История Ности-младшего и Марии Тоот

ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА Что делает паук, когда рвут его сеть

Катастрофа была велика. К счастью, некоторое время ее можно было скрывать. У Коперецкого разлилась желчь, денег-то больше всего у него уплыло, и врачи теперь посылали его не в Часарфюрде, а в Карлсбад, лечиться от желтухи. Он уехал вечерним поездом на другой же день в сопровождении Малинки, прежде чем Фери вернулся домой.

— Я убил бы его, если б сейчас довелось встретиться. Лучше уеду от греха.

— Ну, полно, полно, зачем ты нападаешь на бедного мальчика, лучше бы пожалел его, — увещевала мужа Вильма. — У него большое горе, ведь он любит девушку.

— Я тоже люблю мои деньги. У меня тоже большое горе. Вернувшись в Бонтовар, первый визит Фери нанес Вильме.

Дом был полон родственников. Это все были господа старого закала, не то что нынешние. Они не оставляли хладнокровно на погибель тех, кто споткнулся, если были они из их клана. Грянет беда — все на помощь сбегались, черта, достойная уважения, потому-то они и властвовали в комитате из поколения в поколение. Ибо всякая власть берет начало из какого-нибудь благородного источника. Фери вошел весело, сразу сообщив, что купил для Мари яхту.

— На черта она теперь, — сорвалось у резкого Яноша Левицкого.

— Яхта?

— И яхта, и Мари твоя.

И, слово за слово, ему рассказали, что произошло. Бедный Фери был просто убит. Он принял все так близко к сердцу, что поначалу опасались самоубийства. Вильма не отпускала его от себя, держала в своих апартаментах. Ружье и пистолет она заботливо заперла, а ключи носила с собой.

Вся семья лишилась покоя. Ведь такого рода событие могло поколебать тот престиж, которым они живут, который питает их спесь. Сначала мужчины судили, рядили, разумеется, на свой лад, как это делают джентри. Кошмар! Чтобы подобная история могла произойти с одним из Ности! Они рвали и метали, обсуждая вопрос, разбирая все по косточкам. А ведь дело было просто. Им всего-навсего не удалась хорошо задуманная спекуляция. Но они видели лишь одну сторону: Ности указали на дверь И раз на этой сделке, в которую некоторые члены семьи вложили столько стараний, нельзя заработать деньги, то хорошо бы по крайней мере, капельку крови выпустить. С этой ли, с той ли стороны — значения не имеет.

Раганьош поставил вопрос так: не следует ли Фери потребовать у Михая Тоота объяснений? Ведь самолюбие Фери уязвлено.

Хомлоди возражал. Он считал, что отказ сам по себе допустим. Упаси бог разрешать вопросы бракосочетания по правилам рыцарской чести.

Все глаза устремились на огромного Яноша Левицкого уланского полковника в отставке, известного дуэлянта.

— А что ты скажешь, Янош?

Полковник заявил: да, он, действительно, видит некий тонкий нюанс, из которого можно кое-что извлечь. Ведь Михай Тоот согласился на брак, и только сейчас, вернувшись из Тренчена, наложил свое вето, что в глазах сброда легко может выставить Фери в неприглядном свете. Могут подумать, будто в Тренчене, где стоял полк младшего Ности, Тооту стало известно о каком-то бесчестном поступке. Что ж, Фери, действительно, имеет право требовать объяснений.

Никто не осмелился возразить полковнику, такого никогда еще не бывало; даже Пал Ности не отважился бы, не сложись столь безвыходного положения, — ведь он догадывался, какое объяснение может дать Тоот, коли его вынудят, — а посему высказался так: он полностью присоединился бы к справедливо и тонко изложенным взглядам господина Яноша, если бы Михай Тоот на самом деле дал свое согласие, но, как рассказывал ему проездом через Пешт Израиль, истинное положение дел заключается в том, что это госпожа Тоот наболтала, будто ее супруг не возражает против брака, но самому Тооту принадлежит лишь то заявление, которое он лично сделал Коперецкому, доверенному Фери, а именно, что дочери он не отдаст, — однако за это нельзя требовать сатисфакции.

Левицкий гневно подрагивал мохнатыми бровями, и хотя Ности опроверг его в весьма тактичной форме, родичи тем не менее опасались, что полковник просто изничтожит его.

Он и в самом деле заворчал, когда Ности кончил, но изничтожать не стал. Таким образом дуэль не состоялась.

Но все же долгие недели, даже месяцы родственники мужского пола продолжали обсуждать этот вопрос, ну, а женщины главным образом бранили Фери за то, что он заказывал кольца в Бонтоваре: ведь по инициалам даже дурак догадается, кого он намечал в невесты; итак, спасенья нет, рано или поздно об отказе станет всем известно. О, позор, какой позор! Если б не легкомыслие с кольцами, еще можно было бы скрыть или отрицать, но теперь — всему конец.

— Я на улицу показаться не смею, — ныла маленькая графиня (жена Раганьоша). Лишь татарская княгиня сохраняла присутствие духа.

— Э, может, еще не все потеряно. Скептические улыбки были ей ответом. Фери повесил голову и только вздохнул.

— Над чем вы, собственно говоря, смеетесь? Ведь в пьесах так бывает всегда в первом действии! Но в третьем акте пары обязательно соединяются!

— Тут уж его песенка спета, милая сестрица, — перебил ее рыкающим басом уланский полковник.

— Кто знает, милый брат Янош? Видела я и такие тюльпаны, что на опилках вырастали.

Родственники принимали намеки госпожи Хомлоди за пустые слова для утешения Фери, только Вильма не оставляла надежды и как-то стала выпытывать у тети Мали:

— У вас на самом деле есть план?

— План? Пока еще нет. Но в темноте уже кое-что забрезжило.

— Ну, шепните мне, — взмолилась губернаторша. Госпожа Хомлоди шепнула что-то, Вильма рассмеялась и даже слегка покраснела.

— Ох, и озорница вы, тетушка… Но так мы далеко не уедем. Это не план, а только пожелание.

— Большие дома из маленьких кирпичей строят. Правильно, строят, но когда есть фундамент. А здесь дело

конченое. Малые и большие лисы, так или иначе в нем замешанные, согласились, что тут ничего не попишешь. Из множества лис пользу извлекла для себя лишь одна, та, которой удалось спастись в рекеттешском лесу. Да и какая польза — все равно ведь ружье не было заряжено!

Однако госпожа Хомлоди не успокоилась, и хотя все утихло и родичи, казалось, вернулись к очередным делам, проницательный наблюдатель мог заметить некоторую особенность; татарская княгиня не прекратила общения с Тоотами, наоборот, дружба с ними становилась все более теплой. Почти каждую неделю она бывала у них, а они ездили в Воглань. Можно бы также заметить, особенно через некоторое время, что Вильма, госпожа Хомлоди и Фери скрывают какую-то тайну, — иногда они понимающе переглядывались и подолгу совещались. Но кого это теперь интересовало! Хотя строить планы, пусть себе развлекаются. Все козни тети Мали — просто невинные забавы. Но не все ли равно? Ведь и паук не на продажу полотно свое ткет, а для собственного удовольствия и пусть хоть десять его паутин снимут, ему за одиннадцатую приняться не лень.

Однако в планах тетушки Мали было, надо полагать, здоровое зерно, на это указывало то, что Фери Ности чрезвычайна быстро оправился от своего душевного недуга. Он не только взял себя в руки, но даже начал надеяться. (Это уж явно жизненный эликсир госпожи Хомлоди.) В один прекрасный день он заявил что ему наскучило у Вильмы, поедет-ка он в Пешт, поищет покупателя на яхту. Словом, ему уже были нужны деньги. Следовательно, он выздоровел. Что ж, пусть едет.

Фери оставил в Бонтоваре письмо для Коперецкого, в котором просил перевести его в другой уезд, что и было сделано; как только Коперецкий вернулся домой из Карлсбада, он перевел Ностп в северную часть комитата, а тамошнего исправника сделал председателем опекунского совета; губернатор нашел, что шурин проявил такт, не мог же он после всего случившегося бывать в Рекеттеше, а на самом деле Фери просто спасался от назойливости кредиторов; обязанности же вогланьского исправника временно были возложены на Корнеля Малинку.

Все это выглядело так, словно происходило само по себе, согласно законам тяготения, действующим в мире, но на самом деле все было искусно налажено, клавиши и колесики незаметным образом приведены в движение ради вполне определенной цели. Семья губернатора провела сентябрь и октябрь в Крапеце, младший Коперецкий учился уже ходить в заброшенном парке, Тооты отправились на сбор винограда на гору Шомьо и вернулись домой лишь в начале ноября; Фери обосновался в новом уезде и связь с госпожой Хомлоди и Вильмой поддерживал только с помощью писем, — но именно из них становилось ясно: большая часть того, что происходит, дело их рук.

Третьего ноября в приводецкой угольной шахте произошел обвал, тридцать пять рабочих погибло. Узнав о несчастье (nota bene: я не утверждаю, что шахту тоже госпожа Хомлоди завалила), вернулась домой семья губернатора; госпожа Хомлоди пригласила на обед редактора Клементи и замыслила с ним устроить нечто грандиозное в пользу семей несчастных шахтеров. К ним присоединилась и прибывшая домой губернаторша, было решено дать большой бал с роскошными живыми картинами.

Существует легенда о трансильванском повелителе, добром Михае Апафи, который на час передал свою власть жене, Анне Борнемисса. О том, что она натворила за чае, хроника умалчивает. Таким образом, нам это неизвестно. Пожалуй, Анна и сама того не знала. Вероятно, она намеревалась поступить как-то иначе, нежели владыки, носящие штаны. Но сделала то же самое, что они: ввела налоги. Причем куда больше, чем до нее.

Ее часовое владычество увековечил на полотне хороший живописец. Прекрасную картину эту полюбили в венгерских домах, и теперь, хотя владетельная дама вот уже двести лет тлеет в могиле, все так же жестоко облагают налогами не только Трансильванию, но и соседнюю с ней Большую Венгрию (которая не принадлежала Анне Борнемисса даже того единственного часа), ибо повсюду вошло в моду изображать в живых картинах часовое владычество супруги трансильванского повелителя, и публика валом валит на tableax vivants [132] и деньги платит, пока забава эта не будет вытеснена иной модой.

На сей раз выбор тоже пал на популярное изображение «владычества на час». Наметили подходящих лиц, в основном из представителей высшего света, — исключение представляла лишь Мари Тоот, которой предназначалась роль молодой придворной дамы.

Председательство взяла на себя губернаторша, лично приглашавшая отдельных участников; поэтому она вместе с госпожой Хомлоди нанесла визит в Рекеттеш и просила барышню Мари принять участие в празднике, сказав, что она будет изображать самую прекрасную даму трансильванского двора. Увы, бедная Мари, пожалуй, не очень-то подходила теперь для этой роли. Шейка у нее стала тоненькой, лицо бледненьким, под глазами залегли синие круги. («От слез, наверное», — подумала губернаторша и почувствовала вдруг, что способствует богоугодному делу.)

Госпожа Тоот очень благодарила, почитая за великое счастье, что о ее дочери не забыли и ее высокопревосходительство баронесса снизошла до их скромного дома; Мари и вправду следовало бы немножко рассеяться, это ей что роса траве в сильную засуху, она, мать, и слова против не сказала бы, да вот господ. наказал (госпожу Тоот совсем замучила подагра, она даже c кресла привстать не могла), Мари не с кем ездить на репетиции Михай надолго в Тренчен уезжает, дела по наследству все ещё не приведены в порядок: упокой господи душу шурина Велковича, в управлении городом он, конечно, разбирался, может и на века вперед предвидел, а вот в свой карман не заглядывал.

— Пусть все это вас не тревожит, милая госпожа Тоот — вмешалась татарская княгиня. — Мы всего разок-другой соберемся о туалетах потолковать и две-три репетиции устроим когда костюмы будут готовы. Я каждый раз буду заезжать за милой моей Мари, отвозить ее и привозить обратно к мамочке если, конечно, к тому времени мама сама не встанет на ноги.

Поскольку и господин Тоот не имел никаких возражений напротив, даже одобрил благотворительную цель, Мари была окончательно завербована для живых картин. Михай Тоот пошел еще дальше и, когда дамы прощались, вынул из кармана банкнот в тысячу форинтов: на тот случай, если его не будет дома он хочет уже теперь приобрести входной билет.

Щедро переплачивая, он словно хотел выразить свою благодарность. То обстоятельство, что губернатор перевел Ности в другой уезд, он принял за деликатный жест по отношению к себе, и это было ему весьма приятно.

Сочувствие к шахтерам стало модой, в комитате было о чем побеседовать. Да, хорошо живется господам: бедняки им служат, а случись у них беда, она тоже дает господам повод для развлечения. Когда горе и нужда выжимают жемчуг из глаз бедняков, благородные дамы вынимают свои жемчуга — из шкатулок.

Шли лихорадочные приготовления, портные, горничные, модистки днем и ночью шили туалеты и маскарадные костюмы. Возни с этим было невпроворот. Лишь в декабре, после множества совещаний, собраний, переговоров в различных гостиных, генеральную репетицию назначили, наконец, на двадцатое: она должна была идти в костюмах и при вечернем освещении. На репетицию в салон губернаторши уже можно было пригласить и нескольких гостей, разбиравшихся в искусстве.

Разумеется, госпожа Хомлоди была самой проворной, она не только сопровождала Мари Тоот, привозила ее на собрания, увозила домой, но и усердствовала еще кое над чем. Они часто шептались с Вильмой, потом вовлекли в тайный заговор и малявку — Фери Ности приезжал в город редко и останавливался теперь у Раганьошей. Госпожа Хомлоди навещала его там, и они погружались в совещания, о которых ни слова никому не говорили.

Однако в последние дни все же пришлось кое о чем сообщить Коперецкому, — Фери понадобились деньги, чтобы продержаться еще некоторое время под яростными атаками кредиторов. Коперецкий даже выслушать их не захотел, он испуганно заткнул уши пальцами.

— Знать ничего не желаю. Я умываю руки. Делайте, что угодно. Сердце мое с вами, но денег у меня не просите.

— Это только заем, — уговаривала его госпожа Хомлоди. — Фери все тебе вернет.

— Но ведь я не отказываюсь! Одолжу ему, правда, не деньги, но то, что дороже и золота и бриллиантов…

— Что же это? — удивился Фери Ности.

— Я одолжу тебе на несколько дней Бубеника. Когда пускаешься во все тяжкие, Бубеник неоценимое сокровище.

— Мы с благодарностью принимаем его, но не пожалей нам и денег, хоть самую малость.

— Он редкостно хитер, — восторгался губернатор. — И потом интеллигент. Когда-то был актером, у этого плута полно идей. За что он возьмется, то обязательно удастся.

— Ох, до чего же ты непоследователен, дорогой Израиль, — подъезжала к нему татарская княгиня. — Говоришь, что с Бубеником все всегда удается, а в денежной поддержке отказываешь. Без нее и Бубеник ничего не стоит. Провались ты со своим Бубеником! У нас у самих головы на плечах есть.

— Но не такие, как у Бубеника!

Госпожа Хомлоди хорошо знала Коперецкого, она начала с ним спорить, дразнить его, высмеивать за пристрастие к Бубенику, уверенная, что раззадорит его и вызовет на героическую жертву.

— Что? Вы его ни во что не цените? А я ваши планы ни во что не ставлю. Гроша ломаного за них не дам! Но вот если Бубеник возьмется, это совсем другое дело, на Бубеника я и небольшой суммы не пожалею.

Таким образом, они и денег приобрели немного, и Бубеника, которого Фери в тот же день обменял на Пимпоши и посвятил в план.

Бубеник слушал очень внимательно, почесывал то правое, то левое ухо; план ему не нравился.

— Это настоящий механизм, в нем и винтов много, и колес, и пружин, — что-то одно заест, и всему конец. Но мы сделаем все.

Он и в самом деле был сильно разветвлен — план, который предполагалось осуществить двадцатого декабря. В этот день был страшный холод, Малинка, вставший рано утром, увидел, что окна замерзли. За завтраком губернаторша с тревогой сказала:

— Боюсь, за ночь Дик замерз так, что все пойдет прахом.

— Этого не стоит бояться, — заметил Малинка. — Не мог он так замерзнуть, чтобы лед коляску выдержал. Впрочем, я по дороге взгляну. Не нервничайте.

— Вы уезжаете? — спросила губернаторша.

— Мне нужно ехать в Воглань. Вы ведь знаете. Я приказал явиться туда дорожному инспектору. Не знаю, надежный ли он человек?

— Безусловно. Он был у моего мужа управляющим имением, а теперь, когда Крапец сдали в аренду, мы устроили его сюда.

Господин Малинка, который временно исполнял обязанности исправника, подымив губернаторским чубуком, закутался в губернаторскую же шубу и погнал на Воглань.

Перед ним расстилался прекрасный, весь белый, мир. Миллионы алмазных игл сверкали на деревьях, и земля спала под ослепительно-белой шубой. Все было одноцветным, и лишь пар, идущий изо рта лошадей, кучера и Пимпоши, имел чуть сероватый оттенок. Дик, от Бонтовара бегущий прямо к Воглани и сворачивающий за ней к Мезерне, перерезая Рекеттеш, Балинг, Хертян и лежащие рядом степи, не замерз, а бурлил вовсю, со свирепым рокотом мчась по руслу и неся на своих гребнях огромные льдины.

Добравшись до конторы исправника в Воглани, Малинка застал в приемной уже прибывшего дорожного инспектора, пожилого господина с удивительно знакомым ему круглым лицом, шеей, закутанной в гарусный платок, красный с зеленым, и в бекеше, подбитой шкурой жеребенка. Малинка сразу узнал его. Да ведь это Клинчок, бывший седерешский управляющий!

— Значит, окончательно расстались с теми тощими волами? — весело спросил Малинка.

— Расстались, — вздохнул старик. — Именьице-то в аренду пошло, арендатор и волов всех забрал, а меня не пожелал.

— Заходите, старина. Знаете, зачем я вас вытребовал?

— Не знаю, ваша честь, господин временный исправник.

— Скажите, в каком состоянии сейчас рекеттешский мост?

— Мост в данное время в приличном состоянии.

— Когда вы его видели?

— Каждый день вижу. — Он совсем цел?

— Красавец мост, лучший во всем уезде.

— Руки у вас еще зябнут?

— Не зябнут. А что свекольного цвета, так это они от скромности.

— Обогрейтесь немножко у печки. А потом сядьте к столу и пишите мне донесение о том, что рекеттешский мост поврежден… Клинчок вытаращил глаза.

— Вы не так меня изволили понять.

— Нечего мудрить! Делайте, как я приказал, это воля его высокопревосходительства господина, губернатора. Что вы понимаете в высокой политике!

Клинчок вытащил очки, сел к письменному столу и стал писать донесение о том, что мост плох. Со лба у него струился пот, он дважды, останавливался чтобы отереть его и отдышаться: «Фу, фу, ну и жарок мех, ох, и тяжко в нем бумагу составлять».

— А что за мех?

— Лошонок.

Малинка задумался. Вероятно, особенный какой-нибудь мех. Никогда о нем не слыхивал. Он и не подозревал, что «лошонок» означает «маленькая лошадка», жеребенок.

Наконец донесение было готово. Малинка прочел его, положил среди других бумаг, затем отдал распоряжение, тоже в письменном виде, да еще устно объяснил:

— Сегодня вечером, как стемнеет, часов в пять-шесть, велите рабочим разобрать рекеттешский мост, пусть он на ночь непроезжим станет, а рано утром, тоже часов в пять-шесть, прикажите его опять сбить да всунуть парочку новых перекладин и досок. Так требуют интересы административного управления. Запомните: до самого вечера это строгая служебная тайна. Понятно?

— Вен живи, век учись, — смиренно заметил Клинчок, покачивая головой.

У Малинки было еще одно поручение от губернаторши; он должен был заехать в Рекеттеш и, если. Михай Тоот дома, ухитриться как-нибудь под видом служебного дела или под другим предлогом задержать его на целый день в имении. Малинка поехал, но Михая Тоота не застал, его ожидали только на следующий день. Чтобы дом не оставался без мужчины, сюда временно перебрался Меньхерт Игали, старый управляющий имением. Он был честным, верным человеком, но с весьма блудливым языком, и была у него скверная привычка думать вслух. Однако всякий раз, как срывалось у него с губ словцо, он умел так покаянно произнести: «Простите уж меня, старика», — что сердиться на него было просто невозможно.

Госпожа Тоот уже понемногу ковыляла с палочкой, хоть и прихрамывая, и очень надеялась, что сможет сама отвезти дочь в Бонтовар на большой благотворительный бал. Настроение во время обеда было веселым, пока дог Блиги, явившийся за костями, не принялся громко лаять на Малинку. «Тубо, тебе говорят, — прикрикнул на него Игали, — или у нас теперь всех исправников прогонять будут?»

Он тут же шлепнул себя по губам, мол, простите меня, старика, но было уже поздно: Мари опустила головку и уставилась в тарелку. Глаза госпожи Тоот увлажнились, наступила мучительная тишина. Только за кофе общество немного оживилось, так как появилась вдруг госпожа Хомлоди, внеся с собой свежее веяние.

— Телохранитель явился, — воскликнула она в дверях. — Едем!

— Я готова! — Мари бросилась к ней поцеловать ручку. Палочка госпожи Тоот, засеменившей к гостье, тоже застучала веселее.

Да ведь только не так все просто делается, не зря тут дядюшка Игали пребывает, ему ли не знать, что в дорогу положено. Нет уж, сударынька, ваше превосходительство, пока кирпичей под ноги не нагрею, не выпущу, я-то знаю, что таким маленьким ножкам требуется. И у меня такие были — в трехлетием возрасте. Эх, побыть мне на этих ножках хотя бы мозолью! Простите уж меня, старика.

Пока они усаживались, он не только кирпичи положил в карету, но и две бутылочки с горячей водой приготовил, чтобы руки в муфтах согревать.

— Вы сегодня не беспокойтесь, милая госпожа Тоот, поздненько ягненочка нашего домой привезу, — крикнула из коляски госпожа Хомлоди. — Генеральная репетиция вечером будет, потом у Вильмы небольшой ужин. И полночь минет, пока мы домой доберемся.

— Ничего, — заметил Игали. — Ночь будет лунная. Я все равно заснуть не смогу, подожду барышню.

Малинка проболтал еще часок с госпожой Тоот, потом велел запрягать и уехал. За мостом через Дик, у трактира «Крикун», повстречался ему Клинчок со своими людьми; успокоенный Малинка видел, что колесики мира вертятся по воле администрации.

Когда он добрался до Бонтовара — дни теперь стали короткими, — наступил вечер, все окна комитетского управления были освещены, а двор заполнен каретами. Вероятно, все участники в сборе и переодеваются.

Несколько приглашенных гостей играли в карты в покоях губернатора, им полагалось войти в большой салон, лишь когда сцена будет поставлена, чтобы иллюзия была полной.

Участники долго возились, занимая свои места, но надо отдать должное, сцена удалась. По крайней мере, Копе-рецкий был в восторге: держа в руках картину, он сравнил ее с представшей перед ним живой сценкой, а потом подбежал к жене и влепил ей в губы поцелуй. «Печать, свидетельствующая о верности копии», — сказал он. Успех был признан всеми. Да и кто осмелится возражать губернатору? Малинка горько ухмыльнулся. Фери Ности, здороваясь, кивнул Мари, которая, задрожав и смертельно побледнев, спряталась за пурпурную мантию знатной повелительницы. Несколько придворных дам весело над чем-то смеялись, одна из них бросила конфетку стоявшему в другом углу пажу повелительницы, а тот попытался поймать ее.

Госпожа Хомлоди, изображавшая гофмейстерину, не выхода из роли, ворчливо пожурила их:

— Дамы и девицы, помилосердствуйте, не вертитесь, словно волчки, и не хихикайте в присутствии повелительницы. Во-первых, это неприлично, во-вторых, господин фотограф Чопп будет нас снимать при свете магния.

О, как это было приятно! Но кто способен рассказать обо всем! Сперва пришлось погасить свечи. Наступила кромешная тьма. Пишта Хорт воскликнул: «Можно целоваться!» Кто-то взвизгнул в одном углу, в другом, кто-то чмокнул Вильму, и ее визг выделился особенно резко. Призрачно вспыхнул магний, щелкнул дважды фотоаппарат, и общество было увековечено.

С Вильмой что-то случилось, но догадаться об этом можно было лишь по тому, что, когда участники сняли маскарадные костюмы и появились в столовой, Коперецкий сверлил всех взглядом разъяренного леопарда, а Вильма, проносясь мимо Малинки, тихо, с упреком шепнула: «Какой легкомысленный бес вселился в вас сегодня?» Малинка, конечно, скроил невинную физиономии), а Коперецкий, в конце концов, додумался, что это Фери поцеловал сестру. Ну и глупо, мог бы приискать себе что-нибудь поинтереснее.

Фери, пожалуй, и приискал бы, да не очень-то обстановка позволяла, слишком много глаз было устремлено на него и на Мари. У губернаторши хватило такта не сажать их вместе. Но если б они даже сидели рядом, говорить им пришлось бы лишь на нейтральные темы. А это еще мучительнее, чем не говорить вообще.

Им выпал на долю всего один-единственный миг, когда хозяйка дома поднялась из-за стола, а беспорядочно разбредавшиеся гости, толкаясь вокруг, машинально протягивали руки вперед, вправо, влево, где виднелась незанятая ладонь. Как и что тут было, сказать трудно, но Мари вдруг словно током электрическим ударило, и затуманившимися глазами она увидела, что ее рука лежит в руке Фери. Чья рука была горячее, чья больше дрожала, чья первая потянулась к другой — кто знает? Но прикосновение было столь сладостным, что оба ощутили острое наслаждение.

— О, Мари, Мари, разве так мы должны были стоять друг против друга, так холодно…

— Не я тому причиной, — чуть слышно выдохнула Мари и медленно, осторожно потянула свою руку назад.

— Где я могу с вами поговорить?

— Со мной? (С детским удивлением она подняла голову.) Господи, ну где? — сказала она и пожала плечами, потом бессильно уронила руки, — Не могу сказать, не знаю. — И, отойдя от него, замешалась в толпе.

В салон подали чай, гости расположились но трое, по четверо у маленьких столиков, болтали, шутили, время летело быстро, никто даже не заметил, как наступила полночь.

— Может быть, пора ехать, сердечко мое? — напомнила Мари госпожа Хомлоди. — Я неважно себя чувствую. Сейчас позову сюда Фери Ности.

Мари не ответила ни слова, язык ее, казалось, онемел, но дрожавшие губы и поднятые дуги бровей выражали отчаянный немой вопрос Госпожа Хомлоди погладила ее по голове. Так обычно успокаивают детей.

— Ности едет ночевать к нам, в Воглань. У него какие-то дела с Хомлоди, я скажу ему, чтобы он велел запрягать, по крайней мере, нас будет сопровождать мужчина, хотя и в другой коляске.

Найти Фери было легко, он уселся в уголке напротив, быть может, чтобы оттуда издали смотреть на Мари, но в одиночестве он оставался недолго, обе баронессы Кракнер, одна слева, другая справа, взяли его в настоящую осаду. «О, бесстыдницы!» — думала Мари, и сердце ее так ныло, так болело, что словами этого не выразить.

Госпожа Хомлоди могла поманить его рукой, но семейный лозунг гласил: «Никакой бестактности, даже видимости сватовства, которое затронуло бы достоинство семьи», — поэтому она встала и сама подошла к Фери.

— Вели запрягать! — тихо проговорила она. Фери исчез, а немного погодя доложили, что коляска подана.

Вскоре они были внизу под сводчатыми воротами, где па стенах висели древние булавы, копья, кожаные ведра и где взад и вперед мерными шагами расхаживали вооруженные стражи с заиндевелыми усами. Дамы заняли места в экипаже. Госпожа Хомлоди поправила на Мари шубку из голубого песца, а головку укутала в большой платок так, что виднелись только глаза да кусочек белого лба. Лакей Хомлоди вспрыгнул па облучок, экипаж тронулся, освобождая место другой коляске с застоявшимися лошадьми, беспокойно цокавшими копытами по стертым гранитным камням.

— Стоп, моя сумка! — вскричал Бубеник.

Пришлось ему сбегать в конюшню за сумкой, время и расстояние было потеряно, и, хотя Фери пустил свою черную четверку во всю прыть, все же только за городом, у паровой мельницы Рота, он настиг экипаж и поехал рядом; бросив вожжи кучеру, Фери неожиданно прыгнул и единым махом оказался в экипаже Хомлоди. «Ловок, разбойник», — покачал головой Бубеник.

— Ты спятил? — набросилась на него госпожа Хомлоди. — Как ты меня испугал! Что тебе нужно?

Фери совершенно спокойно опустился на переднее сиденье и, словно зашел из соседней комнаты, просто ответил:

— Я пришел немного поболтать, полагая, что вы тут скучать изволите.

— Что и говорить, подходящий момент выбрал: Мари нельзя разговаривать, она может горло простудить, а мне так плохо, просто не знаю, что и делать.

— Что с вами, тетя Мали?

— Кажется, у меня начинаются спазмы в желудке… Ох, это ужасно!

— Выпейте немного коньяка!

— Ах, если б он у меня был!

— У меня есть, я всегда ношу с собой коньяк во фляжке. Он вытащил из кармана своего охотничьего пальто оплетенную бутылочку, отвернул крышку и протянул тетке.

— Благослови тебя бог!

— Вот видите, я оказался не лишним! — И добавил грустно: — Правда, лишь для вас.

Госпожа Хомлоди отпила и некоторое время тихонько, молча посапывала; Фери чуть-чуть подвинулся, и, когда экипаж тряхнуло, колени его коснулись ног Мари, избежать этого было нельзя, как бедняжка ни старалась забиться в угол; жаль только, ухабов мало было. (Напрасно он во время своего исправничества так холил эту дорогу!)

Стоял трескучий мороз, воздух был прозрачен и чист, это была одна из тех прекрасных светлых ночей, когда на бесконечном белоснежном саване, покрывающем землю, видны узорчатые заячьи следы. В расплавленном серебре луны каждый оставшийся в поле сухой стебель, все громоздившиеся вдоль оград ивы казались призрачными, где-то вдали ухал филин, с поразительной точностью подражая звону колокола, что-то пугающее было в этой безветренной ночи.

— Вам лучше, тетя Мали? Тетя Мали не ответила, только простонала.

— А вы не озябли, Мари?

— Благодарю, только ноги чуть-чуть застыли.

— Разрешите, я поправлю мешок для ног?

— О нет, нет! Не трогайте! Я сама… сама…

— Подвигайте немного ногами, постучите ими друг о дружку, увидите, сразу перестанут мерзнуть. Тетя Мали, как видно, задремала. А какая прекрасная ночь! Хотя, конечно, лучше любоваться ею из теплой комнаты. Сколько дивных сверкающих звезд! Небо словно сахарным песком посыпано. Интересно, какая звезда ваша?

— Кто знает? — вздохнула Мари. — Может, у меня и нет звезды.

— Говорит, у каждого есть.

— Сказать все можно.

— И еще говорят, кто найдет свою звезду, сразу умрет.

— Если б я в это верила, непременно отыскала бы.

— Выберите себе звезду, и я выберу, а потом узнаем, близко ли они друг от друга.

— Мы и так знаем, что далеко.

— По крайней мере, время пройдет незаметно. Ну, право, выбирайте!

— Хорошо, я выбрала.

— Я тоже. Ваша какая?

— Сначала вы скажите.

— Видите, там налево от Большой Медведицы крошечная светлая точка?

— Если б я знала, где Большая Медведица.

— Ой, мне плохо! Умираю! — простонала госпожа Хомлоди, судорожно подергиваясь всем телом. — Конец мне пришел. Мари беспокойно шевельнулась.

— Что у вас болит, ma tante? [133] — спросил Фери.

— Спазмы, спазмы, — тяжело дышала госпожа Хомлоди, — кажется, я умираю. Ужасная боль!

— Боже мой, что делать? — в отчаянии ломала руки Мари.

— Не угодно ли чего-нибудь, милая тетя? Прошу вас, скажите, что нам делать? Но Хомлоди не отвечала, она охала, стонала и дышала с трудом.

— Расстегните пальто, — прохрипела она, наконец. грудь ее тяжело вздымалась. Фери тотчас захлопотал, но Мари схватила его за руку и с силой отдернула.

— Ради бога, что вы делаете? Расстегивать пальто на таком морозе! Я не позволю! Это верное воспаление легких.

— Я подумал, быть может, корсет давит… Лакей Хомлоди обернулся.

— Разрешите доложить, их превосходительству завсегда нагретые мешочки с овсом на живот кладут. Тут неподалеку степи пастух живет, может, поехать туда и уложить и подушки.

— Э, да ведь и Воглань близко. Пусть кучер гонит вовсю! — приказал Ности.

Вдали и в самом деле уже слышался лай вогланьских собак. Огромный черный призрак, тянувшийся к небу, — древняя башня замка, — казалось, шагал им навстречу, только не башня к ним приближалась, а они на четверке лошадей вихрем неслись к ней.

Несколько минут спустя они были во дворе замка. Кони Фери добрались сюда раньше и были уже распряжены. Первым навстречу прибывшей карете бросился Бубеник, спросить, что произошло. Фери и лакей осторожно вынесли госпожу Хомлоди из экипажа, выбежала челядь с фонарями. Мари тоже хотела сойти, чтобы остаться ухаживать за больной.

— Нет, нет, — не согласилась татарская княгиня плачущим голосом. — Я знаю, ваша бедная мама тревожится. Поди, Фери, проводи ее домой и последи, чтобы она не простудилась. На обратном пути заезжай за врачом.

Мари хотела было запротестовать, она, мол, и одна не боится ехать, но так как Ности просили привезти врача, у нее не нашлось возражений.

Итак, она позволила Ности сесть рядом, вместо лакея Хомлоди на козлы вспрыгнул Бубеник, упряжка развернулась во дворе и двинулась к Рекеттешу. Тут ведь рукой подать — тотчас дома будут.

Мороз мягчал. В небе плавали ворохи темных лоскутьев, невидимая рука протягивалась, хватала их, пока не собрала в одно черное покрывало.

— Наши звезды туча проглотила, — попробовал завести разговор Фери.

— Я все равно уже забыла, какая моя, — сказала Мари. — А сейчас она и свечу нашу съест.

Стоило только об этом упомянуть, как луна вдруг спряталась, стало темно. Кругом было тихо, неподвижно. Только Дик ворчал все громче.

Оба слушали гневную речку, бежавшую рядом с каретой, будто озорной жеребенок. Какое-то необыкновенное настроение охватило Мари. Кто мог додумать всего несколько часов назад, что сегодня ночью они поедут с Ности одни, вдвоем, и будут видеть пх лишь звезды на небе, да и то недолго, потому что добрый боженька погасит их, а там и вовсе фонарь свой задует… Интересно, следит ли добрый бог за девушками, оставшимися без garde-dame [134], и заботится и о том, что прилично, а что неприлично?

Фери попытался нарушить тишину: раз-другой он заговаривал на какую-либо тему, которая могла бы развиться в теплую беседу, но Мари коротким «да» или «нет» обрывала нить разговора; заиндевелую крышу дома спичкой не подожжешь.

Он не настаивал (ведь для этого времени еще хватит). Оба погрузились в свои мысли. Насвистывал на козлах Бубеник, лошадки весело трусили вперед, как вдруг Мари вскричала:

— Взгляните туда!

И невольно придвинулась ближе к Фери, словно искала защиты. Забыв о девичьей стыдливости и о нечаянно создавшемся щекотливом положении, Мари помнила лишь о том, что она существо слабое, а Ности сильный мужчина.

— Там, там!

Примерно в полутора километрах от них пылал яркий огонь. Сначала косо колыхавшаяся серая пелена — столб дыма, внизу будто выстеганный рубиновыми звездами, — представлялась лишь красивым зрелищем, потом путники начали различать суетившихся вокруг огня людей, похожих на сказочных разбойников, которые жарят в лесу мясо.

— Не знаю, что это, — просто ответил Фери.

— Ой, как я боюсь, ужасно боюсь, — лепетала девушка, и зубы ее стучали. — А вдруг разбойники!

— Ну, что вы!

— Вероятно, мы заблудились, попали в какой-нибудь лес.

— Здесь нигде нет лесов.

— Вы твердо знаете, что мы на верной дороге?

— Твердо.

— Взгляните, какие свирепые, страшные фигуры! Ой, господи, господи! Они убьют нас!

— Не бойтесь ничего, покуда я с вами.

— Скажите, а вы сильный?

— Нет такого молодца, которого я испугаюсь, ну а если уж вас защищать понадобится, так мне и десятеро нипочем! Она не отвечала, бормотала молитву. В этот момент грубый голос крикнул:

— Стой! Ни шагу дальше!

— Пресвятая дева Мария! — взвизгнула Мари и принялась искать кошелек в кармане платья.

— Ну, в чем дело? — спросил Ности.

— Мост разобран, переезд закрыт.

Карета остановилась. Да она и не могла ехать дальше: на пути лежало бревно. От костра отделились два человека, подошли с факелами к карете; теперь уже не только сбоку, но и спереди виднелись темно-зеленые волны реки, которая здесь поворачивала в мезернейскую долину. Настил моста был разобран, остался лишь остов, перила да сваи.

Фери выпрыгнул из экипажа, осмотрел мост, поговорил с факельщиками, потом обратился к Мари:

— Мы попали в беду, мост ремонтируют, мы не сможем перебраться на ту сторону. Что ж нам теперь делать? Мост будет готов только завтра утром.

— Не знаю, — дрожа, с запинкой проговорила Мари. Свет факелов падал на ее лицо. Оно было белым, как у покойницы. Фери снова сел в карету.

— В Мезерне! — решительно приказал он кучеру. Упряжка повернула и съехала на дорогу, пересекавшую луга.

— Куда мы едем? — замирающим голосом спросила Мари. — Что со мной будет?

— Мы едем в Мезерне.

— Я хочу домой! — вдруг энергично и упрямо ответила она, взмахнув в воздухе муфтой.

— Но нельзя ведь, мы же не умеем летать. Вы сами видели.

— Тогда я выпрыгну из кареты и пойду куда глаза глядят, — строптиво воскликнула она и начала было выбираться, даже вытащила уже одну ножку из теплого мешка.

— Мари! — умолял Ности, взяв ее за руку. — Послушайте…

— Нет, нет! — Она вырвала руку.

— Делайте потом, что хотите, но прошу вас, сначала выслушайте.

— Ну, хорошо, говорите!

— Я везу вас в Мезерне потому, что вы утомлены, а мы ближе всего к Мезерне.

— Но что я буду делать в Мезерне?

— Именно это я и хочу сказать. В Мезерне вы будете у себя дома. Там доктор Пазмар, там санаторий вашего отца, у него есть там своя комната, кровать. Доктор Пазмар тотчас велит натопить, и вы сможете спокойно провести остаток ночи, она и так уж почти кончилась, а утром починят мост, и вы поедете домой. Словом, вы выспитесь под кровом собственного отца, а я отвезу Пазмара к тете Мали, как мне было поручено. Объяснение немного успокоило Мари, она тихонько опустилась на место.

— Теперь вы успокоились? — кротко спросил Фери.

— Простите мое несколько странное поведение, но, видите ли, вся эта история так замутила мою бедную голову, что мне оставалось лишь поверить в то, что говорил отец…

— Обо мне? Она грустно кивнула головой.

— Что он сказал?

— Сказал, что вы бесчестный человек и. никогда не станете моим мужем. Тут силы оставили ее, и она заплакала.

Фери вздрогнул и больше не произнес ни слова. Голова его упала на грудь, несколько минут он раздумывал, не выпрыгнуть ли ему из коляски и отправиться куда глаза глядят, чтобы даже имя его было здесь позабыто.

Шалая ночная птица летела на свет каретного фонаря, но стремительная четверка лошадей уносила фонарь все дальше, и потерявший направление филин, натолкнулся на голову Фери, коснулся распростертыми крылами его шляпы и призрачно заклекотал: кувик, кувик!