, песья морда, будут еще и выборы вице-губернатора!).

Люди съехались со всего комитата, и, хотя губернатора ожидали только часам к пяти, народ сразу после обеда запрудил всю дорогу от улицы Чипке до комитатской управы. Из окон выглядывали прелестные женские головки. «Да, здесь прольется цветочный ливень, — заметил Йожеф Демецкий, глава комитатской оппозиции, — но только цветы будут падать вместе с горшками».

Перед скобяной лавкой «Кленпа и Коми» выстроились веницейские дворяне-однодворцы — самый драчливый народ во всем комитате — и запели свою зажигательную боевую песню:

Гей, десять поросят бегут За жирною мамашей. Но Драшкоци уж тут как тут: Идет, дубинкой машет…

Никогда бык не придет в такую ярость от красной тряпки, как веницейский дворянин от этой старинной хмельной выборной песни.

Из тех, кто захватил улицы, только очень немногие отправились к четырем часам на вокзал. Полицмейстер Карой Чиз ехал верхом на своем сером коне и временами покрикивал на стоявших кучками беспокойных людей:

— А ну, земляки, порядок, порядок соблюдайте! Кто его нарушит, тому пятки к голове привяжу.

Это значило, что он тоже был креатурой графа Топшиха и не возражал против небольшого скандала.

Родня Ности ехала к вокзалу, кто на четверке лошадей, кто на чем. Затем следовал пустой экипаж губернатора. На козлах восседал гайдук с болтавшейся на боку пестрой сумкой. Четыре раскормленных мерина спесиво вскидывали головы. (Туда-то еще. так-сяк, а вот как обратно поедут!) Потом показался бургомистр, глубоко втянувший седую голову в воротник. (Стыдно, должно быть, бедняге!)

Но к чему подробно описывать выезд, если мы и так знаем, что въезд не состоялся. Правда, ночной сторож, посланный на колокольню церкви св. Эржебет, подаст знак, когда поезд завернет в Бонтоварское ущелье и подойдет к станции; на Денгейской горе грянут выстрелы из мортир, поджидающую толпу охватит веселая тревога, лихорадочная суета, когда же напряжение достигнет высшей точки, прибудет весть и удручающим ропотом пробежит через всю толпу.

— Новый губернатор не приехал, отстал от поезда! Разочарованные люди будут браниться, сердиться, сбиваться

в кучки, гадать, как это произошло: предательство это или только случайность, лиса оказалась проворной и выскочила из капкана или главари устроили все так неловко.

— Да, сам господь бог стоит за больших господ, — заметит разгневанный чеботарь-политик Габор Тари.

И пройдет слух, что депутат Ности, разозлившись, хотел отколотить ножнами кондуктора и машиниста: стало быть, произошла все же «случайность»…

Председатели, вице-председатели и секретари различных подкомиссий носились как шальные, чтобы удержать народ. Толковали, что губернатор непременно приедет, только пока неизвестно когда, что на окраине города выставят конный патруль, дабы он оповестил вовремя. Рассказывали, что секретарь губернатора послал за ним экипаж в Рекеттеш, но ведь может случиться, что губернатор не станет дожидаться и вызовет особый поезд. Словом, к вечеру он прибудет непременно, поэтому расходиться не следует.

Въехать в город он может не иначе как по этим улицам, так что его не упустят. Ни с какой другой стороны в город ему попасть не удастся, потому что летать он не умеет, хотя и породил его двуглавый орел.

Но каприз толпы все равно что порох, им можно выстрелить только раз. Земляки пожимали плечами. А им-то что? Черта с два будут они зазря стоять здесь, вытянувшись в струнку! Что ж, до Судного дня беречь им в карманах тухлые яйца? Эх швырнем в кого попало — в такой толпе жертва найдется! Да хоть в полицейского, на худой конец! И началось — полетели яйца, поднялся шум, хохот. Ученикам мастеровых тоже захотелось пустить в ход свои рогатки, им попадались по дороге разные мишени, но самым великим наслаждением для них было слышать, как с дребезгом летели оконные стекла. У веницейских дворян глотки пересохли, и пришлось им заскочить к «Двум гренадерам», где они все передрались. Эх, хороший урожай соберут здесь завтра доктора — одних судебно-медицинских протоколов сколько напишут!

Так как дела конституционные не обходятся без угощения, вечером весь город веселился. Поражение вызывает такую же жажду, как и победа. Не только корчмы и рестораны набились до отказа приезжим и местным дворянством, но и в частных домах устраивались большие возлияния. Господам, прибывшим на комитетское собрание, оставалось только выбирать из полученных приглашений. Представителей оппозиции пригласил на большой вечер адвокат Лиси, а управляющий имением графа Топшиха устроил бал, где помрачневшие главари обсуждали внезапный поворот событий и свои возможности на завтрашнем: комитетском собрании. Но молодежь отплясывала так весело, будто губернатора и в самом деле убили при въезде и он лежит теперь на катафалке, окруженный горящими восковыми свечами.

Ставка партии Коперецкого помещалась в доме у Раганьошей там и была, как говорили в городе, «ведьминская кухня». Большой желтый дом Раганьошей стоял напротив лютеранской церкви, прекрасный английский парк занимал не менее десяти хольдов. Некогда Раганьоши были, собственно говоря, владельцами Бонтовара, им принадлежало здесь все, но и теперь они оставались самыми знатными в этих краях. Тивадар Раганьош был когда-то советником во французском посольстве и, говорили, жениться не собирался, все его состояние должно было отойти детям Ности — Вильме и Фери (мать Тивадара приходилась сестрой Палу Ности). Но вдруг однажды, это было уже много лет назад, в Париже на вечере венгерского землячества он поссорился с неким господином далеко не знатного рода и, между прочим, земляком. Они обменялись довольно крепкими словами, после чего Раганьош тут же направил к нему в соседнюю комнату секундантов. Противник, однако, не принял вызова, объяснив это тем, что дуэль была бы неравной, ибо у него молодая жена, с которой он проводит сейчас медовый месяц в Париже, и в такое время обидно умереть, а господин советник, благо в Европе тихо, ничего интересного или примечательного здесь не оставит. Когда секунданты доложили ему об этом, Раганьош страшно разозлился и сказал друзьям: «Будьте любезны, подождите минуту», — потом сделал шаг назад к стульям у стены, на которых сидели девицы с мамашами и, выбрав одну из них (ту, что ему больше всех приглянулась), некую графиню Вилье, тотчас попросил и получил ее руку и сердце. (Надо заметить, что Раганьош был красавец мужчина.) Затем он велел секундантам передать, что дуэль будет равной, ибо у него тоже есть невеста. На другой день дуэль состоялась, тогда-то и получил он свой прекрасный шрам на левой щеке, похожий на красный позумент.

У Раганьошей собралось, несомненно, самое знатное общество. Ности, Хорты, Раганьоши и Хомлоди считались элитой комитата, испокон века царствуя в нем. И законы и моды в светской жизни устанавливали они. Надень какая-нибудь юная Хорт ворсистую юбку, и месяц спустя в Бонтоваре все будут ходить в ворсистых юбках.

Эти семьи составляли абсолютно замкнутый круг, и чужому редко удавалось проникнуть в него. Женщины их круга были почти все красивые и изысканные, мужчины имели обычно звание камергеров его величества короля и императора. Исключение составлял один Пал Ности, которого с самого начала предназначили быть политиком, так что он и не претендовал на камергерский золотой ключ, ибо в политике от него пользы никакой; к сердцу народа этот ключ тоже не подойдет, а ежели и подойдет, то не откроет, а окорее закроет его.

Впрочем, сегодня у Раганьошей веселилась довольно разношерстная компания, для которой в другое время двери дома были закрыты так плотно, что в них до сих пор не залетел еще ветер французской революции. Но выборная кампания удивительно разрушает этикет: голубая кровь отступает на денек и побеждают синяки, которые раздают друг другу противники в ходе партийных распрей. Нынче были приглашены те, кто ретивей всего выступал за Ности. В числе прочих тут был и вице-губернатор Полтари с супругой. Да, да, с супругой! А это грандиозная сенсация в комитате. Что же это такое? Бывшая кассирша Фани Вильд будет танцевать сегодня под портретами прабабок в пудреных париках, графинь, придворных дам и дам с историческими именами! Причем в том же зале, где некогда танцевали они! Быть может, сам Имре Раганьош, кичливый восьмидесятилетний старик, именно ее и поведет под руку к семейному столу, — ее, которая восседала между бутылками с ликером и за которой четыре года подряд волочились все поручики, перебывавшие в Кашше! И Имре Раганьош поведет ее, — он, который обычно держится так высокомерно, что вот-вот лопнет от спеси; он, еще в конце сороковых годов прославившийся заявлением: «Что за странный человек этот Кошут! Берется судить обо всем, хотя у него, наверное, нет даже тысячи хольдов земли!»

Полтари пленился прелестями этой белокурой Гебы в ту пору, когда он был присяжным поверенным, и женился на ней. Говорят, она была прехорошенькая, но доказательств этому не сохранилось никаких, кроме воспоминаний поручиков. Впрочем, рост у нее и сейчас отличный, стан величественный.

В ту пору толковали, что Полтари загубил этим свою карьеру, но некоторые утверждают, что именно женитьбе обязан он тем, чем стал, ибо Чашку (так прозвали городские фистофели бывшую Гебу кофейни) не принимали в хороших домах Бонтовара, поэтому муженек, как ни любил он легкомысленную компанию, карты и вино, вынужден был сидеть вместе с ней дома. Что же ему оставалось от скуки! Он занялся самообразованием. Набил голову познаниями и стал комитатским стряпчим, затем «златоперым нотариусом» и, наконец вице-губернатором. Шпорами служило ему тщеславие ее милости дамы Чашки; А теперь, как говорится, он убил двух зайцев одним ударом. Первым зайцем была должность королевского советника, а вторым — приглашение к Раганьошам. И можно сказать, что второй заяц был даже пожирней: теперь перед госпожой Полтари откроются все двери, она признана светом.

Да, такова политика, черт бы ее подрал! Она может облить грязью самое чистое прошлое (Полтари будет считаться впредь никудышным человеком), а с грязного прошлого смыть пятна, словно бензин, — теперь госпожа Полтари будет бела, как лилия. И все потому, что заставила мужа произнести речь, да в такую трудную минуту, когда за нее никто не брался. Боже, боже, на каких же глупостях держится мир!

Для такого умного человека, как Полтари, произнести речь не так уж трудно, однако готовиться к ней все-таки надо, потому что многие захотят судить о ней. А в злых глазах и малая ошибка вырастет в большую. Госпожа Полтари чувствовала, что теперь надо не ударить в грязь лицом и уже задолго до полуночи начала торопить мужа, который уселся за ломберный, стол.

— Дюри, душенька, не хотите ли вы домой пойти? — На «вы» она говорила с мужем сегодня ради бонтона, ибо так было принято в знатных семьях.

«Душенька Дюри» охотно забылся бы за картами, ему не больно-то хотелось уступать жене, да и партнеры не отпускали.

— Оставь меня, Фанника, еще хоть чуточку. Только одну или две партии сыграю…

— Простите старого грешника, — взяли его под защиту партнеры. Но вице-губернаторша проявляла нетерпение и вскоре опять подошла к столику.

— Подумайте сами, — произнесла она полушепотом, — ведь вам надо еще ночью речь написать.

Ах, речь? Ну конечно, речь! Это другое дело! Отечество прежде всего! Теперь и партнеры не противились, более того, когда дошла до Ности очередь сдавать карты, он уже не стал сдавать Полтари.

— Иди уж, выполняй свой долг.

Поэтому супруги Полтари еще до полуночи покинули дом Раганьошей. Проходя мимо комитатской управы, Полтари поинтересовался, не приехал ли губернатор.

Стоявший на часах гайдук сказал, что он ничего не знает, так как караул сменили недавно.

— А где же другой часовой? Кого ты сменил?

— Яноша Пимпоши, он лежит в прихожей кастеляна.

— Ступай и немедленно разбуди его.

— Ну зачем ты беспокоишь беднягу! — рассердилась вице-губернаторша, которой в декольтированном бальном платье было, наверное, холодно.

— Эх, да ведь хочется узнать в конце концов, что с предметом твоего выступления. Может, его убили?

— И тебе было бы, конечно, не жаль, потому что лень писать свою речь.

— Да, признаюсь, я охотнее вернулся бы туда. Ведь только под конец пошла у меня хорошая карта. Немного погодя явился и прежний часовой. Он был совсем сонный.

— Приехал его высокоблагородие? — спросил вице-губернатор.

— Да нет, какое там, — ответил Янош Пимпоши.

— А секретаря господина губернатора ты не видел?

— Как же, видел. Он тоже все здесь, у дверей, похаживал вместе с новым егерем, который прибыл сегодня. Потом часов около десяти перед управой остановилась какая-то телега, из нее вылез еврей в сером плаще и пошел вместе с ними наверх.

— А какой он был из себя?

— Высокий и с рыжей бородой.

— И он потом не вернулся?

— Нет.

— Так это и был губернатор, эх ты, охламон!

По улицам все еще шлялись прохожие, люди кучками выходили из. трактиров и распевали задорные песни, мастеровые кричали: «Ура Лиси!» Ив какого-то переулка послышалось несколько пьяных голосов: «В мешок Коперецкого!»

Особенно много людей сновало за комитатской управой: ждали, должно быть, прибытия губернаторского экипажа. Вице-губернаторша вздрогнула.

— Дюри, я боюсь. Еще нападут на нас.

— Ну и что? А меня разве нет здесь? — ответил Полтари. Он был храбрый человек.

— Ты же видишь, темно, фонари уже погасли, кто-нибудь возьмет да и нападет из-за угла, тем более теперь, когда сердятся на тебя.

— Ну ладно, раз ты боишься, пускай Пимпоши проводит нас.

И они втроем тронулись в путь. А так как было грязно и только возле домов да плетней тянулась узенькая, протоптанная тропка, они гуськом поплелись на улицу Фюрмендер, где жил вице-губернатор. Впереди пошел он сам, чтобы в случае встречи с врагом на него первого напали, а завершал шествие гайдук, чтобы расправиться с неприятелем, если он настигал сзади. Дама Чашка была между ними в полной безопасности, словно яблоко, завернутое в вату. И все-таки она без конца поучала Пимпоши:

— Выньте саблю из ножен, Пимпоши, и несите ее, высоко подняв, пускай она сверкает в темноте. А если кто нас тронет, то вы, милый Пимпоши, рубите его на мелкие кусочки.

Но ничего не случилось. Без всяких происшествий завернули они на безлюдную улицу Фюрмендер, и только возле дощатого забора Капановских, уже совсем близко от вице-губернаторского дома, им попался навстречу какой-то буян. Он шел, изрядно пошатываясь и хрипло крича:

— Эй, добрые люди, прочь с дороги, не то вам не поздоровится.

— Ах, висельник! — разозлился вице-губернатор.

— Сударь, прочь с дороги, я императорский человек.

И, приблизившись к вице-губернатору, он так толкнул его, что тот стукнулся головой о забор.

Вице-губернаторша завизжала. Подскочил Пимпоши, размахивая обнаженной саблей. Но к тому времени вице-губернатор и незнакомец уже сплелись в клубок; они боролись и бранились.

— Где его шея, где его шея? — орал Пимпоши, размахивая саблей. — Дай-ка я отделю ее от головы.

— Не тронь его, — остановил вице-губернатор. — Я сам с ним расправлюсь.

— А ведь хорошо бы приволочь его голову домой, — недовольно пробормотал Пимпоши, — дома, по крайней мере, опознали бы, кто он был.

Но приказ есть приказ. Гайдук молча наблюдал за борьбой. Страшное дело, когда на первого в комитате человека поднимает руку какой-то простой смертный, и небеса при этом не падают на землю! Вице-губернатор был сильный мужчина, он поднял незнакомца, повертел его в воздухе, но швырнуть оземь уже не мот. Тогда незнакомец схватил его за галстук и начал душить, прижав коленками к забору. Вице-губернаторша колотила буяна веером по голове — и кричала, и плакала, и ругалась не хуже сапожника. Наконец вице-губернатору удалось ловкой хваткой швырнуть парня в грязь. Он прижал колено к его груди и до тех пор колотил правой рукой, пока тот не захрипел, как подыхающий зверь.

— А теперь ступай, пожалуйся своему императору, раз ты императорский человек, — сказал он наконец, удовлетворенный местью. — Как тебя зовут?

— Пал Надь.

— Ты рекрут?

— Да, рекрут. Вчера меня призвали.

— Ну, теперь будет, — ласково промолвил удовлетворенный вице-губернатор. — Счастье твое, сынок, что ты оказался слабее Ведь ежели ты императорский человек, а я первый человек в комитате, то можешь мне поверить, что, окажись ты сильней тебя сгноили бы в тюрьме. А так получай пять форинтов и купи на них ленту своей милой. Так улаживали в прежние времена вице-губернаторы свои личные дела.

И после этого он пришел домой в веселом расположении духа и даже похвастался дорогой:

— По крайней мере, эта сценка сон у меня отбила. Теперь я и вправду сочиню хорошую речь, разве что чашечку кофе попрошу.

Но дома обнаружилось и другое, что могло отбить сон: все окна в квартире были повыбиты, мебель, зеркала поуродованы брошенными в окна камнями. Напуганная прислуга рассказала такие подробности, что у Полтари и его супруги волосы стали дыбом, — казалось, здесь произошла страшная битва.

Понадобился час, пока квартиру кое-как привели в порядок, окна залепили старыми номерами «Пешти напло»[42]. Вот извольте-ка в таком настроении речь сочинять!

И если б еще только это! Но вице-губернаторша, начав уже раздеваться, распустила корсаж, сняла с головы шиньон и вдруг с ужасом заметила, что ее драгоценной алмазной пряжки, на которой был изображен герб Полтари — выложенный из алмазов медведь с рубиновыми глазами, — в шиньоне не оказалось. Вне себя от волнения она искала повсюду, но пряжки след простыл.

Бледная, примчалась она в комнату к мужу, который сидел за письменным столом, тупо уставившись на две строчки, которые успел написать. А ведь это были самые простые строчки: «Ваше высокоблагородие, господин барон! Наш любимый и уважаемый губернатор! После того…»

«Вот чудеса-то, — думал Полтари, — с тех пор как я не «златоперый нотариус», у меня и стиль пропал. Будто и он изменился вместе со службой».

— Иисус-Мария! — пробудил вдруг его, поджидавшего вдохновения, голос жены. — Я потеряла свою алмазную пряжку.

Это была уже вовсе не шутка. Алмазная пряжка стоила пятьсот пенгё-форинтов[43] и была как раз под стать королевской советнице, а теперь вот она пропала.

— Не может быть, — пробормотал Полтари. — Ты поищи получше.

— Сейчас уже попусту искать, — произнесла смертельно-бледная жена и разрыдалась. — Нет, нет ее, я наверняка потеряла ее там, где ты дрался! Конечно, она выпала там, потому что я с отчаянья хваталась за все. Это ты виноват! О, боже! С каким трудом она досталась мне, и теперь все кончено! Полтари, я руки на себя наложу!

— А где она была? Где ты носишь ее?

— Да что у тебя, глаз нет, не видел, что она у меня в волосах была? Ведь все так и таращились на нее.

— Ты должна была почувствовать, когда она выпала.

— Как я могла почувствовать, когда она была в шиньоне, в накладных волосах.

— Никак не пойму эту отвратительную моду, — пробормотал Полтари. — Как может дама из общества носить на голове волосы чужой женщины. Кровь прилила к бледному лицу Чашки, и она уперла руки в бока.

— А как ты носишь шкуру чужого теленка на ногах?

— Ну, ну, только не горячись, — сразу сдался Полтари. — Что ты хочешь? Что я должен сделать?

— Ступай возьми с собой человека с фонарем и ищите по дороге, особенно на месте драки.

— А может быть, она у Раганьошей выпала? Не пойти ли мне и туда, если не найду на улице?

— Нет, нет, туда я горничную пошлю, а то ты застрянешь там. Знаю я, что ты за птица! А речь должна быть готова.

— Благодарю покорно, у меня как раз подходящее для этого настроение. Вместо того чтобы искать сравнения, притчи, я должен разыскивать сейчас твои драгоценности. Нечего сказать, веселое дело!

Но все-таки он подчинился и несколько часов вместе с прислугой тщетно искал драгоценность. Наконец он пришел домой, сел за стол, склонился над ним, грызя перо, и вскоре заснул от усердия; проснулся же только утром, когда пришел гайдук доложить, что завтрак на столе и драгоценность нашлась, она закатилась под маленький столик.