История Ности-младшего и Марии Тоот

ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА Спор

Со времен известной истории с Кларой Зач[138] в комитате Бон-то не происходило сенсации, подобной ночи в «Святом Себастьяне». Более того, она оказалась еще лучшим лакомством, ведь в старом деле лишь одна сторона была здешней (до Раганьошей Бонтоваром владел Феликс Зач), а теперь и он и она — местные знаменитости. Просто неслыханно! И чего только на свете не бывает! Недолго уж стоять миру. Все колесики в нем, все спицы прогнили. Кто бы мог подумать: девушка с таким ангельским личиком! А какой наивной казалась, будто дитя малое! О, Господи Иисусе, господи Иисусе, ну и ошибся же ты, грехи мирские искупив. Пропади этот мир пропадом!

С быстротой молнии разнеслась по комитату пикантная новость. В Мезерне, Воглани, Бонтоваре, в деревенских помещичьих усадьбах только о ней и судачили. Обсуждали за бокалами вина да чашками кофе повсюду, где только соберутся два-три человека. Просочились и кое-какие подробности, умные мужчины и изобретательные женщины составляли, строили из них различные фигуры и формы, разбирали, складывали каждый в соответствии с собственной фантазией, словно дети, играющие в кубики.

Началось с того, что Мари Тоот не явилась ночью домой от губернаторши, где исполняла роль придворной дамы при трансильванском дворе. Многие ей завидовали. Кто ожидал, что из двора она попадет прямо в chambre separee [139] (с бедной Кларой Зач тоже ведь при дворе беда стряслась). Так вот, ждала ее госпожа Тоот дома, а когда девица не явилась, мамаша весьма обеспокоилась и на рассвете послала за ней карету с англичанкой-компаньонкой и господином Игали, управляющим имением. Добрались они до Дика, и, батюшки-светы, мост-то разобран, переехать на другой берег, говорят, нельзя. Что делать? Ну-с, быстро откуда-то лодку раздобыли. Переправились через бурный поток и прямо в Воглань пешком направились. Можете себе представить бедную мисс с ее кровохарканьем, шагающую по снегу в легоньких ботиночках да тяжелой шубе на хилых плечах? Постучали к Хомлоди: где барышня? К счастью, там оказался доктор (татарская принцесса заболела), который и объяснил им, что барышня в хорошем месте, в «Святом Себастьян в башенной комнате ее папаши, куда доктор и молодой Hости проводили ее ночью, комнату натопили, а затем приехали сюда; словом, ничего с ней, слава богу, дурного не стряслось, вероятно, спит сейчас сладко.

На коляске госпожи Хомлоди, уже вместе с доктором по» ехали они в «Святой Себастьян», где на стук распахнулась дверь и глазам их представилась уже описанная сцена.

Конечно, в этом деле два начала и два конца, как у тех рогаликов, что когда-то выпекал господин Тоот. Можно начать например, с того (некоторые так и рассказывали), что госпожа Хомлоди должна была отвезти Мари домой, да по дороге занемогла (кто ей, впрочем, поверит!), как раз поблизости от Воглани у нее начались спазмы в желудке; госпожа Хомлоди вылезла, конечно, из коляски и велела сидевшему в ней Ности проводить Мари домой. И благородный джентльмен проводил бы ее, будь на то возможность, но вот беда, мост через Дик, разумеется, оказался сломанным, — удивительно все же, какие случайности сопутствуют жизненным драмам, — исправник, господин Малинка, именно в тот самый день приказал починить его (хотя, вот ведь случай какой, мост был в полном порядке), и дорожный инспектор велел разобрать его на. ночь. (Хорошенькое дельце, исправник в роли загонщика на охоте Амура!) Ну-с, теперь птичка была в руках, и он повез ее в Мезерне, как кошка добычу… однако и пташка что-то не очень громко чирикала.

История эта оказалась поистине золотым дном для клеветников и болтунов, напрягавших умы в поисках причин и следствий, расцеплявших и вновь соединявших все и вся. Смарагды, топазы и густые опалы сплетен искрились во всех темных углах. Наудивлявшись вволю тому, что знали, все принялись ломать головы над тем, что не было известно. А это, пожалуй, еще интереснее.

— Она ведь очень богата, почему он на ней не женился?

— А может, ему не отдали ее.

— Вот это и непостижимо! Почему не отдали-то?

— А может, сам Ности не хотел ее в жены брать? — рассуждали другие. — Ведь он по доброй воле из уезда перевелся.

— Э-э, не нужна была б ему девушка, не стал бы он устраивать скандал в Мезерне!

— Гм. И это верно.

Возникали тысячи и тысячи вопросов. Как он попал в комнату Мари? С ума можно сойти! Значит, девушка его сама впустила? А может, у него другой ключ имелся? Но если это так, стало быть, все было подготовлено заранее. А если подготовлено заранее, то порча моста тоже подстроена и болезнь госпожи Хомлоди лишь предлог, чтобы удалить доктора из Мезерне. Более того, в таком случае ясно, что госпожа Хомлоди знала о готовящемся посягательстве так же, как и Малинка. Ну, а что знал Малинка, было известно и губернаторше. Это утверждала госпожа Чашка, добавив: «Что знает один, не тайна и для другой, но вот что мне о них известно, никто еще до сих пор не знает».

Стоп, опять новая перспектива! Если было известно семье, стало быть, все затевалось не ради мимолетного любовного свидания, это исключено, не пошли бы они на такое гнусное дело, тут за кулисами событий, где-то в самой глубине, ужасные причины кроются, а следовательно, надо копать, копать, все перекопать, пока причины эти не будут извлечены из глубины шахты. А пока они прилежно клевали поступавшие извне мелкие сведения и сообщения о том, например, что Ференц Ности в злополучное утро направился, нигде не останавливаясь, прямо в свой уезд, как спасающийся бегством преступник, только десять минут пробыл в Бонтоваре, где завтракал в «Синем шаре» и беседовал с редактором Клементи (этот пострел везде поспел); что Михай Тоот в тот же день вернулся домой с дальней дороги и с тех пор, как узнал от Игали о случившемся, ни с кем не разговаривает, никого не желает видеть, заперся в своем кабинете и не отходит от токарного станка, крутит-вертит все сутки напролет колесо, еду ему через дверь на маленьком столике подают, а ест он, будто канарейка либо и того меньше. Столько повсюду шептались и шушукались, что газета Клементи не могла промолчать и опубликовала описание всего события под заголовком «Хитроумно состряпанное любовное приключение», в коем с благородной сдержанностью участники были обозначены лишь инициалами, а начинался сей опус тактичной перифразой: «Как сообщают нам из Мезерне, г-н Ф. Н., сын одного из наших любимых и уважаемых депутатов парламента, также занимавший в комитате значительный пост, некоторое время настойчиво ухаживал за красавицей М. Т., дочерью почетного гражданина и крупного землевладельца, неутомимым усердием нажившего в Америке большое состояние…» — и так далее.

Пространную публикацию сделало знаменательной не изложение фактов — факты всем были известны, — шумиху вызвала скорее приправа, которой они были сдобрены. Была в ней также скрытая тенденция, в большей или меньшей степени лившая воду на мельницу Ности (не удивительно, если выяснится, что он сам продиктовал статью). Под бойким пером газетчика выходило, будто семейство Т. давно заметило нежные отношения, завязавшиеся между молодыми людьми, и даже поощряло их в уверенности, что они приведут к розовым цепям Гименея, а посему достойный сожаления случай относится к тем щелчкам по носу, которые получают иногда от Немезиды люди, пораженные самой безотрадной болезнью нынешнего времени — стремлением вскарабкаться наверх, ибо (теперь блестящее и справедливое перо било не только налево, но и направо) надменный молодой джентри с распущенными, растраченными по ресторанам моральными устоями думал лишь о том, как бы сорвать розу. В заключение автор слегка куснул и временного исправника Малинку, сообщив, что ходят слухи (он не ручается за достоверность), будто уездный начальник разобрал в ту ночь мост, чтобы помочь своему родовитому коллеге в амурной проказе, однако звучит сие почти невероятно. Впрочем, juventus ventus [140] заканчивал борзописец с мудрым спокойствием, со времен Боккаччо такие происшествия не редкость, и сейчас, как и в большинстве подобных случаев, можно ожидать различных последствий.

И господин Клементи в этом последнем оказался прав. Старый Игали, пригнавший в Бонтовар свиней на продажу, тут же по горячим следам встретился в пивной с Клементи и так отлупил его за статью дубинкой, что того пришлось доставить домой, на носилках, и две монахини с опущенными долу глазами всю-ночь прикладывали ему припарки. Таково было первое последствие.

Вторым последствием явилось заявление временного уездного исправника Корнеля Малинки, в котором он назвал публикацию слухов ни на чем не основанной низкой клеветой и приобщил к сему помеченное девятнадцатым числом текущего месяца донесение комитатского дорожного инспектора Дёрдя Клинчока о неисправности моста. Итак, его оправдывала официальная бумага. Ну, а то обстоятельство, что он девятнадцатого же приказал исправить мост и уже ночью его принялись чинить, не могло составить серьезного против него обвинения. упрекать комитат в том, что он отдает быстрые распоряжения, разумеется, можно, но до сих пор такого еще никогда не бывало.

Впрочем, все это дело десятое. Когда что-нибудь опрокидывается или рушится и при этом нахальной кошке, что, ловя мышей, всюду сует свой нос, прищемит лапу или хвост, — шут с ней! Главное внимание было приковано к Рекеттешу. Что предпримет теперь Михай Тоот? Что станется с бедной маленькой Мари? Вот что интересно.

Но именно об этом в Рекеттеше говорить не разрешалось. Наступило печальное рождество. Домочадцы слонялись молча, словно в доме был покойник и покойник этот бродил среди них, — живые тени, да и только. Двери, окна все были заперты. Даже ряженых не впустили, как в иное время. Пусть никто не скажет, что «ангел слетел к ним». Пусть не лгут! Улетел ангел, и Христос не родился. А если и родился — зачем родился? Не очень-то заметно, чтобы он здесь людей учил.

На четвертый или пятый день — на второй день рождества — одетый в праздничное платье хозяин вышел, наконец, словно медведь из берлоги, велел запрягать и поехал в балингский замок к графу Топшичу. Там были гости, добрые знакомые Михая Тоота — Палойтаи и веселый граф Подвольский.

Граф Топшич очень ценил Михая Тоота, считая его рассудительным, трезвым человеком, а теперь уважал вдвойне, зная, какой удар его постиг.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, ваше благородие, — поспешил он ему навстречу, чтобы пожать руку.

Подвольский пришел в экстаз. Большая знаменитость и не могла явиться сейчас в Балинг, будь то хоть сам Бисмарк! Подвольский страстно любил сплетни. Только на честном лице. Палойтаи отразилось глубокое сочувствие, он не мог его скрыть, он был настоящим другом семейства Тоот.

— Не положен мне этот титул, ваше сиятельство, у меня нет грамоты, — возразил Михай Тоот, — не дворянин я, одним словом, никто, а теперь-то уж и вовсе.

— Э-э, не стоит принимать так близко к сердцу, — перебил граф Подвольский, желая сразу вцепиться in media res [141] — Ведь и мы когда-то были молодыми, клянусь честью, ну, а что касается меня…

Хозяин дома дернул болтливого старикашку за пиджак, не в ту, мол, сторону дышло повернул.

— Право, не слушайте его, дорогой сосед, садитесь-ка с нами. Что вам принести, сигары или чубук? Право, не слушайте его.

— Благодарю, мне бы лучше сигару.

— Знаете, это очень мило с вашей стороны навестить меня в кои-то веки навестить.

— Я приехал по делу, ваше сиятельство.

— О, неужели? — спросил граф с выжидательным любопытством. — Быть может, вы хотите побеседовать с глазу на глаз?

— Я никогда ничего не скрывал, таким был всю жизнь, таким и остался.

•— Прекрасная привычка, — похвалил Топшич. — Если бы все люди были видны насквозь… все люди.

— Полно, оставь, — затрещал Подвольский. — На что ж тогда судебные следователи да сыщики?

— Не беспокойтесь, дорогой сосед, не беспокойтесь…

— Я ведь вот зачем приехал, ваше сиятельство, — начал Михай Тоот, откидывая со лба седеющие волосы. — Хочу предложить вам, как моему ближайшему соседу, купить рекеттешское имение. Отдам очень дешево. Тут уж и Палойтаи не смог промолчать.

— Что? Уж не хочешь ли ты на самом деле продать имение?

— Хочу, — решительно и твердо ответил Михай Тоот.

— А почему?

— Хочу отсюда переселиться. Думаю, нет необходимости подробно объяснять причины.

Топшич кивнул головой, мол, нет необходимости. Затем кивнул еще раз, ибо привык, высказав свое мнение, повторить его.

— Гм, — произнес он после небольшой паузы, во время которой Палойтаи нервно прохаживался взад и вперед. — Несомненно, случай пренеприятный. Я сожалею, как говорится, я потрясен… У меня тоже есть дочери, воспитываешь их и не знаешь, для какого негодяя воспитываешь… для какого негодяя. Словом, если у вас есть надобность в верном друге, искреннем советчике, я к вашим услугам, hie sum [142] (он схватил и горячо потряс руку Тоота), но если речь идет о покупке, то увольте. Помочь не могу по двум причинам: во-первых, у меня нет денег, во-вторых, душа не лежит способствовать вашему переселению из уезда, для которого вы истинный отец и благодетель. Деньги я бы, возможно, где-нибудь достал, но душу не могу взять в долг у еврея… душу не могу взять в долг.

— А души-то и нет у них, — заметил Палойтаи. Михай Тоот не мог скрыть своего разочарования и неудовольствия.

— А я-то надеялся, — пробормотал он в замешательстве.

— Но-но, на это не надо надеяться. Нужно выспаться хорошенько, а не принимать поспешные решения. Есть вещи, которые яснее видны с некоторого расстояния. Откажитесь от подобных планов. Что произошло, то произошло, случались дела и посерьезнее. Надо привести их в порядок, и точка. А не впадать в отчаяние. Нужно все делать по-умному и спасти, что возможно, а при случае и то, что невозможно. Не сочтите меня нескромным — мы ведь in camera charitatis — и позвольте спросить, что вы предприняли по этому делу?

— Я? Ничего.

— Как? Ничего? Слышишь, Палойтаи, он ничего до сих пор не предпринял. Что ты на это скажешь, Подвольский? Черт возьми, нехорошо… Ты слышал, Палойтаи?

— А что я мог предпринять? — пожав плечами, с бесстрастным лицом спросил Михай Тоот.

— Надо заставить этого молокососа ответить за содеянное, — сердито сказал Палойтаи.

— Ответить? — с невеселой улыбкой произнес Тоот. — Я уж думал об этом. Но пришел к выводу, что, если застрелю его, меня посадят в тюрьму, и снова моей семье неприятности, а если он меня застрелит, опять-таки неприятности и горе в моей семье.

Подвольский, раскачиваясь на стуле, все подмигивал другому графу, словно говоря: «Поистине филистерские рассуждения», — а вслух доброжелательно, с повадкой снисходительного героя, заметил:

— А-а, не надо бояться оружия, черт побери. Оно не кусается, а только стреляет.

— Поверьте, господин граф, я не боюсь, — возразил Тоот.

— Верю, душа моя, но вы когда-нибудь дрались на дуэли?

— Да, случалось.

— Правда? Граф Топшич перебил:

— Э-э, конечно. Большой шрам на лице Раганьоша — память о ней. Я был секундантом Раганьоша на дуэли.

— Sapristi, поздравляю! — вскочил Подвольский. — Я кое-что об этом слыхал. В Париже, правда?

— Да, в Париже, — сконфузившись, признался Михай Тоот.

— Почему ты никогда не говорил мне об этом? — изумился Палойтаи.

— Просто речи не заходило.

— Sapristi, sapristi! — бушевал Подвольский. — Вот это да! Черт побери, я рад. Послушайте, господин Тоот, будем теперь на «ты». Прикажи-ка, Янош, принести коньяка, выпьем с этим зверем на брудершафт.

— Не дури, Подвольский, — сказал хозяин, — позвони лакею пли сам поищи бутылку с коньяком в столовой, а нам дай сейчас серьезно поговорить. Не дури, Подвольский.

Подвольский дурить перестал и тихонько, незаметно выскользнул поискать веселящего зелья.

— На чем мы остановились? — продолжал граф. — Да, вспомнил. Вы говорили, скверно, если он вас пристрелит, и плохо, если вы пристрелите его. Ну-с, допускаю, практический результат не будет удовлетворительным, а вы человек практических результатов. Однако вы забываете, если призвать его к ответу, может случиться, Ности вынужден будет жениться на вашей дочери… может случиться.

— Благодарю покорно, — с презрительным жестом произнес Михай Тоот. — Это уже случилось. (Он вынул из кармана конверт.) Господин Ности еще позавчера прислал письмо, в котором умоляет о прощенье и вновь просит руки моей дочери.

— Браво! — вскричал Топшич.

— Но ведь тогда все в порядке, — вторил ему удовлетворенный Палойтаи.

— Почему в порядке? — удивился Тоот.

— Да ведь он же даст имя твоей дочери, тем и уладит дело.

— Но я-то не отдам ему свою дочь!

— Как не отдашь, ты что, с ума сошел?

— Нет, нет, вы так не поступите! — настаивал и Топшич.

— Именно так, потому что я еще не сошел с ума, — твердо произнес Михай Тоот.

Два почтенных господина набросились на него, словно рассерженные хомяки, убеждали его и справа и слева, — за предложение, мол, обеими руками ухватиться следует, над ним и раздумывать нельзя, хотя бы уж потому, что выбора нет: либо это, либо ничего. Приводили ему примеры: так вышли замуж и Эржи Винкоци за Шомойаи, и Матильда Сухаи за пештского стряпчего, и Эстер Комароми за Пала Шоша, а ведь какая надменная была особа, но что поделаешь, так положено. Люди постепенно все забудут, а молодые люди, в конце концов, попадут в ту же матримониальную книгу, куда и без этой истории попали бы.

— Да, но я-то и без этой истории отказал ему, когда он первый раз делал предложение, — заявил господин Тоот.

— А почему? — спросили оба сразу..

— Я знал его за человека слабохарактерного, ничтожного.

— Тогда, возможно, ты и был прав, — задумчиво произнес Палойтаи, — пожалуй, я бы сам тебе это посоветовал, но теперь придется отдать.

— Безусловно! — подтвердил граф.

— Э-э, ваше превосходительство, как же вы, такой умный человек, можете говорить, что теперь я должен отдать дочь? Неужто теперь, нанеся мне бесчестье, сей юнец стал порядочнее? Топшич улыбнулся над пристрастностью отца, а Палойтаи, напротив, озлился.

— Не юнец стал порядочнее, а дочь твоя теперь с изъяном, ты что, понять не хочешь? Ведь она моя любимица, я люблю ее, словно дочь родную, сердце у меня болит, когда говорю это, но зачем себя обманывать, девушка тоже товар на ярмарке, и сейчас цена ее ниже, чем раньше. Вот ведь и жеребенок, напоровшись на кол, сразу дешевле становится.

— Девушка не виновата. Ее подло заманили в ловушку.

— И жеребенок не виноват, ну и что же? Есть в нем изъян, и точка.

— Ох, какие взгляды! — ужаснулся Михай Тоот, и даже лоб у него вспотел. — Начинаешь даже сомневаться, способны ли люди вообще мыслить. Итак, если негодяй похитил честь у нашей дочери, мы должны бежать за ним вслед (по-твоему, Палойтаи), просить, чтобы он женился на девушке и приданое к тому же взял. И это ты называешь — «уладить дело», а граф — спасением («спасем, что возможно»). Как же так? В этом спасение? Это — улаживание дела? Рассмотрим все по порядку. Пока погублена только честь девушки, не так ли, но остались ее молодость, красота, приданое. Теперь негодяй и это заберет. Со временем он погубит ее красоту, станет скверно с ней обращаться, ибо он негодяй, возможно, даже бить начнет, так как он злодей, деньги ее промотает, так как он кутила, и, когда у нее ничего не останется: красота исчезнет, деньги растают, а сама она превратится в развалину, — он вышвырнет ее, если, конечно, не бросит еще раньше, когда пропадет одно из этих достоинств, ведь весьма вероятно, что он освободится от нее, как только израсходует деньги. Но и это можно будет еще почесть за счастье. Неужели это называется — уладить дело, как ты говоришь, Палойтаи? Идиотство это, вот что! Ты слышишь? (Произнося этот монолог, Михай Тоот весь побагровел, глаза его метали зеленые молнии ненависти.) Да, весьма характерно для старой, прогнившей Европы, где, стоило французской королеве, забеременев, надеть кринолин, как женщины, даже те, кого бог наградил прекрасными фигурами, сами себя изуродовали, считая, что так положено. Ну-с, а я, если б был красивой, изящной женщиной, не стал бы напяливать кринолин, могу вас заверить. И не стану напяливать тот кринолин, что на отцов кроят, как бы ни высмеивали меня вы, ваше сиятельство. Уладить дело! Ничего себе! В семейный дом врывается грабитель, крадет серебряные ложечки, а за ним бегут: остановитесь, господин вор, пожалуйста, вернитесь, заберите еще вилки и ножи, у нас ведь целый гарнитур. Ну-с, вот и господин Ференц Ности в своем письме тоже просит отдать ему весь гарнитур, ха-ха-ха! Граф спокойно положил чубук.

— Я все же повторяю, отдать девушку надо… я все же повторяю…

— После моих доводов?

— В ваших доводах есть здравые мысли, но есть и слабая сторона. Англичане утверждают, что крепость всей цепи измеряется самым слабым ее звеном… англичане утверждают. О сравнении с ложками я даже не говорю, дорогой Тоот, оно сильно хромает. Что вслед за украденными ложками владелец] не выбросит вору ножи и вилки, — это ясно. Ножи-то и ложки предметы нашего личного пользования, а вот дочери наши… я не хочу договаривать… дочери наши не являются нашей собственностью в буквальном смысле слова, их мы воспитываем для других и вынуждены отдавать их, что всегда лотерея. Но что такое? Кажется где-то взвизгнули… где-то взвизгнули.

— Женский голос, — заметил Палойтаи. — Тш! Горничные резвятся.

Они замолчали, прислушиваясь. Откуда-то из столовой раздался еще визг, затем все стихло.

— Но хорошо, — продолжал Топшич, настолько увлеченный спором, что подобный мелкий инцидент не смог его остановить, — исключим сравнения и вернемся к главной теме спора. Сейчас я изложу мотивы, почему в таких случаях приходится отдавать девушку… почему приходится отдавать. Палойтаи уже говорил, что ценность бедной, гм… скомпрометированной девицы сильно снижается на ярмарке невест, сильно снижается. Снижается в глазах всех женихов на свете, за исключением одного, того, кто ее опозорил… за исключением его одного. Только он может взять ее по прежней цене… Это не идиотство, дорогой господин Тоот. Тут есть некая высшая этика и целесообразность. В этот момент из внутренних комнат появился Подвольский.

— Ну, нашел коньяк?

— Да, но….

— Господи, что с тобой стряслось?

По лицу Подвольского, казалось, провели колесиком для резанья хвороста, все оно было исцарапано, кожа кое-где содрана, местами выступила кровь.

— Я ведь близорук, — простонал он, — искал, искал и стукнулся о стеклянную дверцу буфета.

— Ага! — рассмеялся Палойтаи. — В самом деле, мы слышали, как визжала бедная стеклянная дверца.

— Прошу оставить меня в покое и прекратить ваши плоские шутки! — запротестовал граф с жалким и кислым видом, что ужасно противоречило его вечно улыбчивому, радужному настроению.

— Э, нет, старый мошенник, — продолжал поддразнивать его Палойтаи;—признайся сначала, кто это был: Тинка или Мальчи?

— Где это видано, — брюзжал старик в нос, который тоже был исцарапан, — держать тигриц вместо домашних кошечек,

— Иди ты к дьяволу! — рассердился хозяин дома. — Вечно выводишь человека из себя! Отвлек внимание именно тогда, когда я уже загнал в угол этого упрямого господина… совсем загнал в угол. Михай Тоот покачал головой.

— Не думаю.

— Математике приходится покоряться, дорогой Тоот.

— Ей-то я покоряюсь, математика — великая сила.

— То, что я сказал, верно, как математика.

— Кое-что и я признаю, — ответил Тоот в своей спокойной рассудительной манере. — Например, что ценность девушки в таких случаях снижается для всех женихов, за исключением того, кто ее скомпрометировал. Это бесспорно. Так оно и есть. Но как быть с улаживанием дела? Совершенно верно, уладить дело можно, если лицо, скомпрометировавшее девушку, было подходящей партией и ранее. Но если данное лицо не подходило ибо девушка претендовала на более ценного жениха? Ведь если она пойдет за него, это все равно девальвация. Стало быть, рассуждения вашего сиятельства, прошу прощения, далеки от математики. Они логичны лишь в том случае, если девушка, и согласно прежним ее претензиям, выигрывает или не теряет, если к алтарю ее поведет тот, кто ее обесчестил, — но ведь это случается редко, потому что подходящий жених, коли захочет, получит девушку честным путем…

— Вместе с ее шкатулками, — ввернул Подвольский.

— На практике, за редким исключением, соблазнителем бывает тот, кто по-иному не надеется получить девушку. Что сейчас стоит утверждение, будто в глазах такого субъекта девушка представляет прежнюю ценность? Ведь то, что она идет за него, само по себе доказывает, что прежняя ценность ею утеряна.

— Quantum caput originate! (Какая оригинальная голова!) — произнес Подвольский по-латыни, чтобы понял лишь Топшич, который нервно подрагивал ногой, как всегда, если не мог сразу найти нужных доводов.

— Но бывают и такие случаи, — продолжал развивать свою мысль Михай Тоот, — когда ценность девушки, даже сниженная, никак не соотносится с никчемностью охотника за приданым.

— Не понимаю, — прервал Палойтаи.

— Обозначим брачующихся обоего пола соответствующими гирями, самую желательную невесту, например, представим себе центнером…

— Sapristi!

— Ты снова мешаешь нам, Подвольский, снова мешаешь!

— Прошу прощения, — подхватил господин Тоот, — если я выразился смешно. Признаюсь, я не всегда нахожу наиболее удачные выражения. Обозначим лучше ценность брачующихся цифрами. Самых ценных — сотней. После ста идет девяносто девять, девяносто восемь и так далее до самых малоценных — двойки, единицы — словом, человеческих охвостьев. Ну-с, теперь допустим, что мою дочь до известного случая можно было обозначить цифрой Шестьдесят. Стало быть, в случае так называемого равного брака ей соответствует и жених под такой же цифрой. И действительно, мы, родители, к своим Шестидесяти ожидали также Шестьдесят. Но вот неожиданно появляется Десятка (во столько я оцениваю господина Ности, хотя для него и это много), неожиданно появляется и компрометирует Шестьдесят. Шестьдесят из-за этого теряет свою ценность, она снижается до Тридцати, но Десятка-то в цене не повышается, она и после события остается всего-навсего Десяткой и никогда не сможет составить и половины Тридцати. Однако вы, ваше сиятельство, и мой друг Палойтаи советуете мне все-таки принять предложение Ности.

— Чепуха! — набросился теперь на него и граф Подвольский. — Чего ты хочешь? Правда, мы еще не выпили на брудершафт, но все равно. Я тебя авансирую. Что за дурацкая логика, в ней ни складу ни ладу! Так, дружок мой, во всей Европе ведется с самого сотворения мира. Ты хочешь умнее наших предков стать. Так исстари было заведено. И заведено мудро. Особенно, когда Христофор Колумб еще не открывал Монте-Карло… когда Агнесса Сорель еще не изобрела игральных карт. Какого тогда черта делал бы обедневший дворянин, как бы он мог компенсировать утерянное, если бы не существовали подобные азартные игры? Он начинал ухаживать за состоятельной девушкой, и это была игра, в которой он пытал счастья: если ему не отдавали девушку, он компрометировал ее, а тогда отдавали поневоле. Тебе, конечно, не нравится. Я и не удивляюсь. В моей практике еще не было случая, чтобы кто-нибудь гладил собаку, которая его покусала, И все же собака есть собака, и хорошо, что она существует. Так нечего тебе трепыхать своими крылышками, сдавайся! Так заведено исстари, обычай, и точка.

— Обычай, но скверный обычай, — ответил Тоот. — Тщеславие, забота о внешней форме выдаются за родительский долг и употребляются для подготовки будущего детей. Авраам хотел принести в жертву сына. Тогда ведь существовал такой обычай! Сегодня Авраама за это посадили бы. Но он, по крайней мере, богу хотел принести жертву. А вы, господа, намереваетесь вытесать из меня такого родителя, который ради общественного мнения или, вернее говоря, чтобы залепить рот сплетне, бросит свою дочь негодяю, где ее ожидает верная нравственная погибель. Это вопреки всякой логике. С такими гнилыми принципами нужно раз и навсегда покончить и ввести новые.

— Но ведь все джентри так поступают, bruder [143] — настаивал Подвольский.

— Логика не подчиняется джентри.

— Но ведь даже аристократия так поступает.

— Логика превыше аристократии.

— Это я отрицаю! — вспылил Подвольский, взглядом обратись за помощью к другому графу. — Разве я не прав?

— В данном случае нет, — улыбаясь, ответил Топшич. — И в том, что Христофор Колумб открыл Монте-Карло, ты тоже не прав.

— Что-то такое я читал об этом парне.

Спор продолжался непрерывно до самого ужина, на который оставляли и Михая Тоота: вышла сама графиня, она, мол, его не отпустит, но даже хозяйка дома получила от господина Тоота отказ.

— Не пристало меня к графскому столу сажать, — скромно сказал он, опустив голову, но в каждом слове его звучало высокомерие. Он велел запрягать… И поехал домой.